I'm preying on you.

Впервые в жизни Бэкхён так остро ощущает одиночество. Оно касается его холодными пальцами, пробирается под кожу, царапает ребра изнутри своими длинными когтями, шерстит в памяти, вырывая самые нежеланные воспоминания. Чанёль ушел лишь пару часов назад, а он уже сходит с ума от безделья. По телевизору идут только дурацкие шоу, которые любит смотреть его мать, но не сам парень; единственный в доме ноутбук оказывается под паролем, да и странно бы это было — умерший ночью парень внезапно засветился онлайн. А ведь интересно, как там его родители, как мама? Должно быть, безутешно плачет в объятиях отца, молит всех богов, чтобы их мальчик вернулся. Бэкхён раскидывается звездочкой на кровати, смотря в потолок. Хотя… разве его мать так просто поверит, что ее сын погиб, если у них даже нет тела, подтверждающее это? Ни один любящий родитель не смирится со смертью ребенка, даже сжимая его охладевшую ручку. А что если все не так, как сказал Чанёль, может быть, сейчас в округе во всю шерстит полиция, может быть, его ищут, потому что родители подали заявление, он ведь, по сути, просто исчез. — А если я схожу туда? — он говорит совсем тихо и неуверенно, подскакивая на кровати. Если он туда сходит — Чанёль оторвет ему голову, не буквально, конечно, но наверняка очень разозлится. — А если совсем быстро, только с краешку постою и прибегу обратно, он ведь может и не узнать? — Бэкхён словно спрашивает у невидимого собеседника, воодушевленно соскакивая с кровати и открывая шкаф. Чанёль наверняка узнает и будет злиться на него, а еще он обещал никуда не выходить, но ему здесь скучно, а там его родители, возможно, еще даже не похоронившие сына. Тогда он смог бы вернуться, правда? Ведь смог бы? Волк этого не одобрит. Но он просто сходит посмотреть, все ли с ними хорошо, а когда вернется, то обязательно спросит об этом Чанёля. Слишком большая одежда летит на пол с единственным оправданием: «Потом уберу», а Бэкхён пытается выудить хоть что-нибудь поменьше. Хотя вряд ли у парня под два метра ростом сохранилось что-то с тех времен, когда он был еле-еле метр семьдесят. Он с трудом находит зауженные джинсы, что самому Чанёлю наверняка лосины, а вот Бэкхёну в самый раз, если с ремнем и подкатить, и кофту, размер которой значения на самом деле и не имеет. Он тонет в чужой одежде, уже представляя, как будет залезать в обувь размера на четыре больше его собственного, конечно, если и того не больше. Он мельтешит по дому, подгоняемый безумным желанием увидеть родителей, убедиться, что все в порядке, и только щелчок замка входной двери заставляет его замереть на месте. Чанёль вернулся так быстро? Он идет в коридор, ближе к входной двери, даже не задумываясь, как будет объяснять свой внешний вид и беспорядок в спальне. В подъезде долго суетятся, и, судя по всему, Чанёль вернулся не один, вот только когда двери открываются, Бэкхён понимает, что вернулся вовсе не Чанёль. — О, малышка, тебя даже искать не нужно, — в узкий коридорчик проходят двое мужчин, совершенно незнакомых, разодетых в дорогие костюмы, которые им вовсе не к лицу. От них веет опасностью, безмерным злорадством, чем-то волчьим, настолько простым, что не нужно даже задумываться над тем, кто они, и это отпугивает. Бэкхён отшатывается в сторону, пятясь вглубь квартиры. Он не знает, зачем они пришли и чего хотят, но это мерзкое, склизкое чувство, что оседает в груди, так и нашептывает ему бежать, уносить ноги как можно дальше, вот только некуда. Его ловят фактически за шкирку, когда он порывается закрыться в ванной, и тащат к выходу чуть ли не за волосы, заставляя слезы собираться в уголках глаз, а горло — надрываться от криков боли, и звать… звать