parachute

— Они говорят, что наш мир — это небоскребы дырявящие небо. Но я видел сточные канавы и разрушенные бараки. Ты знаешь, почему они обманывают нас? Потому что мы живем иллюзиями как наркоманы героином. Хочешь попробовать реальность? У него острый выпирающий кадык, страшно тонкие пальцы, он вообще весь ломкий и прозрачный, как посаженый кем-то куст в конце осени. Он примерно так же, как этот куст, не к месту и не ко времени, удрученно-депрессивный. Чимин качает головой, делает шаг назад. Так — тихо и неловко, шаркающим звуком по старым бетонным плитам — это похоже на бегство. Это оно и есть. Он это понимает, скалится почти дружелюбно. Чимин разбивается об это почти. Они машут друг другу на разных углах улицы в предрассветном сумраке, скрываются от солнечных лучей в печально пустых дворах. Чимин встречает его много позже, когда им уже не зеленые семнадцать и мир перестает быть враждебным, когда уже отдан приказ зачехлить оружие, а реальность на самом деле гораздо прозаичнее, чем в бульварной беллетристике, и страшнее, чем в книгах Кинга. Он совсем такой же, как там на недостроенном небоскребе в утренних сумерках, пятном на сером полотне обыденности. Черный драповый плащ по-киношному развивается за его спиной, задевая спешащих мимо прохожих, и он, как печально известный миру айсберг Титаника (Чимин всегда называл его именно так), величественно возвышается среди общего потока. Чимин стопорится у лотка с мороженым, выпадает из времени, тянется к нему чем-то, что еще осталось от того, семнадцатилетнего Чимина, впитывает в себя детали. Мороженщик нетерпеливо сует во все еще протянутую руку сдачу, резковато просит отойти в сторону. Чимин отвлекается, дергано забирает мороженое и деньги. Оборачивается. Его нет. Люди несутся безликим потоком, спешат на работу и в садик, успеть заплатить за кредит и купить сыну новый костюм, создают иллюзию жизни. Чимин ищет его взглядом, пачкает кого-то мороженым. Не находит, конечно же. Он объявляется, когда в чиминьих волосах уже виднеется седина, а когда-то сильные руки крепко держат лишь трость. У него всё тот же драповый плащ, модно окрашенная челка, радостный оскал. Ему, кажется, снова семнадцать, как в их первую встречу. Он так же страшно тонок и мудр, но сейчас почему-то удивительно к месту, в этих чиминьих далеко за сорок. — Знаешь, — говорит он. — Ты тогда совершенно зря отказался. Он крутит в руках его трость, ведет тонкими пальцами по изящному узору, от него сквозит тем же удрученно-депрессивным и Чимин смеётся тихо ему в ответ. — Зато я смог прожить эту долгую жизнь. Пусть не совсем правильную, и совершенно точно не ту, что ждал на том этаже, но я смог. Ты ведь знаешь. Он, увы, не смеётся в ответ, смотрит на трость тем тоскливым и потерянным. В этот раз он уже не друг и не прохожий, он на пару мгновений, для десятков несказанного и несовершенного. — Меня, кстати, Намджун зовут. — Чимин. — Ты подумай, все-таки, — тяжко вздыхает он. — В следующей жизни встретимся. Он кладет трость в основании чиминьей кровати, поправляет сбившийся плед, аккуратно обходит спешащую в палату медсестру. Чимин этого уже не видит.