Royal emblem

XVI

«…Ты стал моим небом. И теперь я до конца жизни буду стремиться к тебе…»

запись в дневнике от 12.02.111

110 год — год Луноликого зверя

— В чём дело? — Чонин хмурится, отмечая внимательными глазами тугое напряжение в лице друга. — Зачем позвал? Он отряхивает пальцами слегка взмокшие от дождя волосы, прикрывает дверь и проходит внутрь, где сжав под носом пальцы в замочек, сидит за письменным столом мрачный и бледный, как смерть, До Тангун. Обычно светящееся и румяное его блёклое зеленоватое лицо напомнило Чонину одну из тех восковых фигур на входе в Люцетийский собор. И зрелище это, воплощённое в лице настоящего живого человека, должно отметить, весьма отталкивающего характера. Но Чонин понимает — ещё и недели не прошло с того момента, как умер старик До Чжун, а старшему внуку весьма непросто даётся осознание случившегося. Ведь он был привязан к деду гораздо крепче, чем к отцу или к матери, и смириться с тем, что больше никогда не сможет увидеть его… Это кажется задачей принцу непосильной. Чонин проходит в комнату, по-обыкновению усаживаясь на диване напротив. Его густые слегка выгоревшие после летнего пекла бурые волосы собрались мокрыми иглами на концах, неприятно спуская холодные капельки по шее и лбу. Тёмно-синий жакет также местами промокает, поэтому парень снимает его, вешая на спинку дивана, и остаётся в свободной белой рубашке, немного просвечивающей, заправленной в брюки с высокой талией. Манерно закинув ногу на ногу, он оглядывается на окно позади замершего в молчании друга. Зловещая, серая и холодная осенняя погода предвещает бурю — Ким сердцем чует тревогу, и она гулко колотит внутри в такт стучащему по козырьку дождю. Его не покидает навязчивое ощущение того, что обязательно должно случиться что-то страшное… он не знает, что именно, но беспокойство сосёт под ложечкой довольно нервирующе, и это чувство очень странное и невнятное… — А, пришёл. — вяло кидает принц, заметив-таки вошедшего. — Это хорошо. Ким искоса оглядывает друга, подмечая в чужих глазах примесь чего-то неясного ему. Кажется, он думает о чём-то тяжёлом, о чём-то, что так или иначе связано непосредственно именно с Чонином, потому что Тангун настойчиво отводит свой взгляд каждый раз, когда Ким смотрит на него. И это не было постоянным явлением. Это не нормально для него. Тангун всегда смотрит в глаза, открыто и упрямо. Он делал это неделю назад, он делал это вчера. Но сегодня будто бы всё вокруг кажется каким-то неправильным… Даже воздух, холодный влажный осенний воздух оседает непривычной тяжестью в лёгких, плотно и некомфортно. — Мне… — принц мнётся, потупляя глаза. Его брови слегка ползут вверх, а затем сердито сводятся к переносице. Чонин видит испарину на белом лбу. — Мне нужно поговорить с тобой. Парень напротив приглашающе разводит руками, побуждая к действию, и улыбка, немного, правда, нервная, растягивается на пухлых губах. — Кто мешает? Тангун усмехается, впервые поднимая на друга свои усталые красные глаза. — Это будет весьма серьёзный разговор. — Хорошо. — Чонин жмёт плечами, не придавая услышанному какого-то глубинного смысла, — и не совсем понятно, раздражает ли это наследного принца или, наоборот, расслабляет, тем не менее неестественное выражение его лица смягчается, приобретая оттенок живой человеческой эмоции. — Скажи мне честно, — принц откидывается в кресле, в больших глазах скользит сомнение, губы слегка поджимаются. — Кёнсу… — он щурится, пытаясь уследить что-то вполне конкретное в мимике смуглого лица, —…ты же любишь его? Кажется, перманентное скучающее выражение лица Чонина не меняется с того самого момента, как он входит в покои наследного принца, сейчас однако маленькая тёмная складочка всё же залегает меж темпераментно-изогнутых бровей. — В каком смысле? Принц ухмыляется, дёрнув уголком мучнисто-бледных губ. Чонин чётко улавливает в чужом взгляде острую нотку знакомой ему провокации, и это наталкивает на вполне определённую мысль: «Тангун знает… или подозревает…» Но Чонин относится к тому типу людей, кто всегда копает как можно глубже, прежде чем оголить всю правду и, подставившись, проиграть. К тому же, Тангун мог всего лишь что-то предполагать, теперь выведывая, насколько это могло оказаться правдой. Это вполне в его стиле. И в таком случае было бы весьма неразумно развернуть ему список своих прегрешений прямо так — с первого хода. — А, действительно, в каком? — в глазах До мелькает яркой искоркой азарт, что оживляется в них каждый раз, когда парни садятся играть в карты, соревнуются в беге, выносливости или в боевых искусствах. И даже, когда просто подбрасывают на спор монетку, глаза его загораются. В то время, как Чонин во всех тех же случаях проявляет себя довольно флегматично. Но сейчас принцу захотелось вдруг сыграть в игру, правил которой Ким не знает. А это нечестно… — Не совсем понимаю подтекста твоего вопроса, — осклабившись, Чонин выпрямляет ноги и слегка подаётся вперёд, свесив руки между ними. — Но… пожалуй, да, люблю. Когда Тангун меняется в лице, Ким спешно уточняет: — Он похож на Михо. — конечно, он знает, в каких она отношениях с принцем, но не может удержаться, — Такой же миленький и капризный. А что? — Чонин слегка склоняет голову набок, чтобы посмотреть искоса на принца своим игриво-возмущающимся взглядом. — Опять хочешь сбагрить мне своего непоседливого братца? До скептически заламывает брови и прыскает со смеху, ведя в сторону головой. Улыбка Чонина становится немного более напряжённой, а затем стирается вовсе, когда принц встаёт из-за стола, приближаясь к нему. — Да. — кивнув. — Что-то в этом роде. — А вот это уже наглость, Тан-тан, — он смотрит на него снизу-вверх, чувствует исходящий от парня холод и просто не может заставить себя выдавить хоть намёк на улыбку. — Знаешь, у меня ведь и своих дел по горло… — Так ты против что ли? — Тангун не улыбается тоже. Они смотрят неотрывно друг на друга. Тревога в груди Чонина вновь напоминает о себе лёгким спазмом… Когда начинает казаться, что игра в гляделки немножко затянулась, До нависает сверху, укладывая свою крепкую руку на чужом плече, чуть сдавливая пальцами. Он вымученно улыбается, и эта улыбка гораздо больше походит на оскал, чем на вежливое проявление дружелюбия. — Давай я тебе покажу кое-что, а потом мы по-дружески поболтаем, — он морщит нос и коротко мотает головой в сторону двери, не отводя при этом взгляда, что внезапно пропитывается совсем несвойственной Тангуну ледяной сталью. — Мы же с тобой друзья, не так ли? «Друзья?» Чонин смотрит на него из-под бровей, угрюмо и мрачно. Были ли они теперь друзьями? — Кажется, не были…

