"Люди были созданы для того, чтобы их любили, а вещи были созданы для того, чтобы ими пользовались. Мир в хаосе потому, что всё наоборот". Далай-лама XIV
Сквозь зелёную портьеру пробился слабый свет. Из приоткрытого на ночь окна донёсся щебет предрассветных птиц и заполонил собой всю комнату. Скульптор приоткрыл глаза и тяжело вздохнул – мучительнее этой ночи он в жизни не знал. Даже те ночи в лондонской гостинице, даже ужасные, душные часы дневного сна в Гранаде… Он был в шаге от того, чтобы схватиться за пистолет, лишь бы прекратить это нездоровое наваждение. С того дня, как он вернулся из Лондона вместе с мальчишкой, прошла неделя. И… жизнь будто остановилась, превратившись в пытку. Целыми днями он ходил по мастерской, словно тигр по клетке, чувствуя себя не то факиром, босыми ногами гуляющим по раскалённым углям, не то преступником, заключённым в карцер. Попытки же взять в руки долото [1] вообще оборачивались приступами отчаяния – руки были как чужие, а при взгляде на мрамор в голове воцарялась глухая пустота. Ночами же ему не давали покоя либо дурные сны, либо дурные мысли и лучшее, на что он мог рассчитывать – это поверхностный, прерывистый сон. Так было и в этот раз. Гранадо не знал, что это – чувство вины за то, что он оставил мальчишку в той дыре, или же безнадёжная, неутолимая страсть к юному англичанину. Он не хотел ни того, ни другого. В первом случае, он не знал, что делать – разве что, найти сорванцу более пристойную работу; во втором же случае, просто приходил в ужас. В том состоянии, в каком он находился все эти дни, невозможно было работать. Наброски с Джошуа закончились, а снова идти в бордель, видеть этого опустившегося puta он не желал. Какая дерзость! Как ему только в голову могло прийти полезть к нему с поцелуями! Грано не верил, что мальчишка, воспитывающийся в таких условиях, способен так скоро проникнуться любовью к почти незнакомому человеку. Тут должны быть иные мотивы… «На что он надеялся?», - раздражённо размышлял Гранадо, садясь на постели и глядя на белеющее в предвкушении очередного, слишком прохладного дня окно, - «Что я его выкуплю? Хотел вытянуть побольше денег? Не понимаю…», - он регулярно посещал бордели, ища подходящих натурщиков для своих работ. И все мальчики, с которыми ему случалось проводить больше двух сеансов, с разной степенью хитрости пытались навязать ему либо дополнительные услуги, либо, признаваясь в любви и томно дыша в ухо, просили изваять для них что-нибудь. От последнего Грано прямо-таки брала злость и, вопреки его желанию, ему становилось больно. Едкое страдание, объяснение которому он знал, но старался лишний раз не думать об этом, расползалось по венам, подобно смертельному яду, порождая множество горьких мыслей и чувств. Спустя пару часов бесплодных попыток ко сну, удручённый и измученный бессонницей, он спустился в столовую. Мастера Рэдвуда уже доставили за стол в инвалидном кресле, и теперь старик, посмеиваясь в пушистую седую бороду, говорил служанке: - Время так быстро идёт, Арлетт. Ты и оглянуться не успеешь, как твой мальчик пойдёт в школу. - Ох, скорее бы, мистер Рэдвуд…- вздохнула под звон накрываемого стола молодая женщина со светлыми волосами, собранными в причёску, - А то моя матушка с этим непоседой уже не знает, куда деваться. - Вот увидишь, малышка, потом ты будешь говорить совсем иное, - проскрипел старик, - Видя, каким взрослым стал Грано, я чувствую, насколько близок мой собственный конец… - Отец, ты снова в меланхолии с утра пораньше?..- хмуро осведомился Гранадо, садясь напротив Рэдвуда. Тот лишь поднял кверху кустистые брови: - Меланхолия – обычное состояние стариков, мой мальчик. А вот видеть её на лице молодого человека уже подозрительно. Что случилось? - Всё в порядке. Просто бессонница. – отозвался скульптор, принимая чашку крепкого кофе из рук заботливой Арлетт и быстро опустошая. - Уже неделю… Я в твоём возрасте спал, как заколдованный, - неодобрительно поцокал языком старик, - Возможно, есть смысл пригласить доктора Пэркинса? - Нет, не нужно, - покачал головой Гранадо, наливая себе вторую чашку. Только убийственно крепкий кофе теперь и спасал его по утрам от ощущения полной разбитости. - Арлетт, дорогая, оставь нас на минуту, - попросил мистер Рэдвуд и горничная, напоследок поправив ему плед, вышла из комнаты. - Может, есть что-то, что тревожит тебя, Грано? – спросил он. Гранадо, глядя на своё бледное отражение в чашке, молчал. Он любил мастера и в известной степени доверял ему, но не считал разумным сообщать пожилому отцу о своих преступных склонностях и страданиях на этот счёт. - Последний раз я видел тебя таким, когда сообщили о смерти твоего друга Хуана, - произнёс Рэдвуд, и Гранадо невольно вздрогнул при звуке его имени. Эта рана, спустя столько лет, так и не зажила… - Неужели кто-то умер и теперь? – спрашивал тот, и с каждым новым вопросом взгляд Гранадо всё больше и больше дичал от захлёстывающих его эмоций. - Отец! – в конце концов, воскликнул он и мастер замолчал, - Хватит, прошу вас. Никто не умер, а о Хуане я не хочу вспоминать. - Тогда в чём дело? Гранадо снова не ответил: он и сам не знал. Но мастер волновался и скульптор, желая немного успокоить старика, признался: - Я и сам не вполне понимаю. Не произошло ничего, что угрожало бы мне, вам или нашим