RUN BOY RUN

Ночью в пустыне было поразительно тихо и холодно. Казалось, что луна, висящая в небе округлым куском ледяной глыбы, выстудила весь воздух, забрала тепло из нагретого за день песка, делая его влажным и холодным. Еще на уроках географии Сэй узнал, что температура в пустынях к ночи опускается до крайне низких отметок, таких, что разброс с дневной может достигать трех, а порой и вовсе четырех десятков градусов. Скальные останцы Ахаггарского нагорья к ночи обросли густыми длинными тенями, которые протягивались, изредка прерываясь, до самого горизонта. Ночь, барханы и камни, холод и бесконечность лунного света — Муаз не случайно выбрал это место для лагеря, для своего дома и «чистилища», как он его называл. Однако никаких отсылок к христианству это название не имело — в месте, где до ближайшего города, имеющего аэропорт — Таманрассет — несколько дней пешего пути, меж высоких скал, окружающих со всех сторон лагерь, царило уединение и спокойствие. Они как ничто другое способствовали очищению душ от скверны и пороков, а разумов — от надежд и чрезмерных амбиций. К тому же здесь можно было без стеснения раскидывать несчетное число Систем сразу, не опасаясь быть замеченным — несведущие о Системе здесь не наблюдались. Отчужденность от людей и недоступность соблазнов, регулярные лекции, ежевечерние чтения священных — здесь — книг и летописей о практиках в Системе, практически спартанские условия существования действовали поистине «очищающе». Сэймей зябко передернул плечами, обхватил себя руками. Одно дело слышать о специфике пустынь от учителя или читать в учебнике, и совсем другое самому стоять под растущей луной, дергая язычок молнии на куртке до самого горла, дабы хоть как-то отгородиться от холода, и случайно зажимать им кожу на кадыке. Свою куртку он с наступлением лета выкинул, Акаме она вряд ли когда-нибудь понадобится — без сопровождающего он не высунется из дома, это физически ему не по зубам, — потому Сэй решил, что заберет одежку у бывшего Бойца. Придумывать и воплощать в жизнь какой-либо хитроумный план мести за поруганные честь и достоинство той ночью ему было некогда. Муаз, с которым Сэймей переписывался последние две недели перед отбытием, был готов обучить его, состоявшуюся Жертву, особенностям поведения с Бойцом. Или даже Бойцами… Учитель, находящийся в тысячах километров от Лондона, ждал и готов был потратить свое время на него, Аояги Сэймея. Тот же первое время сомневался, стоит ли уезжать — шанс начать все заново, поставить Нисея на ноги, вновь подниматься, теперь уже с Природным, по турнирной таблице, был пускай и невелик, но был. Да, от него… от них потребовалось бы много усилий, пришлось бы пересиливать себя, и даже, возможно, идти наперекор себе ради достижения цели… Сэймей признавал, что ему придется смириться с этим. Но та мерзость, которую совершил Нисей, перевернула все с ног на голову. Как оказалось, жалким инвалидом двигало не стремление достичь общей, — Сэй до последнего думал, что она у них общая — цели, а низменное чувство, которое на любовь и покорность явно не походило. Это была грязная похоть, животный инстинкт, что завладел выжженным от боли и страданий разумом. Нужно было, пускай и позорно, но удирать ноги от этого извращенца. Кто же знал, что в итоге цель Сэймея в одно мгновение изменится, и ему от Муаза потребуется совершенно иное… И эта новорожденная цель была прекрасна, ведь ее достижение целиком и полностью ложилось на его плечи, в его руки. Никаких больше Бойцов, никакого нытья, чужой крови, нарушения приказов, запаха табака, обреченных вздохов. Никто больше не будет разочаровывать, расстраивать, раздражать, просить Силу. Полная независимость, свобода в чистейшем ее проявлении. Ему совсем не импонировало делить с кем-либо звание «лучшего»: отныне только у него одного будет имя Возлюбленный, и именно он, Аояги Сэймей, будет ассоциироваться с безжалостной непобедимой боевой единицей, он, а не бледная моль Агацума или импульсивный щенок Акаме. Его имя будут бояться так, как не боялись раньше. Правда, придется потрудиться, но так даже интереснее. Куртка — черный вельветовый бомбер — пахла Акаме даже спустя две недели по прибытию в лагерь, пахла, несмотря на запах специй, что пропитал шатры насквозь и успел, казалось бы, въесться в кожу. Она пахла… Сэймей, прикрыв глаза, ткнулся носом в ворот, втягивая аромат парфюма. «Этот пижон даже в коляске брызгался». Сэймей ощутил сандал и перец, — слишком нетипичный для натурала парфюм. «Вот же педик, мерзость…» В воспоминания невольно ворвался образ еще здорового Нисея: извечный вызов в глазах, усмешка на губах, то, как он морщил нос в отвращении, провоцируя противников. «– Ну же, Сэй, ну давай, покажи мне, как ты меня ненавидишь…» Морозный озноб, что скатился по позвоночнику мгновения спустя, был много хуже холода пустыни: он вспомнил, он не мог не вспомнить, как Акаме стискивал его волосы, как толкался членом в глотку, как не хватало кислорода и от рвотных позывов хотелось хорошенько проблеваться слюной вперемешку со смазкой, как темнота обволакивала сознание… К горлу подступила желчь. Сэймей закашлялся, обескураженно распахивая глаза, и его начало выворачивать на песок. Спазмы продолжались долго, но они были сухими. Мягкое беловато-золотистое полотно слегка покрылось темными кратерками от слюны, что щедро стекала с краев нижней губы. Сэй грубо, с каким-то остервенением вытер рот нежным вельветом рукава, медленно развернулся в сторону входа в шатер. Пора было спать. Для Аояги произошедшее не поддавалось объяснению — прежде он никогда не испытывал такого сильного отвращения и иррационального страха. Подумалось, что это была паническая атака. Пульс зашкаливал так, что отдавало в висках, спина покрылась холодным потом, а глотку еще долго саднило кислотой. До того самого момента, как ему удалось провалиться в поверхностный, беспокойный сон. Перед ним, в поле зрелых пшеничных колосьев, танцевала женщина. Она была одета в