***

117 год — год Серебряного медведя

Мерный шум мутной от мыла и грязи воды в широкой деревянной бочке, от которой всё ещё расходится в стороны светлое облачко пара… С бортиков свисают окрасившиеся кровью полотенца, звонко роняя влагу на натянутую поверхность воды. Рядом в луже стоит вымокший стул с небрежно навешанной на спинку одеждой. Воздух здесь сырой и студёный, слегка отдающий неясным растительным запахом. Он окутывает распаренное обнажённое тело густым холодом, от которого не скрыться под тонкой простынёй, и вызывает мелкие мурашки, импульсной волной рассыпающиеся на светлой коже. Принц просыпается с жуткой болью в голове. Она гудит, пульсирует и приливает, отступая лишь на мгновение, чтобы после ударить снова. Помещение за отсутствием окон встречает его сумеречной темнотой, а белёсая плёнка перед глазами мешает в первую минуту понять, где он, и что его окружает. Единственное, что он чувствует чётко и явно — холодный влажный воздух, тяжело наполнивший тесную комнату плотно до потолка. Всё тело ощущается каким-то невероятно тяжёлым, неподъёмным, точно налитым свинцом, Кёнсу едва удаётся шевельнуть пальцами на правой руке, — и это, на самом деле, всё, на что хватает его сил. Сознание мутное и невнятное, он плохо понимает, что происходит, не осознаёт, что происходило до этого момента, и даже его собственное имя первые несколько секунд после пробуждения кажется для юноши неразрешимой загадкой. Поэтому, когда принц видит в углу помещения тёмный силуэт, очерченный тусклым светом подсвечника, он даже не пугается. Это больше похоже на что-то эфемерное и ненастоящее… на сон или галлюцинации. Силуэт сидит недвижно на стуле, немного сутулый, крупный и неразборчивый. Кёнсу пытается сфокусировать взгляд, но тщетно — в глазах всё мутно и размыто, а от натуги в голову бьёт в два раза сильнее, и принц глухо ноет, опускаясь на подушку. Хочется сжать виски пальцами, но он не чувствует тело, не может даже сдвинуть руку с места, чтобы сделать это. Рыжий огонёк дрожит во тьме, порхает выше и неторопливо приближается. Эхом в стороны разносится гул тяжёлых медлительных шагов. — Проснулся. — чёрство хмыкают совсем рядом. Огонёк парит над изголовьем тесной железной кровати, скрипуче прогибающейся под весом ещё одного тела, и Кёнсу даже удаётся разглядеть плетёный узор металлического подсвечника, что в следующее мгновение глухо приземляется на стоящую рядом табуретку. Принц смотрит бездумно в укрытое тенью ничего не выражающее лицо. Свеча мерцает яркой медной искоркой, бликуя тёплым светом на бурых волосах. Но чужие глаза, что отсвечивают в темноте, как у дикой кошки, пламени не отражают… Принц в полной мере осознаёт, кто именно сейчас сидит рядом с ним, только когда снова слышит негромкий утробный голос: — Знаешь, что это такое? — Чонин достаёт из кармана маленькую разбитую стеклянную ампулу и вертит в воздухе, давая возможность её рассмотреть. — Чондэ нашёл это у северного выхода. Там же, где и пистолет, что я дал тебе. Кёнсу сверлит пустыми глазами стекляшку, едва улавливая смысл в чужих словах. Отголосок неясного воспоминания шелестит в его мозгу, щекочет разум, пробуждая медленно и больно чувство подступающей к груди паники… — Не знаешь? — на пухлых губах мелькает тень от ухмылки. Чонин с нарочито расстроенным видом склоняет голову набок и прячет скляночку в кулаке, крепко сжимая пальцы. — Очень жаль. Принц тяжело сглатывает. В горле неприятно тянет сухостью, а на кончике языка растекается странный горьковатый привкус. Одна за другой в голове проносятся картинки последних воспоминаний. Он вспоминает, как ему вкололи что-то прямо в шею… Вспоминает мерзкого ублюдка Саймона… Кучу бездыханных тел под ногами… металлический налёт крови во рту, её тошнотный вязкий запах… И Чонина… Чонина, который в красочном воображении возвышается на гигантской горе из трупов, с сухим и бесстрастным выражением лица придавливающий ботинком расквашенную до мозга человеческую голову. Чонина, который сейчас смотрит на него неотрывно, жуткими тёмными глазами с матовым отливом. И в этом полумраке его лицо выглядит страшно. — Я довольно близко знаком с тем, кто изобрёл эту эмульсию. — голос холоден, низок и пугающе спокоен. — В такой крошечной ампуле… сколько здесь? — роняет взгляд на стекляшку в руке. — Где-то миллилитра три, наверное, да? — снова смотрит на Кёнсу. — В этих трёх миллилитрах эмульсии — два с половиной — это сок пористого гриба vene-morte, а оставшаяся половина — масло семечек белоягодника. Проще говоря, это довольно страшный наркотик, который при малейшем нарушении пропорций легко превращается в смертельный яд. Особенно он опасен, если ввести его в вену… Кёнсу дёргается, когда чувствует прикосновение холодных пальцев к коже на шее, куда не так давно ему воткнули шприц. В страшных узких глазах сверкает что-то ледяное, перехватывая дыхание, и принц натужно выдыхает, когда ранку придавливают пальцем, вызывая боль. — Введённый в вену, — Чонин обхватывает тонкую шею, слегка сжимая. — Он действует в течение нескольких часов, временно притупляя некоторые функции организма — обоняние, осязание, зрение — всё становится мутным и неразборчивым. Ты же сейчас понимаешь, о чём я говорю, не так ли, Кёнсу? Принц чувствует, как его словно долбит что-то изнутри, когда он встречается с глазами напротив… Страх въедливо и липко расползается по телу, сердце начинает колотиться в истерике, а он по-прежнему не может даже рукой пошевелить, чтобы отцепить грубые пальцы с нежной кожи на шее, на которой совершенно точно останется уродливым отпечатком синеватый след. От Чонина, вглядывающегося в перекошенное страхом белое лицо, веет опасностью. Он выглядит так же, как когда ворвался к Саймону, чтобы спасти Кёнсу… Его взгляд непроницаем, в нём нет ничего, кроме холодной стальной черноты. В нём нет той ребяческой насмешки или заботы, что всегда так или иначе просачивается сквозь толщу холода и надменности. Его глаза невозможно прочесть. И сейчас Кёнсу лежит перед ним с раскинутыми руками и ногами совершенно беззащитный, совершенно беспомощный… Перед зверем, чудовищем, монстром, способным на самые жестокие нечеловеческие деяния. — Спустя ещё двенадцать часов эмульсия начинает разрушать иммунитет, — ощущение хватки на шее пропадает. Мужчина поднимается, проходя немного мимо кровати и обратно. Его шаги неспешны, но непривычно тяжелы. — Если вовремя не вколоть противоядие, через сутки человек умирает… Когда Чонин внезапно останавливается прямо напротив изножья, Кёнсу чувствует, как вместе с ним замирает в страхе сердце. — Безмерная удача, что Минсок не уехал в Чжунго после твоего побега, хотя его в довольно срочном порядке вызвал туда император, — он медленно оборачивается на принца головой. Его голос тихий и шипящий. Он похож на кобру, расправляющую свой капюшон и готовящуюся напасть. — Если бы не Мин, спасти тебя было бы невозможно. Это-то ты можешь понять? Глаза, пропитанные смолью, сковывают и душат, точно рукой, почти физически… Если Чонин и кобра — то только королевская, большая ядовитая и фактурная. А вот Кёнсу в любом случае — всего лишь крошечный тушканчик, один из самых мелких представителей своего вида, до кучи ещё и крепко запутавшийся суетящимися лапками в траве. Тушканчик. Даже не мангуст. А, если так, — он обречён. И это становится более чем очевидно, когда Чонин шагает прямо к нему и, вцепившись пальцами в металлическую перекладину на изножье, смотрит на принца убийственно из-под нависшей над бровями тёмной чёлки. Змея виляет кончиком хвоста с погремком, шипит и источает яд, демонстрируя мышонку свои острые клыки, что вот-вот сомкнуться на мягкой тёплой шейке… — Ты убежал, Кёнсу, хотя я просил не делать этого. Мне казалось, мы поняли друг друга. Но нет. Ты хоть знаешь, к чему привела твоя глупость? — тембр его голоса понижается сильнее, он сжимает перекладину до белеющих пальцев, но лицо его по-прежнему невозмутимо. И это по-настоящему страшно — то, как он выглядит сейчас. — Пятнадцать человек из моей команды были убиты прошлой ночью. Вот так. — он щёлкает пальцами, расправляя плечи и глядя теперь привычно для принца сверху-вниз. — На пустом месте, Кёнсу. Только из-за того, что ты отказался послушать меня. Что скажешь на это? Чем сможешь отплатить мне за жизни всех этих парней? Принц вяло мотает головой, когда Чонин снова подходит к нему и садится на кровать, угрожающе нависая сверху. В нос ударяет знакомый древесно-мускусный запах чужого тела, агрессивный, подавляющий… Этот змей и в самом деле вознамерился слопать тушканчика. Он поиграется с ним, доведёт до пароксизма, измучает до изнеможения… И когда в мышонке больше не останется сил даже на то, чтобы пискнуть, над ним сжалятся и наконец съедят. — Минсок проколол тебе противоядие, — Чонин роняет взгляд на часы, стянутые на запястье, — около пяти часов назад, так что ты не умрёшь, но всё равно не сможешь полноценно управлять своим телом в течение следующих нескольких дней. — на смуглом лице мелькает нечто отдалённо напоминающее ухмылку, — И это твоя вина, Кёнсу. Чонин вполне чётко выделяет голосом последнее предложение, будто бы в самом деле не желая оказаться обвинённым в произошедшем ранее инциденте, хотя едва ли это могло бы оказаться правдой. Волнуют его сейчас совершенно иные вещи… Принц слегка поднимает голову. В его воспалённых отчаянным страхом глазах блестят крупные слёзы. Серые обветренные губы дрожат и неприятно слипаются между собой, а голос кажется охрипшим, как при простуде: — Прошу… Отпусти меня… Мышонок дрожит, трясётся и судорожно дёргает лапками в попытке выбраться из спутанной травы, но вязнет в ней только сильнее… — Отпустить? — Чонин усмехается и режет своим травящим взглядом тонкую светлую кожу на шее, будто обточенным бритвенным лезвием. — Ты же не надеешься в самом деле снова отделаться от меня пустым трёпом? — он чуть поднимает подбородок, развязывает пальцами узорный шелковый платок кровяно-красного цвета, стаскивая с крепкой шеи и откидывая в сторону, а у Кёнсу от этого все внутренности судорогой сводит. — Я предупреждал не просто так и был всё это время весьма добр и терпелив. Но ты, очевидно, будучи сыночком своего поганого папаши, слишком глуп и эгоистичен, чтобы оценить мои доброту и расположение к тебе. Так что и не рассчитывай. Принц в задушенном «нет-нет-нет-нет…» мотает головой, заламывая брови, и изо всех сил старается пошевелить хоть чем-нибудь. Он отчётливо ощущает горячие слёзы на щеках, прикосновение чёрствой матрасной ткани к нежной коже на спине, холодный воздух, пробежавшийся колючими мурашками вдоль тела, но всё равно не может толком шевельнуться. — Не надо… — ноет он высоко и несвойственно себе, почти неслышно, когда Чонин начинает расстёгивать смуглыми, чёрными в темноте пальцами пуговицы на контрастно белой, отливающей рыжим от подсвечника, рубашке. У него вся грудь в незаживших порезах, а простреленное плечо перевязано бинтом. — Я собираюсь наказать тебя, Кёнсу. — бровь ползёт слегка выше, но взгляд его по-прежнему непроницаем. Он оголяет подтянутый скульптурный торс, стягивая тонкую ткань с загорелой кожи, и привстаёт, медленно расстёгивая длинными пальцами серебряную пряжку на ремне. Принц следит за чужими движениями вымученным взглядом, всхлипывает и продолжает мотать головой, точно бы это могло ему хоть как-нибудь помочь. — Прошу тебя… — Имей в виду, — игнорирует Чонин, сосредоточенно оглядывая бледного трясущегося под простынёй Кёнсу. — Будет больно. …