близким. Но я слишком часто в последнее время думаю о Хуане, и это лишает меня равновесия. - Есть тому причина, что ты стал вспоминать об этом? – спросил его старик. - Да, - подумав, ответил Гранадо, - Я встретил одного человека. - Он напомнил тебе твоего друга? - Нет, - ответил скульптор, вспоминая странную тоску зеленовато-голубых глаз, - Он совершенно на него не похож. И это меня озадачивает. Этот человек порой страшно раздражает меня. Порой же кажется мне интересным. Но он нисколько не похож на Хуана. - В те немногие дни, когда мне удавалось застать тебя в обществе твоего друга, я приметил одну закономерность, - мягко сказал мастер, - Ты никогда не был спокоен с ним, Грано. Хуан вызывал у тебя очень сильные эмоции – даже после смерти. Твой новый знакомый, по всей видимости, тоже, - Гранадо молча слушал, чувствуя, как мгновенно пересыхает в горле, - Поэтому, мой мальчик, ты и не можешь найти покоя.***
После завтрака Гранадо зашёл в мастерскую и в замешательстве остановился у стола, поглощённый мыслями о недавнем разговоре с отцом. Слова о том, что он продолжает вспоминать о Хуане он произнёс, не задумываясь. В действительности же, его не покидали мысли о Джошуа. Сплетаясь и чередуясь, они образовывали совершенно невыносимое, с ума сводящее целое. Значило ли это, что старик был всё же прав, и тот простодушный на вид мальчишка и впрямь имел что-то общее с его столь болезненно ушедшей любовью?.. - Если это так, то мне следует быть осторожным…- пробормотал он, - Второго такого раза я не вынесу… Нет, исключено! Он больше не позволит себе совершить ту же ошибку. О, нет, только не теперь, когда он только нашёл в себе силы жить нормально, и даже начал снова ваять… Проклятье! И тут появляется эта шлюха и всё летит к чертям! И снова эти мысли, воспоминания… «Ещё и так живо!», - Гранадо отошёл от стола и подступил к большому окну, глядя на шелестящую молодую листву садовых розариев, - «Помню так ярко, словно это было вчера…».***
Когда они встретились, ему только исполнилось шестнадцать. Хуану на тот момент было восемнадцать лет. Шёл четвёртый день святой недели - страстной четверг. Он - купаясь в криках, захлёбываясь смехом, всеобщим весельем и исступлением, медленно продвигался в толпе шествующих, пытаясь как можно лучше разглядеть вереницу «страстей» [2], которые тащили на плечах потные и багровые от напряжения носильщики, время от времени выныривающие на свет, чтобы глотнуть холодной воды. Первой двигалась «страсть» господа Иисуса - тяжёлая металлическая платформа с чёрной бархатной юбкой вокруг, метущей землю и скрывающей ноги двадцати несущих. Четыре группы фонарей с золотыми ангелами сверкали по углам, а в центре помещался Христос - трагический, страдающий, окровавленный, увенчанный тернием и согнувшийся под тяжестью креста. У статуи были глаза трупа, источающие слёзы, и бархатная туника, вышитая золотыми цветами до такой степени, что богатая материя едва виднелась за ними. Появление Вседержителя вырывало вздохи из сотен грудей. - Господь Иисус! - бормотали старухи, вперяя полные надежды взгляды с гипнотической неподвижностью и протягивая руки к статуе, - Владыка наш Вседержитель! Вспомни о нас!.. Когда страстная процессия останавливалась, набожный андалузский народ, выражающий пением каждое состояние своей души, приветствовал статую пронзительными трелями и бесконечными причитаниями, точно место остановки было клеткой для сотни обезумевших птиц: мужские голоса, грубые и хриплые, присоединялись мрачными тонами к женским руладам. Все пели, устремив глаза на статую, точно каждый думал, что он один перед нею, позабыв об окружающих его людях. Он - Гранадо - тоже тогда был среди этой зачарованной толпы. Он раскрывал рот, позволяя своему голосу потонуть во всеобщем хоре, мыслями же обратясь к «страсти». «Как ты прекрасен и уродлив одновременно!», - думал он, выводя протяжные гимны, - «Твой лик полон гротеска, но сколько чувств, сколько боли и любви в нём! Воистину – тот, кто тебя создал, познал не меньше страданий, чем Иисус! Как бы я хотел прикоснуться к тебе и понять, в чём секрет...», - разумеется, касаться священной статуи было нельзя, но он пока ещё не мог смириться с этим. Следом за Спасителем двигалась по волнам людских рук Мадонна «Наша Владычица Скорбящая», потому что все приходские церкви выпускали по две «страсти»: сына божия, а другую – его матери. Под бархатным балдахином трепетала золотая корона Мадонны Скорбящей, окружённая сиянием. Мантия со шлейфом в несколько метров длиной спускалась со статуи, раздутая чем-то вроде кринолина из дерева, выставляя на вид весь блеск своей ослепительной тяжёлой золотой вышивки. Но кроткая Мадонна не завораживала его так сильно, как Христос, поэтому он, не отрывая глаз от статуи, продолжал двигаться по направлению к церкви, где должна произойти всеобщая молитва перед «страстями». - «Оле, Макаренская Мадонна! Первая святая дева в мире!.. За пояс заткнёт всех остальных Мадонн!..», - неистовствовала толпа. Наконец, статуи внесли в церковь, и все столпились в ожидании, пока их пропустят внутрь. Прихожане вокруг него молились, и громко болтали, обсуждая последние новости. Он же стоял, апатично уставившись на дверь и изнывая от жары, которая своенравно не желала покинуть эти места до наступления ночи, хотя