Shark Tank / Резервуар с акулами

Вокруг судебного разбирательства над Ганнибалом создаётся настоящий ажиотаж — преимущественно благодаря охотникам за сенсациями из сферы СМИ. Уилл меньше всего хочет быть причастным ко всей этой кутерьме, но увы, он как ключевой свидетель защиты — одна из центральных фигур в данном деле. Беделия и Фредерик Чилтон — прокурор — неоднократно пытаются его выцепить с целью обсудить его предстоящее выступление, но до сих пор ему довольно успешно удаётся от них скрываться. Он даст показания, а как с этим быть — уже их забота. Ему, откровенно говоря, до одного места, что произойдёт дальше. В первый день заседания Уилл садится на половине защиты, с левого краю на заднем ряду, и выжидает. Сегодня у штурвала стоит Беделия, непреклонная и великолепная, и её выступлению особенно чутко внимает молодой юрист-стажёр, чьё лицо в эти минуты преисполнено благоговейного восхищения. Уиллу это понятно. Она взялась за дело, результат работы над которым вознесёт её карьеру до небес или сбросит на самое дно. Ввязалась в эту авантюру она отнюдь не потому, что относилась к числу адвокатов, гоняющихся за случаями погромче, но по той причине, что Ганнибал являлся её клиентом ещё в те времена, когда карьеры их обоих только переживали становление, и теперь она не намерена бросать его. Вот же странные они двое — Уилл и Беделия — не отступившиеся вопреки тому, что знают. Закончив выступление, она посылает ему сдержанную улыбку и присаживается на своё кресло. Уилл задаётся вопросом, насколько полно ей довелось рассмотреть монстра, и как это в итоге повлияло на её восприятие подобного. Как бы там ни было, она решительно не производит впечатление пугливого человека. Уилл рад, что они на одной стороне. Галерея стремительно полнится журналистами и обычными зеваками, и когда в дверях наконец-то показывается Ганнибал в сопровождении охраны, Уилл испытывает невероятное расслабление в плечах и лёгкость в голове. Ганнибал облачён в добротный клетчатый костюм-тройку, очень вписывающийся в весь тот гардероб, что остался у него дома. Инвалидное кресло по-прежнему ему необходимо. Уилл знает, этот упрямец обязательно пришёл бы на своих двоих, если бы только мог стоять. Гордыня — определённо один из его пороков. Уиллу сейчас же необходимо знать, как там его рана. Насколько всё плохо? Не усугубилась ли ситуация с чьей-то руки? Что бы там ни было, очевидно, Ганнибал не получает надлежащее количество обезболивающих. Он неестественно бледен, а напряжённые складки возле глаз и рта надбавляют ему изрядно лет. Но, несмотря на явное недомогание, когда Ганнибал находит его взглядом, то мгновенно светлеет лицом, и тут Уилл думает, что раньше никогда не видел его таким. — Уилл, — произносит он, машинально двинув руками, чью жестикуляцию ограничивают наручники. Прежняя маска почти сразу возвращается на своё место, и в этот момент Уилла подтачивает неприятное подозрение, что, возможно, он кое в чём серьёзно ошибся насчёт него. — Тебе необязательно было приходить, — говорит Ганнибал безразличным тоном. — Я предчувствую, что это будет длиться долго, медленно и ужасно скучно. Беделия походя здоровается с Ганнибалом, и оба они игнорируют пришедшего с ней молодого стажёра, неприкрыто ужаснувшегося на это. Уилл занимает место позади Ганнибала, за его левым плечом, чтобы наблюдать его профиль, и чтобы тот сам мог увидеть его, повернув голову. И Ганнибал оборачивается. И пусть он старательно сохраняет бесстрастную маску, его лицо при взгляде на Уилла нет-нет да и смягчается, трогаясь улыбкой. — Неплохо выглядишь, — заговаривает он, и пальцы его заметно шевелятся, словно желая дотронуться до собеседника. — А ты хреново, — без