Лапы ужасно скользят по паркету, оставляя за собой уродливые царапины от когтей. Его заносит на поворотах, но он молит всех богов, лишь бы только не оказалось слишком поздно, но… Темная комната погружена в пугающую тишину, нарушаемую только рыком, тяжелым дыханием и, пожалуй, слишком громким для волчьего слуха сердцебиением, вот только он не может понять: сколько сердец бьется, все равно влетая в комнату с одной только мыслью: «Хоть бы успеть». Когда-то белая простынь сейчас залита алой кровью, что фонтаном бьет из разорванных артерий. Багровые пятна уродливо расползаются по мягкой ткани, и тяжелые густые капли цвета темного бордо разбиваются о пол. В воздухе тяжелым облаком застыл мускусный запах крови и совсем немного — страха, а еще — голода. Чанёль отчетливо чувствует то неутолимое желание, что плещется сейчас в его мальчике. Острые клыки вгрызаются во все еще теплую плоть, разрывая белоснежную кожу, отрывая увесистые куски с мерзким хлюпающим звуком. Будь это другая ситуация, он мог бы смело сказать, что это красиво. Но это его Бэкхён, который самозабвенно вгрызается в чужое, хоть и такое родное для себя, тело. Он больше не выглядит как человек, уподобившись скорее оборотню, нежели перевертышу. Ноги, как и руки, уродливо изогнуты, осанка скорее волчья и даже лицо. Он словно застыл в момент обращения из человека в волка. Так выглядят оборотни, правда, еще более пугающе и мерзко. Но его Бэкхён прекрасен даже сейчас, в этом диком хаосе, в своем безумии, которое может стоить ему рассудка.
— С ней все в порядке, — его голос хрипит, и сам Чанёль выглядит крайне жалко, смотря на Бэкхёна, в глазах которого плещется волнение. — Вот только… вчера кое-что произошло… — Что? — пальцы парня холодеют, а беспокойство в груди словно стучит в такт с сердцем, заставляя мышцы неметь в предвкушении. — Ты потерял контроль над собой, — еще никогда слова не давались ему так тяжело, но он должен сделать хоть что-нибудь, чтобы Бэкхён не вернулся домой и не узнал, — они думают, что ты мертв. — То есть я… — на глаза опять наворачиваются слезы, уже такие ненавистные, которые делают из него редкостного слабака, только сдерживать их нет сил. — Ты не можешь вернуться домой. Чанёль говорит тихо и внутренне сжимается, ожидая реакции младшего. Было очень страшно, что маленький волчонок внутри него вновь вырвется наружу, что Бэкхён опять потеряет контроль над собой, и начнется этот маленький ад. Радует только то, что в этом доме никто не пострадает. Парень сотрясается от рыданий, пока еще беззвучных, но каждый вдох становится все тяжелее, сопровождаясь сдавленными всхлипами. Чанёль напрягается всем нутром в ожидании, но не происходит ничего. Видимо, волчонок и сам выдохся за прошедшую ночь, растратил слишком много своих сил. Бэкхён прикрывает рот рукой, пытаясь заглушить рвущееся наружу рыдание, все еще неверяще смотря на Чанёля. Тот выглядит слишком виноватым, слишком подавленным, и это чертово чувство, раздирающее его изнутри, — чужие эмоции, свинцом оседающее на сердце. Он не врет, он, черт возьми, не врет, потому что ложь не разъедает нутро так, как горькая правда. А у Бэкхёна в голове все не укладывается то, как это произошло, что случилось и как ему теперь жить дальше, когда самые близкие считают его мертвым. Снова тысяча вопросов, ответ на которые он должен знать, но спросить не хватает воздуха в легких, и голос ломит от уже звучных всхлипов. Сперва нужно успокоиться, а уже потом думать над тем, как теперь быть. — Бэкки, — Чанёль тянется к нему рукой в желании обнять, прижать к себе, стереть с побледневших щечек соленые капли, но тот отшатывается, отворачивает заплаканное лицо в сторону. — Я хочу побыть один… можно мне… — слов почти не слышно из-за прижатой ко рту ладошки, они теряются в тяжелом дыхании и влажных всхлипах. Перевертыш кивает, поднимаясь с постели, и, бросая очередной обеспокоенный взгляд на сжавшегося парня, чье тело содрогается в истерике, выходит из комнаты. Его разрывает изнутри чувство необоснованной паники и страха, и он понимает, что все эти ощущения принадлежат его мальчику, который напуган и растерян до такой степени, что смог достучаться до своей пары даже когда тот в человечьем обличье. Сложно и представить, что сейчас творится в его хрупком тельце, если даже Волк столь остро ощущает чужой страх. Бэкхёна всего трясет, трясет так же, как и в день первой встречи с Чанёлем, как в