время сиесты давно прошло. Перед его взором уже парила будущая статуя – первая полноценная мраморная скульптура, которую он изваяет самолично, уже без помощи отца. Это будет Иисус – ещё более живой, скорбящий и осознающий своё предназначение, нежели тот, который находился сейчас в стенах этой церкви. Минуты ожидания тянулись, словно густая патока. Старики и молодые caballeros [3], попыхивая трубками, обсуждали тавромахию [4] недельной давности; женщины либо утомлённо обмахивались веерами, либо громко разговаривали о делах семейных; мальчишки с хитрыми тёмными глазами сновали то тут, то там и пытались пролезть в церковное окно, дабы оказаться внутри раньше прочих. Наконец, двери открылись, и народ хлынул внутрь, унося задумавшегося Гранадо за собой. Все становились на колени и молились. Некоторые особенно впечатлительные падали навзничь с громкими причитаниями. Отойдя в сторону, ближе к хорам, он преклонил колена и задумался: о чём бы таком попросить святое семейство, раз уж ему дают такую возможность? Чего бы он хотел больше всего?.. - Ваять, - прошептал он, закрыв глаза, - Я хочу ваять лучшие скульптуры на свете. И потому прошу вас – Прекрасная Мадонна и Спаситель наш – дайте мне способность видеть красоту и воплощать её в материи в том виде, в котором она предстаёт предо мной, ибо Красота – это то, что питает меня и наполняет мою жизнь смыслом. Взамен же, обещаю: первая скульптура, которую я создам, я подарю вам! Внезапно, уши наполнил гомон и Гранадо вздрогнул, поднимая голову и оглядываясь. Спустя мгновение он успокоился, поняв, что слишком задумался, и потому совершенно не замечал творившейся вокруг него суеты: люди расходились. Время молитвы окончилось и на хоры вышли мальчики и девочки в церковных облачениях. Зал опустел до половины, но всё равно людей была масса. Те, кто остался, расселись по скамьям, приготовившись слушать. Дети затянули «Miserere». Он встал, и сел на ближайшую свободную скамью, всё ещё пребывая в странном, смятенном состоянии. Рассеяно слушая певчих, он бродил взором по людям вокруг себя, пока его глаза не остановились в одной точке. Некоторое время он даже не мог понять, что видит перед собой. После размытые очертания в ладанном полумраке стали отчётливее. Он почти сливался с тенями, что таились в углах молельного зала. Гранадо бездумно скользил взглядом по чёрным тяжёлым волосам, частично связанным сзади в узел у шеи - изящной смуглой шеи, с ходящим под кожей кадыком и артерией, полной волнующей уязвимости; красивым рукам с длинными пальцами; чёрным складкам одежды… А потом он почти испугался – незнакомец повернул голову. Гранадо смотрел и смотрел, как безумный - и не мог остановиться. Юноша, которого он так беззастенчиво разглядывал посреди службы, вероятно, почувствовав на себе взгляд, теперь искоса смотрел в ответ. В этих глазах не было ни опасения, ни удивления – только спокойствие и сладостная томность, от которой Грано ощутил, как слабеют колени. О, господи, как прекрасно, что он сейчас сидит! Его удерживало на своей скамье только то, что рядом с заинтересовавшим его субъектом не было свободного места, иначе бы Гранадо, позабыв обо всём на свете, мгновенно оказался бы рядом с незнакомцем, и устранил это досадное недоразумение. Гранадо жаждал узнать его имя, услышать голос. Ему было страшно. Он не знал, что скажет, когда подойдёт. Он умрёт от чувства неловкости, потому что не может нормально смотреть на этого парня, в каждой черте которого есть что-то настолько притягательное, что волосы дыбом становятся! Он может либо смотреть, либо не смотреть вовсе. Поэтому, до самого конца праздничной литургии он сидел, закрыв глаза и сжав кулаки. А после церемонии вскочил и решительным шагом направился к юноше, который даже не двинулся с места, глядя куда-то в сторону «страстей» и целующих их подножия напоследок людей. - О, Мадонна…- прикрыв глаза, прошептал Грано, давя в себе остатки нерешительности. Он и сам не заметил, как оказался рядом, и потому пару секунд просто молча стоял в замешательстве. Парень в чёрном, ощутив рядом чужое присутствие, повернул голову. В его взгляде проскальзывал безмолвный вопрос. Сообразив, что ведёт себя, как идиот, Гранадо, наконец, смог подобрать слова: - Мне показалось, что я тебя встречал раньше…- глупый, дурацкий повод! - …Ты не Хосе ли – племянник тётушки Эсперансы? – однако, на ходу сочинённое родство помогло завязать разговор. - Нет, - изогнув губы в насмешливой ухмылке и бровь в не менее ироничной дуге, отозвался тот, - Меня зовут Хуан, а не Хосе, и я вас не знаю. - Моё имя Гранадо Рэдвуд, - представился Грано, - Теперь можно считать, что мы знакомы, Хуан…- его имя он произнёс почти благоговейно. - Странное имя, - внезапно оживился Хуан, а после, подумав, спросил: - Ты иностранец? - Нет, - слегка растерялся Грано, - Разве похож? Но мой опекун – англичанин. Я ношу его фамилию. - Так значит, ты – сирота…- протянул Хуан, как-то лукаво блеснув глазами. - Не вполне. Сеньор Рэдвуд…- начал было Грано. - «…мне как отец». Да-да… Это неважно! – досадливо махнул рукой парень, - Вы всё равно не связаны кровью. А ты знал свою мать? - Нет, - покачал головой Гранадо. - А родного отца? - Тоже. - Значит, сирота, - заключил Хуан. Грано изумлённо молчал, - Надеюсь, ты мне когда-нибудь расскажешь о том, как