***

110 год — год Луноликого зверя

Тангун водит его по коридорам добрые десять минут, и всё это время они не просто не разговаривают, а даже не смотрят друг на друга. Чонин плетётся где-то рядом на расстоянии метра, просовывает самые кончики пальцев под пояс плотно прилегающих брюк на спине и как-будто даже увлечённо разглядывает носы своих идеально-начищенных чёрных лоферов, размышляя попутно, что же на самом деле подразумевал принц под «дружеской беседой». Он, что же, собирался подраться с ним? Чонин не уверен, что драка с Тангуном могла бы окончиться для него мирно и без каких-либо последствий. Не говоря даже о том, что принц старше на два года и имеет достаточно сил, чтобы надрать ему зад. Ким, конечно, прилично повыше, но такой развитой мускулатурой и тяжеловесной рукой, как у До, похвастаться не может, да и для хорошей драки всегда нужен подходящий настрой, а у апатичного до петушиных распрей Чонина он полностью отсутствует. Он по своей природе довольно флегматичен до всего, что связано с мордобоями. Они его не вдохновляют. А вот Тангун подраться любит, и все, кто хоть раз слышал его имя, — а слышали его все, он же принц всё-таки, — знают об этом. И если во всём, что подразумевает задействование какого бы то ни было оружия, «орлиный глаз», — как его прозвали ещё в младших классах академии, — Ким Чонин является неоспоримым лидером, то в рукопашном бою он принцу проигрывает неизменно и разгромно. Так что, если дело всё-таки дойдёт до этого, у него почти не будет шанса выбраться из схватки победителем. «Это будет немного унизительно…» — хмыкает бесстрастно Чонин, но, когда они проходят в закрытое пространство огромного тепличного сада, он благополучно свою мысль теряет. Взору предстаёт настоящий райский лес, белоснежный и прекрасный. Ким слышит, как журчит вода в небольших мраморных фонтанах, и поют птицы, — наверняка, какого-то редкого вида, — а нежный запах цветущей вишни обволакивает, пропитывает воздух вокруг, и юноша впервые за это время оборачивается в сторону наследного принца, чтобы спросить… Место, куда его по какой-то весьма неясной причине приводит Тангун, находится в восточном крыле дворца. В закрытом крыле, куда на протяжении столетий разрешалось входить только членам королевской семьи. Сейчас, по факту, всё было ещё более приватно, чем когда-либо прежде, ведь император До Тхэван обустроил себе здесь сад для молитв и медитации, куда не впускал ну вообще никого. Даже любимую жену. Ким знает об этом лишь по рассказам Кёнсу, который ляпнул как-то невпопад, что когда отец поймал его разгуливающим в «абсолютно секретном» саду, очень сильно разозлился — даже ударил его, а Тхэван вообще никогда руку на младшего сына не поднимал, и мальчик проревел тогда всю ночь, зато в «запретную зону» больше не совался. Так что находиться здесь сейчас Чонину было достаточно некомфортно. — Ты, наверное, переживаешь, что нам влетит, — усмехается принц, встречаясь взглядом с янтарём в прищуренных кошачьих глазах. — Не волнуйся, сегодня нас точно не заметят. — Да нет, — Чонин хмыкает и морщит нос, в свойственной себе немного ребяческой манере растрёпывая волосы на затылке. — Мне просто интересно, зачем ты вообще привёл меня сюда. Я пока не вижу смысла, и это беспокоит. Ситуация действительно кажется странной, и не рождает в голове никаких более-менее реалистичных теорий. Причину, по которой наследный принц привёл бы его сюда, оказывается сложно даже просто придумать, и это довольно быстро разжигает внутри смятенный мальчишеский задор. Всё-таки чертовски любопытно, что задумал этот хитрый лис До Тангун… — Не торопись. — в выражении чужого лица мелькает что-то горькое и неприязненное. Чудится на мгновение, что его даже передёргивает в какой-то неясной Чонину гадливости. — Скоро узнаешь. Идём за мной. Ему ничего не остаётся, кроме как последовать за принцем вглубь искусственного сада, да и Тангуну в самом деле удаётся заинтриговать, так что можно сказать, что делает Ким это не по принуждению, а вполне даже добровольно. Хотя, справедливости ради стоит всё-таки отметить, что заставить Чонина делать что-либо по принуждению, задачка не из лёгких. Он же всё-таки «орёл», — дикий, необузданный и гордый, — чёрт такой. Они проходят мимо узкого цветочного тоннеля, окружённого кустарниками редчайших пород. Чонин не шибко много в этом понимает, — возможно, не понимает вообще, — но в голове подмечает тем не менее, что стоила вся эта красота, наверняка, непомерно много, и это кажется такой бессмысленной тратой денег и труда, что юноша не может удержать в себе неодобрение и не цокнуть. Когда парни подходят к плотно разросшемуся широким зелёным занавесом виноградному плющу, Ким вдруг обращает внимание на парящее в воздухе эхо постороннего голоса. — Они здесь не одни. Тангун останавливается, оборачиваясь на Чонина, и его лицо бледнеет пуще прежнего, — Ким не уверен, отражается ли эта зеленца на щеках от винограда или это реальный оттенок его кожи. Так или иначе выглядит он сейчас как совсем нездоровый человек. Принц ведёт взглядом, молча подзывая Кима подойти к нему. Послушавшись, Чонин подходит. Эхо становится немного разборчивее, разделяясь теперь на два самостоятельных голоса. Определённо знакомых, к тому же… Он слышит отрывки неразборчивой беседы, и сердце вдруг сжимается в смятении при звуке узнаваемых интонаций. Это голос его отца. — Брови ползут выше, а глаза расширяются в удивлении. «И что старик вдруг забыл здесь?» Совершенно точно, без сомнений один из голосов принадлежит Ким Тэ… Ким Тэ, отцу Чонина, который после смерти жены настолько яростно возненавидел действующую в стране власть, что каждый вечер с того дня сыпал императора земными и не очень проклятиями, с холодным ядом в глазах и природной невозмутимостью движений изувечив дома все изображения членов семьи До. И с чего бы ему, спрашивается, вести с этим самым императором какой-то диалог? Наедине. В закрытой зоне. В запретной зоне… Брови сводятся к переносице, и парень глядит потемневшими глазами на бледное лицо по левое плечо от себя. — Что происходит? — спрашивает так тихо, как только может, опасаясь быть услышанным не тем. Ким видит, как принца начинает трясти, точно в ознобе. Он давит из себя какое-то весьма жалкое подобие улыбки и прикрывает ладонью глаза, впиваясь ногтями в кожу на лбу. — А ты посмотри… — голос дрожит, когда уголки губ ползут вниз, а он всё равно пытается ухмыльнуться. Это не кажется нормальным, и Чонин совсем не понимает причины чужого состояния. — Всё ещё только начинается… Кивком головы принц указывает на занавес плюща и, подобрав пальцами вьющиеся стебли, слегка отодвигает их в сторону, открывая обзор на небольшое пустое пространство с молитвенной платформой из светлого мрамора прямо по центру бело-каменного пола. За долю секунды у Чонина успевает проскользнуть в голове грешная мысль, что, возможно, они просто читают молитвы. Ким Тэ не был особо верующим человеком, — или не был совсем, — но был откровенно зависим от воли императора и вполне мог пойти на это, чтобы не портить отношения с властью. Но едва ли парень сам считает правдоподобным своё предположение, и когда взгляд скользит немного в сторону, отпадают все сомнения…