обиняков признаётся Уилл. — Какого чёрта с тобой вытворяют? В ответ раздаётся многозначительный вздох, как будто ругательства причиняют Ганнибалу физическую боль. — Я предпочёл пропустить приём лекарств, чтобы в течение суда быть в трезвом уме. Только и всего. И я тоже скучал по тебе. Покуда в зале появляется судья Ченг, все присутствующие — за исключением Ганнибала — поднимаются со своих мест, и заседание объявляется открытым. — Ты же не грёбаная сказочная принцесса в беде, — шипит Уилл. — Нечего пудрить мне мозги. Брови Ганнибала чуть вздымаются. — В тюрьме не самые подходящие условия для выздоровления. У меня развилась лёгкая инфекция. Сейчас я на антибиотиках. — Мистер Лектер, — привлекает внимание Ченг. — Попрошу тишины. Не осложняйте положение в самом начале суда. По виду Беделии можно смекнуть, что она готова отвесить Ганнибалу подзатыльник, если он сейчас же не обернётся. Ещё один долгий момент тот просто смотрит в лицо Уилла, перед тем как сесть ровно. Самому Уиллу также достаётся свирепый взгляд Беделии, после чего она всецело сосредотачивается на текущем судопроизводстве. Ганнибал признаёт свою вину, при этом обращая внимание суда на проблему собственного психического здоровья. Уилл неуютно поёживается. Тактика шаткая. Невменяемость труднодоказуема, присяжные редко с ней соглашаются. Вступительная речь обходит внимание Уилла стороной. В ней приводятся доказательства, преимущественно относящиеся к преступлениям Потрошителя, а также общему вниманию представляется составленный Ганнибалом перечень имён. Кроме того, оглашается список его учёных степеней, даётся характеристика хирургической и психиатрической практикам — в общем, озвучивается вся его деятельность как цивилизованного человека. Уилл пропускает всё мимо ушей. Его внимание полностью сконцентрировано на отслеживании незначительных изменений в лице Ганнибала, в то время как жизнь того выставляют на общее обозрение в пронумерованных пластиковых пакетах. Уилл ну очень сомневается, что Ганнибал считает равным себе хоть кого-то из всех этих людей, призванных решать его судьбу. Так всё и продолжается. Уилл наблюдает за Ганнибалом, присяжными, юристами, судья следит за обвиняемым. Ганнибал время от времени переглядывается с Уиллом, до тех пор пока ему как первому свидетелю обвинения не предоставляют слово. По всей видимости, Чилтон убеждён, что Ганнибал самолично затягивает петлю на собственной шее. — Вы — Чесапикский Потрошитель? Ганнибал безукоризненно спокоен и непоколебим перед лицом суда. Журналисты затаив дыхание ловят каждое слово страшнейшего из убийц последнего десятилетия. Уилл прежде не имел случая видеть эту вот маску человечности, что примеряет на себя Ганнибал в настоящий момент. Тот выглядит приятным, кротким даже. У Уилла мурашки по спине бегут от того, насколько натурально он с этим справляется. — Да, — ничего не выражающим тоном отвечает Ганнибал. — И Вы подтверждаете, что совершили прочие убийства, представленные в приложении «А»? — Да. Я готов описать всё в подробностях, если у Вас есть сомнения. Чилтон тонко улыбается. — В этом нет необходимости, благодарю. Просто следовало убедиться, что вопрос о вашей виновности не стои́т. Ганнибал складывает руки на животе — не защитный, а, скорее, непринуждённый жест. — В том числе и факт осквернения трупов, поскольку каннибализм фактически не противоречит федеральным законам, — добавляет Ганнибал. — Но полагаю, одно другого не компенсирует. Пытки. Незаконное лишение свободы. Нападение с применением смертоносного оружия. Полного списка у меня нет, но да. — Вы осознаёте, что совершили преступление? — спрашивает Чилтон. — Да. — Вы понимаете, что Ваши действия были неправомерными? — Согласно