попал к иностранцу... - подперев голову ладонью, промурлыкал Хуан. Его голос – низковатый и густой, бархатом ласкал слух, и Гранадо сам не заметил, как изо всех сил стиснул резной столбик на церковной скамье. Пришёл в себя он только от лёгкой боли из-за впившихся в ладонь острых деревянных уголков. - А… от кого ты происходишь? – спросил Гранадо, чувствуя острую, рвущую сердце тоску. Подобную тоску порой испытывают все, кому не довелось встретиться с родителями, и теперь, когда разговор зашёл в это русло, Гранадо смог ощутить её в полной мере. Хуан же, перед которым он по непонятной причине совершенно не чувствовал себя защищённым, лишь усиливал это состояние. - Моё полное имя – Хуан Родригес Санчес, - представился он, - Я живу в получасе ходьбы отсюда, рядом с имением сеньора Вальенте на холме. И…- парень поднялся на ноги, - …прошу меня простить, но мне пора идти, - Грано отметил, что они почти одного роста. - Да, конечно…- с сожалением пробормотал он. - Тебе по пути? – спросил тот и Грано не заставил себя долго ждать. - Да! – выпалил он, - Мне как раз нужно в ту сторону, за… - он запнулся, лихорадочно соображая. - Это за чем же? – ехидно осклабился Хуан. Кажется, он начинал догадываться, что его новый знакомый привирает. - За мрамором, - нашёлся Гранадо, - Вернее, не за самим мрамором, а… мне нужно узнать насчёт того, когда за ним можно приехать. - Мрамором?..- удивлённо подняв чёрные брови, переспросил Хуан. Было видно, что он ожидал услышать что угодно, кроме этого, - Что-то я не припомню, чтобы в тех местах была лавка каменотёса. И вообще… зачем тебе мрамор?! - Я скульптор, - не задумываясь, с гордостью ответил Гранадо, - Я и мой отец не так давно заказали четыре глыбы мрамора. - Он тоже делает скульптуры? – поинтересовался уже растерявший свою равнодушную самоуверенность Хуан. И таким он нравился Гранадо куда больше. - Да, - проронил он, выходя с Хуаном на залитую розовым закатным светом улицу, - Это наше семейное наследие. Его научил этому искусству дед, а он – меня. - Вот как…- пробормотал тот и растянул чувственные губы в бархатистой улыбке. Засмотревшись на неё, Грано чуть не споткнулся, - Это так необычно для нашей глуши, я не знаю никого из местных, кто лепил бы или высекал статуи. Разве что, монахов, делающих «paso». - А ты чем занимаешься? – спросил Грано, жадно ловя каждое слово собеседника, - У тебя есть какое-то увлечение? Работа? Или ты студент? - Нет, я не студент, - улыбнулся Хуан, - И пока что не горю желанием им становиться. Я люблю путешествовать – как перелётная птица. И петь. - Ну, ничего себе! – воскликнул Гранадо, - И во многих местах ты уже побывал? - Я был в Англии, во Франции, Будапеште, Берлине… - перечислял тот, загибая пальцы, - Ездил по Италии. - Оле, дружище, это потрясающе! – изумлённый Грано развёл руками, - Ты наверняка видел невероятные вещи там! Поделись! - Обязательно, но в другой раз, когда у нас будет чуть больше времени, - Хуан остановился, и Гранадо увидел за его спиной в десятке метров несколько домов и стоящее неподалёку имение Вальенте… Постойте, так это тот самый известный на всю Испанию тореро?! Этот день не перестаёт преподносить ему всё новые и новые сюрпризы! - Это значит, что мы ещё встретимся? - спросил, внезапно оробев, он. Гранадо не знал, откуда вдруг взялась повисшая между ними неловкость, и изо всех сил старался стряхнуть с себя это совершенно ужасное, сковывающее по рукам и ногам ощущение. Возможно, он боялся услышать отказ, однако, Хуан опроверг его опасения: - Да. Мне будет интересно взглянуть на твои скульптуры...- и, словно бы не договорив, повернулся и пошёл. Хуан даже не попрощался, словно бы собирался лишь на пару минут зайти домой, а после снова появиться перед ним. Но он, конечно же, не повернул обратно. Гранадо, просмотрев пару минут вслед надувшейся от ветра на худой спине чёрной рубашке, зашагал обратно, к дому. Поступь его была легка, а душа пребывала в смятении – вечной спутнице всех влюблённых. Он уже не помнил об Иисусе. Его захватила собственная «paso».***
Следующая встреча состоялась весьма неожиданно – в хозяйственной лавке. Гранадо как раз забежал в неё, чтобы купить новое зубило взамен сломанному старому, когда сбоку раздался знакомый голос: - Оле, скульптор! Как поживаешь? - Хуан? – он удивлённо уставился на своего недавнего знакомого, - Вот так встреча, дружище! Не ожидал тебя здесь увидеть, - Хуан выглядел почти также, как и неделю назад, только рубашка в этот раз была белой, с наброшенным сверху расстёгнутым жилетом. Стояла удушающая жара, близился дневной сон. - Я зашел за лаком. Пару дней назад умудрился стесать бок своего инструмента. - Здесь ты вряд ли найдёшь то, что ищешь. Тебе нужно в музыкальную лавку, - с сомнением протянул Гранадо. Хуан досадливо махнул рукой: - Был. Там закончился лак. Старик сказал, только на следующей неделе привезут. - Вполне возможно, что у нас найдётся лак по дереву...