Лабиринт искажений

              Во тьме нет времени, нет ни дня, ни ночи, ни утра, ни вечера. А потому нельзя сказать, сколько времени минуло между лязгом захлопнувшейся решётки и тем моментом, когда он услышал музыку. Сначала переборы струн, как бывает, когда менестрели настраивают свои инструменты, — ничего не значащие, разбросанные ноты. Потом из нестройного звона стала складываться — как бусинка к бусинке в вышивке — мелодия. Обрывками трепещущих тактов среди неуверенных неровных звуков, раз за разом всё больше строя, всё меньше хаоса — и вот в череду осколков вплелась длинная лента трели, одна и другая. Пассажи двух инструментов разлились богатым фоном и причудливым узором — без начала и конца. А потом всё это стало настоящей мелодией. Чудесной мелодией. Он был уверен, что не спит. И точно так же уверен, что в подземельях царит тишина. Не мёртвая, потому что слух улавливал то хрип, то стон, то разговоры где-то далеко, где бродили уродливые стражи, то прерывистое дыхание совсем поблизости. Но сквозь хрипы, стоны, разговоры и плач текла и текла непрерывным потоком музыка. Он слышал её, засыпая и просыпаясь, а порой и во сне — тоже. Ни природы, ни источника этой музыки он не понимал, да и не пытался. Пока он лежал неподвижно на мёртвом камне (камень ведь тоже может отзываться тому, кто знает, как обратиться — только не здесь), отмеряя каждый вдох, по каплям собирая мизерные остатки сил, музыка накатывала и отступала, как ленивые волны на берегу моря, в тихий день. Время шло. Время стояло. Он утратил способность ощущать его течение, и не знал, миновали часы, дни или недели. Истощение и боль выматывали, но чем меньше оставалось сил, тем меньше он чувствовал, голод и холод постепенно почти перестали ощущаться, и сильно донимала его одна лишь жажда. Когда к изнурённому сознанию подступал сон, он не противился: сон давал передышку. Во сне ему иногда казалось, что он в лесу, и мать ищет его среди деревьев и зовёт. Он старался уйти и спрятаться. Он не хотел, чтобы она его нашла. Тогда пришлось бы ей рассказать, где он и что с ним. Она огорчится, ей ведь так не хотелось его отпускать. Он прятался за стволами вековых древ, прижимался к ним, чтобы быть незаметнее, и тогда чувствовал, как напевы струятся под корой. Просыпаясь, он понимал, что это лишь сны, и он напрасно бежал от видения. В одном из снов ему примерещилась полупрозрачная тень в полутьме под низкими ветвями. От неё прятаться было бесполезно, но он всё равно попытался. Это не могла быть она, это мог быть только морок, обманное видение. И когда сплетение воздушных струй и танцующих в них листьев и пылинок приблизилось, подошло вплотную, он заставил себя проснуться. От виденья остался лишь голос, женский, незнакомый ему, который пел во тьме под неторопливую мелодию о том, как тяжело идти по холодному льду, о том, что она оставила дома туфельки, туфельки, вышитые хрусталём с Таникветиль и прибрежным жемчугом, — ведь она думала, что путь недалёк, ведь до гаваней всего-то несколько шагов. Он лежал во тьме и слушал этот голос и эту песню, которой никогда не слышал полностью, потому что мать пела только девичью её часть и говорила, что не знает слов и мотива другой половины. Но у матери голос был негромким, хотя и приятным, нежным, с мягкими переходами, а этот — громким и сильным, и даже когда он стихал почти до шёпота в нём оставалась эта сила. Ах, если бы ей знать, — пела женщина, — что несколько шагов превратятся в сотни тысяч; если бы знать, что снег жжёт, как огонь, что лёд режет, как сталь, что тот, кто целовал ей ноги и хотел вечно быть рядом, оставит ей только пепел и её оставит навеки. Невыносимой печалью наполняли его эти слова в детстве. Может, виной тому было то, как мать их выводила. Легкомысленная прогулка, шутливое обещание обращались в трагедию. И последние строфы были о безнадёжном преследовании мечты, о чём-то несбыточном. Теперь же он слышал совсем другое: искреннюю любовь в начале, боль и негодование, и уверенность. «Но я догоню тебя, — обещал голос. — Вечность на моей стороне!» Слова были знакомыми, а музыка — другой, гораздо более затейливой, чем привычная. И он не мог узнать часть инструментов, даривших ей свои звуки. В пение флейт и вибрацию струн вплетены были иные, незнакомые. Эта мелодия то шелестела песком, то грохотала прибоем, то звенела, то становилась ломкой, как наст, то завихрялась вьюгой, но голос пробивался сквозь все эти преграды, — обещая, отрицая любые сомнения, давая клятву — я догоню тебя. Мелодия и голос схлёстывались, но голос побеждал. И раз за разом менялись чувства. Гневное — «Я догоню тебя!» — сменялось нежным: «Я тебя догоню». А потом она смолкла, лишь мелодия продолжалась, и последние, ещё известные ему слова остались неспетыми. Но он их помнил, и память вторила музыке. И если ты никогда не остановишься, вечность я буду идти по твоим следам. И даже если ты ушёл совсем, если ты оставил мир так же, как оставил меня на морском берегу, я догоню тебя и там, — там, где у последнего предела вечность смыкается «никогда», где ты не сможешь бежать дальше. Он вспомнил и почувствовал, как сдавливает горло и жжёт глаза. Сейчас ему эти слова говорили совсем не о том, о чём была песня.