***

117 год — год Серебряного медведя

— Дай мне уйти… — пищит Кёнсу, когда Чонин с ногами забирается на кровать и теперь нависает над ним полной мощью своего крупного подбористого тела. — Пожалуйста… Принц с трудом поднимает руки, утыкаясь ладошками в камень горячей широкой груди, но в них совершенно нет сил, чтобы оттолкнуть её от себя хоть немного. Чонин легко отбрасывает в сторону слабые руки, и рывком скидывает на пол простынь, оставляя юношу полностью обнажённым. Тот съёживается, покрываясь мурашками, прикрывается ладошками и кажется совсем затравленным этим страхом. Ким нетерпимо разводит едва сопротивляющиеся руки в стороны и, прижав их за запястья в подушку над головой принца, с полным серьёзности лицом сосредоточенно Кёнсу разглядывает. Ведёт своим жгущим острым взглядом от основания шеи ниже к плечам, оглаживает чётко выделяющиеся худенькие ключицы, едва выраженные мышцы груди с вздёрнутыми мелкими сосками, изучает настойчиво и внимательно изгибы мягкого юного тела, цепко выхватая глазами каждую родинку на белоснежной коже. Этот взгляд кажется настоящей пыткой, потому что Кёнсу чувствует его тактильно, чувствует, как он тонким упругим червём вгрызается и пролазит под кожу, отравляя организм своей порочной въедливой грязью… — Ненавижу тебя… — хнычет принц, когда мужчина проводит по груди холодными пальцами, цепляя твёрдые соски. — Чёртов кретин… Он думает, что Чонин не слышит его, но понимает, что это не так, когда в ответ тот сжимает их пальцами, заставляя Кёнсу вздрогнуть от неприятных ощущений. — Я кретин? — холодно переспрашивает Ким, спускаясь руками ниже по тяжело вздымающемуся мальчиковому торсу, чтобы раздвинуть в стороны дрожащие острые коленки. — В самом деле считаешь, что такой тон уместен сейчас? Кёнсу не отвечает. Ему сложно дышать. Он чувствует каждое прикосновение к своей коже так ярко, словно тело становится в десятки раз чувствительнее обычного, но сопротивляться по-прежнему очень сложно. Его руки и ноги весят тонну, и огромного труда стоит даже просто слегка пошевелить ими, не говоря уже о реальном противодействии. — Если ты всё ещё не понял, в каком находишься положении, советую соображать быстрее, — Чонин опускается меж раздвинутых ног так, что принц чувствует жар чужого дыхания на внутренней стороне бёдер в считанных миллиметрах от соприкосновения. — Потому что в этот раз всё будет по-моему. Кёнсу хочется сказать, что не только в этот раз, а и много раз раньше было «по-твоему», но он совсем не успевает должным образом отреагировать, обильно проглатывая воздух, когда чувствует влажное прикосновение к чувствительному месту под мошонкой. Он рефлекторно пытается свести ноги, но ему не дают. Тёплые мокрые губы оставляют жаркий поцелуй на тонкой коже и скользят чуть ниже — к плотно сжатому сфинктеру. Чонин облизывается по-кошачьи, и принц не может сдержать протестующего стона, когда упругий язык, надавливая, мажет от копчика выше, проходясь горячо по уязвимому отверстию. Сквозь тело проходится волосковой ниточкой токовый разряд, и Кёнсу чувствует, как болезненно-сладко начинает тянуть внизу живота. Одновременно с этим его пробивает острой дрожью отвращение, он заламывает брови и неуклюже виляет бёдрами, стараясь увернуться, но Чонина это только раздразнивает. — Он крепко надавливает ладонями на тонкие мышцы бёдер, предотвращая малейшие попытки к сопротивлению, и порывисто впивается губами в нежную кожу вокруг ануса, заставляя мальчишку захныкать от стыда. Кёнсу утыкается ладошками в крупные плечи, впиваясь ногтями в ещё свежие раны и стараясь оттолкнуть, затем встречается глазами с похотливым взглядом Чонина, и его передёргивает чувственной пульсацией в районе паха, когда тот характерно причмокивает губами, отстраняясь. — Пожалуйста, перестань… — пытается словить момент Кёнсу, чтобы остановить весь этот ужас, но Чонин его слова игнорирует, любовно проводя ладонью вдоль аккуратного полувозбуждённого члена, и принц снова роняет голову в подушку, потому что его тело реагирует на это слишком чувственно, — кожа покрывается новой россыпью мурашек. — Не сопротивляйся. — хрипло шепчет Чонин, обводя лоснящуюся розовую головку кончиками пальцев, и удовлетворённо хмыкает, подметив своим вострым взглядом, как искажается сладким страданием милое лицо, — Если не хочешь, чтобы я тебе что-нибудь повредил, ты должен послушать меня и расслабиться. Кёнсу чувствует, как дрожит всё его тело. У Чонина холодные пальцы, и он скользит ими, крепко обхватив набухающий член, чувствительный и горячий. Этот контраст температур заставляет принца выгнуться в спине, в попытке избежать прикосновения, но на самом деле двигаясь к нему. Второй рукой Чонин оглаживает нежную кожу втянувшегося до рёбер мягкого живота, а потом принц снова сталкивается взглядом со своим сладострастным мучителем, и его насквозь пронзает жалящим током, проскакивающим тонкой ниточкой от пяточек до самого затылка. Ким вновь становится похож на хищную кошку, в его глазах горит плотоядная издёвка, и Кёнсу понимает, что его сегодня замучают до потери сознания. Он сдавленно хнычет, иступлено толкая Чонина руками. По щекам продолжают скатываться слёзы, от осознания своей беспомощности хочется умереть прямо здесь и сейчас. Потому что он действительно верит, что это лучше, чем то унижение, через которое ему придётся пройти. Ведь Чонин не остановится. Что бы Кёнсу ни сделал, что бы ни сказал, он собирается проглотить его сегодня, целиком и полностью сожрать… За тяжёлыми мыслями принц пропускает тот момент, когда мужчина проползает выше, плотно вдавливая стройное тело в кровать, и устраивается бёдрами меж разведённых ног Кёнсу. Грубая брючная ткань неприятно натирает кожу, когда Чонин начинает подмахивать бёдрами, потираясь своим обтянутым тонким бельём стояком о уже отвердевший член принца. — Чонин… — стонет Кёнсу, и выражение его лица искажается болезненным страданием. Он чувствует горячий бархат чужой кожи на своей. Чонин зарывается шумно дышащим носом ему за ухо, чуть прикусывая пульсирующую венку, и плотно притирается к принцу всем своим распутным телом, вдавливая того в неудобный твёрдый матрас. Его тёмные твёрдые соски соприкасаются с сосками Кёнсу, и это смущает принца даже больше, чем распаляющие поступательные движения бёдрами, что Чонин делать не прекращает. Потому что он чувствует их напрямую, плотные и горячие, перекатывающиеся вокруг его собственных, и это сводит с ума… — От этой эмульсии есть своя польза, — горячо выдохнув прямо в ухо, — Мне даже не придётся связывать тебя. У Кёнсу сердце замирает, и он стонет рвано и несдержанно, когда Чонин спускается бёдрами ниже, начиная тереться своим возбуждением о чувственно сжимающуюся дырочку. Принц снова мотает головой, пуская слёзы по подушке. Внизу уже зудит и пульсирует, требуя разрядки, но Кёнсу не хочет этого… Его тело отвечает, а разум протестует громогласно и бойко. Только толку от него, от этого разума, как от козла молока… До рвано пыхтит от тех сладостных покалывающих ощущений, что дарит ему своими нехитрыми порочными ласками Чонин, и плачет вместе с тем от осознания того, как это всё неправильно и отвратительно. Им ведь просто сейчас воспользуются, как дешёвой швалью из борделя… Унизят, сломают, втоптают в землю, как какое-то ничтожество. Чонин считает, что он заслуживает этого? Неужели Кёнсу, виноватый лишь в том, что является сыном своего отца, в самом деле заслуживает того, чтобы с ним обошлись сейчас подобным образом? — Перестань плакать, — мурчит непотребно ластящийся, как кошечка, мужчина, с чувством выдыхая, когда головка под натянутой тканью снова утыкается прямо в анус хныкнувшему от этого Кёнсу. — Я же знаю, что на самом деле тебе нравится… — Нет, нет, — захлёбывается принц, кидая голову по подушке, — пожалуйста, не делай этого. Его лицо блестит от испарины и слёз. Он выглядит очень жалко сейчас и ещё более — болезненно-развратно… — Раньше надо было думать. — рычит зверь, поймав юношу за подбородок так, чтобы их глаза встретились. — Не сопротивляйся. Это в твоих же интересах. Кёнсу очень хочется выпутаться из плена чужих пальцев, но он не может, ведь он так непозволительно слаб, а Чонину достаточно только взгляда, чтобы худенькое тело под ним