день осознания того, что он в полной заднице. С того самого момента все пошло не так, вся его жизнь с каждым днем осыпалась на мелкие осколки, а надежда на нормальное будущее таяла мороженым на солнце. Чанёль принес с собой только бесконечные потоки слез, страх и отчаяние, а теперь и одиночество. «…ты важен для меня, я не могу тебя убить, но отпустить тоже не могу…» «…я не смогу без тебя, как и ты в итоге все равно вернешься ко мне…» «…это то, что делает тебя моим, то, что приведет меня к тебе, где бы ты ни прятался…» В памяти всплывают чужие слова, томный шепот и еще много, очень много подобных фраз, которыми беззастенчиво разбрасывался Чанёль. Каждую их встречу он пытался донести, что теперь Бэкхён его, что они должны быть вместе, что будет рядом. А что если это не ложь? Он глубоко вдыхает, пытаясь успокоиться, перестать лить напрасные слезы. Он остался совершенно один в этом чертовом мире, и хоть где-то там, дома, сидят его родители и так же безутешно проливают драгоценные слезы любви к своему единственному сыну, ему самому от этого ни на грамм не легче. Не сегодня, так завтра они его похоронят, без тела, в закрытом, чисто номинальном гробу, потому что тело сейчас живее всех живых в чужой постели. Будут скорбеть по смышленому мальчонке, что так хотел в будущем стать певцом, что так прекрасно играет на фортепиано, что пишет такие трогательные песни. Кёнсу будет рыдать на его могиле вместе с его матерью, в университете наверняка объявят минуту молчания, и все. Так, под похоронный марш, закроются двери в его привычную жизнь. Назад дороги нет, больше его там не ждут. И никого не волнует, что вот он, тот самый талантливый мальчик, сидит в чужом доме и ревет белугой. Оставшийся один в этом мире. Хотя, один ли? Маленькая ладошка трет взмокшие щечки, опухшие глаза, вытирает соленые дорожки, ведущие до самого подбородка, и тяжелое дыхание сотрясает тишину комнаты. Теперь у него есть Чанёль — единственный, кто принимает его таким, как есть, единственный, кто знает, что он еще жив, а никак не мертв. Чанёль —причина всех его страданий, а теперь и причина его разрушенной жизни, а еще он — его единственное спасение от безумия и одиночества. Будет глупо оттолкнуть и его, ведь кто знает, может, тому ничего не стоит выгнать мальчишку из своего дома, и не важно, что тот потенциально опасное животное. Теперь. Чанёль же ютится в просторной кухоньке, не зная, чем себя занять, не зная, что делать, но мысленно готовясь к худшему. Когда Бэкхён успокоится, он наверняка захочет узнать подробности, что случилось, как он… умер. Умер для внешнего мира, и Чанёль не имеет понятия, что ему ответить. Что придумать, чтобы это выглядело правдоподобным. Бэкхён потерял контроль над собой, озверел, но, не убив родителей, сделал что-то, от чего умер сам, да еще и так, чтобы тела не осталось, потому что тела-то и нет. Точнее, тело есть, но совершенно здоровое и, главное, живое. Это бред, этому просто невозможно придумать логичное оправдание. Бэкхён неглупый мальчик, он поймет, что ему врут, и либо озвереет, либо узнает правду и опять же озвереет, сойдет с ума и тогда наверняка перегрызет глотку Чанёлю, потому что виноват именно он. Он обратил, обрек его на мучения, а потом довел до истерики, не уследил за ним, не уберег, и в итоге пострадали совершенно невинные люди. Кажется, он поторопился, когда решил, что созрел для серьезных отношений и «мне уже двадцать пять, самое время найти себе пару». Он перестарался, и теперь придется все это как-то разгребать, но в первую очередь нужно сделать что-то с Бэкхёном, чтобы он не переживал напрасно, и самое главное — не рвался домой. Хотелось выпить, успокоить расшалившиеся нервишки, но в доме, как назло, ничего крепче кефира нет. Кофемашина гадко пищит, и пальцы даже не попадают по нужным кнопкам — до того дрожат руки, но это мелочи. Чашечка кофе, и хоть немного, но должно полегчать. А потом стоит сходить к Бэкки и проверить, как он, ведь в его состоянии наделать глупостей — вопрос времени. Чанёль поворачивается к столу, намереваясь сесть и опрокинуть в себя чашечку крепкого гадкого на вкус кофе, немного взбодриться и снова окунуться в омут чужого ужаса, что стал как родной, но замирает, чуть не роняя сосуд с напитком на пол. Бэкхён скромно стоит в дверном проеме, нервно натягивая рукава чужой кофты на тонкие пальчики, сжимая кулачки. Вся его одежда вчера пропиталась чужой