какие-то плоские, в битых пикселях, будто не загруженные программой, одежды. Сэй видел только ее плавно изгибающиеся, вздернутые вверх, руки, да расслабленное лицо с блаженной улыбкой на красивых вишневых губах. Всмотревшись, он заметил, что женщина эта невероятно походила на его мать. Вот только лицо с опущенными веками не было каменной статуей из истертых временем воспоминаний — оно переливалось эмоциями, дышало наслаждением и блаженством. Оно было живым… — Здравствуй, Возлюбленный. Мы наконец-то встретились. Я так долго ждала этого момента… Правда мы должны были воссоединиться еще много, много лет назад… Голос незнакомки был точно мамин. Но ведь это была не она… Женщина повела бедром, выписывая им волну, чуть повернулась вокруг себя. Прикрытым векам не требовалось открываться, а самой ей — видеть, ведь она знала, и назвала по имени того, кто стоял в нескольких шагах от нее. Но музыки в этом месте не раздавалось. Здесь не из чего было породить звук или какой-либо ритм — колосья, неравномерно шелестящие от совсем редких и резких порывов ветра, не могли заменить музыкальный инструмент. — Я выбрала тебя… Много лет назад. Но ты подвел меня… — она пожала плечами, легко обняла их, сжала пальцами, продолжая покачиваться в каком-то, известном лишь ей одной, ритме, — Я была в ужасе. Ты уничтожил все мои надежды… Ты почти уничтожил меня. Сэймей стоял, не дыша. Он явственно понимал, что происходящее здесь и сейчас не есть реальность. Но что же это такое? Кто она такая? Колосья явно указывали на то, что это не пустыня, не лагерь Муаза, где он провел уже добрую половину лунного цикла. Но тогда где он? И как он здесь оказался? Сомнений в том, что это сон, не оставалось, однако… — Ах, милый мой Возлюбленный. Конечно же это сон! — незнакомка засмеялась, резко останавливаясь, и направила прямой твердый взгляд в Сэймея. Как выстрелила. «Ей ничего не стоит читать мысли… Интересно, она Боец или все же очень сильная Жертва? А может и вовсе не человек?». Длинные черные волосы подхватил новый порыв ветра, скрывая от Сэя напрягшееся лицо. — Ограниченно, Сэймей. Ты стал думать ограниченно… И предсказуемо. К сожалению, у меня нет времени играть с тобой в твои игры… — женщина вздохнула, в задумчивости отводя взгляд, — Это я не пускаю тебя к себе, Сэймей. Это я не даю тебе в полной мере воспользоваться Силой. Разгадка пришла резко и ошеломляюще. — Ты — Система! — не вопрос, утверждение, твердое и неумолимое. В голосе не слышалось ни толики благоговения, — Сэймей не считал нужным пасть ниц даже перед ней, созидательницей и разрушительницей. Той, коей он дышал, той, в кою единственно верил, той, кою он уважал. Той, что была его единственным понятным и верным миром. Система шагнула вперед, смотря мягко и тепло. В ее глазах плавали время и пространство, — Сэймей знал, что она способна уничтожать целые галактики и порождать новые миры, чистые, благоденствующее… Как и то, что раньше и она сама была целым миром. — Я знаю, что ты человек дела, Сэймей. Хочешь ли ты искупить свою вину? — Я невиновен, — незамедлительно последовало в ответ. Тепло ее взгляда потухло в одно мгновение. Брови пошли изломом, сдвинулись к переносице, уголки губ скривились презрительно. — Ты правда так считаешь? — голос Системы звучал уже угрожающе. В то же мгновение ветер стих, на небо надвинулось, повиснув близко к земле, скопление тяжелых грозовых туч. Они сталкивались меж собой, порождая жуткий непрекращающийся гром. Природа замерла, как перед вдохом, и дождь, обрушившийся вниз, застыл крупными каплями в сантиметрах над их головами. — Тогда посмотри, что ты наделал… Мириады капель, вместе с тучами и колосьями схлопнулись, вытянулись темными, золотистыми, сероватыми полосами, стягиваясь в единую точку на ладони Системы. Сэй почувствовал, как его за грудки потянуло туда же. Как тело буквально спрессовало со всех сторон, как размылось пространство и время… На следующий взмах ресниц он очутился в ослепительно белом пространстве, таком белом, что резало глаза до слез в уголках. Его тело — по крайней мере руки — были вновь его руками, состоящими из плоти и крови, и это немного успокоило. Все же существовать в виде луча из частиц ему не хотелось. Сэймей привык к свету не сразу, а когда ему удалось это сделать, он начал озираться по сторонам, понимая, что Система исчезла. По крайней мере в образе женщины-близнеца матери. Сэймей поднял голову вверх и увидел… …увидел в вышине парящих в невесомости людей. Их было много, неисчислимо много. Тела, застывшие в неестественных позах, медленно плыли вслед за воздушными потоками. Фигуры не походили на живых — они не двигались, словно были выточены из камня, грудные клетки не поднимались-опускались при дыхании, будто вовсе не дышали… Спустя минуту-другую Сэймей заметил в людском сумбуре знакомую фигуру — то первая из его жертв, девчонка, которую выбрали вместо него в Совет Семи… Он полгода лез из кожи вон, чтобы добиться положительных характеристик от преподавателей, учился ночи напролет, получая одни только «Превосходно». И все это оказалось напрасным: его место заняла девчонка на два года старше. Потому ее ожидала участь быть уничтоженной. Тогда Сэймей впервые приказал Соби совершить убийство, убить человека за просто так… Она ведь не была виновата, что выбрали ее. Но цель Аояги была выше всех возможных жертв. Бой был официальным, на арене у школы. Возлюбленный-Жертва был словно сорвавшийся с цепи голодный пес, что рвал и метал, и скалил зубы. Тот бой он не собирался завершать обычным признанием поражения. Систему сняли слишком поздно, уже тогда, когда Жертва противников бездыханным телом повисла в руках своего Бойца. Позже в отчете напишут, что произошел сбой в оборудовании, из-за которого Бой невозможно было вовремя остановить. А Сэймей станет полноправным членом Семи. — Я не считаю себя виновным в ее гибели. Я отдал приказ Бойцу, но это не делает меня убийцей. Если бы она была достаточно сильна, то выстояла бы в этом