вспыхнуло пожаром. Мужчина склоняется ближе к губам, стреляя смоляными хищно-расширившимися зрачками в затравленные глаза принца, и распутно ухмыляется. — Vae victis… — он порывисто прижимается к оторопело приоткрытым губам принца, сразу проталкивая внутрь язык. Кёнсу не успевает отреагировать, морщится и пытается оттолкнуть от себя горячее тело. Чонин целует страстно, беспощадно. Мокро играется язычком, мнёт его губы своими и слегка прикусывает зубами, не давая ему и шанса на освобождение. Когда дыхание принца становится тяжёлым и рваным, мужчина всё же отстраняется от сладких губ, роняя на подбородок тоненькую ниточку слюны. Кёнсу выглядит ужасно замученным с этими красными влажными губами, заплаканными глазами и изогнутыми страданием бровями. Чонин прикусывает нежную кожу у ключицы, заставляя юношу зашипеть, и плавно спускается ниже, цепляя взглядом чужое возбуждение. — Кое-кто, я посмотрю, уже жаждет внимания, — усмехается Ким, размазывая выступившую смазку по розовой головке. Кёнсу подкидывает бёдра, пытаясь отодвинуться выше, но у него не выходит, и Чонин смеется над ним. — Ты серьёзно хочешь, чтобы я остановился? — Замолчи… — рычит на сбившемся дыхании принц, роняя затуманенный взгляд на Чонина и пытаясь состроить на лице угрожающее выражение, но выходит скверно, потому что дрожащий в своей уязвлённости Кёнсу совсем мужчину не пугает. Ким смотрит на него с мгновение, серьёзно задумавшись о чём-то, а затем Кёнсу хлипко давится воздухом, потому что парень, облизнувшись, обхватывает его член губами, насаживаясь почти до основания. — Чонин… ах… Не надо. — он давится собственным стоном, когда Чонин принимается посасывать его, обводит вокруг своим упругим языком, уделяя особенное внимание головке — играясь с ней внутри щекочущим кончиком так, что дрожь пронзает всё тело, заставляя принца выгнуться в спине и прикусить губу, чтобы не застонать в голос снова. Он слышит и в полной мере ощущает причмокивания чужих губ на своей плоти, и от этого внизу становится ещё жарче. Принц приподнимает голову и захлёбывается от того, что Чонин, вобравший его член в рот уже целиком, следит внимательно за его реакцией. Он медленно и плавно оглаживает языком внутри каждую выступившую венку, постепенно наращивая темп. Кёнсу не удаётся сдержать свой жалобный скулёж, когда его мошонки касаются пальцами, заминая и массируя. Он приподнимает дрожащие бёдра и роняет их снова, чувствуя, что вот-вот кончит, но Чонин выпускает его член изо рта, оглядывает принца с усмешкой, и коротко целует головку, принимаясь ласкать её пальцами. — Прекрати уже… — никак не успокаивается Кёнсу, поддаваясь характерной пульсации под пахом. Его член мерно подрагивает, испуская наружу пару капель естественной смазки, и это смущает так сильно, что лицо становится почти пурпурным. — Тебе не нравится? — издевается Чонин, ухмыляясь дьявольски широко и продолжая надрачивать ему рукой. Бровь манерно изгибается, а в глазах мелькает что-то определённо пошлое и гадкое. — Дальше будет интересней. — он собирает с головки белёсые капли, обкатывая их между пальцев и, зависнув немного, к ужасу Кёнсу — слизывает их самым кончиком языка. Принц стонет от бессилия, роняет голову в подушку и закусывает губу. Он чувствует, как кружится голова, — и не совсем ясно, по какой причине, но, скорее всего, от наркотика, что всё ещё продолжает оказывать влияние на хрупкий организм. Принц очень ярко ощущает прикосновение губ к чувствительной коже на головке, но как-то пропускает мимо себя то единственное мгновение, когда язык, чуть скользнув по мошонке, упруго надавливает в самый центр его ануса. — Не надо-о… — ноет Кёнсу, пряча в ладонях глаза. Всё это кажется ему жутко унизительным. — Там… Не трогай… Язычок влажно скользит вокруг, размазывая те самые капельки спермы, и пытается толкнуться внутрь, но Кёнсу сжимается сильнее и старается отодвинуться. В этот раз ему удаётся сделать это, но далеко он не сбегает. Чонин смотрит в сердитом неодобрении, вытирает губы тыльной стороной ладони и с силой придвигает юношу ещё ближе, чем было до этого. Принц стонет от безысходности, когда в его попку снова пытаются пробраться липким от его же собственной смазки языком. Чонин оставляет чувственный поцелуй чуть выше, у яичек, и снова возвращается к покрасневшей от всех манипуляций дырочке, вибрирующими движениями проталкивая язычок немного глубже. Кёнсу пытается прикрыться ладошками, когда Ким отстраняется ненадолго, но его больно шлёпают по рукам, заставляя пискнуть. — Не мешай, — рычит Чонин, стреляя в принца обозлёнными чёрными глазами, — Сделаешь только хуже. — после этих слов он хватает ручки за тонкие запястья, сжимая пальцами, которыми до этого скользил по его члену, и, лизнув дёрнувшийся узелок сфинктера, снова прижимается губами, слегка засасывая. Кёнсу дёргается, пытаясь остановить неприятные ощущения, когда язык заметно проникает в него сантиметра на три, вращаясь круговыми движениями, затем выходит и входит снова, — ещё глубже. Сколько может продолжаться эта пытка, Кёнсу не знает, но понимает, что самое страшное ещё впереди. Чонин, отстранившись с глубоким выдохом, улыбается сладко и масляно, словно в подтверждение чужим мыслям. С кошачьей манерностью он медленно крадётся выше, вдавливая принца в матрас, и снова вжимается бёдрами меж его разведённых ног. Принц зажмуривает глаза и отворачивается, вздрогнув от липкого поцелуя в щёку. Член снова начинают ласкать, снова жарко дышат в ухо и трутся жаром своей кожи. Чонин — чёртов искуситель с неукротимым либидо, давит свою пошлую улыбочку и вьётся вокруг как змея. Кёнсу прогибается в спине, соприкасаясь плотно с крепкой грудью, когда рука на его члене ускоряется. Чонин удовлетворённо хмыкает, внимательно наблюдая за реакцией порозовевшего лица. Влажные пальцы обхватывают мошонку, скользят ниже и надавливают. Принц в страхе распахивает глаза, вцепившись в крепкую руку, когда Чонин настойчиво пытается протолкнуть в него палец. Прямо внутрь… — Что ты… — ругается До, силясь вывернуться, — прекрати. Но Чонин не слушает, проталкивая свой палец глубже до основания. Стыдное, неправильное чувство. Этого не должно происходить… Он вяло, но старательно трепыхается под грузом чужого тела, стараясь уйти от прикосновения, но ничего не выходит. Принц морщится, когда палец внутри начинает двигаться, растягивая, и шипит от неприятных ощущений. Ким смотрит, наблюдает с садисткой издёвкой, а уголок его губы ползёт чуть выше, когда он вдруг сгибает свой палец, надавливая, и у Кёнсу не выходит сдержать громкого стона. Тело прошибает неясной ему слабостью, колющим разрядом, и он дрожит, замирая в опасении почувствовать это снова. Потому что тело реагирует сразу — член дёргается, пуская струйку смазки на живот, и, если бы Чонин продолжил ласкать его, он бы уже спустил позорно прямо в его руку. — Подожди… — останавливает юноша, когда чувствует, как палец внутри начинает давить внутри на что-то, про что Кёнсу не знает, но что определённо пробуждает в его теле какие-то неправильные реакции. Его грудь тяжело вздымается, рвано соприкасаясь с нависшим сверху телом. Влажная кожа мягко и чувственно прилипает к такой же… Принц пытается отдышаться и усмирить волной накативший жар, но шанса ему не дают… На долю секунды кажется, что Чонин его послушает, но этого не происходит, — он снова двигает пальцем внутри, и всякий раз, задевая простату, вынуждает принца вздрагивать и хныкать в неудачной попытке отодвинуться. Когда внутрь пытаются протолкнуть ещё один палец, Кёнсу чувствует тянущую тонкой стрункой режущую боль. И эта боль отрезвляет его, заставляя вскрикнуть. Чонин отстраняется, отползает в ноги, выпрямляясь в спине и вновь пробегаясь по бледному телу как-будто внимательным, но расфокусированным взглядом. Животным и диким. — Что ты делаешь? — возмущается принц, когда его берут за талию, приподнимая. — Переворачиваю тебя. Кёнсу не хочет знать зачем, но всё равно догадывается… Его действительно переворачивают на живот, вжимают за шею в подушку и проводят кончиками пальцев по бокам, мягко оглаживая ниже по позвоночнику. — Я больше не могу терпеть, Кёнсу, — его безмысленные чёрные глаза сияют чем-то мутным и зловещим. — Ты сам во всём виноват…