Чанёля, потому что только он сможет помочь. Он пытается зацепиться за дверной косяк, за что угодно, лишь бы не покинуть пределы квартиры, ведь ничего хорошего потом явно не будет, пока эти бессмысленные барахтанья не надоедают одному из мужчин. — Маленькая шавка, — он рычит сквозь зубы и пытается закинуть парня на плечо, — почему я должен тащить тебя, когда целесообразнее просто убить на месте? Чужие слова режут слух, заставляют сердце болезненно сжаться в груди. Бэкхёну страшно настолько сильно, что он и сам не замечает, как его волчья натура рвется наружу, цепляясь острыми зубками за чужое плечо, прорывая коготками плотную ткань пиджака, врезаясь в кожу. Мужчина стонет от неожиданности, роняя парня на пол, и тут же порывается подхватить обратно, но Бэкхён вскакивает на ноги, вновь отходя вглубь квартиры. Все происходящее для него словно плохой сон, за которым он наблюдает из глубины собственного тела, когда за движения отвечает кто-то совсем другой — его маленький волчонок. Бэкхён рычит, и собственный голос кажется ему совершенно чужим, но это вызывает только усмешку у мужчин и не более. Он не успевает уследить за чужой рукой, хотя, кажется, задевает ее когтями, ведомый зверем внутри себя, а после острая боль в виске. Его здорово приложили головой о стену, зарываясь в светлые волосы жесткими пальцами. Слезы стекают по щекам. Опять, опять эти чертовы слезы, в которых уже, казалось бы, можно было захлебнуться. Наполнить ими ванную и утонуть в своей собственной слабости. Перед глазами начинает темнеть, и последнее, что мелькает в его памяти — залитые кровью простыни и громкий женский крик, наполненный страхом и такими же жалкими, как и его, слезами. Словно фильм, отснятый криворуким студентом-недоучкой, мелькают картинки кровавого месива, и отдаленно Бэкхён понимает, что это не воображение, не больная фантазия —воспоминания. Его воспоминания. «А ведь Чанёль точно взбесится, когда вернется домой и не найдет меня. Я же обещал ему, что не уйду…»

***

Голос матери эхом отдавался в мозгу, а Чанёль бежал вниз по лестнице, не жалея легких. Он покинул дом лишь пару часов назад, когда она, черт подери, успела отправить туда своих псов? Или все с самого начала должно было быть именно так, и этот разговор — всего лишь повод вытащить его из дома, оставить Бэкки одного, чтобы было проще притащить его сюда. А ведь он только сегодня сказал, что скорее сам умрет, чем позволит его мальчику страдать снова. Опять соврал и врал все то время, что они знакомы. Делал только хуже, загонял его в угол, а теперь и вовсе обрек на смерть. Нужно лишь придумать что-нибудь, что угодно. Не позволить им поступить так с невинным мальчиком. Защитить. Цокольный этаж их дома больше походит на тюремное крыло. Металлическая входная дверь, за которой скрывается узкий коридорчик, и пять дверей, таких же прочных, как и входная, за которыми таятся серые бетонные комнатки с холодными полами, отсутствием окон и мерзким запахом сырости. Раньше здесь держали тех членов стаи, что нарушили закон, напали на людей во время, не предназначенное для охоты, раскрыли свое естество или совершили любое другое тяжелое преступление. Среди своих это место зовут камерой смертников, потому что единственный выход из комнаты — это казнь. Не важно, какой век на дворе, здесь — в стенах этого дома — есть свои правила, свои обычаи, свои законы. Для них казнь — это защита. Если весь мир узнает о существовании перевертышей — начнется самый настоящий ад, а казнь — это то, что позволяет держать их жизнь в тайне. Ее боятся все: дети, подростки, взрослые. Она не такая, как в человеческом мире: это не электрический стул, не смертельная доза препарата, даже не