Дочки-матери

       Сегодня холодно. Круэлла думала, что она уже давно отвыкла что-либо чувствовать, но холод заползает за пазуху, сколько не кутайся в шубку.        Она не хотела идти сюда. Приходить сюда для нее каждый раз подобно пытке. Впервые она очутилась здесь едва отошла немного от мысли, что презренные герои спровадили ее сюда, вытеснив из мира живых. Ей сказали, что означает каждое из надгробий. Надгробия - это знаки.        Если бы она, чертова убийца и психопатка, умела молиться, то молилась бы на то, чтобы надгробие матери было треснуто. Она хотела этого всей душой, но нет - мать была здесь.        Круэлле тогда захотелось завыть от отчаяния. Хотелось орать от боли. Оказывается, она тоже была в состоянии испытывать настоящую боль. Кошмар юности, когда ее запирали на чертовом крохотном чердаке родительского дома, обрушился на нее с новой силой, удвоенной, а то и утроенной.        Она сидела на могиле, стуча руками в проклятое надгробие, где было выцарапано имя матери, стуча до тех пор, пока не расцарапала себе кожу. Она тогда еще умела чувствовать и все это не стало лишь дурной привычкой. Все было живо в ее памяти, все явственно - запахи, ощущения, звуки. Крови от истерзанной собственноручно руки не было, но боль была такая сильная, будто она ее сломала.        Она просидела на могиле двое суток. Не вставала. Никуда не шла. Даже не пила ничего почти. Бутылка джина, которую она планировала распить, осталась почти непочатой.        И только когда хозяин Подземелья лично отыскал отчаявшуюся психопатку у целехонького надгробия, Круэлла очнулась. Она плохо помнит следующие несколько часов. Но именно тогда она стала любовницей Аида. Он говорил, что ее злобы хватит, чтобы спалить грешников , чьи стоны разносились из самых мрачных уголков его царства, в котле. Говорил, что поражен, сколько Тьмы она скрывает в себе и когда только увидел ее, подумал, что отдал бы все на свете, если бы кто-нибудь так же сильно любил его, как Круэлла любила Тьму. Он был потрясен.        Не то, чтобы Круэлла уж очень желала вступать с ним в связь. В общем, постель они тогда не разделили, все закончилось лишь вином и разговорами у адского пламени. К тому же, Де Виль заставила могущественного владыку ждать ее решения.        Он не был ей ни противен, ни отвратителен, как большая часть представителей мужского пола. Эти самодовольные глупцы, в общем, всегда интересовали ее лишь с двух сторон - состояние его кошелька и состояние его штанов. Весь остальной бред, которыми были переполнены все шедевры литературы и искусства, был ей глубоко и абсолютно безразличен.        Но с Аидом было иначе. Это был властный мужчина. Первый в этом Темном царстве. Тот, от которого зависит существование их всех. Правда, была еще Кора, с которой он так долго делил постель. Но, оказывается, неуязвимую мадам Королеву легко можно было сместить, пользуясь самым любимым, что было у Де Виль - Тьмой.        Круэлла обдумывала все варианты. Ей нужно было быть уверенной, что она сможет удержать этого чертова жеребца и не потерять влияние, так, как буквально на глазах, лишалась его Королева Червей.        Она наблюдала за Корой - была ее тенью, сжав зубы, чтобы не взвыть от страстного желания растерзать этой твари глотку, прислуживала и в общем, делала все то же, чему так хорошо научила ее мать - затаилась. Наблюдала, почти не дыша. Ждала. Ожидала своего часа, вынашивая в себе свою злость.        И решила действовать так, как делала всегда - от противного.        Кора была холодной, холодной в постели, любила лишь себя - значит, ей, Круэлле, предстояло стать жарким пламенем, и уметь стонать всякий раз, когда владыка Подземного царства к ней прикасается. Плевать, что прикосновения любого мужчины уже ничего не способны были вызвать в ней, мертвой заблудшей темной душе. Он согласен был, чтобы ему лгали - Круэлла лгала.        Кора демонстрировала, как сильно она любит власть - значит ей, Круэлле, нужно было показывать, как сильно она любит быть с ним, с проклятым собственным братом и изгнанным тщеславным Богом. Плевать, что они оба знали, что это лишь спектакль. Аиду нравились спектакли. Она согласна была играть в них роль первой скрипки.        Кора была равнодушна к проклятым грешникам, провинившимся перед Аидом, и не кровава. Она вообще на них плевать хотела и лишь изредка демонстративно наказывала кого-нибудь, да и то, если этот кто-то задевал непосредственно ее интересы. Значит ей, Круэлле, надо было делать то, что она любила больше всего и в чем наиболее нуждалась - громить, крушить, уничтожать. То, что она долгое время была лишена возможности убивать, вовсе не останавливало Де Виль. Она привыкла действовать чужими руками, прятаться за чужими спинами, подталкивать тех, кто балансировал на краю пропасти. Ей не привыкать, а вот Аид был в восторге.        Все это психопатка в мехах и кровавых бриллиантах делала лишь с одной целью, ради одного обещания - его клятвы, что они никогда не встретятся здесь с матерью лично. Она знала, что хочет невозможного, что это ужасное место набито ублюдками, как сырой подвал крысами и тараканами, но просила его об этом, просила без актерства, позерства и без капли лицемерия. Она просила владыку Смерти поклясться ей в том, что он никогда не позволит им встретиться с матерью.        Он понимал, почему она так хочет этого, почему эта невозможность встречи так невероятно важна для нее. Перед ним вовсе не надо было ломать комедии, как перед глупым авторишкой, влюбив в невинность, которой в Круэлле не было никогда.        