***

110 год — год Луноликого зверя

— Любопытная ситуация, не так ли? — заговорщическим тембром шепчет за ухом Тангун. Чонин вздрагивает от лёгкого прикосновения к плечу и склоняет на бок голову. Его брови нахмурены до глубоких морщин, а глаза чернеют смесью отвращения и гнева. Когда Ким Тэ, полностью раздетого, прижимают животом к молитвенной плите, Чонин вздрагивает, как от удара, и резко отворачивается. Мысли проклятой вороньей стаей кружат и галдят в голове, но в действительности юноше не хотелось бы поймать ни одной из них. Он в полной мере ощущает подкатывающую к горлу тошноту, когда воздух прорезает гортанный стон его собственного отца. Отца, который ненавидит геев и отзывается о содомии, как о самом тяжком, скотском и омерзительном грехе из всех возможных… А сейчас его самого трахают, как грязную шлюху, которых тот так яро презирает. Чонин торопливо отшатывается назад, чтобы больше не видеть, и встречается взглядом с Тангуном, чьё бледное лицо отчего-то окрашивается налётом торжественности и самодовольства. — Что, Чонин, — режет он чересчур уж бодро, — неужели ты не знал? Ким смотрит пространно сквозь принца, сердито морщит лоб и с простой детской искренностью качает головой, хотя чётко вылавливает в чужой интонации кислый привкус иронии. — Это омерзительно, — выплёвывает До. — Ты же тоже так считаешь? Чонин минует Тангуна, слегка задевая его плечом, и вялым не своим шагом двигается в сторону выхода. Он слышит стоны, приглушающиеся, отдалённые, но бьющие с размаху острым ломом прямо в голову, заставляя морщиться всякий раз, как это мерзопакостное эхо болезненно его оглушает. Хочется продышаться на свежем воздухе, потому что от приторно-сладкого запаха вишни тошнит невероятно. Картинка отпечатывается на веках слишком чётко, и Чонину ни в какую не удаётся избавиться от неё… У него никогда не было с отцом какого-то близкого, душевного контакта. Ким Тэ всю жизнь требовал от него с излишком выше того, на что сын был способен, и за любую неудачу порол его кнутом. Но раньше у Чонина была мама. Солнечная и добрая, Са-ран спасала его от неконтролируемых всплесков отцовской агрессии, страшной, тихой, холодной, разрастающейся болезненными красными бороздами на спине. Са-ран ловко разводила их по разным углам дома и по очереди вела с каждым долгую задушевную беседу. Она умела успокоить и хорошо влияла не только на сына, но и на мужа, что становился мягким и податливым в её руках. Совсем другим. Только благодаря матери Чонин хоть как-то смог понять, что отец на самом деле любил его, просто суровая юность в западной колонии не научила его правильно эту любовь показывать. Во всяком случае по отношению к сыну, к будущему мужчине, которому не полагалось быть ранимым и нежным, который должен был быть чёрствым, твёрдым, несгибаемым, способным выдержать любую ношу. Когда матери не стало, подрастающего парня спасла только академия-интернат в Чжунго, после которой бить себя он более не позволял, да и поводов не находилось. Полный противоречий Ким Тэ после смерти жены полностью ушёл в театр и находил свободную минутку лишь для своей любимицы — Михо, но Чонин совсем в нём не нуждался. Его собственная юношеская жизнь кипела и бурлила, а внимания отца, в театре которого он тоже выступал, ему вполне хватало во время репетиций. Отец стал для мальчика олицетворением чего-то холодного, стального и неприступного. При достаточно изящной фигуре он выглядел статно и мощно, а одного его тяжёлого убийственного взгляда хватало с лихвой, чтобы заткнуть кому-то с перебором болтающий рот. Он был единственным человеком, которого Чонин за всю свою жизнь действительно боялся и старался не злить, а лучше вообще на глаза лишний раз не попадаться, а то мало ли… И увидеть его в подобном положении… Униженным, изогнутым, вбитым в стенку другим мужчиной… Мужчиной, ставшим причиной смерти его жены, матери Чонина… Как вообще нужно чувствовать себя после этого? — Чонин чувствует лишь только тошноту и презрение. А ещё откуда-то совестливую обиду за самую любимую женщину на свете, за самую добрую, самую милую… За женщину, которую так мерзко, так гадко и низко предали… Чонин в самом деле не знает, как жить теперь с этим чувством в груди. С этим ядом, растёкшимся в сердце чем-то отвратительно-зелёным и липким. «Хочется что-нибудь разбить…» — А, вот ты где… — Тангун обнаруживает его сидящим на одиночной лавочке у толстого столетнего дерева, растущего на возвышающемся вертикальным полумесяцем холме, что выходит прямо на укрытые по лету ярким жёлтым солнцем хлопковые плантации. Сейчас здесь мрачно, буро, грязно и всё залито водой. Воздух холодный, осенний, пробирающий до костей, а траурная песня кружащих по небу ворон, дополняет картинку глубокими оттенками земельной черноты. Свет здесь едва просачивается сквозь грозные тёмные тучи. Хоть дождь прекратился — и то ладно. — На самом деле, — заводит принц, проверяя скамейку на влажность и присаживаясь рядом. — Я давно догадывался. Но убедился воочию лишь только вчера. Чонин непонимающе оглядывает его. — Я видел их вместе раньше, но… когда-то они ведь были друзьями, вот я и подумал, что в этом нет чего-то… странного. — он жмёт плечами так, словно его передергивает. — Меня смущало то, что Ким Тэ вдруг потеплел к отцу, хотя после южанской чумы довольно откровенно ненавидел его… Тем не менее я не придавал этому какого-то большого значения, да и разве станешь думать такое на собственного отца? — его нос морщится в отвращении, а брови сдвигаются, — Вчера я случайно стал свидетелем их неосторожной беседы за Величественным веком. Отец просил Ким Тэ о встрече… Я хотел подойти поздороваться и отдать отцу документы, с которыми целый день в его поисках таскался… Но не подошёл. Они начали целоваться. Чонин с шумным вздохом откидывает голову назад, утыкаясь макушкой в твёрдую кору. Голова трещит, и на душе так гадко, что не описать словами. — Не знаю, как ты, но… — Тангун скрещивает руки на груди и вздёргивает «по-царски» подбородок, устремив сердитый взгляд к серому горизонту. — Мы с Кёнсу были воспитаны таким образом, что однополые связи для нас являются чем-то запредельно неприемлемым. Я не знаю, что происходит в голове у мужчин, желающих овладеть другим мужчиной, — наверное, потому что я просто сам не такой, — не знаю, природное ли это что-то или следствие больной психики, но в любом случае не могу принять это за норму. Ты знаешь меня столько лет. Ты должен понять. Чонин напряжённо фокусируется на невнятной точке средь облетевшей кроны. К чему принц пытается вывести свой монолог он догадывается… — Наши родители — это наши родители, а мы — это мы. Мы целостные отдельные личности и, если мой отец… — До прикусывает дрожащую от злобы губу и отводит взгляд. —…если мой отец творит чёрти что, это не означает, что и я стану. Ты согласен со мной? Чонин оборачивается на принца, но на его равнодушном лице не мелькает ни намёка на эмоцию. В памяти всплывают внезапно мягкие розовые губы. Влажные, припухшие и потерявшие своё чёткое очертание от долгих поцелуев… Он вспоминает поцелуй в шкафу, самый первый; поцелуй в кустах садового лабиринта, где они прятались вдвоём от настойчиво преследующих их сестричек Пак; мокрый поцелуй в реке Кангана; а ещё тот, что он подарил Кёнсу вчера перед сном… Был ли он таким же, как его отец? — нет… — Была ли наклонность его отца причиной, по которой его так тянуло к этому мальчику? Чонину семнадцать, и он достаточно взрослый для того, чтобы, хоть и с неохотой, но понять, что именно он чувствует по отношению к Кёнсу. В отличие от самого Кёнсу, совсем ещё ребёнка. Даже не подростка. Было ли всё, что он делал с ним, отвратительно? — Кажется, не было… Так в чём причина этого смятения? — Помнишь, я спросил тебя сегодня, — нарушает затянувшуюся тишину Тангун, — любишь ли ты Кёнсу? Ким не видит смысла в том, чтобы на это отвечать, и принц, расценив чужое молчание за нечто положительное, продолжает говорить: — Полагаю, ты уже должен был догадаться, к чему я веду, не так ли? — тембр его голоса понижается. — Чонин, я знаю всё. И мне очень хотелось бы, чтобы ты это прекратил. — Прекратил что? — пытается парировать Ким. В глазах напротив сверкает раздражение. — Я предполагаю, что некто столь пресыщенный взрослыми играми, как ты, вполне мог заскучать и захотеть каких-то новых ощущений, — его уши краснеют, а губы кривятся в оскале, — но, Бога ради, Чонин, Кёнсу всего одиннадцать. И он мальчик… Чонин фыркает смешком и потирает в непринуждении шею, словно расслабившись. — И чем, по-твоему, мы с ним занимаемся? Он смотрит в лицо Тангуна своим надменным, насмешливым взглядом, и принц не выдерживает, — с размаху влепляет ему в скулу кулаком. Чонин шипит от боли и усмехается, всё так же нагло глядя на него из-под нависшей над глазами чёлки. — Не выводи меня, придурок, — рычит До, сжимая и разжимая свой кулак. — Я видел засосы у него на шее и плечах, а, когда спросил об этом, он весь покраснел и выпалил какую-то чушь несусветную. Не будь я нормальным, подумал бы, что эта грязь передаётся по крови. Да и ты тоже не в отца, ты сам по себе такой — с больной фантазией. Твоему отцу хоть хватает адекватности не приставать к малолеткам… — Помолчал бы, — язвительно цокнув, — а то от твоего бреда уже голова болит. Тангун снова замахивается для удара, но Чонин ловит в воздухе чужой кулак, останавливая. — Ваше высочество, будьте благоразумны. — его пухлые губы растягиваются в кривой диковатой ухмылке. Ощущение реальности словно испаряется, рассыпается песком, поскрипывая под ногами мелкой крошкой. — Ублюдок. — злобно цедит сквозь зубы Тангун, выдёргивая из крепкой хватки свою руку. — Ещё хоть раз увижу тебя рядом с Кёнсу, простым фингалом не отделаешься. Принц поднимается со скамейки и незамедлительно уходит. И Чонин снова остаётся один на один со своими мыслями. А это, на самом деле, гораздо тяжелее…