бою. По правде сказать, она была недостойна места в Совете, и я решил доказать вам это. То, что она погибла — не только ее, но и ваша вина. Если бы Систему не закоротило, девчонка лежала сейчас себе на больничной койке, искалеченная, и никому, кроме Бойца, не нужная. Вы бы списали ее со счетов сразу же. Так что, вероятно, я оказал вам услугу… Аояги нервно сглотнул, невольно отшатываясь. Висящих в воздухе трупов было много больше, чем тех, что он отправил в глубины Системы. Нескончаемо много… — Ты должен освободить их, — гулкий голос, всеобъемлющий и страшный, набатом ударил по перепонкам, — у меня больше нет сил удерживать их… Слишком много… Я так… Мгновение, и Сэймея вновь потянуло куда-то вверх-вперед, сквозь этих недвижимых, застывших, не живых — не мертвых тел, белое размылось черными линиями, грудная клетка сжалась от давления, желудок будто подпрыгнул, крутанувшись, вверх, и мужчина оказался в своей узкой холодной постели. — …устала… И эхо усталого шепота потом еще долго раздавалось в черепной коробке. «Соби…» Рицка положил руки на стол, устроил поверх них подбородок, смотря слипающимися глазами на цветущий фаленопсис. Он устал, очень устал с дороги, но от чего больше — так это от неприятного, вызванного пережитыми эмоциями, давления в черепной коробке. Кончики лепестков одного из цветков начали подсыхать, покрываясь морщинками, а это означало что вскоре цветок отпадет, а за ним, как по сигналу, завянут и остальные. Опадут, один за одним, словно друзья — не разлей вода. Рицке было жаль  — если бы он не уехал и поливал цветок по расписанию, то, скорее всего, он бы так и продолжал цвести… Веки, налившиеся свинцом, держать раскрытыми становилось просто невозможно, но Рицка понимал, что как бы его тело не хотело спать, ему не уснуть: мозг возбужденно-возмущено кипел, и остановить это броуновское движение могло разве что снотворное. Перед глазами так и стояла недавняя сцена с Соби, и с каждым новым витком она приносила все более ощутимую горечь и боль. Боль как от обветренных губ. Боль как от простуженного горла. Боль как от незаживающей царапины. Доверие, то хрупкое, невинное чувство, которое, казалось, начало зарождаться между ними вновь в Венеции, было с легкостью пресечено жесткой рукой Агацумы. Он обвинил его в манипулировании. Не без оснований, впрочем… «Неужели после всего мы не можем быть… хотя бы друзьями…? Неужели Соби согласился вернуться в Токио лишь потому, что захотел сознаться в преступлениях, и совсем не потому что я попросил его помочь мне? Как он на самом деле отреагировал на появление Азуми? Может стоило подождать с ушколишательством, а то он ведь мог подумать, что я ему назло это сделал… Ой, ну ведь правда чушь, пять лет прошло! Сейчас все иначе… Мы оба сильно изменились. Да и вообще тогда это было лишь способом подкрепить Связь… Да. Именно так. Соби целовал не потому что хотел, а потому что было надо. А сейчас… Вдруг сейчас тоже надо будет?». Юноша завертелся пятой точкой на стуле, обреченно застонав. Он захотел, было, вызвать в себе злость к этому человеку. Человеку, которого он ждал долгие годы, искал и звал долгие месяцы, о котором он молился днями напролет, по которому выплакал все — досуха — слезы… Рицка не понимал. Абсолютно точно ничего не понимал. И Соби — сейчас — понять не мог. Мотивов его поведения. Его нынешнего отношения к себе, Системе, миру и людям. Рицке казалось, что прошлый Соби был ему роднее и предсказумее, чем этот коротковолосый холодный — уже не юноша, а мужчина. Младший Аояги был просто обескуражен и растерян. А ведь была еще Азуми, которая невольно оттаскивала Рицку в безопасное, понятное, простое… Чувствовал себя солдатом на поле боя: одно неверное движение — и ты труп, чувствовал себя маленьким мальчиком, который не знает, от кого можно попросить помощи и стоит ли вообще ее просить. Он явно ощущал, что оказался на перепутье, без всяческих ориентиров, без каких-либо надежд, без возможности узнать, что же его там, за поворотом, ждет: минная полоса или белый флаг капитуляции. Рицка не понимал, почему его мысли так или иначе крутились вокруг Соби. Он ведь принял, подпустил, впустил в свою жизнь нового человека, он был рад этому человеку, и это было взаимно. И это было проще, намного проще, чем с Соби. Не существовало никаких интриг, никакой лжи, никакого отчаяния, которое накрывало всякий раз, когда на вопросы не следовало ни единого ответа. Когда невозможно было понять, что человек испытывает, чего хочет, а чего — нет, что любит и что — ненавидит. Когда хотелось встряхнуть безжизненное тело, придать ему хоть какой-нибудь импульс: боже, ну оживи ты, наконец! Почему ты такой? Зачем ты так поступаешь со мной? С Кио? Почему ты делаешь нам больно? С ней все было чисто, ясно, светло, понятно, просто, счастливо, тепло, гармонично. Она была его, и он был ее, он слышал ее желания, он хотел сделать для нее все, чего бы она не пожелала, он хотел видеть ее улыбку, он хотел бесконечно ее смешить, носить на руках, уплетать мороженое на лавочке… Юноша подскочил, — сонливость мигом испарилась, — пнул ногой табурет, на котором сидел. Он не понимал, куда ему двигаться на этом перепутье. Не понимал, почему его сердце предательски заходилось, стоило только поймать на себе взгляд Соби — глубокий, пронзительный, обжигающий, — почему в легких мгновенно исчезал кислород, стоило мужчине случайно прикоснуться к нему, не мог расшифровать, что же он чувствует к этому человеку, у которого вместо мозга настоящий кубик Рубика. Благодарность за помощь? Легкомысленный — или не очень — интерес? Желание отомстить? Сексуальное вожделение? Злость за то, что не простился и не давал о себе знать? Ностальгическую, выцветшую любовь? Любовь, которая осталась лишь в виде эфира ощущений, любовь, которую он сам себе выдумал, извратив ее суть, нафантазировав, превратив в то, что было удобно ему, в то, во что он хотел и смог верить… Любовь, в которой не было поставлено точки, которую просто забыли