кровью и от нее пришлось избавится еще на полпути к дому перевертыша. Сейчас, стоя в широком джемпере и чужих спортивных штанах, он кажется еще меньше, чем есть на самом деле. Совсем ослабевший, болезненно бледный, но такой прекрасный в своей беспомощности и беззащитности, что Чанёлю невольно становится еще более мерзко от самого себя. Чем он думал, когда выбирал этого ребенка, когда гнался за ним в чертовом парке, когда вгрызался в его тонкую шею, и как только и вовсе не перегрыз ее тогда. — Как ты? — Чанёль хрипит не своим голосом, подаваясь вперед, опуская небольшую чашку на крышку стола. — Отвратительно, — Бэкхён шепчет так же хрипло и неуверенно опускается на невысокий стул, придвигаясь ближе к столу, как бы невзначай поглядывая на Чанёля. Тот вновь прилипает к кофемашине, пытаясь заварить еще одну чашечку напитка, предварительно не просыпав весь кофе, что у него есть. Взгляд Бэкхёна скорее оценивающий, нежели любопытный, а внутри все разрывается от двоякого чувства: бежать прочь или просто сдаться. Пока что побеждает второе, потому что бежать некуда, и… вдруг он привыкнет, вдруг Чанёль и не такое чудовище, которым показался изначально и которым, пожалуй, кажется до сих пор, но чем черт не шутит. Перед ним опускается такая же небольшая ажурная чашечка, до краев наполненная крепким кофе, и человек слабо кивает словно в благодарность. Он бы сейчас не отказался от виски, бурбона или хотя бы коньяка, а лучше всего и сразу, можно не размешивая, но просить стыдно. — А мне можно? — он неуверенно шепчет и, получая в ответ слабый кивок, припадает губами к каемке чашечки, отпивая жгучий горчащий на языке напиток. — Чем я теперь вообще питаюсь? В памяти всплывает один из тех важных вопросов, которые он хотел задать вчера, но, должно быть, не успел, по крайней мере сейчас ответа он не помнит. Он вообще ничего не помнит, но оно, наверное, к лучшему, — не очень хочется знать, как родители будут хоронить его. — Тем же, чем и раньше, ничего не изменилось, — Чанёль говорит, но вовремя осекается, ведь изменилось, сильно изменилось, но говорить об этом все еще страшно, — разве что чаще будет хотеться чего-нибудь мясного, но не стоит волноваться, я позабочусь о твоем рационе. Бэкхён снова кивает, припадая губами к чашке, и Волк следует его примеру. Дальше они сидят в тишине, лишь изредка поглядывая друг на друга, словно выжидая чего-то. Чанёль ждет еще вопросов, а вот Бэкхёна от них уже подташнивает. Он обязательно все выяснит, спросит, но не сейчас, чуть позже, когда комок все еще невыплаканных слез не будет подкатывать к горлу, мешая дышать. Хотя есть кое-что, что на самом деле волнует его в этот момент, когда весь его привычный мир осыпается и земля уходит из-под ног, и он вынужден словно загнанный щеночек искать приюта в чужом для себя месте. — Ты не оставишь меня… одного? — Бэкхён шепчет, не отрывая глаз от чашки, но его голос все равно дрожит. Чанёль вздрагивает от неожиданного вопроса, прокручивая в мыслях тонкий голос, пытаясь осознать суть вопроса, и когда понимает — сердце пропускает удар. Он нужен Бэкхёну? Человек видит в нем защиту? Опору? Свою последнюю надежду? Пусть хотя бы так, это уже что-то. У него есть шанс, а значит есть и надежда, и он обязан ухватиться за нее, как утопающий за надувной круг. — Никогда, — Волк отвечает тем же шепотом, уверенно смотря на поникшего парня, — я никогда тебя не оставлю. Скорее сам умру, чем опять заставлю тебя страдать. Бэкхён сжимается еще сильнее под пристальным взглядом, но чужие слова отзываются теплом в его теле. Может, и не все так безнадежно. Может, у него еще есть шанс? А что, если уехать в другую страну и там начать сначала, как другой Бён Бэкхён? Сменить фамилию или даже имя, Чанёль ведь не откажется. Хотя с чего бы ему отказываться провести всю свою жизнь под боком с тем, кого пометил, не это ли то, чего он так хотел? Он легко кивает, поднимая хоть и измученный, но уже не такой забитый взгляд на Волка, а Чанёлю кофе поперек горла становится. Он опять соврал своему мальчику. Ведь рано или поздно, но Бэкхён все вспомнит и опять будет мучиться, проклинать себя, Волка, весь мир, а потом ему предстоит узнать так много, привыкнуть ко множеству традиций и законов, и многие из них опять заставят Бэкхёна жалеть, желать смерти, ненавидеть все. Чанёль допустил слишком много ошибок, и наибольшая сейчас сидит напротив него за столом. Кофе быстро