***

117 год — год Серебряного медведя

Тёмные под-подвальные помещения использовались очень редко и, в основном, для пыток и наказаний. В замке Чонина таких пять, и все они соединены между собой узким коридором с небольшими окошечками для подсвечников — другого освещения здесь никогда не было и нет. В одном помещении по две тесные толстостенные камеры, закрывающиеся на рубильниковые замки, встроенные в прочные железные двери. Такой мощной звукоизоляции нет ни в одном другом уголочке замка, но её оказывается недостаточно, чтобы заглушить болезненный истошный вопль Кёнсу, растворяющийся глухим эхом в тёмном коридоре. Чонин входит в него практически на сухую, ругается себе под нос и, кажется, совсем не замечает чужих криков. — Мне больно… — ревёт принц, сжимая пальцами подушку, — Больно… Его игнорируют, — то ли специально, то ли безумие застилает чужой разум, — но Кёнсу не перестаёт кричать, проклинать и звать на помощь, будто бы и в самом деле кто-то мог прийти и спасти его… Крик, хоть и немного, но по крайней мере отвлекает его от зверской разрывающей боли там, где её быть не должно, а думать про что-либо ещё не получается. Все его мысли, все его нервы и чувства — всё концентрируется в одном единственном местечке… Впереди целая ночь и слетевший с катушек Чонин, желающий растягивать это наказание как можно дольше. А принцу больно до ужаса и тошноты, но всё, что он может делать — это прижаться лицом к подушке и реветь, что есть сил.

***

110 год — год Луноликого зверя

— Погоди… — Кёнсу приоткрывает дверцу переднего окошечка, чтобы обратиться к кучеру. — Останови здесь. Когда карета останавливается, принц торопливо шурудит руками под сидением, не отводя взволнованного взгляда от окна, и нащупывает зонтик. — Ваше высочество, — подаёт голос кучер, когда мальчик скрипит дверной ручкой, чтобы выйти на улицу. — Куда вы? Сейчас не лучшее время для прогулок. — Я быстро. — раздражённо отмахивается До, вытягивая вперёд трость, чтобы раскрыть купол зонта. — Не ходи за мной. Когда он спрыгивает со ступеньки, неудачно приземлившись с краю глубокой лужи, вода пачкает его белоснежные брючки. Кёнсу фыркает в негодовании, осматривая тёмные пятна на одежде, но затем, как спохватившись, уверенно шагает вперёд — в тёмное страшное пространство меж двумя высокими домами, которое с некоторых пор почти и не пугает его. Он был здесь уже два раза. Кучер настороженно наблюдает за мальчишкой, вытянувшись из кабины прямо под дождь. Если с принцем что-нибудь случится, ему влетит в первую очередь… И хорошо бы в самом деле за малолеткой проследить, да тот приказал ему не делать этого. Дилемма. Как только темнота промежуточной линии проглатывает его с головой, принц выуживает из кармана маленький газовый фонарик, который уже давненько стырил из комнаты старшего брата, и, щёлкнув рычажком выключателя, выносит его немого вперёд. Маленький зеленоватый огонёк светит довольно тускло, но кое-что Кёнсу всё равно теперь видит. Дождь усиливается, с ощутимой натугой ударяя по натянутой ткани зонта. Принц ускоряет шаг, смело шлёпая по лужам. Крупные серые камни в стенах сменяются жёлтым кирпичом, и он попадает в небольшой двор-колодец. В закрытый, без окон, набитый людским хламом: старыми телегами, ящиками, крупными керамическими посудинами и прочим барахлом, которое уже никуда не годится, а выкидывать жалко. Принц встаёт в самом центре, озираясь по сторонам. Здесь темно и кучно, сложно что-то разглядеть, но неужели предчувствие всё-таки обмануло его в этот раз… Шум становится громче: дождь сильнее барабанит по крышам, звенит в трубах и колошматит по мокрой земле, но Кёнсу слышит… С непоколебимой сосредоточенностью в лице принц оборачивается на тёмный, забитый ящиками угол и делает решительный шаг в его направлении. Затем ещё и ещё один… Он подходит настолько близко, насколько может, приседает немного и, вытянув фонарик перед собой, заносит его выше, чтобы осветить чужое подбитое фингалом лицо. — Я как чувствовал, — горько усмехается мальчик, прикрывая зонтом вымокшего до нитки бродячего кота. Большой широкоплечий сильный, он дрожит от холода, как лист на ветру, поднимает на принца вымотанный взгляд и искренне удивляется. Его глаза немного расширяются, мокрые брови чуть дёргаются, а на лице застывает вопрос, но Кёнсу его опережает: — Чего же ты снова сидишь здесь? — он смешно морщит носик и смотрит искоса с издёвкой, — Ещё и под таким дождём… Чонин думает, что, наверное, он всё же заболел, иначе объяснить случившегося перед ним Кёнсу не представляется возможным… И Ким просто сидит и смотрит на него с остолбенело приоткрытым ртом. Это по-прежнему не кажется правдой. — Заболеть удумал, чтобы занятия пропустить? Вода стекает по мокрым волосам, по остывшей тёмной коже. Чонин вдруг замечает, что действительно промок, что замёрз, что, как волк, голодный и что ему просто некомфортно сидеть среди всей этой кучи ненужного хлама. — Погоди, вот я расскажу учителю Лиму, и шуму буде-ет! Дурные мысли расплываются в голове, точно тучи, сквозь которые настойчиво и смело пробирается прозрачно-голубое ясное небо… Кёнсу вдруг улыбается во все зубы и, заломив забавно брови, начинает громко хохотать. В груди дрожит что-то тепло и приятно, и Чонин пропускает мимо ушей все «только посмотри на себя», «что это такое», «ты как дворовая псина», потому что это ведь всё совсем не важно…