со временем. Взмах рукой — со стола полетели салфетки, коробочка с недоеденной лапшой, палочки. Звон отдавал в ушах, и Рицка вторил ему низким отчаянным стоном, перерастающим в разочарованный рык. Фаленопсис в ответ качнулся от порыва воздуха, но удержался на столе, сбросив один из завядших цветков. Юноша развернулся, сжал пальцы в кулак и ударил им в стену, а после, незамедлительно — вторым. Что и к кому он чувствует? Чего он хочет? И что ему дальше делать? Боль очистила возбужденное сознание, оставив после себя звенящую тишину. Однако сегодня Рицке было явно не найти ответов на все вопросы. Через пару часов забрезжит рассвет. К счастью он знал, кто мог бы помочь ему в этом. — Акихимо-сааан! Вы дома? Рицка снял обувь и аккуратно сдвинул седзи, просовывая внутрь голову. Тишина, царившая в додзё старшего знакомого Рицки, раз за разом очаровывала. Она не напрягала, не давила на виски, и совершенно необъяснимо скрадывала возникающие в ее стенах звуки, будто защищая своих хозяев от них. Едва слышное шарканье ног в глубине комнат явно указывало на то что хозяин дома. — Здравствуй, Аояги-кун! А я уж было думал, что ты позабыл меня, старого… — фусума напротив сдвинулась. За ней стоял слегка сгорбившийся, широко улыбающийся старичок с редкими седыми волосами на гладком черепе. — Простите, что без предупреждения. Вот только ночью прилетел… — Рицка ступил в комнату, незаметно озираясь по сторонам. — О! Так ты с дороги… Ну что ты, что ты… Присаживайся, садись, отдыхай. А я пока чайку заварю… — маленькая фигура медленно развернулась, направляясь назад. — Так давайте я вам помогу!.. — Рицка было кинулся следом, но Акихимо-сан уверенно махнул рукой. — Ай, молодежь… На месте вам не сидится. Я справлюсь, посиди пока. Старичок ушел, оставив Рицку одного. Тот, просеменив к небольшому алтарю, расположенному на возвышении, сел в позу сэйдза, поднял и прижал ладони друг к другу, чуть склонил голову и закрыл глаза. Он, конечно, не молился — дом Акихимо-сана не был храмом, но что-то внутри подсказывало, что такие нехитрые действия помогут хотя бы ненадолго обрести душевный покой. Акихимо-сан вернулся совершенно бесшумно: когда Рицка раскрыл глаза и повернул голову, его уже ждали с подносом, на котором стояли чайник, деревянная коробочка с чаем и чашки. Аояги развернулся, и, дабы подобающе поприветствовать хозяина и скрыть дрожащие губы, сделал поклон дзарэй, застывая в нижней точке. — Вижу дела совсем плохи… — тихонько произнес Акихимо-сан. — По правде я пришел посоветоваться с вами… — также тихо промолвил Рицка, выпрямляясь, складывая руки перекрещенными ладонями на колени. — О, если бы каждое юное сердце просило совета у старших, возможно на свете не было бы войн… Однако что за война творится в твоей душе, Рицка-кун? Юноша вздохнул, опустив взгляд, делая вид, что он заинтересован рисунком на стенках чайничка. Сердце опасно подпрыгивало к глотке, он понимал, что сформулировать царящий в голове кавардак даже себе не может — что уж говорить о том, чтобы попытаться донести его до кого-то… — Знаете… Когда-то я спрашивал у вас, как можно понять, что ты испытываешь любовь к другому человеку. Не только ту любовь, о которой пишут в книгах. Как ее в принципе можно определить, вычленить… Понять, что это именно любовь, а ничто иное… Тогда вы мне сказали, что каждый человек чувствует ее для себя по-разному, однако паттерн у нее все же существует. Акихимо-сан кивнул, и твердой рукой приподнял крышечку чайника, усмехнувшись беззлобно. — Любовь… Человек без любви невозможен, и каждый из нас любит, и всегда носит это чувство в себе. Она может быть бессознательной, мы можем давать ей имена и наделять человеческими чертами, завешивать другими чувствами — привязанностью, благодарностью, уважением, страстью… Я вот очень люблю этот чай, и не надо смеяться — это тоже любовь. Рицка вопросительно взглянул в темные спокойные глаза напротив, в чуть склоненную на бок голову, и продолжил. — Разве любовь способна сохраниться в сердце спустя годы разлуки? Что делать, если любовь, потеряв своего адресата, спустя годы переключается на вымышленный образ, который мы сами создаем у себя в голове? Он ведь чаще всего не имеет практически ничего общего с реальным, любимым нами человеком. Мы забываем недостатки, слабые стороны некогда любимого, все ссоры становятся мелочными и пустыми, недомолвки и упреки — не важными… А самому образу присваиваются черты, которые могут вообще ему противоречить. Разве это не глупость и пошлость — любить изменивший суть вымышленный образ? А что если это и не любовь, а инерция, которую она после себя оставляет? Глупая ностальгия по чувству, которого больше нет? Дурацкая нерациональная привязанность, желание просто, тупо, чувствовать? Акихимо-сан в течение этого монолога глаз на Рицку не поднимал, осознавая, как важно сейчас юноше не чувствовать давления и позволить высказаться. Высказать явно наболевшее, терзающее. Потому он практически бесшумно разлил чай по чашкам, придерживая крышку, понюхал содержимое, влил обратно в чайник и вновь разлил. — Когда адресат далек, нам очень удобно любить это абстрактное — живой человек не мешает нашей любви. Она в точности такая, как мы себе придумали. Но в этом случае она всегда безответна и бесплодна, потому что статична и неизменна. Только наделив своей любовью того, кто существует и находится рядом, ты увидишь, как она меняется, как раскрываются не только в ней, но и в тебе и возлюбленном, новые грани, как она заставляет тебя расти над собой, приближаться все ближе и ближе к бесконечности и вечности. Хозяин подал Рицке двумя ладонями чашечку, поднимая глаза. Взгляды их — спокойный, понимающий, будто прошедший через эту самую вечность — Акихимо-сана, и взволнованный, с расширившимися от волнения зрачками, блестящими радужками — Рицки. — Но что делать, если любишь двоих? Это ведь неправильно. Не честно — любить двоих. Если человек принадлежит тебе, то и ты должен принадлежать ему весь… А не