parachute

У него осталось всего пятнадцать минут, чтобы в последний раз вдохнуть воздух свободы и нырнуть в тишину и стерильность Центра, выслушать приговор — отныне вы принадлежите не себе, а… желаете позвонить близким? Чонгук уже знает, что нет. Он не будет звонить близким, потому что мать стояла на пороге с неестественно прямой спиной, а отец отводил взгляд и. Ну, это больше, чем он смог бы вынести, понимаете? На самом деле через пятнадцать минут ничего не произойдет — не случится апокалипсис, не упадет метеорит, не случится ни-че-го, чего стоило бы бояться, но колени предательски дрожат, когда Чонгук проходит сквозь ресепшн. Ему двадцать один и он все еще не готов, потому что, если честно, ну кто из вас был бы готов к тому, что твоя свобода зависит всего лишь от цвета и рисунка на тонкой коже? Девушка за стойкой — приятно-красивая, с кривым пробором челки, парой штрихов макияжа — до зубного скрежета отвратительна. У неё черно-серый узор прямыми линиями вокруг предплечья скрытый за прохладной плотной тканью рабочей униформы. Такая же черно-серая жизнь под прицелом камер. Иначе здесь нельзя. Стерильная чистота (и пустота) коридоров внушает что-то дикое, а скрип собственных сбитых конверсов давит на нервы. Тошнит. Чонгук ловит в себе эту дикую липкую волну страха и отвращения, глотает вязкую слюну, давит панику выбирающуюся наружу холодным потом над верхней губой. Прямо по коридору ничем не приметная дверь холодного белого цвета, как сотни других в этом здании. Удивительно, что именно за ней ему скажут, как жить дальше. Когда Чонгук выходит из Центра воздух остается прежним и всё, что изменилось между до и после — это изумрудная вязь геометрического узора вокруг запястья. Жизнь остается прежней. Он вдыхает пыльный воздух городских улиц, приваливается спиной к стене дешевого магазинчика на углу улиц в никуда и из ниоткуда, старательно пачкается в чужой обыденности. Тошнота прошла почти сразу, девочка на ресепшене осталась всё такой же противной. Он думает об этом и немного о том, что должно быть уборщицам сложно отмывать такое большое здание до этого противного скрипа, что воздух здесь, в самой клоаке городского организма гораздо приятнее фильтрованного в Центре, позволяет себе разглядывать прохожих, цепляется за детали в одежде и внешности. Мысли громоздко перекатываются, смешиваются одна с другой, рушатся горными валунами. Парень через дорогу стоит, зеркально повторяя его позу, выдыхает сигаретный дым, разглядывает Чонгука сквозь прикрытые веки. У него хреново вытравленные в белый волосы, тонкая, почти пергаментная, кожа и кроваво-красный узор, шипами впивающийся в кожу, скрывающийся под задранными рукавами толстовки. Чонгук горит изумрудно-зеленым и это главная причина почему от него стоит держаться подальше. Кажется, дышать фильтрованным воздухом Центра — слишком для уже отравленного организма. Чонгук переходит дорогу, позволяет разглядеть себя чужому хищному взгляду. — Ну, привет.