***

117 год — год Серебряного медведя

Кёнсу не знает, сколько времени проходит, но ясно ощущает, как силы покидают его немеющее тело. Чонин и не думает оставлять его в покое, он исступленно, словно ненасытный зверь, вбивается в него снова и снова. Иногда замедляясь, он замирает и крутит бёдрами, напрягая ягодицы, именно так, чтобы помучить Кёнсу ещё больше, затем начинает неистово вколачивать его замученного в матрас, рыча на львиный манер и слегка выгибаясь от наслаждения в мощной с выделяющимися мышцами спине. Внутри настолько влажно, что принц уже совсем не чувствует ничего, кроме проходящейся по чувствительной простате головки крупного жилистого члена. Липкие, хлюпающие шлепки звучным эхом отражаются от стен тесной подвальной камеры, и Кёнсу уже устаёт стыдится этого. Он вообще устаёт. Его тело дрожит, а член пульсирует в возбуждении, хотя принц кончил уже три раза и мог искренне поклясться, что больше не выдержит. — Я больше… не могу… — хнычет Кёнсу, приподняв от подушки голову. — Прошу… Умоляю тебя, хватит… Остановись… Но Чонин не слышит его. Он точно изголодавшийся волк, рычит утробно и снова замедляется, низко постанывая от удовольствия прямо в ухо Кёнсу, чем заставляя чужой член дёрнуться и выделить ещё одну капельку смазки. У До уже голова идёт кругом, и все его ощущения тесно сплетаются в одно — вымученное и чувственное, немного болезненное, очень близкое к оргазму, но тяжёлое, его хочется избежать, потому что принц уже не может выносить эту пытку. Коленки избиты до синяков и содраны до крови о грубый каменный пол — Кёнсу удалось соскользнуть с кровати и проползти в сторону выхода, но, конечно, Чонин поймал и имел его за это на полу около получаса — до того, как подхватил под живот и вернул в кровать, практически сразу входя в него снова. От усталости и шока Кёнсу уже почти не чувствует боли. Но его всё ещё тошнит… Они оба мокрые, покрытые испариной, щекочуще стекающей по раскалённым телам. Волосы прилипли к взмокшему лбу, в горле пересохло, а на языке замирает солоноватый привкус смеси пота с кровью… Кровью, которая, кажется, уже везде и повсюду. Она течёт ручьями из ран на теле Чонина, — в особенности, из обмотанного уже вымокшим насквозь бинтом плеча, — сочится из прокусанной кожи на губах, капает из зверски порванного сфинктера… Она смешивается с потом, размазывается по коже неприятными липкими кляксами и пахнет железом. Тем самым, что в глазах Чонина бурлит и плавится, как в дьявольском котле. Кёнсу ненавидит себя. Ему тошно всякий раз, как только он открывает свои слипшиеся опухшие от слёз глаза. Он чувствует бешено срывающееся в исступлении сердце — не своё, — бьющее упрямо над спиной; горячие капли чужого пота, что стекают на кожу, сливаясь с его собственными; жгущее дыхание над ухом, переходящее в хриплые стоны… Он ненавидит это. Ему хочется кричать, не прекращая, но горло сводит сухо и неприятно, вызывая только кашель. Чонин входит несколько раз до основания, проезжаясь по простате, и грубо проглаживает рукой пульсирующий член Кёнсу, что тут же дёргается от прикосновения и изливается новой волной семени, пачкая липкую ладонь и уже, наверное, насквозь вымокшую простынь. Принц замирает в этом положении, хнычет, сжимая кулаки и проводя лицом по подушке, влажной от пота и слёз. Ким усмехается холодно и надменно, сжимает бёдра, нещадно обезображенные синяками, и продолжает своё безумство вплоть до того, как спустя добрых пять минут, что кажутся смертельно вымученному Кёнсу целой вечностью, кончает густо и обильно прямо внутрь. Чонин стонет хрипло и чувственно, подталкиваясь бёдрами ещё какое-то время, дожимая удовольствие, и только потом выходит, отстраняясь. Его широкая влажная грудь тяжело вздымается. Он садится на кровати, немного ссутулившись, и пытается выровнять дыхание. Кёнсу падает без сил, когда руки, поддерживающие его всё это время, исчезают. Дрожащими пальцами он цепляет изуверски смятую простынь, вытягивает её из-под себя и старается прикрыться. Его всего колотит ознобом. Ещё ни разу в жизни он не чувствовал себя настолько плохо, настолько отвратительно, как сейчас. Ни в одном языке, что он знает, не найдётся слов, чтобы описать это состояние… Единственное, что хоть как-то успокаивает его беснующееся естество, — то, что Чонин, кажется, действительно закончил. То, что он больше не тронет его сегодня… Мужчина на грузном выдохе поднимается с кровати, чтобы подобрать валяющуюся у кровати одежду, и усмехается при виде белёсых разводов на полу. — Вот видишь, Кёнсу, — он оглядывает дрожащее тело с издевающейся, жестокой и беспощадной насмешкой в прищуренных глазах, — Мы ведь с тобой порождение одной и той же тьмы… Принц прикрывает глаза. Его трудное дыхание расходится хрипящим эхом во все стороны. Он из последних сил приподнимается на кровати, игнорируя боль, и встречается взглядом с Чонином. — З…замолчи… — кряхтит Кёнсу севшим голосом, сжимая трясущимися ручками подушку, чтобы швырнуть её в сторону ненавистной самодовольной рожи Чонина. — Заткнись уже наконец! Подушка едва ли долетает на пару десятков сантиметров от кровати, глухо плюхнувшись на пол, но Кёнсу достаточно и этого. Розовощёкое лицо с медовыми глазами серьёзнеет. Ким цепляет с пола подушку и делает шаг в сторону кровати. — Не подходи ко мне, урод… — тормозит его принц, прикрываясь простынёй и прижимаясь к изголовью кровати. В его больших глазах пляшет в истерической агонии колючая ненависть. — Не приближайся! Чонин прислушивается к чужим словам, всё-таки останавливаясь. Кёнсу не знает, в чём причина, да и думать об этом сил совсем нет никаких. — Почему… За что ты так со мной? Я ведь не мой отец… Я ничего не сделал… — он не плачет, но лицо его обезображено искренним нечеловеческим страданием. — Я ничего не сделал тебе, Чонин… Ким дёргается от этих слов, как от пули, и, поморщившись, хватается за больно стрельнувшее сердце. «Снова начинается…» — Лучше бы ты убил меня… — не унимается Кёнсу, но Чонин упрямо не слушает его, только опускает подушку на кровать, застёгивает кое-как свои брюки, накидывает рубашку и каким-то нелепым хромым шагом проходит до дверей. Он не думает ни о чём, кроме дерущей физической боли в сердце, лишь содрогается, когда в спину тяжёлым булыжником летит надрывное: — Я бы охотнее был подстилкой дряхлого старика, чем с тобо-ой! — принц завывает в истерике, точно брошенный щенок, — Ты губишь мою душу… Чонин делает глубокий вдох и выходит в темничный коридор, глухо захлопнув тяжёлую железную дверь. Он стоит за ней ещё мгновение, вжимаясь горячей спиной в ледяную поверхность металла. Ладонь с нажимом давит на сердце, зудящее, ноющее… Эта боль убивает его. Он опадает ниже, сползая на пол, и старается выровнять дыхание, чтобы сердце успокоилось. Кёнсу ревёт за стенкой невыносимым душераздирающим воплем, и успокоиться не получается. Чонин сам начинает хныкать, его плечи дрожат, и он роняет голову в ладони, сжимая в пальцах волосы. — А ты мою проглотил без остатка…