так, чтобы половиной… — с каждой фразой Аояги говорил все тише, будто кто-то невидимый забирал, проглатывал его кислород, не давая вдохнуть. Акихимо-сан сделал глоток чая, прикрывая глаза, подавая мальчику пример. Тот, вспыхнув, на мгновение растерялся, тут же переключая внимание с терзающих его мыслей во вне. — Кто-то уверен, что любил единственный раз в жизни, кто-то, наоборот, меняет предмет любви настолько часто, что перестает верить в ее существование. Мы все носим в себе образы других людей — родных, близких, а потому испытывать любовь одномоментно к разным — людям, вещам, причинам — вполне нормально. Главное уметь четко ее классифицировать, дабы не попасть в… неловкую ситуацию. Придет момент, когда твоей любви хватит на всех живущих, если будешь достаточно мудр, чтобы вместить в себе такое ее количество. Небывалый прилив уверенности вселился в юное тело. Слова давали надежду, подштопали невидимыми нитями разбередившиеся кусочки в единое, пускай и неоднородное, полотно. «Кио, ты дома? Соби с тобой? Я скоро буду. Купить чего-нибудь?» — было написано в сообщении спустя несколько минут. И пальцы совсем не дрожали, нажимая кричащее зеленым «отправить». Следующим утром Сэй чувствовал себя разбитым как никогда прежде. Утро нового дня не ознаменовалось ясностью и зарядом энергии. Он был выжат до суха, подобно лимону в кулинарной программе Джейми Оливера. Пытаться медитировать в таком состоянии или же слушать нравоучения Муаза — дело явно гиблое, грозившее завершиться торжественным ничем. В свою очередь Сэймей ненавидел тратить время впустую. Как и скучать. А скучал он здесь постоянно. И это, вкупе с нулевыми результатами, начинало раздражать. Кутаясь в желтоватый, запыленный бурнус, он побрел с площадки для медитации, где не провел и получаса, в хозяйственные шатры — подкрепиться или хотя бы выпить воды. От бессонной ночи все тело объяло слабостью, от жары кружилась голова. Хотелось прилечь и не двигаться, дабы не было так жарко, а лучше — уснуть. Случившееся ночью — что не было ни сном, ни явью — очень уж хотелось обсудить с учителем, но он был занят — лекции, тренировки, собрания, встречи важных гостей… Молодой мужчина, выпив чашку чая, заснул глубоким сном тут же, в углу шатра, на многоцветье подушек, и снились ему белые всполохи вперемешку с человеческими конечностями, и ощущение, будто тебя за грудки поднимают из толщи воды вверх… — … вот этого взять. Он бывшая Жертва. Решил, что он Универсал, прикиньте? А Система-то не раскрывается… Муаз говорит, что он правда Универсал… — Неужели так привык что за него все делают Бойцы? — У него их два было, прикиньте? Тихий свист. — По словам Муаза, другого пути нет. У него уже давно нет Связи с Бойцами, но он продолжает за нее цепляться, идиот… Поэтому его в Систему и не пускает. — А может он любил их? Вот и тянется. — Любил? Да ты смеешься. Ты видишь на его голове уши? Хвост видишь? Любил, конечно… Муаз сказал, что этот чудила одного Бойца инвалидом сделал, а второго вообще до ручки довел, так что он сбежал! Громкий смех, раздавшийся следом, почти оглушил. — Может он вообще евнух? Нестройный хохот. Тело Сэя не слушалось — реальность подернулась туманом, сладкой дымкой, тело было в стократ тяжелее, хотя это не беспокоило тех, кто его нес — неаккуратно, до синяков стискивая пальцы на лодыжках и запястьях. — Слушайте… а Муаз уверен, что это поможет? Все же этот всю жизнь был Жертвой… Сэймей, вынырнув наконец из мутного омута, распахнул жадно глаза. Тело — руки и ноги — были больно вывернуты в суставах из-за того, что его куда-то тащили, голова же болталась безвольной болванкой. Сэй с силой дернул на себя руку, лягнул ногами, но незнакомцы были готовы к такому, а потому лишь надежнее перехватили вяло брыкающееся тело. Он не смел кричать. Это было жалко, низко, недостойно — звать на помощь. — Давайте быстрее — раздалось сверху. Через несколько шагов его, дергающегося, занесли в шатер и опустили на жесткие маты. Густо пахло благовониями и сгоревшими за ночь поленьями. Их было четверо. Или пятеро. Сэй не знал, как их зовут, но был уверен, что видел их на полигоне. Вот тот, стриженный под ноль, в белой кандуре, выдавал жуткие заклинания, которые, Сэй уверен, били больно и безжалостно. А второй, черноглазый, темнокожий, с черной густой щетиной, уже во всю шарил руками по его телу, путаясь в многослойных одеждах в попытках стянуть их. Все в Сэймее взбунтовалось, вскипело. Омерзение от чужих прикосновений вызвало внутреннюю дрожь и спазм в глотке. Неведомо откуда к нему вернулась долгожданная сила, и он совершенно беззвучно подобрался, вскочил на ноги. — Как спалось, Халил? Сэймей скрипнул зубам, кидая ненавидящие взгляды то на одного, то на другого, то на третьего. — Что вы себе позволяете, ничтожества? Стриженно-лысый, сидя на корточках, негромко хмыкнул в пустоту. Сэймей решил воспользоваться заминкой и мигом сорвался, совершая несколько шагов к выходу из шатра. Но почти сразу его рука оказалась в захвате чужой, а потом и вторая, и их обе заломили за спину — этот жест поначалу казался Сэю смутно, а после и вовсе отчетливо знакомым. Лысый насел всем телом, с силой, грубо, и пришлось с сожалением признать, что он в физической силе, против четверых, проиграет… Прикосновения Сэймею были противны. От них его корежило, он извивался ужом, задыхался, пуча глаза и жадно раскрывая рот. Неумолимая тряска и нечеловеческие хрипы, впрочем, мужчин не останавливали, — чужие прикосновения оставляли невидимые ожоги на бледной коже. «А если подумать, то от прикосновений Ниса было не так гадко, как сейчас… И он остановился, когда…» Злые постыдные слезы собрались на кромке век, одним лишь усилием воли сдерживаемые, — не сметь, я сказал! — но не выдержали и скользнули вниз, по щекам, к искаженному презрением рту. — Пошли к чертям, твари! Я приказываю вам не сметь меня касаться! — голос Сэя, полный Силой, опасно гудел, но даже это не помогло остановить десяток рук. Они сильнее, они