чьим стандартам? — всё тем же безмятежным тоном вопрошает Ганнибал. В этот момент он выглядит бесспорно, ужасающе вменяемым. Демонстративно проигнорировав вопрос на вопрос, Чилтон продолжает гнуть свою линию: — Как хирург и психотерапевт по образованию, ответьте: если Вы, положим, пришли бы на приём к самому себе, вынесли ли бы Вы вердикт о собственной невменяемости? — Нет, — отвечает Ганнибал. Уилл готов придушить его на месте. — Душевнобольной человек действует по велению сил, не поддающихся его власти. Невменяемость, как Вы выразились, выражается целым букетом психических отклонений, под действием которых реальность в восприятии пациента искажается. Я же вижу действительность ясно и полностью контролирую свои действия. Чилтон обращает многозначительный взгляд в сторону присяжных. — Итак, согласно Вашему собственному заключению, Вы не страдаете психическими расстройствами? Ганнибал чуть поджимает губы. Вопрос с подвохом. — Как я и сказал. Я не считаю себя таковым. — Так Вы вменяемы или же нет? Вы, признанный психиатр, не способны в точности это определить? — Мой адвокат предупредила меня, что близкие отношения с субъектом могли замутнить мои суждения, — сообщает Ганнибал, пожимая плечами. По залу шуршат смешки. Сам он не улыбается, зато улыбаются его глаза: Уилл замечает несколько лучинок, ответвившихся от уголков его глаз. Ганнибал чертовски в себе уверен, тогда как Уилла в это же время парализует неожиданно огревшим пониманием: приговором огласят смертную казнь, стоит ему оступиться. Чилтон приступает к расспросам об отношениях: с пациентами, коллегами, друзьями. — Кого именно Вы подразумеваете? — уточняет Ганнибал. — Большое количество людей считали меня своим другом, но лишь о нескольких близких для меня личностях я могу отозваться аналогичным образом. Их стало ещё меньше с тех пор, как я оказался здесь. — Не могли бы Вы назвать имена этих людей? — Я не настолько самоуверен, чтобы утверждать, что они мои — лишь то, что они могут считать меня своим. Доктор Алана Блум, мой многоуважаемый адвокат Беделия Дю Морье, Уильям Грэм. Все остальные для меня не более чем просто знакомые. Были и другие, кого я знал в молодости, но с годами утратил с ними контакт. — И по какому принципу Вы разграничиваете тех, кого считаете своими друзьями, и обычных знакомых? Лицо Ганнибала трогает холодная, непривлекательная улыбка. — Точно так же, как различают друзей и рогатый скот. Элементарно. Одних вы едите, других нет. Впервые Уиллу в голову ударяет мысль, что виновность Ганнибала признáют уже только потому, что он, чёрт бы его побрал, похоже, в самом деле свихнулся. В конце концов Чилтон приходит к выводу, что чем больше говорит Ганнибал, тем более безумными звучат его слова. Настаёт очередь Беделии принимать эстафету. Прежде чем начать, она посылает Ганнибалу взгляд, который можно расценить как извиняющийся. Лишь когда она подаёт голос, до Уилла доходит, что бы он мог означать. — Сколько лет Вам было, когда произошло убийство Вашей сестры? Какие бы вопросы они ни обговаривали на предварительном слушании, по реакции Ганнибала Уилл догадывается: этой темы разговор явно не касался. — Десять. — Не могли бы Вы рассказать, как это случилось? Челюсть Ганнибала напрягается. Голос монотонный и бесцветный, когда он отвечает: — Мы тогда пребывали в загородном доме в Литве. К нам вломились несколько человек. Они убили её. — Почему они это совершили? В зале суда густится такая напряжённая тишина, что не слышно даже ничьего дыхания. Ганнибал не спешит продолжить рассказ. — Ганнибал, прошу. Вы должны ответить на вопрос, — упрашивает Беделия. Когда она переступает с ноги на ногу, каблуки её туфель практически