- задумчиво проговорил Грано, - Отец иногда резал деревянные барельефы и лакировал. Наверняка что-то, да осталось. Много стесал? - Да нет, - пожал плечами Хуан, - Немного. Но смотрится ужасно. - Тогда пойдём. К тому же, если не спрятаться, то можно спечься окончательно. Ну и жарища же!.. В доме, по сравнению с улицей было едва ли не холодно, но юноши вздохнули с облегчением, едва лишь ощутив прикосновение прохладного воздуха на коже. Патио [5] утопало в зелёной и влажной тени папоротников и зарослей, переходящей в полумрак поместья Рэдвуд. - Твой отец наверняка очень строг и консервативен…- негромко пробормотал Хуан, идя следом за Гранадо и с интересом разглядывая окружающую его обстановку. - С чего ты это взял? – удивился Грано. Тот передёрнул плечами: - Мне так кажется. Каков дом, таков и хозяин. Гранадо улыбнулся: - Это всё потому что он англичанин – британское воспитание и так далее. Англосаксам несвойственна упадническая восточная роскошь в интерьерах. На самом деле, отец очень приветливый и вовсе не строгий. Просто он любит, когда вокруг много свободного места и чтобы в нужный момент нужная вещь была под рукой. - Вот оно что…- протянул Родригес с улыбкой, - Значит, практичный. - Можно сказать и так. Мастерская понравилась Хуану и, пока Гранадо искал банку с лаком, тот неспешно расхаживал по обширному, залитому солнцем оштукатуренному залу и внимательно разглядывал глиняные заготовки, карандашные наброски – раскиданные по столу, куски мрамора, инструменты и вообще всё, что попадалось на глаза. - Кто это? – спросил он, и Грано, выпрямившись с банкой лака в руках, оглянулся. Хуан стоял напротив мраморной заготовки, грубо обтёсанной в форме бюста. Было непонятно, кого конкретно собираются изобразить, но основные черты уже были схематично выточены: нос, скулы, подбородок, глазницы и шея. - Ах, это…- Гранадо запнулся, ощутив, как мгновенно кровь прилила к лицу и стало жарко, - Это просто произвольная модель. Я… тренировался. - Странно, но мне это лицо кажется смутно знакомым, - озадаченно протянул Хуан, впиваясь чёрными глазами в мраморные изгибы. - Вряд ли, - с трудом заставил себя засмеяться Гранадо, - Этого человека не существует. - Так значит, это твой идеальный образ? – садясь на стол и глядя на него странным, возмутительно вызывающим взглядом, поинтересовался Хуан. Выглядело так, словно он пытался открыть раковину устрицы, поддевая Гранадо взглядом, как лезвием. - Да… не то чтобы…- покривил душой Гранадо, - Просто на тот момент у меня вышел именно этот тип. Я думаю, всё зависит от настроения. - Расскажи, мне интересно…- протянул Хуан, по знаку отдавая ему гитару, - Как ты понимаешь, где нужно бить, чтобы получилась скульптура? Не боишься испортить дорогой материал? Гранадо слегка удивлённо взглянул на него. Первый вопрос Хуана привел его в недоумение, ибо он никогда не задумывался над тем, как бьёт по камню. Единственное, что ему когда-либо говорил на этот счёт отец, стало для юного скульптора данностью: «Обращайся с камнем, как с возлюбленной: бей – будто оглаживай ласковой рукою, а после полируй до идеальной фактуры. Ударишь чуть резче, чем надо – обидится и расколется. Ударишь слабее, чем нужно – перестанет слушаться, и трещина пойдёт не в ту сторону». Поначалу его движения были нерешительны и он попортил немало мраморных кусков, но с течением времени рука обрела нужную твёрдость и мрамор охотно подчинялся его безмолвным требованиям. Это стало так естественно, что былая неловкость казалась Гранадо чем-то невозможным и чем-то, что было не с ним. - Нет, не боюсь, - ответил он, - Раньше боялся, когда мало работал с мрамором. Отец всегда говорил мне, что с камнем надо обращаться, как с возлюбленным. И бить так, чтобы достичь именно того результата, которого желаешь. - То есть, хочешь сказать, что для тебя ваяние скульптуры подобно занятию любовью? – засмеялся Хуан. Гранадо застенчиво улыбнулся, покрывая лаком бок гитары, на котором красовалась незначительная, но длинная и некрасивая царапина. - Да. – он слышал, как насмешливо и одновременно одобрительно хмыкнул Родригес, а последующие слова заставили сердце пуститься галопом: - Сделаешь из этого слепка меня? - Что? – он поднял глаза от пахнущего лаком инструмента и искоса взглянул на Хуана, который с самым наглым видом улыбался, и, казалось, видел его насквозь. На самом деле, после той встречи в церкви, Гранадо не мог уснуть ночью и всё время до зари провёл в мастерской, высекая черты Хуана из свежей глыбы мрамора. Он даже не подумал о том, что, возможно, слишком горячится, используя столь ценный камень для погашения сиюминутного внутреннего огня. В итоге, когда первый луч солнца скользнул по стенам зала, а весь стол был покрыт застывшим свечным воском, он узрел, что лицо, которое он – в полуслепом от страсти состоянии – высек, очень похоже на лицо юноши, которого он встретил на мессе. Тогда он – едва живой от усталости и блаженной опустошённости, которую ощущает каждый творец после проделанной работы, прижался пылающим лбом к холодному мраморному лбу, и в голове его билась лишь одна мысль: «Что же мне теперь делать с этим, Господи? Что делать…». И теперь, когда этот хитро улыбающийся парень просит его о таком, Гранадо не в силах ему отказать. - Ты же всё равно просто тренировался, - говорил Хуан, тряхнув растрёпанными вьющимися волосами, - Так возьми за основу меня! Тебе не интересно, что из этого получится?.. …Более того, он и мечтать не смел о таком. - Хорошо. Но сначала мне нужно нарисовать тебя. - О, так ты ещё и художник?! - Конечно. Любой скульптор – художник. До самой ночи Гранадо делал наброски портретов – со всех ракурсов. Хуан же