всюду, и, черт возьми, их пятеро. Мозолистая шероховатая ладонь скользнула от открытой коленки по внутренней поверхности бедра, холодной коже, покрывшейся мурашками. Кончики пальцев на пробу коснулись паха, и Сэймей, зарычав и лягнув ногами, собрал пальцы в кулак, коим с размаху ударил в нависшее над ним лицо. Размах не получился — руку на середине траектории перехватили, вторую надежно прижали к полу, а брыкающиеся ноги за колени до боли развели в стороны. Хвост сумасшедше забил по полу, а уши опасно, словно у хищника, прижались к голове. Сэймей зашипел и дернулся всем телом, но его удерживали крепкой хваткой. Тело, тот еще предатель, с каждой секундой схватки становилось более ватным, пластичным, отказываясь слушаться. Стена шатра завораживающе колыхнулась от порыва воздуха, и Аояги только и оставалось, что перевести взгляд куда-то вне этой мерзости, и до боли прикусить губу, дабы не разразиться позорной истерикой. Его тело, худое, белое, изящное, было обнажено, открыто, — голодные вожделением взгляды пожирали до самых кончиков пальцев, а после набросились — губами, зубами, ладонями. Членами. Внутри Сэймея дрожало, вибрировало, рвалось звериное, так что он наконец заорал во всю глотку, брыкаясь, сотрясая кулаками. В скулу и в бок прилетело по удару, и он поперхнулся от боли, невольно сжимаясь, пытаясь проглотить ее в несколько глотков — за раз было слишком много. «Нис…» У лысого член отвратительно уродливый, загибающийся в бок; у второго из пятерки, смуглого, с родинкой под глазом, уже поджимался к животу от возбуждения. Он единственный был будто обеспокоен состоянием Сэя, и готовил его, и растягивал, и удерживал нетерпеливых остальных, и гладил по низу живота, успокаивая. Член Сэймея безжизненно болтался. В нем не было ни намека на эрекцию. «Он бы не позволил этому случиться…» В рот головкой ткнулся — сквозь зубы не пролезет, ха! — член лысого, поелозил по губам, сухим, сжатым до побелевших пятен на скулах, и Сэймею вновь захотелось кричать и биться. Блевать. Но кричать больше нельзя. За криком последует новая порция боли. Боли, которую он ненавидел, боли, единственно которую он в жизни боялся. Боли, от которой его ограждали две принадлежащие ему спины, четыре руки, два голоса. Его личные Инь и Ян. Сэймей цеплялся за рваные лоскуты спокойствия, сосредоточенно подтягивая Силу, аккумулируя ее всю в одной точке. Прямо как учил Муаз, этот моральный урод, который послал этих пятерых. «Ну только попробуй, гнида», — пронеслось у Сэя в голове. Ненавидящий взгляд был направлен на лысого, а сам он терпеливо мотал головой, стремясь не дать завладеть ртом, ощущая в то же время, как на анус оказывалось еще более ощутимое воздействие. Больше, шире, болезненнее. «Будь он рядом, он бы защитил меня… Он бы перегрыз им глотки — одному за другим. И сам бы никогда так не поступил. Не взял меня без моего согласия… Да, он унизил меня, но он все же остановился. Это было насилие, против меня, против Жертвы, но сделал он это лишь для того…» — Открывай рот, говнюк! Сила уже дрожала в Сэймеевом теле, готовая прорваться наружу, и на это он удовлетворенно улыбнулся, возвращая похотливому лысому говнюку полный презрения взгляд. — Сдохни… — довольно произнес Аояги, отпуская, наконец, накопленную, дрожащую от напряжения, Силу. Она вырвалась из него мощной волной, сбросив с хозяина чужие руки, отбрасывая — вверх и в стороны — взрывной волной тела. Лысый перелетел через голову Сэя, второго протащило по циновкам лицом, и, — наверняка это было больно — стояком, третьего выкинуло ко входу и он выкатился наружу, четвертый же обхватил руками живот, уткнувшись лбом в пол в нескольких шагах от Аояги. Сэймей хмыкнул, и не теряя времени перекатился на бок, чтобы встать — хотя бы на четвереньки — и уйти. Уйти хотя бы куда-то. Внезапно крепкая ладонь легла на плечо, с легкостью толкнула его на маты, и этого было достаточно, чтобы Сэймей упал обратно. На того, с родинкой под глазом, Сила почему-то не подействовала… И он улыбнулся, виновато и искренне, в то же мгновение устраиваясь вновь между ног Сэймея и вновь раздвигая их в стороны. «…для того, чтобы построить Связь, но не на любви, а на ненависти. Воссоздать Связь и стать всецело моим…» — Прости, милашка… Ты еще слишком слаб. Твои штуки на меня не действуют. Позволь же мне забрать твои чудные ушки… Сэймей больше был не в состоянии блевать — уже пустотой — желудок скручивало, глотку разрывало от кислого, а еще от членов, что первое время вызывали рвотный рефлекс. Сэймей смотрел расфокусированным взглядом вверх, не в состоянии закрыть глаза: как только он пытался это сделать, как только находился на грани отключки, на лицо приходилась новая отрезвляющая пощечина. От них он судорожно вздрагивал, сжимался, и вновь окунался в многоголосье ненавидимой им боли, что растаскивала, без жалости разрывала его тело… — Каждый раз, когда ты его бьешь, он сильнее сжимает дырку… Класс… Он не представлял, сколько это длилось, — казалось, что без малого вечность. Уши уже давно отпали, опали мертвыми лепестками, и вместе с хвостом находились вне зоны видимости — истерзанные, с вырванной, слипшейся от спермы шерсткой. Задний проход горел от непрекращающейся пенетрации. Он, словно тряпичная кукла, болтался в руках насильников. И если первое время Сэймею было больно, он сопротивлялся, кричал и требовал, его выворачивало на пол, то вскоре он просто беззвучно, уже не стесняясь, плакал, снося унижения и омерзительное надругательство над собой. А потом пришло безразличие. Пришло, верно и бережно накрыло с головой, закрывая нервную систему от саднящей боли, боли от растянутых связок и побоев. Боли от всеобъемлющего уничижения и позора. Приглушило мерзкое ощущение от прикосновений незнакомцев. — Я не удивлюсь… Если после такого он станет самым мощным Универсалом, которого только взрастил Муаз… Смешок и гогот. Челюсть и скулы сводило — рот был постоянно открыт. И в нем постоянно скользили по очереди стволы — темный, светлый, с