обезглавливание, как могло бы быть в средние века. Это сражение, бой не на жизнь, а на смерть, и это на самом деле подарок. Куда легче умереть, сражаясь за свою жизнь, умереть в бою, нежели беззащитно сидеть в металлическом кресле с солевой подушкой на голове. Вот только для Бэкхёна все наоборот, он ведь все еще человек, для него это будет только большей пыткой. У входа на этаж постовым стоит один из родительских охранников, прикрывая широкими плечами дверь, не иначе как ждали гостей к юному пленнику. Чанёль порывается пройти, но его грубо отталкивают в плечо, не давая даже коснуться ручки. — Пропусти меня! — он рычит, выставляя напоказ клыки, сверкая разъяренными залитыми золотом глазами. — Приказа от господина не было, — коротко отвечает охранник, невозмутимо смотря на парня перед собой. — Я твой господин, — еще более зло рычит Чанёль, подходя вплотную к мужчине, выдыхая тому в лицо, — впусти меня, иначе я перегрызу тебе глотку и войду сам. Тот шумно сглатывает, смотря в уверенные глаза парня, и отступает на шаг к стенке. На самом деле мало кто рискнул бы проверять, насколько серьезен молодой господин, особенно сейчас, когда его пару держат взаперти в «клетке». Возможно, так поступил бы каждый, и на самом деле этот коридор повидал уже много отчаянных людей, что скрепя сердцем пытались вызволить своих возлюбленных, что становились на колени перед госпожой или господином, слезно умоляли. Вот только это ни разу не помогало. Но неужели они настолько жестоки, что смогут так же поступить и с собственным сыном? Никто не решался спрашивать, никто даже не хотел это обсуждать, все просто ждали того, что будет дальше. Дверь отворяется с противным скрипом, и Чанёль ступает в темный коридор, освещенный только парой старых тусклых ламп. Тени уродливо ложатся на стены, утопают в неровных ямках, окрашивают серый бетон в тошнотворный коричневый с оттенками болотного. Запах сырости и плесени неприятно бьет в нос, и кажется, что здесь и вовсе нет воздуха, только мерзкое зловоние, что закупоривает ноздри, ложится клейким осадком на альвеолы, склеивая их, не давая дышать. От всего этого тошнит и очень трудно представить, как здесь будет находится его малыш, пока… пока не придет время, или пока Чанёль не придумает, как достать его из этого ада. В помещении жутко тихо и собственное хриплое дыхание кажется невероятно громким, хотя куда сильнее по вискам стучит страх. Чужой, всепоглощающий, безумный страх, страх его мальчика. Ему даже не нужно спрашивать, чтобы знать, в какой тот сидит комнате, вот только ключей все равно нет и войти нельзя, и Чанёль не уверен, услышит ли его Бэкхён через толстый металл двери и плотные стены. Он опускается на колени, прислоняясь лбом к холодной поверхности, касаясь пальцами замочной скважины, которую нет возможности открыть. — Бэкки, мой маленький Бэкки, прости меня, я так хотел тебя защитить. Я дал тебе обещание, но не смог его выполнить. Простишь ли ты меня когда-нибудь? — он тяжело всхлипывает от раздирающего его душу чувства вины, жалости, боли, отчаяния, скорби. От того страха, что испытывает его мальчик, сидя по ту сторону. Чанёль давно не плакал, очень давно — взрослому волку, тем более мужчине, это не свойственно. Перевертыши очень сильные, но сейчас в нем так много человеческих чувств, человеческих слабостей, что пробрались в сердце вместе с маленьким, хрупким мальчонкой, что даже ни разу не подарил ему своей улыбки, но уже смог урвать увесистый кусочек волчьего сердца. Это все так странно, словно отдав ему частичку своего зверя, он забрал у Бэкхёна немного его человечности. Хотя, разве не так действует метка, которую он подарил своему мальчику? — Думаю, нет, я слишком