Дочки-матери

       «Я проклинаю тебя, Аид. Я изгоняю тебя из Олимпа, запрещаю приближаться к нему без моего особого на то разрешения. К тому же, я останавливаю твое сердце и оно не запустится до тех пор, пока тебя кто-то не полюбит, либо пока я не решу, что срок твоего наказания окончен».        Сладкое вино горькой болью разливается во рту. Аид порядком пьян, дурман бьет в виски, но легче не становится ни на грам. Скорее, наоборот, боль разливается по венам, вызывая желание кричать, а тоска ползет по клеткам, убивая их до основания.        Зелена спит – спокойно, сладко и крепко, не слыша его тяжелого дыхания, не чувствуя его присутствия, не ощущая прикосновения его руки к ее маленьким хрупким пальцам и лишь тихонько застонав, когда губы Аида слегка прикасаются к напряженным костяшкам бледных пальцев. Кожа у нее нежная, словно шелк, мягкая, как бархат, теплая, как солнечные лучи, пусть здесь, в Аду, солнце – столь редкий гость. Вдыхать ее аромат, ощущать нежность ее кожи – самое огромное счастье для Аида. И самое тяжелое испытание.        Желать ее долгие годы без надежды увидеть – больно. Видеть ее сейчас, не имея возможности прикоснуться, боясь обидеть ее, не сдержаться, сделать больно – еще тяжелее. Каждый раз отвергать ее, когда она приходит, готовая отдать себя – невыносимо.        Маленькая, хрупкая, удивительная, с белоснежной кожей, так удивительно пахнущая – не желать ее было просто невозможно. Он хотел ее куда больше, чем раньше с момента знакомства в Озе, он хотел ее больше всего на свете, как никогда никого и никто еще, но… Как он мог заставлять ее оставаться в Аду, держать ее здесь пленницей? Он не имел на это никакого права.        Аид осторожно, почти на цыпочках, пробирается к постели, где спит Зелена, свернувшись котенком, и сжимает в ладонях ее теплую руку, свесившуюся с кровати, и, поднеся ее к губам, коротко целует.        Хочется целовать каждый пальчик, каждую косточку, каждый ноготок, но разве он может? Если попытается, будет невозможно остановиться. В прошлый раз, когда Зелена пришла к нему в покои, предлагая себя, Аид затрахал служанку, и та от бессилия бросилась в Стикс. Предпочла мучиться в Реке забвения, чем еще раз быть измученной повелителем Ада. Раньше для этого была Круэлла, которая сама кого угодно могла измотать, но теперь он не может к ней прийти – с тех пор, как он наказал ее, Круэлла не просто избегает его, а обходит десятой дорогой и смотрит исподлобья. Он раньше и подумать не мог, что будет жалеть, что потерял Круэллу Де Виль. Она, конечно, была невыносимой особой, чокнутой и безнадежной, но еще – достаточно умной, чтобы говорить с ним, достаточно умной, чтобы молчать, когда он не хотел говорить, достаточно способной, чтобы править Адом, не покушаясь на абсолютную власть (как Кора), и привлекательна для него настолько, чтобы не сойти с ума, как это происходило всякий раз, стоило ему только подумать о Зелене. И вот теперь она все испортила, он ее потерял, и обречен сходить с ума по рыжеволосой женщине, которая слишком прекрасна, чтобы он мог позволить ей стать узницей здесь.        Подавив тяжелый вздох, Аид касается губами бархатной кожи ее руки, целуя запястье. Она застонала, нахмурившись, и подтягивая ноги под себя, но не проснулась. Прикусив губы до крови от невыносимого желания поцеловать ее, Аид резко встает и кладет вытащенный из кармана рубашки белый конверт на край стола. Крошечка, мирно спящая в своей кроватке возле матери, капризно хнычет.        - Тише, детка. Скоро вы с мамой будете в безопасности. Не плачь. Не буди маму. Погладив проснувшуюся девочку по головке, хозяин Тартара, слегка щелкнув пальцами, исчезает без характерной для себя дымки, жалея спящую возлюбленную.        Очутившись около разваленной копии часовой башни, Аид садится на красный раскаленный кирпич, пристально смотря в вечно ультракрасное небо.        Когда его лишили трона – он испытал горечь.        Когда он был изгнан в Тартар – испытывал горечь.        Все время пребывания в своей проклятой вотчине его сопровождает горечь.        Когда Зелена отказала ему впервые, ему было безмерно горько.        Когда Зелена пришла в его спальню, чтобы спасти Круэллу, ему было невыносимо горько.        Сейчас, отпуская ее и еще утром дав распоряжения старику Харону, от горькой тоски хочется выть.        Все его существование – горечь.        Он был создан для того, чтобы нести на своих плечах всю горечь мира.        И это ни за что не изменится.        Никогда.