неслышно соприкасаются с паркетом. Подошвы, должно быть, подбиты резиной, чтобы предотвращать скольжение. — Я понимаю, как вам непросто вспоминать об этом. — Тогда была суровая, голодная зима, — наконец трогается Ганнибал наперекор последней реплике адвоката. — Они съели её. Я ел её не по собственной воле. Вскоре после этого я попал в детский дом, где на протяжении трёх лет подвергался физическому, эмоциональному и сексуальному насилию. Полагаю, я уже избавил Вас от следующего вопроса. Уилл чувствует, как смягчается отношение состава присяжных к образу маленького мальчика, не рождённого чудовищем, но по року событий ставшего им. На самом же деле правда не в этом. Принять свою патологию, позволить ей прижиться и процветать — то был сознательный выбор. Как бы там ни было, всё это не имеет значения. Кроме прочего, Уилл видит, насколько Ганнибалу не по душе то, что его выставляют жертвой. Но Уилл помнит и крики, вышвыривающие его из сна средь ночи; помнит, как передёрнуло Ганнибала на предложение побыть нижним. Он настоящий монстр — то есть неоспоримая истина, однако и страшнейшие мира сего не освобождены от страхов. И Ганнибал просто вскипает от неизбежности того, что теперь весь мир узнает: даже он сам не исключение из этого правила. Беделия не медлит, продолжая допрос: — До того дня, когда была убита Ваша сестра, имели ли место случаи, что Вы мучили животных? — Не ради забавы. В возрасте шести-семи лет я вскрыл собаку, чтобы посмотреть, как она работает изнутри. Любопытство — ничего кроме. Я не задумывался о страданиях животного и больше не повторял подобного. Данный опыт показался мне... — он тарабанит пальцами по колену, — неряшливым. — И тем не менее непохоже, чтоб Вас это хоть как-то волновало, — отмечает Беделия. — Да. Первым живым существом, неравнодушным мне, была Миша. Моя сестра. Как я уже сказал Чилтону, для меня важны лишь единицы. — И Ваши мать и отец не в их числе? На это Ганнибал разводит руками, как бы говоря: «Ничего тут не попишешь». — Нет. Они обеспечивали мою жизнь, за что я был им признателен. Но любви к ним не было. Дальнейшие вопросы адвоката следуют в том же духе. Суду поведывается история становления мальчика-социопата, пережившего травмирующие события, подпитанного врождённым интеллектом и развивающимся комплексом бога и укрепившегося с осмыслением возможности уйти от ответственности. Он съел людей, съевших его сестру. — Я приобрёл к этому вкус, — с ухмылкой рассказывает Ганнибал. — Если люди — свиньи, почему к ним должно быть иное отношение? Чилтон неотрывно что-то строчит в своём органайзере. Уилл понимает, в каком болоте тот завяз. У присяжных уже давно испарились последние сомнения в абсолютном безумии Ганнибала. Чилтон должен приберечь нехилый козырь в рукаве — в противном случае Ганнибал отправится в Балтиморскую психиатрическую клинику, а не на эшафот. Покидая здание суда, Уилл отпускает себя, выдыхая с облегчением. Уже на следующий день пресса запестрит заголовками статей о трагическом детстве Ганнибала Лектера, и Уилл, волей-неволей натыкаясь на них, будет лишь недоумевать: каким же образом у тех, кто узнал о кровавом море его жертв, может возникать к нему сочувствие — будто Ганнибал хоть сколько-нибудь в чём-то таком нуждается. Множество людей претерпевают эмоциональное потрясение, но ведь не каждый впоследствии становится каннибалом или маньяком. Все должны бы твердить о разрушенных жизнях, о людях, прежде своего часа вырванных из этого мира только лишь потому, что их поведение оказалось грубым по меркам одного человека. Какое-то массовое помешательство, не иначе. Добравшись до своей квартиры, Уилл откупоривает очередное коллекционное красное вино и включает