развлекал его болтовнёй, а когда лак на инструменте высох – взял гитару в руки и заиграл незнакомую Гранадо песню: - «Весна целовала ветки, Дышала, склоняясь к ним, Прорезался, взвился кверху По прутьям зелёный дым…», - голос Хуана звучал низко и тепло, как густое и крепкое вино. Также сочно на памяти Гранадо пели зрелые кантаоры [6] - с налетом цыганской томности и пронзительным трагизмом на высоких нотах. - «Я вижу — тяжёлым цветом Весенний миндаль увит, Здесь проклял далёким летом Я молодость без любви…»[7]. Хуан пел, прикрыв тёмные глаза во вдохновенном забытье, и Гранадо, слушая, даже не заметил, как безвольно скользят пальцы с зажатым в них углём по бумаге, перечеркивая и смазывая нарисованное ранее. Он смотрел на нежные тени от ресниц, на неуловимо чувственные движения губ, на ловкие пальцы, перебирающие струны в гипнотической последовательности, на непослушные волосы, отдельные пряди которых, выбившись из узла, лежали на плечах. Во всём облике Хуана сквозила такая восхитительная небрежность, пропитанная почти пугающим магнетизмом, что Гранадо внутренне разрывался между желанием как можно скорее запечатлеть этот образ на бумаге, чтобы оставить его при себе навечно, и страстной тягой продолжать смотреть и слушать, словно сливаясь с этими звуками и этой красотой. Вдруг, музыка кончилась – Хуан перестал петь и, насмешливо прищурив глаза, посмотрел на скульптора: - Я вижу, тебе понравилось. - О, да…- прошептал Гранадо, неотрывно глядя, как он откладывает гитару в сторону, - Прекрасный... Прекрасный голос, Хуан... - Ты испортил рисунок. - А…- Грано, словно очнувшись, посмотрел под руки и мотнул головой, - Не важно, мне вполне хватит тех набросков, что я уже сделал. - Как знаешь…- пожал плечами Хуан, спускаясь со стола на пол и зачехляя инструмент, - Тогда я, пожалуй, пойду. Уже очень поздно. - Да, - проронил Грано, незаметно борясь со знакомым, сковывающим всё его существо напряжением, - Заходи завтра или на днях – ты ещё мне будешь нужен для этой скульптуры. - Договорились, - ухмыльнулся певец и, как всегда не попрощавшись, вышел из зала. Грано даже не успел проводить его до двери.***
Очередной встречи с Хуаном Грано ждал со страхом и нетерпением одновременно. Как он отреагирует на просьбу дотронуться до него? Гранадо мог бы обойтись и без этого интимного во всех отношениях ритуала, но тогда была намного выше вероятность испортить мрамор ошибочной формой. Визуализация никогда не была его сильной стороной, без тактильного прикосновения Грано ощущал себя будто слепой. Получая же возможность дотронуться, он надолго запоминал форму оригинала – вплоть до мельчайших изгибов, и в ходе ваяния сразу чувствовал, в ту ли сторону идёт процесс. Перспектива же коснуться Хуана – его кожи, волос, губ, приводила Грано в благоговейный ужас. Ощутить собственными руками тело, на которое и смотреть-то спокойно сил нет?! Безумие! Хуан объявился спустя пару дней, вечером, и застал Гранадо в весьма сумрачном настроении. Скульптор сидел в мастерской и – пристально глядя на мраморную заготовку бюста певца, лихорадочно обдумывал, как убить одним ударом двух зайцев: не искушать понапрасну судьбу, не испортить мрамор, и заодно о своей трусости. «Позор! Какой позор!», - со злостью думал он, сверля взглядом безглазый слепок, - «Ты не имеешь права называться мужчиной, Рэдвуд! Настоящий мужчина смело принимает все напасти судьбы, не важно, что это – война или любовь! А ты?! Безвольный глупец! К тому же, Хуан мужчина. Ты же знаешь, что это значит. Это не жеманные призрачные женщины, чья натура непостижима даже для них самих. Мужчины проще и конкретнее в своих мыслях и желаниях, и, если исходить из этого, и из нашей прошлой встречи, то – я ему нравлюсь. Он испытывает подобные чувства. Но… что, если это всё же не так?..» - Оле, Гранадо! – внезапно донеслось до него, и скульптор буквально подпрыгнул на своём табурете, круглыми глазами воззрившись на улыбающегося Хуана, - Я проходил мимо и решил заглянуть. Я… не вовремя? - Нет-нет, что ты… Я рад тебя видеть, - с трудом растянул губы в ответной улыбке Грано и, соскочив на пол, крепко пожал смуглую руку, - Ты просто так зашёл, или чтобы позировать? - Вообще, просто так, но ничто не мешает совместить, - завораживающе улыбнулся певец, снова заставив Грано на пару секунд оцепенеть, а после добавил, бросив взгляд на заготовку: - Кажется, он не изменился с прошлого раза. - Да, - кивнул Гранадо, чувствуя, как нарастает смятение. Волнуясь, он всегда начинал тараторить: - Мне… необходимо сделать одну вещь. Разумеется, если ты позволишь… Это необходимо для верной формы. Учитывая, что начинал я делать не с тебя, то… - Что с тобой, дружище? – непонимающе глядя на эти терзания, спросил Хуан и хлопнул его по плечу, словно прося расслабиться, - Это что-то… Ты хочешь, чтобы я разделся и выбежал с громкими воплями нагишом к курам во двор? - Что? Не-ет! – в муках простонал Грано и расхохотался, чувствуя, как мгновенно сходит на нет кошмарная робость, - Нет, не хочу этого видеть!.. Отсмеявшись, он, наконец, нашёл в себе мужество попросить: - Мне нужно ощупать твоё лицо и плечи, для установления точной формы. К сожалению, глазами я воспринимаю хуже, чем руками. - И только? Как скучно, – разочарованно протянул Хуан, а после взялся за пуговицы на черной