Лабиринт искажений

18.

Ему снилась весна. Раннее утро, прохладный ветерок, треплющий волосы, и тёплые лучи солнца, греющие лоб. Ему снилось, что он только что проснулся и нежится в кровати. Что он дома, в Беличьем Броде, в старой комнате матери, которую она отвела ему, перестроив дом. Потом он понял, что действительно не спит, открыл глаза и замер неподвижно, глядя в потолок. Потолок этот был уже слишком хорошо ему знаком, успел насмотреться, лёжа под Альтакано. Ветерок действительно долетал снаружи, но тепло, которое казалось солнечным, было нездоровым жаром собственного тела. Ему казалось, что в комнате пусто, но лёжа, он видел только часть пространства: каменный свод и верхний край арок над окнами, да ещё укрывающие его одеяла. Поворачивать голову, да и вообще шевелиться он боялся из опасения привлечь к себе внимание, если кто-то рядом всё же был. Ему стало страшно от мысли, что его сейчас вытряхнут из постели и... и он даже не знал, что будет дальше, но был уверен – ничего хорошего. И он остался лежать, лишь иногда приоткрывая глаза, и не столько взглядом, сколько другими чувствами воспринимая себя и окружающее: вымытые волосы, чистое тело, свежее бельё, новые повязки – одна на привычном месте, на боку под тонкой рубашкой, другая обхватывает голову и греет лоб. И ему было почти хорошо и невыносимо плохо одновременно. Потому что этот покой неизбежно кончится и снова сменится унижением и бессилием, а если он попытается противостоять, всё будет только хуже. Он чувствовал себя словно закованным в невидимые, но неподъёмные цепи. Незримой тяжестью они его придавливали к постели, мешали двинуться, сжимали горло и не давали дышать. Услышав звук шагов, он закрыл глаза и затаил дыхание, изо всех сил стараясь не показать, что он в сознании. И когда шаги приблизились, сердце у него зачастило так, что он боялся - стук его выдаст; а когда чужая ладонь прикоснулась к шее - чуть не остановилось. Но почти сразу же он понял, что это не Альтакано. Уж его-то бесцеремонные руки ему теперь ничего не стоило даже с закрытыми глазами от любых других отличить. И уверенная походка командира орков с этими тихими шагами ничего общего не имела. Эти руки были очень осторожными. Его голову приподняли, к губам прикоснулось что-то холодное, и в рот медленно, почти по каплям, полилась вода. Пить ему не хотелось. Это было странное чувство: тело, определённо, страдало от жажды, но у него сейчас не было никакого желания её утолять. Только когда вода набралась под языком, он вынужденно проглотил её. После нескольких глотков его отпустили, поправив подушку и промокнув с шеи пролившиеся капли. Из-под повязки на голове осторожно вытянули кусочек ткани и заменили его влажным. Прохлада освежила больной висок и он немного успокоился. Потом одеяла откинули. Райнена перевернули на бок так осторожно, словно он был из чего-то хрупкого. Руки были сильные и знакомые с подобной работой, судя по ловкости с которой под спину и под руку подкладывали подушки, чтобы он лежал на боку, никуда не заваливаясь, и по тому, как приподнимали рубашку и повязку. Попеременно чувствуя на коже влагу и прикосновения рук, он не сразу понял, что это присохшую к коже повязку смачивают, чтобы она свободно отошла, и ловят стекающие на спину и на живот капли сухой тканью, чтобы они не падали вниз, и не мочили постель. Райнен подумал бы, что это, возможно Тайго, но его движения он тоже помнил. Они были увереннее, отрывистее, гораздо быстрее. Тот, кто его сейчас перевязывал, словно боялся причинить ему малейшее неудобство. Благодаря этому Райнену было неприятно, но не больно, хотя это почти невозможно, когда кто-то ковыряется в воспалившейся ране, вычищая гной. Повязка легла на место, и рубашку одёрнули до пояса, но не донизу. Райнен почувствовал лёгкое прикосновение пальцев к пояснице, и ещё следующее - ещё легче и чуть ниже. Как нередко бывает, еле ощутимое касание оказалось хуже пинка. Райнен чуть не вздрогнул. Прикосновение прервалось. Потом он снова почувствовал, как его трогают подрагивающие пальцы. - Что ты там возишься? - раздался голос Ринбора. Ладони отдёрнули. Кто-то рядом ответил незнакомым голосом на непонятном языке... - По-человечески! – потребовал Ринбор. - Я не… не могу... - ответили ему со странным выговором. - Простите мне мою бесполезность. - Что ты там не можешь? - спросил Ринбор. Райнен слышал его шаги и видел сквозь опущенные ресницы две тени - размытые силуэты на фоне окна. Одна фигура протянула что-то другой. - Мечом махать на переговорах наглости хватает, а задницу человеку лекарством намазать - так они слишком утончённые! - возмутился Ринбор. - Дай сюда. Райнен почувствовал, как сердце снова начинает колотиться, но Ринбор всё сделал так, как мог бы, наверное, сделать Тайго, быстро, без лишних движений и без малейшего уподобления домогательству. Но в следующий момент Райнен услышал голос, от которого сердце подскочило к горлу. Инстинкт подсказывал, что надо прекратить прикидываться и хотя бы рубашку на себя натянуть, но он слишком хорошо уже понимал, что это его не спасёт. - Что ты делаешь? - спросил Альтакано Ринбора. - Чужую работу, - недовольно ответил его помощник. - Это что? - Мазь. Альтакано рассмеялся. - Оставь её. Твой лекарь сказал - больше насухую ему не вставлять. Вот и пригодится. Сердце у Райнена опять попыталось остановиться. Но Ринбор уточнил: - Он сказал - вообще его не трогать, повелитель. Хотя бы дней пять-шесть. - Я помню, - ответил Альтакано. - Но они же закончатся… Оставь. Райнен слышал, как он обошёл вокруг постели. - Энгве, что это ты отлыниваешь? - Мне… мне непростительно, - ответил третий голос. То ли ему трудно было подобрать слова, то ли он Альтакано боялся не меньше Райнена. - Я не умею… - Научись, - спокойно посоветовал Альтакано. - Иначе я тебе в следующий раз сам покажу, как это делается. Хочешь? Он добавил что-то на непонятном языке и отошёл, не дожидаясь ответа. Когда Альтакано с Ринбором вышли, Райнен набрался смелости ещё раз взглянуть сквозь ресницы на комнату. Тот, кого командир орков назвал “Энгве”, стоял спиной к постели, закрыв лицо ладонями. Потом он повернулся, и Райнен плотно закрыл глаза. Но он чувствовал, как дрожат одёргивающие на нём рубашку и заботливо укрывающие его руки.