обрезанной головкой, загнутый в сторону — чужих членов. Мышцы ануса уже не сжимались, даже когда насильники менялись, и следующий пристраивался к раскрытому покрасневшему входу. Бока — в успевших покрыться корочкой ссадинах и наливающихся синяках, внутренние стороны бедер и копчик в бледных кровавых подтеках, пленке из подсохшей спермы и пота, ягодицы в красных пятнах от шлепков, грудь в полосах царапин. — Надеюсь он потом будет благодарен нам, когда сможет завоевать весь мир, — лысый, довольно пыхтевший над ним, усмехнулся сказанным словам. Капля пота с кончика его носа упала на грудь Сэя, — Сучий девственник… Как же хорошо… Пальцы его сжались на щеках Сэймея, в рот полетел плевок слюны, на что Аояги медленно прикрыл глаза — на что-то иное сил не осталось. — Какой послушный. А как первое время сопротивлялся! Даже Силой размахивался… — довольно протянул один из, тот, кому Сэй устало надрачивал непослушной рукой. Сэймей приподнял голову, разлепляя тяжелые веки, по телу прошлась крупная судорога. — Ребят, смотрите… Он же кончит сейчас! И вновь смех, сквозь стоны и шепот, и шлепки ладоней — по бедрам, яичек — по ягодицам, и шорохи. — Вот увидишь, детка… Это подействует. Ты более не принадлежишь им. Вскоре ты забудешь их… Они как увидят, что ты теперь без ушей, так сразу поймут, что твою дырку поимели… После такого они вряд ли к тебе вернутся. Ты же теперь грязный. Использованный. Сэймей стиснул губы и пальцы правой, левой сдавил чужой член, ловя на слух громкий болезненный стон в ответ. Разорванное внутри застыло, треснуло, через секунду разрываясь окончательно в разные стороны. Тело накрыло оргазмом, что был не пиком наслаждения, а пиком боли, сокрушительного унижения и невыносимого страдания. — А парень долго держался… — Слушайте, кто хочет вдвоем? — А два влезет? — Еще бы не влезет. Давайте его на меня… — Все готово. Можно ехать. Минами с силой задавил сигарету в пепельнице. Обходя стол выглянул в окно — машина уже ждала его — и вышел из кабинета, следуя за Наной. Рёске, бывший Боец Неслышимых, погиб ночью. Минами был уверен, что Ритуал прошел как полагается, но, видимо, Рёске был слишком слаб для него — внутренние органы просто-напросто отказали. Седьмая села за руль, директор, не проронив ни слова, назад. Вдавив педаль газа, она помчала за уже выехавшей из ворот Школы невзрачной машиной, в которой находился труп неудавшегося эксперимента Минами Рицу. Поселившаяся в душе Рицки решимость не ослабела даже тогда, когда он возник на пороге квартиры Кио. Не исчезла, когда нажал на дверной звонок, и даже тогда, когда Кио, щебеча себе под нос что-то вроде «Ну, мальчики, я пока в магазин сбегаю, мелкому же пиво не продадут», подтолкнул Рицку в прихожую, а сам вприпрыжку выпорхнул на улицу. Из прихожей в приоткрытой двери в комнату был виден лишь угол котацу, за которым явно кто-то сидел: это было ясно по еще дымящейся кружке чая и надкусанной шоколадной конфете. Рицка сбросил обувь, на цыпочках подошел сбоку к двери, встал за стенкой, так чтобы его не было видно. Внезапно обрушившееся волнение защемило межреберной невралгией, и Рицка медленно потянул воздух через нос, а после также медленно и бесшумно выдохнул через рот. С Соби всегда так было — как перед прыжком в темную холодную воду. Он сделал шаг в комнату, но тут же, словно ужаленный, подскочил из-за раздавшегося позади совершенно оглушительного скрипа двери. — Здравствуй, — столь бесцветное приветствие могло принадлежать только ему, Соби. Рицка развернулся, бездумно сделал большой шаг назад, и врезался в дверной косяк. Внезапное Собино появление — Рицка был уверен, что тот сидел в комнате — обескуражило даже сильнее, чем пришедшийся на спину и затылок удар. С губ сорвался болезненный стон, на который Соби отреагировал инстинктивно — подался вперед, моментально протянул руки к Рицке, обнимая в одно движение за плечи, положив руку на затылок. Он намеревался исцелить юношу, сорвать с него всполохи боли, но до него слишком поздно дошло, что у него не только Силы нет, но он и не смеет, и не может — обнимать — так… …друзья не обнимают так бережно и нежно. Властно, так, словно обозначают свое право на владение. Право, которым он, Соби, не обладал. Лицо Рицки покрылось пунцовыми пятнами от осознания всей нелепости и неправильности ситуации, но в тот момент, когда разум Соби, наконец, прояснился, и он опустил руки и попытался сделать шаг назад, Рицка сцепил пальцы за его спиной, пытаясь передать одно явственное, искреннее и твердое намерение. «Не отпущу». — Прости, что напугал, — надломленная хрипотца Собиного голоса вызвала едва ощутимое шевеление в груди Рицки. — Я… я вообще-то поговорить хотел… — прошептал Рицка. Вовремя включившаяся нравственность заставила опустить руки, вывернуться, отойти на безопасное расстояние. — Надеюсь в этот раз без жучков Минами? И без подружки? И вновь уже знакомый спокойно-презрительный холод, к которому Рицка никак не мог, а, точнее, не хотел привыкать. Который поднимал в нем такую же ледяную, но ярость, безудержную, слепящую глаза. Аояги хлопнул себя ладонями по бедрам, указал ладонями на пояс брюк без злосчастного ремня, и процедил, не скрывая раздражения. — Представь себе, без них двоих! Я весь твой теперь! На такое ребяческое и бездумное у Соби не нашлось ничего, кроме сочувственного кивка головой. — Чай будешь? — просто спросил он. — Да задолбали вы меня с этим чаем! — выкрикнул Рицка, в три шага доходя до окна. Умиротворенный пейзаж летнего, медленно склоняющегося к вечеру, дня притушил ураган из эмоций, и спустя полминуты младший Аояги, сцепляя пальцы, развернулся. Соби все также смотрел на него — прямой взгляд, расслабленное лицо. «Лучше бы язвил, ей-богу…» — Я хотел защитить Азуми от Минами-сана… Если бы я не забрал ее с собой, она была бы в опасности — мне четко дали понять, что она первая в списке потенциальных жертв. Но, получается, я и ее использовал. Мне надо было попасть за границу, встретиться с