Она просила его лишь об одном, только об одном - о клятве.        Аид эту клятву дал.        И они разделили постель.        Круэлла не могла вспомнить, когда еще ей было так хорошо в постели с мужчиной, когда она еще была так горяча, так страстна, так нетерпелива.        Он дал ей это и она благодарила как могла.        Это был еще один маленький шаг вперед, шаг к победе над ненавистной матерью.        Круэлла Де Виль, что бы не делала мать, как бы она не старалась, всегда, везде и всюду, была на шаг впереди.        Конечно, она иногда наблюдала за Мадлен издалека, знала, что та ест, где бывает, о чем говорит, чем дышит и даже о чем мыслит.        Равно как и сама частенько ловила на себе полный боли и осуждения отчужденный, затравленный, но все такой же властный взгляд своей жертвы. Своей матери.        Но это были только переглядки. Они обе знали, что ни одной из них ни за что не решиться подойти к другой. Говорить было не о чем, смотреть друг на друга близко не хотелось.        Круэлла знала, что она очень похожа на мать, и не знала что лучше - всегда напоминать себе эту ужасную женщину, или, если бы это было так, видеть в себе убитого ею же тюфяка-отца с вечно бледным, каким-то чахоточным лицом.        Но хорошего в схожести с матерью тоже ничего не было. Круэлле оставалось просто смириться, ища в отражении зеркала свои собственные, не принадлежащие обеим родителям, черты.        Они не виделись все то время, что Круэлла вынуждена была проводить в этом чертовом месте. Никогда.        И вот сейчас, стоя на холодном ветру и задумчиво изучая свое целое надгробие, она размышляла над тем, какую опасность представляет собой рыжая коварная ведьма, которая недавно пришла сюда, для нее.        - Ты ни капли не изменилась, Круэлла. Все такая же мерзкая дрянь. Зря я надеялась, что в моей дочери есть хоть что-то человеческое. Ты и впрямь от Дьявола.        Что?        Круэллу сотрясло. Она думала, что уже не помнит. Забыла этот голос с льдинкой, который всегда, всегда звучал так, будто отдавал короткие и четкие команды.        Она замирает. В груди что-то кольнуло. Наверняка по привычке, когда-то там было сердце, которое - какая ирония! - даже у такого монстра, как она, умело болеть.        Круэлла медлит. Она знает, кого увидит сейчас рядом. Она все еще помнит те холодные голубые глаза, болезненно острые скулы и всегда поджатые губы, которые так ненавидела. Она каждый день видит их в зеркале и ненавидит зеркала.        В конце концов, она медленно, как в замедленной съемке, поворачивает голову на голос - больше не подчиняясь приказам и видит...        Да, так и есть. Все те же поджатые в трагическую линию тонкие губы. Те же воспаленные красные глаза. Ту же бледную кожу, теперь еще тронутую смертью.        Мадлен. Стоит, все так же заломив руки в каком-то полу-упреке-полу-мольбе, и смотрит все с тем же укором, с тем же отчуждением, нагло глядя Круэлле в глаза.        Круэлла гонит все мысли из головы, все поднявшиеся с глубин души почти уже забытые чувства - глубокой ненависти и болезненной любви, что всегда испытывала к матери, не зная, как заставить любить себя больше остальных и поэтому нещадно убивая ее проклятых мужей одного за другим.        А потом, бросив на мать короткий, поверхностный взгляд, почти равнодушно, хоть и, конечно, с деланным безразличием, бросает:        - Чего тебе надо, - и выплевывает Мадлен в лицо, словно оскорбление, ядовитое, ненавистное - мамочка?        - Девочка. Милая - Мадлен вновь сокрушенно вздыхает, качая с укором головой, и пряча слезы в ресницах (ну надо же, она еще не разучилась плакать!) - я хотела спасти твою душу. Я не смогла. Позволь хоть уберечь тебя от мира худшего, чем этот, от Дьявольского костра, в котором ты будешь гореть!        - Я не понимаю, о чем ты - пытается откреститься Де Виль, хотя, естественно, все понимает, и мать, вдруг сделавшая навстречу несколько робких шагов, только подтверждает это напряженным шепотом:        - Я знаю, что ты сделала недавно, Круэлла.        Все, хватит. Ладонь защитной крепостью выставлена вперед:        - Не подходи! Вон!        - Доченька...        Но следующие за этой единственной посмертной лаской Мадлен слова, тонут в гневном шипении:        - Пошла вон!        И мать отступает, как отступала всегда, бессильная уничтожить своего несчастного ужасного ребенка.        А дочь разворачивается и бежит, бежит, пока в легких хватает воздуха - не глядя куда, лишь бы подальше от этого места.        Зелена замирает, напряженно всматриваясь вдаль, и стоит, ломая пальцы и кусая в кровь и без того воспаленные губы.        Она идет, ступает по раскаленной земле осторожно, едва касаясь жаркого гравия носками туфель, идет медленно, как человек, который учиться ходить после тяжелой болезни заново, идет, давя в себе страх и боль - но не останавливаясь ни на минуту.        И силится - нет, не заплакать, ибо она уже плачет, а лишь удержать слезы на ресницах, не дать им выйти на свободу.        Но поздно. Горячей лавиной они льются по щекам, когда она подходит ближе, ближе настолько, чтобы видеть такое похожее на свое собственное, такое родное и такое чужое лицо.        Мать.        Кора стоит в нескольких шагах от нее, так же внимательно смотря на нее, так же внимательно изучая, как и плачущая, болезненно любящая, и безмерно ненавидящая ее, Зелена.        И вдруг протягивает руки навстречу для объятий, словно бы просто хочет коснуться своего ребенка после долгой разлуки, будто бы забыла, что эта проклятая встреча - их первая.        И шепчет так, будто они были рядом всегда:        - Доченька!