заканчивается, и опустевшие чашки тихо становятся на холодную гладь стола, надо бы вымыть их, да вот только сил совершенно нет. Было бы чудесно немного поспать, просто закрыть глаза и утонуть в мягком одеяле. Бэкхён тоже чувствует эту усталость, не только свою, но и немного Волка, чьи чувства уже так привычно вплетаются в его собственные, словно там им и место. Он нехотя встает из-за стола, заставляя Чанёля немного напрячься и, подхватывая опустевшие чашки, подходит к раковине. Самое время привыкать к новому дому. Так забавно — еще совсем недавно он рассчитывал, что когда-нибудь будет жить один, заведет себе милую хозяйственную девушку, вроде той же Тэён, что будет точно так же возиться на кухне, встречать его после работы или пусть даже учебы, готовить вкусные ужины. Теперь он сам немного девушка, по крайней мере так ему кажется. Высокий и суровый Чанёль, который обещал позаботиться о нем, низкий и хлипкий Бэкхён, который сейчас старательно моет пустые чашки и которого рано или поздно начнут методично втрахивать в постель как сучку. Образец идеальных отношений, если не считать, что они два парня и совсем немного не люди. Он успевает только выключить теплую воду, как в дверь звонят, оповещая о прибытии незваных гостей неприятной трелью дверного звонка. Бэкхён вздрагивает от неожиданности, в то время как Чанёль совсем лениво поднимается со стула, бросая тихое: «Не выходи, ладно», и уходит к коридору. Он совершенно никого не ждёт. Гости в его доме вещь настолько редкая, что он и не вспомнит, когда в последний раз сюда кто-нибудь заходил. Разве что старшая сестра, и то почти с год назад, когда рассорилась со своей парой. Он тихой поступью подходит к двери, воровато заглядывая в глазок, и чертыхается при виде знакомой фигуры, отпирая дверь. — Крис, какими судьбами? — он пропускает гостя в дом, прикрывая за ним дверь. Мужчина на вид немногим старше самого Чанёля выглядит крайне серьезно и даже не разменивается на привычную скованную улыбку. Строгий костюм добавляет ему шарма, но делает похожим скорее на тайного агента или представителя властей, чем на парнишку, с которым они, считай, в одной песочнице ямки рыли. Хотя представитель властей — очень даже приемлемая характеристика к другу детства. Особенно если брать во внимание их немного волчий устрой жизни. — Я пришел по настоянию твоей матери, по одному, как она выразилась, «небольшому» дельцу, — его голос звучит весьма недовольно, в то время как на кухне что-то с грохотом разбивается, заставляя Чанёля вздрогнуть и подавить в себе порыв ломануться туда и проверить, не поранился ли Бэкхён. — И, кажется, это самое дельце только что разбило что-то на твоей кухне. Чанёль на минуту замирает, переваривая услышанное, и сипит сквозь зубы проклятия чертовым родительским ищейкам, что, судя по всему, до сих пор не отходят от него дальше поля зрения. Он очень не хотел, чтобы мать узнала о новоприобретенной паре раньше времени. Было бы куда безопаснее сперва подготовить ко всему Бэкхёна, рассказать об их образе жизни, обычаях их семьи, познакомить с перевертышами сперва в теории и только потом соваться в практику. Знакомство с его родителями, особенно маменькой, можно сравнить разве что с минным полем, и то, что она уже в курсе происходящего, только усложняет все. — Ты об этом, — Чанёль обходит гостя, преграждая ему дорогу в квартиру, просто так, на всякий случай. — Я думал познакомить их позже — Бэкхён еще не полностью привык к происходящему и многого не знает, — он неловко улыбается, встречаясь со все еще суровым взглядом друга. — Как раз об этом ей и нужно с тобой поговорить, и советую собирать вещи сейчас же, сам знаешь: чем дольше она ждет — тем короче будет разговор, — Крис говорит совершенно спокойно, поглядывая на наручные часы и вновь переводя взгляд на друга. Чанёль устало проводит рукой по лицу, зарываясь пальцами в волосы и откидывая мешающую челку назад. Тот прав, причем прав абсолютно. Ему стоит выдвигаться сейчас, иначе терпение матери может закончиться, и вот тогда могут начаться проблемы, причем не только у него, но и у Бэкхёна, а этого не нужно никому. — Мне нужно переодеться, — Чанёль недовольно выдыхает, но не решается оставить гостя одного, ведь какими бы друзьями они ни были, Крис — чужак, к тому же подручный его матери, он может причинить вред его паре. — Подождешь внизу? Тот молча кивает и, отворяя дверь, выходит в подъезд, размеренно