новости, где две миловидные женщины с ламинированными волосами обсуждают самый громкий судпроцесс столетия. — За всех бесов в твоей голове, Ганнибал, — Уилл салютует бутылкой в пространство. — Хоть раз они послужат тебе во благо. Утро приветствует его отменным сушняком и несуществующими иголками в затёкшей шее: отрубившись вчера, он так и проспал в кресле всю ночь. Осушенная бутыль попадается под ногу. Часы показывают, что он уже опаздывает к началу заседания, а ведь сегодня его очередь выступать. Уилл мчится в душ и наспех ополаскивается, лишь бы только смыть запах прошедших суток, заглатывает таблетку от изжоги и пару мятных конфет, натягивает костюм и сразу выходит. К его прибытию суд уже начался. Ченг встречает его строгим выражением лица. — Мистер Грэм. Замечательно, что Вы к нам присоединились. Сейчас черёд Уилла давать показания. Его пробирает знобливый мандраж, и больше всего на свете он желает оказаться где угодно, только не здесь. Плохая, крайне плохая затея, он нутром чует. В висок скребётся навязчивое предчувствие дурного исхода. В сторону Ганнибала он не может даже обернуться, не то что смотреть на него. Уилл клянётся говорить правду, только правду и ничего, кроме правды, и да поможет ему Господь. Перво-наперво полагается назвать своё полное имя для протокола, после чего дело в свои руки берёт прокурор. — Каковы Ваши взаимоотношения с подсудимым? — задаёт вопрос Чилтон. Уилл скованно поводит плечами. — Я... м-м. Я был его... Думаю, точнее всего будет выразить это термином «тюремная жена». В тишине раздаются сдавленные смешки, которые судья быстро пресекает. — Достаточно было бы определения «сокамерники», — сухо изрекает Чилтон. — Лично Вы состояли в этих отношениях добровольно? — Нет, — отзывается Уилл, при этом испытывая какое-то извращённое удовольствие, будучи уверенным, что только он один заметил, как покривился Ганнибал. Он ожидает, что Чилтон пожелает развить тему, но тот ведёт диалог строго по плану, как бы Уиллу ни хотелось оттянуть это подальше. — Скажите, мистер Грэм, является ли подсудимый, Ганнибал Лектер, невменяемым? — Я не врач и не юрист, и не обладаю профессиональными навыками, чтобы судить об этом. — Уилл понимает, что внутреннее беспокойство неминуемо набирает обороты. — Не врач и не агент ФБР, но по факту Вы проживали с подсудимым в одной камере, потому-... — Возражаю, — вступает Беделия. — Личное дело Уилла Грэма чистое. — Осторожнее, мистер Чилтон, — соглашается Ченг. Чилтон расщедривается заискивающей улыбкой. — Конечно, Ваша честь. Вы содержались под стражей до одобрения Вашей апелляции. Я не ошибаюсь? Уилл мысленно прикладывает его обо что-нибудь головой. В воображении череп трескается легко, словно яичная скорлупка. — Всё верно. — Вас призвали в качестве свидетеля не только потому, что Вы знакомы с подсудимым, но также из тех соображений, что Ваша профессиональная квалификация позволяет Вам сделать вывод относительно его психического состояния. — Туфли Чилтона звучно постукивают о пол, когда он прохаживается от свидетельской кафедры, где стоит Уилл, к трибуне присяжных. — Итак ответьте суду: даёт ли Ваша работа право Вам вынести заключение касаемо вменяемости Ганнибала Лектера или нет? — Я выступал консультантом по делу Потрошителя. Также я производил консультации и по другим-... — Это не то, о чём я спросил, — перебивает Чилтон. Уилл вдыхает полной грудью, уговаривая себя успокоиться. — Нет, не даёт. — Благодарю, мистер Грэм. Ваша честь, прошу отстранения свидетеля от дачи показаний. Лишь теперь Уилла настигает запоздалое осознание, что смысл предварительных слушаний с обвиняющей и защищающей сторонами заключался не только в соблюдении формальностей.