рубашке. - Погоди! – остановил его Грано, - Я зажгу свет. Возможно, придётся что-то дорисовать…- не договорив, он отошёл к буфету, где лежали свечи. Стремясь выиграть время, он принялся устанавливать свечи на канделябр, запалять фитили, делая всё максимально медленно. Его колотила лёгкая дрожь, и он пытался всеми силами унять её. До сегодняшнего дня Гранадо никогда не приходилось прикасаться к чужому обнажённому телу. Однажды мистер Рэдвуд взял его с собой в бордель, где делал наброски с натуры. Грано на тот момент исполнилось четырнадцать. Однако, несмотря на жгучий интерес, развязные проститутки вызвали в нём отвращение. Его колотило весь остаток дня – от злости и какого-то странного чувства, похожего на обиду, после чего он утвердился во мнении, что больше не желает знать, что такое женщина. Тело же Хуана – тонкое, юношеское и скрытое за одеждами, манило неизвестностью, и – этой же неизвестностью – пугало. Наконец, закончив со свечами, он перенёс подсвечник поближе, и остановился напротив Родригеса. Теперь его лицо было хорошо освещено, и на нём лежал отпечаток смутного нетерпения. Юноша закрыл глаза, когда Гранадо взял его лицо в ладони. Гадая, чувствует ли эту едва уловимую дрожь Хуан, Грано, прикрыв веки, провел большими пальцами вниз по тёплой коже, очерчивая скулы, гладкие впалые щёки, чёткую, изящную линию подбородка и челюсти. Коснувшись уха, он уловил, как дыхание натурщика слегка сбилось, и, словно желая приободрить его, погладил пальцем по щеке. Он не видел выражения лица Хуана, но, дотронувшись до мягких уст, ощутил, что они приоткрыты, а дыхание горячо, будто внутри юноши таился вулкан. Сладостное возбуждение мягко облекло его тело и достигло своего пика... Он не понял – сам ли прижался, или Хуан приник к нему, но в следующее мгновение поглотил податливые бархатистые губы поцелуем, чувствуя, как скользнули руки Хуана по его плечам и обвили за шею, притягивая ближе к себе. А после, от робости не осталось и следа. Прижав бёдрами к краю столешницы, он покрывал жадными поцелуями лицо и шею Хуана, чувствуя, как горячие, чуть влажные пальцы зарываются в волосы на затылке, а после проникают за ворот рубашки, пробуждая своими прикосновениями упоительную, звериную страсть, по своей силе сравнимую разве что со смертью. Он помнил, как повалил его на стол, помнил треск тонкого хлопка и солоноватый вкус кожи, отчётливое биение сердца и терпкий, будто бадьян, запах волос. Когда скульптор взял его, Хуан смотрел ему в глаза с такой пламенной, невообразимой похотью, что на секунду у Гранадо возникло странное желание вгрызться певцу в горло. Убить, выплеснуть всю необъяснимую ярость и сладострастие, которыми он был охвачен, будто огнём. Но он лишь с удвоенным пылом набросился на любовника, и, подстёгиваемый ритмом стонов, вырывающихся из распахнутого в экстазе рта, вбивался в жаркое тело до тех пор, пока не дошёл до исступления... - Это ты чувствуешь, вонзая долото в мрамор? – коснувшись губами уха, с улыбкой полоза прошептал Хуан после, оглаживая его грудь под рубашкой. - Нет, - отозвался он, открывая глаза. Они лежали на столе, среди угольных набросков и застывшего свечного воска, - То, что я тогда чувствовал... Это не было похоже на человека... - он замолчал, раздумывая, - Это напоминало «paso».***
С того знаменательного вечера его жизнь преобразилась, вернее, Грано так казалось. Как и любой влюблённый, он не мог думать ни о чём, кроме объекта своей страсти, и потому бюст Хуана был закончен в кратчайшие сроки. - Что-то… изменилось, - задумчиво глядя на каменный лик незнакомого юноши, проронил мистер Рэдвуд. Опершись на трость, он протянул морщинистую руку и дотронулся до полированной, белой, как сахар скулы скульптуры, - Кто это, Грано? - Это Хуан Родригес, - отозвался Гранадо, - Я с ним познакомился месяц назад, на мессе. - Радостно знать, что ты нашёл себе друга, - улыбнулся старик, - Ты такой нелюдимый… А кто этот Хуан? - Он певец, - принялся рассказывать Грано, - и путешественник. Отец, где он только ни был! Он путешествует с детства, зарабатывает игрой на гитаре и пением. - Неужели он настолько талантлив? – недоверчиво нахмурился Рэдвуд, - Или просто богат? - О, да, талантлив! – горячо заверил его сын, - Хотя, насколько мне известно, происходит он из состоятельной семьи. Если бы ты слышал, как он поёт! Лучше могут, разве что, сирены. - Сирены, говоришь…- хмыкнул тот, - Осторожнее, Грано – сирены убивают моряков, - пожилой мастер откашлялся, - Но я счастлив, что ты общаешься со сверстниками. - Бросьте, не думаю, что у Хуана есть причина желать мне зла! – отмахнулся Гранадо, весьма недовольный тем, что разговор зашёл в такое русло. - Я тоже надеюсь, что ты умный парень и не наделаешь глупостей, - кивнул скульптор и вернулся к рассматриванию бюста, - Но в том, что ты талантлив, я теперь нисколько не сомневаюсь. Это же первая твоя человеческая скульптура с натуры? - Да, отец, - улыбнулся Гранадо, согретый похвалой обычно скупого на поощрения мастера. Зато он знал, что если старик хвалит – значит, получилось что-то действительно прекрасное. - Очень хорошо, мой мальчик! – мистер Рэдвуд ласково коснулся плеча сына, - Раньше твой камень был по-детски неуклюж и словно бы нераскрыт, а сейчас он буквально ожил. Запомни это состояние, Грано! В нём ты сможешь создавать шедевры… Ох, что-то снова колени разболелись… Пойдём, Грано, поможешь мне добраться до кресла. - Да, отец. Осторожнее…***