спускаясь по лестнице. Чанёль лишь проворачивает ключ в двери, опять же на всякий случай, и идет в сторону кухни к своему мальчику, вот только находит его за ближайшим поворотом, вжавшимся в стену. — Что ты… — он неловко дергается, не ожидая встретить Бэкхёна здесь, но облегченно выдыхает. — Подслушивать нехорошо, Бэкки. — Ты уходишь, да? — младший шепчет все еще хриплым голосом, поднимая неуверенный взгляд на Волка. — Я ненадолго, — он ласково улыбается и, поддавшись минутному порыву, тянется рукой к светлым волосам парня, взъерошивая их, — съезжу к родителям и вернусь домой. Бэкхён слабо кивает и провожает идущего в спальню Чанёля встревоженным взглядом. Нет, он совсем не проникся к нему внезапной любовью, привязанностью или желанием видеть круглые сутки рядом, но тревожное чувство, появившееся вместе с незваным гостем, его настораживает. Отчего-то стало неспокойно и совершенно не хотелось отпускать Чанёля к, как он выразился, родителям, не хотелось оставаться совсем одному и уж лучше с ним, чем в одиночку в пустом доме. Но судя по тому, что он слышал, оставить Чанёля рядом не получится, даже если вцепиться в него ногами и руками, хотя вопрос на самом деле спорный, но проверять его не хочется совсем. Из раздумий парня выдергивает как раз таки вышеупомянутый, вышедший из спальни. Снова разодетый в зауженные джинсы, немного свободный серый джемпер и кожанку. Он натягивает потрепанные временем кеды и выравнивается, с некой грустью смотря на поежившегося Бэкхёна. Чанёль тоже чувствует это безумно мерзкое ощущение беспокойства, что тошнотой подкатывает к горлу, застревая где-то в глотке, и понимает, что его мальчику сейчас так же, но остаться с ним он не может, иначе это самое предчувствие примет весьма конкретную форму его матушки, а это будет не очень хорошо. — Я постараюсь вернуться скорее, — он слабо улыбается и вновь тянет руку к парню, желая в очередной раз зарыться пальцами в шелковистые волосы. Куда сильнее хочется обнять, прижать к себе, успокоить поцелуем, но он понимает, что в данной ситуации такого рода успокоение будет так себе. Бэкхён делает неуверенный шаг к старшему, позволяя очередное прикосновение, и покорно прикрывает глаза. Ему, пожалуй, стоит привыкнуть к этому, ведь теперь у них, кажется, долгая жизнь впереди. И тело рано или поздно предаст своего хозяина и само будет желать прикосновений перевертыша, когда его метка вновь сойдет с ума, словно намереваясь сжечь тело своего носителя. — Бэкки, пообещай, что никуда не уйдешь, пока меня нет дома, — Чанёль шепчет совсем тихо, с легкой, хоть и очень грустной улыбкой на губах. — Обещаю, — тот шепчет так же тихо, еще какое-то время ощущая длинные пальцы в своих волосах, но и те быстро исчезают. Бэкхён не успевает даже поднять глаза, когда шею обжигает такое привычное теплое дыхание, заставляя легкие сжаться в болезненном спазме. Невесомый поцелуй, оставленный на темном пятнышке метки, отдающий привычным теплом, и влажные губы исчезают, позволяя парню наконец выдохнуть. На долю секунды становится как-то совсем спокойно, безумно приятная нега растекается по венам, и Бэкхён понимает, что он уже давно пропал, его тело принадлежит Чанёлю, с трепетом отзываясь на каждое прикосновение. Осталось лишь смириться умом. — Не скучай, — оставшееся без ответа, и дверь легко закрывается двумя оборотами ключа в замочной скважине. Бэкхён выдыхает, касаясь пальцами все еще отдающей теплом по телу метки, и уходит вглубь квартиры. Он не знает, когда вернется Чанёль, успеет ли до вечера или, может быть, задержится дольше, но ему определенно стоит найти себе хоть какое-нибудь занятие.***
Чанёль любит свою семью. Любит родителей и особенно сильно обожает старшую сестренку, что всегда поддерживала его. Любит прислугу, что не менялась в доме последние лет двадцать точно, любит отцовского помощника и даже маминых ищеек, что ходили за ним по пятам все его юношество. Он любит Криса, с которым они вместе выросли, и очень любит его пару — Цзытао, который хоть и выглядит как китайский мафиози, на самом деле очень добрый и порой игривый. Он любит свою стаю. Он не знал, чего ему ждать, поднимаясь по широкой лестнице на второй этаж к кабинету матери. После его переезда из фамильного гнездышка та слишком редко выдергивала его из привычной тому жизни, не вызывала к себе «на ковер», не рвалась проводить воспитательных бесед. Ему было шестнадцать, когда