часто загоняю тебя в ловушку, слишком часто заставляю страдать. Мне правда стыдно, Бэкки. Как бы я хотел все исправить, но уже слишком поздно думать, — Чанёль тихо шепчет, всхлипывая, роняя соленые слезы, растирая крупные капли уродливыми разводами на двери. — Я такой идиот, Бэкки. Бэкхён его слышит, совсем тихо, почти неразборчиво. Даже скорее чувствует, что где-то совсем рядом сидит его Волк, и так же, как и он сам, роняет слезы. Он открыл глаза всего пару минут назад, а может и больше — здесь время почти не ощущается, и только слабый свет желтой лампы бьет по рецепторам. Голова раскалывается, а самого его тошнит. На виске запеклась пара капель крови, а нежные щечки сводит от засохших слез, что начали течь с новой силой, стоило ему понять, что он совсем не дома, даже не в квартире Чанёля. Голые стены, холодный каменный пол и только железная койка в углу со скудным матрасом и простыней поверх, нет даже подушки. Видимо, здесь не предусмотрен ночлег, и это пугает больше всего. Его закрыли в этой камере и, судя по всему, совсем ненадолго, но что потом? Неизвестность сводит с ума. За массивной дверью виновато причитает Чанёль. Бэкхён чувствует это, чувствует, как тому плохо, как сводит его легкие, как болит в груди. Ему тоже плохо и страшно, намного страшнее, чем было раньше. Только сейчас он на самом деле понял, что Волк никогда не пугал его по-настоящему, скорее даже наоборот —приучал к себе, показывал, что не навредит, относился с трепетом… с любовью? Он сползает с жесткого матраса, щурясь от боли в висках, и медленно волочит ноги к двери, грузно опускаясь перед ней на колени, так же прижимаясь лбом к спасительному холодку. Отсюда сдавленные всхлипы слышно еще лучше, и он невольно задумывается, как такой сильный и свирепый зверь может плакать по таким мелочам, или Бэкхён на самом деле так сильно ему важен? — Я вспомнил все… — он шепчет совсем тихо, хотя острый волчий слух цепляется за ставший таким родным голос, — вспомнил, что тогда случилось. Он просто открыл глаза в сером помещении, и воспоминания словно небрежно вложили в его память, захлопнув черепушку. Потребовалось несколько минут, чтобы разложить картинки в верном порядке, и еще парочку, чтобы узнать в безжизненных телах собственных родителей. Чанёль соврал, умер вовсе не Бэкхён, хотя лучше бы это был он. — Бэкки, — Волк на пару секунд забывает как дышать, сильнее сжимаясь от чувства собственной вины — сейчас ему настолько гадко, что он предпочел бы отстрелить себе ногу, чтобы хоть как-нибудь заглушить ту боль и тот стыд, что роятся в груди. — Ты ненавидишь меня… Он не спрашивает, он уже давно все знает. Все-таки тот ненавидел его с самого начала, с их встречи в лесу, и с каждым днем эта ненависть росла в нем, пускала крепкие корни по венам, просачивалась в сердце, в душу, в разум. У него с самого начала не было шанса, он был обречен на безграничную ненависть своей пары, и как бы тот ни пытался принять Волка, ненависть в нем все равно была сильнее. — Больше жизни, — Бэкхён отвечает совершенно честно, к чему лукавить, ведь тот чувствует его как самого себя. Чанёль сжимает кулаки, сцепляя зубы до боли в желваках. Он это знал, чего он может еще ожидать. Ему совсем не больно это слышать, совсем… разве что чуть-чуть, но он заслужил. Его Бэкки намного больнее. — Из-за тебя моей жизни больше не существует. Я ненавижу тебя. И я хотел бы желать тебе смерти, — он говорит, сильнее вжимаясь в дверь, словно наперекор своим словам тянется ближе к знакомому теплу, что так близко, но которого невозможно коснуться. — Но ты единственное, что у меня осталось. Если я твоя пара — не смей, слышишь, не смей оставлять меня здесь. Его голос дрожит и он