тобой. Минами-сан уверен был, что ты согласишься мне помочь. А мне возраст не позволял улететь без сопровождения. Предложил ей. Она согласилась, — обрывистые фразы вылетали без лишних, ненужных сейчас, эмоций. — Забрать меня изначально было желанием Минами или все-таки твоим? Выдохнул. Все также глаза в глаза, без утайки, без тени сомнения. — Система. Она приходила ко мне во снах, молила меня… Она говорила голосом матери у меня в голове. И просила ночь за ночью, чтобы ее спасли. Чтобы мы с тобой ее спасли. От чего и почему — не объясняла. Сначала просила, а потом уже требовала… Минами-сан достаточно быстро понял, что ни я сам, ни один из его Бойцов не в силах меня затащить в Систему, поэтому, когда я предложил ему тебя, он сразу организовал все это… Поездку, твои билеты на биеннале, нашу якобы случайную встречу… От столь лихорадочного монолога Аояги был вынужден уронить голову и едва ли не заполошно хватать воздух ртом. По позвоночнику сбежала капля-другая пота, сердце зашкаливало так, что пульсировало в ладонях. К горлу подмывала тошнота. — А то, что он грозился уничтожить всю твою семью? — Тоже правда. Если я не буду делать то, что он попросит, то он убьет их. Соби сделал пару тихих шагов, сел, вытягивая под котацу ноги. Подхватил со стола недоеденную конфету, опустил в рот, также безмолвно сделал глоток чая. — Я больше не хочу следовать приказам Минами Рицу, — твердо произнес он, не поворачивая головы. Рицка поднял голову, будучи все также согнутым пополам. Вопросительный взгляд, и десяток немых вопросов, повисших в тишине сгустившимся воздухом. — Но я готов следовать твоим приказам, когда пойму, что ты готов играть по правилам Системы и вести за собой Бойца. Ты — Жертва, и у тебя главенствующая роль, которая заключается в том, чтобы без тени сомнения управлять своим оружием. В Бойце не может быть собственных желаний и воли. Это стабильно работает, уж поверь мне. Ты должен понять это и принять. Иначе… Иначе ничего у нас не получится. Рицке стоило больших усилий погасить рвущийся наружу стон отчаяния — вместо этого натянутая неестественная улыбка, неуверенный кивок головы. Все его существо противилось этим простым, но совершенно жутким словам, словам человека, которому проще было быть лишь Бойцом без каких-либо проявлений человеческой личности. Неужели ему действительно было проще так жить… — Ты сказал, что отныне ты только мой Боец… Но мне ни тогда, ни сейчас он не нужен. Тому Рицке нужен был друг, близкий родной человек, за которого можно было ухватиться и продержаться. Не Боец. По лицу Соби прошла еле заметная рябь: брови дрогнули, губы поджались. Он словно испытал, на крохотный миг, чувство сожаления. — Минами-сан уверен, что я Универсал. Что мне на самом деле Боец и не нужен… Просто у меня почему-то не получается сейчас самому… И я… Юноша присел напротив, не решаясь вытянуть ноги, и, сцепив пальцы в замок, уткнулся локтями в столешницу. — И я отпущу тебя сразу же, как смогу самостоятельно сражаться. Прости, что впутал тебя в это дело, ты не заслужил этого. Иногда я представляю, что тебе пришлось перенести из-за брата… Я бы хотел, чтобы однажды ты простил и меня и его, но понимаю, что это невозможно… Агацума отвел взгляд, прерывисто выдохнул. — Нужно что-то придумать, чтобы не допустить жертв, которых так хочет Минами-сан. Чтобы как можно скорее вывести тебя из игры. Это лишь моя битва, Соби. Но нам нужен план… Откуда-то сверху раздался звон бутылок, и пакет, полный пивом в темном стекле, водрузился на стол. — План, говоришь? Придумаем мы тебе, мелкий, план! — энтузиазма в голосе Кио было столько, что ему под силу было в секунду разрядить гнетущее напряжение, — Только тебе, Рицка, большой одной не положено! Юноша нелепо захлопал глазами, а через мгновение облегченно захохотал. Сеймей, крупно вздрогнув, обхватил голову руками, сжимаясь в позу эмбриона. Он так и остался спать в шатре, брошенный насильниками. Сон его был поверхностным, беспокойным. Обнаженное изувеченное тело было прикрыто — все тем же с родинкой под глазом, что не дал ему сбежать после взрыва Силы — пыльным покрывалом. Остывающий к вечеру воздух тошнотворно пах потом, засохшей спермой, рвотой и кровью. Еще одна судорога. И еще. Боль была отупляющей, и она была повсюду, расходилась от источников до самых кончиков пальцев–волос–застревала в порах, пульсируя. Невыносимо хотелось пить. Сил же не было даже перевернуться. Вытянув руку, он сжал и разжал пальцы, медленно, с простреливающей болью в ребрах, выдохнул, и потянулся, вновь, в который уже раз, к Силе. Потянулся, собрал ее — самую малость, — и раскинул вокруг себя. — Вот ты и пришел. Рада видеть тебя здесь. Черное поле — шатер имел теперь смазанные очертания — простиралось перед ним. И вновь материнский голос раздавался из пустоты. Голос самой Системы. — Мне немного жаль, что они такое сотворили с тобой… На самом деле насиловать было совершенно необязательно. Сэймей на дрожащих ногах поднялся — Сила хлынула в него нестройным потоком, — кутаясь в покрывало плотнее, прикрывая наготу. Колени дрожали, но упрямство держало его на ногах достаточно твердо. Упрямство и зарождающаяся в груди злость на Систему. — То есть несколько часов назад я вполне спокойно мог войти в Систему… — Именно так. Но ты не успел. Теперь они будут думать, что именно акт насилия открыл в тебе силу Бойца. Ты сделал их героями. Сэймей тряхнул свалявшимися, слипшимися кудрями. — Система, судьба, фортуна… Ну и суки же вы, — мужчина ухмыльнулся, но совершенно беззлобно. Система в ответ заливисто засмеялась, и купол ее переливался многоцветьем красок. — А почему, кстати, на одного из них Сила не подействовала? — Сэй озвучил терзающий его вопрос. По куполу прошла легкая рябь, разбив кричащую цветом радугу. — А он внесистемный. На таких Сила не распространяется… — задумчиво произнес голос, который после с нескрываемым интересом и предвкушением задал вопрос, — Ну так что… Какое первое заклинание ты приготовил для меня?