он покинул стены этого дома, остался один на один с жизнью по собственной воле, но все равно всегда за ним незримой тенью следовали подопечные его родителей. Сейчас ему двадцать пять, а ничего ровным счетом и не изменилось. Дверь неприятно скрипит под давлением тяжелой руки, и он проходит в дорого обставленный кабинет. Женщина, словно давно ожидая его появления, скромно восседает на одном из двух мягких кресел, между которыми ютится журнальный столик с двумя чашками чая сверху. Легкий жест руки, призывающий парня сесть напротив, и он слабо кивает, опускаясь на мягкое сидение, опираясь локтями о бедра, сцепляя пальцы на уровне коленей. Он держит марку серьезного человека, уверенно смотря на женщину, чье лицо озаряет легкая улыбка. Она всегда была нежна и благосклонна к своему единственному сыну, испытывая только любовь к озорному мальчишке и потакая множеству его желаний, лишь время от времени напоминая, что не пристало иметь щенку столько наглости. Но в этот раз что-то подсказывает ему, что беседа будет не из легких. — И в чем причина такого неожиданного желания видеть меня? — он не выдерживает затянувшегося молчания и улыбки на лице женщины, что совсем не успокаивает, а наоборот — заставляет нервишки шалить. — До меня дошли вести, что мой любимый сын обзавелся парой, а я ни слова о том не знаю от тебя, несправедливо это, не находишь? — ее губы чуть дрожат, а улыбка все норовит перейти в вежливый оскал, но она сдерживается. — Еще просто не время, мама, — Чанёль сдержанно выдыхает, чувствуя, как нервничает женщина перед ним, но не очень понимает причины этого, не в глупой обиде же дело. — И ты ничего не хочешь сказать о своей паре? — она вопросительно изгибает тонкую подкрашенную бровь и напрягается подобно натянутой струне. Чанёль слегка растерян. Он не очень понимает, чего хочет от него мать, чего она ждет и почему выглядит такой напряженной. Она, конечно, сентиментальная женщина и вполне могла бы обидеться, что он не привел свою пару в дом чуть ли не в первый же вечер, официально предъявляя всем, что «свершилось же чудо» и сын четы Пак наконец остепенился. — А что я должен говорить о нем? Что он безумно строптивый, стервозный, но все равно невероятно добрый и по настроению покорный мальчик с солнечной улыбкой? — теперь напрягается и сам Чанёль, вопросительно смотря на мать. — Он — человек, — она не спрашивает, скорее констатирует факт, вполне приемлемый для Чанёля, но кажется совершенно не по вкусу ей. Он мог бы предположить, что все дело в «чистоте крови», но Бэкхён — не девушка, детей им не рожать, чистота их «о великого рода» в безопасности, что еще ей может не нравиться в том, что его малыш — человек. — И что с того? — вопрос звучит из последних сил сдержанно, потому что сам факт столь бессмысленной беседы его выводит из себя. — О боги, — женщина прикрывает глаза ладонью, тяжело выдыхая, но тут же одергивает себя, — до сих пор не приложу ума, как мы могли забыть объяснить тебе такое, казалось бы, элементарное правило. Хотя кто бы мог подумать, что из всего многообразия нашего вида тебя потянет именно на людей. Она картинно закатывает глаза, тут же обретая весьма обреченный, слишком расстроенный вид, и Чанёль бесится только сильнее. Он уже успел понять, что впечатлительную маменьку явно не прельщает зять — человек, но в чем причина такого предвзятого отношения, он не понимает. — О чем ты? — он шипит сквозь зубы, наблюдая за расстроенными метаниями женщины. — Неужели ты не знаешь, почему мы не метим людей? — женщина поднимается с кресла, делая несколько шагов в сторону, облокачиваясь плечом о стену и скрещивая руки на груди. — А мы их не метим? — он скептически выгибает бровь, потому что мать несет откровенный вздор, и он прекрасно помнит целые тома старинных книг, что хранятся в их библиотеке, где подробно описано влияние метки на человеческий организм, все, даже самые незначительные изменения. — А ты встречал в наших рядах хотя бы одного человека? — вопрос задан в лоб, и Чанёль зависает на пару секунд, перебирая в памяти все знакомые пары, но нет. Все они сугубо чистокровны, из двух перевертышей, и он впервые задумывается над вопросом: «Почему?». — Но ведь это возможно, — он говорит неуверенно, на пониженных тонах, с неким сомнением смотря на мать, что все так же стоит, прислонившись к стене. Вот теперь волнение, таящееся в груди с самого прихода Криса в его дом, начало