окончательно оседает на пол, сжимаясь в небольшой дрожащий комочек, в очередной раз заливая щеки горькими слезами. Он позволит себе поверить — всего один раз — он отпустит на волю этот свой новоприобретённый инстинкт: «Верить своей паре». Чанёль закусывает губу, вслушиваясь в срывающийся на сдавленные всхлипы голос, и, не сдержавшись, позволяет себе взвыть, громко, гортанно, вслушиваясь в собственное эхо, что бьет по чувствительным ушам в пустом помещении. Бэкхён в нем нуждается. Все равно. Вопреки всему. Чанёль нужен ему. Его маленький волчонок готов отдаться в руки своей паре несмотря на все то, что он сделал, чего лишил, на что обрек. — Я вытащу тебя, Бэкки, я, черт возьми, достану тебя оттуда, я не позволю им навредить тебе, — он срывается на рык, с силой ударяя по металлической двери, — теперь он на самом деле готов умереть, лишь бы помочь своему мальчику, потому что тот так отчаянно в нем нуждается. — Просто дождись меня. Он уходит, все еще цепляясь острым слухом за тихий плач Бекхёна. Его сердце сжимается, а руки дрожат от злобы. Он исправит все. Он должен все исправить. Возле кабинета матери, как и обычно, крутится пара шавок в костюмах, которые предусмотрительно отскочили подальше, чтобы не получить от молодого господина. Он с размаху открывает двери, врываясь в кабинет, где, судя по всему, его ожидала мать. Она же знала, что ее сын не оставит все так просто, когда убедится, что его пара на самом деле заперта в «клетке». Она ждала куда большего: погрома, пары трупов, очередную истерику, скандал, ссору. А еще она знает, что это, возможно, окончательно испортит их отношения, но идти против законов — последнее дело, особенно их семье, которая призвана следить, чтобы порядки были соблюдены. Все до единого. И наказывать неверных, бесстыдных и оступившихся. Они — правосудие их мира и никогда не пойдут против принципов, пусть и ради собственного сына. Он останавливается посреди комнаты, не доходя всего пары шагов до стола, за которым теперь восседает мать. Она выжидающе смотрит на него: на смоченные слезами щеки, на взъерошенные волосы, на все еще залитые золотом радужки, очень холодным золотом, и пламя праведного гнева, что плещется в расширенных зрачках. Он тяжело дышит, пытаясь унять бьющуюся в груди боль, что стучит о ребра в такт ударам сердца, и желание вцепиться в собственную мать. — Когда? — всего один вопрос, понятный обоим, звук которого теряется в надсадном рыке. — Завтра на закате, — ее голос непозволительно спокойный, и это бесит еще сильнее, хотя куда уже, — ему подадут последний ужин, и после него… — Не произноси это, — Чанёль прерывает ее на полуслове, с угрозой смотря в материнские глаза собственным, с появляющимися редкими разводами бордо на радужке. — Мне нужен ключ от его «клетки». — Нет, — женщина говорит твердо и уверенно, совершенно непреклонно, даже под столь пугающим взглядом сына. — Я позволю тебе завтра попрощаться с ним. Наедине. Всего один час, перед ужином, но не более. Ты можешь наделать глупостей. Он скрипит зубами от злобы, раздирая губы клыками. У него все еще нет ни одной идеи, как спасти своего мальчика, есть только безграничное чувство вины и выбитое на периферии «обязан». Если понадобится, он сам выйдет на бой, он загрызет любого, кто посмеет выполнить приказ его родителей. Лучше бунт и смерть единовременно, нежели остаться одному и потерять того, в ком признал что-то столь дорогое и близкое себе. Чанёль покидает поместье в преддверии заката, точно уверенный, что к его мальчику никто не сунется раньше времени. А время пока еще есть и его хватит хотя бы на то, чтобы немного подстраховаться, ведь сложно с точностью сказать, во что обернется завтрашний день.