встревоженно биться о ребра, поднимаясь неприятным комом к горлу. Он, видимо, чего-то не понимает, чего-то не знает, и это, судя по всему, нечто очень важное. — Конечно, возможно, малыш, но этого нельзя делать. — Почему нет, люди не становятся животными, они даже не становятся такими, как мы, так почему нельзя? — Чанёль подскакивает с нагретого места, порываясь подойти к матери, но не решается, так и оставаясь стоять на месте. Она пытается выглядеть спокойно, хоть и немного расстроена, но он-то знает, как внутри нее бурлит раздражение и гнев в зачатке. Ему непонятны причины такой категоричности, недовольства, ему, черт возьми, ничего не понятно, и такая реакция матери выводит только больше. В конце концов это ЕГО пара, и ЕМУ жить с человеком. В чем проблема?! — Не становятся животными, — она капризно выгибает брови, повышая тон голоса, — тогда что, по-твоему, убило родителей этого мальчишки? Чанёль замирает, удивленно смотря на мать. Конечно же, от нее сложно сокрыть что-либо, но не прошло еще и суток, откуда такая осведомленность происходящим в его жизни? Или у нее по всему городу есть глаза и уши? Хотя, что за вопрос, разумеется, по всему, еще и в паре соседних — на всякий случай. Вот только что ответить на ее вопрос он не знает. Взгляд нервно скользит от стены к стене, а Чанёль молчит, съедаемый своим внутренним сомнением. Да, он не уследил, совершил непростительную ошибку и подверг такому испытанию своего мальчика. Но это его ошибка, и Бэкхён здесь только жертва и совсем никак не убийца и не преступник. Просто Чанёль не объяснил все вовремя. — Люди сильны, мальчик мой, — женщина тяжело вздыхает и возвращается к креслу, опускаясь на мягкое сидение, — они сами этого не знают, но в них сокрыта огромная сила, и наша метка дает этой силе выход. Люди могут приручить множество диких зверей, найти управу на всех, кроме одного. Они никогда не смогут приручить себя. Ты выбрал этого мальчика своей парой, подарил ему свою метку, и чем дольше она его греет, тем сильнее становится то животное, что жило внутри него с рождения. Сколько уже времени прошло? — Две недели, — Чанёль шепчет в ответ, все так же неверяще смотря на мать, отчасти не понимая, к чему она ведет, к чему этот вздор, эти глупости. Его Бэкки — обычный человек, в нем нет… В памяти мелькают картинки прошедшей ночи: длинные когти, острые клыки, что вгрызаются в чужую плоть, голодный рык и залитая кровью постель… В нем нет животного. Хотя теперь Чанёль не очень в этом уверен, и, кажется, слова матери начинают приобретать логический окрас, но этого еще слишком мало, чтобы он так просто отказался от Бэкхёна. — Слишком долго, — она выдыхает скорее для себя, закусывая нижнюю губу аккуратными белоснежными зубками. — Мы должны от него избавиться, пока он окончательно не потерял контроль. Женщина говорит уверенно, даже немного холодно, а у Чанёля сердце замирает в груди. «Избавиться» — это значит… нет, нет! Он не позволит этому произойти. Его мать поднимается, направляясь в сторону двери, чтобы позвать кого-нибудь из охраны, найти Криса и поручить ему важную работу, как делает это всегда, но Чанёль не дает этого сделать. Он подрывается вслед за женщиной, ловя ее у самого выхода из комнаты, жесткой ладонью припечатывая резное дерево и не позволяя приоткрыть дверь. Он зол и очень плохо контролирует себя, но его мать даже не удивляется, натыкаясь на яркие желтые глаза, пышущие злобой и раздражением. — Ты не посмеешь этого сделать! — он сипит через сжатые зубы, срываясь на сдавленный рык. Видит бог, не будь это его мать, он бы уже перегрыз ей глотку, потому что никто не смеет говорить такое о его паре. Теперь Бэкхён — его семья. Да, у них не все так просто, все, откровенно говоря, херово, и будет еще хуже, когда его мальчик узнает больше о перевертышах, но когда-нибудь все точно будет хорошо. Он сделает все, чтобы было. Его Бэкки не зверь, не животное, и уж тем более не убийца. Это была ошибка Чанёля, и больше он ее не допустит, но это не значит, что из-за одной промашки нужно убивать ни в чем не повинного юношу. — Мы должны. Рано или поздно то, что внутри него, проснется, и тогда этот мальчик исчезнет сам, он станет животным, совершенно диким, голодным, и ничто не сможет утолить его голод. Он будет убивать, пока мы не убьем его. Она срывается на такой же озлобленный крик без толики жалости в голосе. Сейчас ее не волнует то, как больно Чанёлю, как волчонок внутри него мечется, словно загнанный в угол, отчаянно рычит и скребет когтями. Может быть, ее сын и вовсе возненавидит ее, но оставить все так ни в коем случае нельзя. — Но почему, почему это должен быть мой Бэкки? — Чанёль шепчет совсем жалобно, словно подбитый зверь скулит от боли. — Раньше мы ведь делали это, в старых книгах говорилось, что мы можем выбирать как пару человека, рассказывалось, как меняется человеческое тело под действием метки. Почему я не могу быть счастлив со своим Бэкки? — он переходит на отчаянный крик, больше походящий на истерику, вот только это один из тех случаев, когда мать не может потакать его бессмысленной прихоти, как бы тому ни было обидно. — Прошли долгие столетия, — женщина устало выдыхает и отходит от двери обратно к креслу. — Тогда люди были воинами, рыцарями, они были закалены битвами и сражениями, даже женщины и дети, они были сильны душой и телом, потому что жили в тяжелые времена. В них была сила держать свое чудовище внутри себя и не давать ему сойти с ума. Сейчас люди уже не те, — она качает головой, опускаясь на остывшее сидение. — Малыш, он уже убил своих родителей, и даже если ты позволишь ему жить, он сам попросит убить его, когда вспомнит. Он не сможет принять нас, не сможет принять себя, и в конце концов… он сойдет с ума, озвереет, и ты уже не сможешь вернуть его назад. Она заканчивает совсем тихо, ощущая всем нутром, как дрожит ее мальчик. Ей не обязательно поворачиваться, чтобы видеть слезы на щеках Чанёля, как он отчаянно пытается сдержать внутри себя истерику и просто плачет, потому что эта ошибка, кажется, стоила ему не только счастья, но и жизни. Если его мальчика убьют, тогда в чем смысл и ему жить, он ведь уже выбрал Бэкхёна своей парой. — Но как же… вы ведь говорили, что метка — единственная на всю жизнь, я уже отдал ее ему, вы не можете забрать его у меня! — он шепчет севшим голосом, боясь сомкнуть веки, потому что взор и так застилает пелена из слез. — Единственная на всю жизнь для того, кто носит ее, — она так же тихо исправляет слова своего сына, с трудом сдерживая свое раздражение. — У тебя еще будет другая пара, Ёлли, вспомни малыша Янлина, его ведь с детства растили как пару тебе, — ее последний весомый довод в защиту своего решения. А Чанёль давится воздухом, боясь даже вспоминать свое шестнадцатилетие, когда ему пытались всучить наглого, высокомерного волчонка, что только и ждал, когда станет парой Чанёлю. Все хотели для него лучшего, идеального. Рано или поздно вся ответственность за их семью, их небольшую стаю, расселившуюся в пределах Сеула, перейдет именно ему. Гордый вожак, наследник четы Пак, конечно же. Ему с рождения было готово место на верхушке, идеальная жизнь, идеальный дом, такая же идеальная пара: чистокровный волчонок, сынишка местного пастора, малыш Янлин. Невероятно красивый, якобы послушный, домашний, хотя на деле та еще дрянь. Тогда они долго ссорились с матерью, даже разругались с отцом. Те ни в какую не хотели уступать, а Чанёль совершенно не собирался прогибаться. Родители тогда закрыли глаза на его отказ от пары, дали волю нерадивому отпрыску, позволили съехать и жить отдельно среди людей, уповая на возраст и юношескую глупость. Прошло девять лет, но изменилось столь мало: он такой же глупый, импульсивный и делает только то, что хочет. Последней каплей стал этот чертов человек, которого он счел лучшим, чем пара, предназначенная ему с рождения. — С меня хватит! — он чеканит уверенным голосом и, глубоко вдыхая, разворачивается к двери. — Шлюху свою оставьте себе, а я вернусь домой, заберу своего Бэкки, и больше вы никогда обо мне не услышите, — Чанёль касается резной металлической ручки и собирается покинуть стены осточертевшего за последние полчаса кабинета, а заодно и дома, и больше никогда сюда не возвращаться. Если они на самом деле хотят так просто лишить его пары — они, кажется, забыли, каков Пак Чанёль, когда злится. — Его там нет, — тихий голос женщины касается его слуха, и в очередной раз за день его сердце замирает в груди. — Что ты сказала? — он шипит, даже не поворачиваясь к ней лицом, сильнее сжимая дверную ручку. — Его там больше нет, он сейчас здесь, в одной из «клеток» цокольного этажа, — она говорит спокойно, хоть и чувствует, как Чанёль дрожит от сдерживаемой ярости, как его глаза наливаются кровью, обретая цвет насыщенного бордо. — И он отсюда не уйдет…