С Хуаном он встречался едва ли не каждый день, при малейшей возможности. И эти блаженные часы, проведённые за занятиями любовью, историями Хуана и терпкими, словно херес, поцелуями, казались Грано раем земным. Его novio [8] пришёл в восторг, увидев бюст, изваянный Гранадо, и тот с величайшим удовольствием подарил его ему. Но и после этого Грано часто рисовал его, лепил его образ из глины и вырезал небольшие деревянные барельефы-портреты. Так продолжалось примерно год, после чего Хуан куда-то пропал. Соскучившись за пару недель, Гранадо пришёл к нему домой, где узнал от прислуги, что «сеньор Родригес сейчас в Париже». На вопрос же, когда тот вернётся, женщина пожимала плечами и качала головой. В полном недоумении Гранадо вернулся домой и, подумав, написал письмо, в котором просил Хуана связаться с ним, как только тот вернётся в Андалусию. Следующим утром он снова наведался в дом Хуана и отдал письмо горничной. Так шло время, но ответа всё не было. В один из дней Гранадо поразила жёлтая лихорадка, и он провёл пару недель в госпитале, с трудом выкарабкавшись. Врачи, лечение которых долгое время не давало результатов, вздохнули с облегчением. И вот, окончательно оправившись и придя с очередным письмом, он узнал от домоправительницы, что Хуан вернулся обратно неделю назад. - Вы передали ему моё письмо? – взволнованно спросил он. - Да, сеньор, - заверила его та, - Но сейчас хозяина нет дома, приходите в другой раз. И Гранадо, в ещё большем смятении и лёгкой обиде, снова возвратился домой ни с чем. «Он приехал неделю назад, неделю!», - в досаде думал он, - «Неужели за всё это время он не нашёл возможности мне ответить?! Ну, ничего. Завтра я его всё-таки застану и всё выясню!». Но Хуана он не застал дома ни на следующий день, ни в грядущие.***
Он встретил его совершенно случайно – на набережной Коста дель Соль. Хуан, с гитарой за плечами, неспешно шёл от береговой линии в сторону скалистых утёсов. На землю уже спустились сиреневые сумерки, медленно, но верно клонившиеся к красному закату. Гранадо возвращался с выставки отца в одной из центральных галерей. Сначала он даже не поверил своим глазам, а после сорвался с места и устремился следом за тёмным силуэтом, взбирающимся всё выше на утёс. - Хуан! – крикнул он, тяжело дыша, остановившись в метре от музыканта. Человек замер, а после медленно повернулся. Да, это был он. Почти не изменился, разве что заметно повзрослел, возмужал, как и Гранадо. Стал ещё прекраснее, соблазнительнее после долгой разлуки… - Хуан, - снова, только негромко позвал его скульптор, опасаясь, что его не узнали в сумерках. - Как поживаете, Гранадо? Я слышал, сегодня у вашего отца большая выставка. Жаль, я не успел туда. «Вы»?! С каких пор они на «вы», словно разносословные малознакомые люди?! Он уже не говорил ему ни дружеского «ты», ни любовного «novio». Это уничижительное «вы» привело скульптора в отчаяние и шок, точно его окатили ледяной водой. Он не желал, чтобы с ним обращались с холодной и вежливой сдержанностью, которую внушает друг из простонародья! - Я видел, как вы приехали в галерею и думал тоже посетить выставку, но мой друг-иностранец хотел посмотреть в первую очередь достопримечательности Испании, поэтому мы не успели до закрытия. Наступило долгое молчание. Гранадо не мог заставить себя произнести ни слова – в груди будто затянули удавку – до боли, до головокружения. Слёзы подступали к горлу, и от этого его словно скрутило в жгут. Хуан первым прервал паузу. Он находит, что скульптор хорошо выглядит. Он смутно припоминает, что у Гранадо был серьёзный приступ лихорадки. Гранадо рассердил равнодушный тон, каким Родригес говорил это. А он-то, находясь между жизнью и смертью, только и думал, что о нём!.. Неохотно и кратко он подтвердил, что да – он пару недель находился в госпитале, охваченный жёлтой лихорадкой. Тот слушал его с притворным интересом, между тем, как его глаза показывали полное равнодушие. Ему не было ни малейшего дела до несчастий Грано. - Вам повезло – вы весьма крепки здоровьем, Гранадо, - заметил Родригес, - Мой друг говорил, что этот тип лихорадки оставляет неприятные последствия, так что будьте осторожны… Напоминание об этом друге, в течении нескольких минут два раза появившемся в разговоре, омрачило настроение скульптора окончательно. - Какой ещё друг?..- негромко, едва заставляя себя вытолкнуть из лёгких воздух, спросил Грано. - Что такое? – спросил Хуан, улыбаясь. – Что с вами? – он словно бы и не замечал своей холодности. Гранадо молчал, опустив голову, испуганный ироническим блеском этих ночных глаз. Вдруг он выпрямился, точно приняв решение. - Где ты был всё это время, Хуан? - Разъезжал по свету, - ответил он простодушно. – Я перелётная птица. В бесчисленном множестве городов, которых вы не знаете даже по имени. Гранадо замер, широко открытыми глазами глядя на Хуана и словно бы видя его впервые. - А тот иностранец, который теперь тебя сопровождает, он… - Он мой друг, - холодно отозвался тот, - Друг, который так добр, что сопровождает меня, пользуясь в то же время случаем познакомиться с Испанией: человек в высшей степени достойный и носящий славное имя. Отсюда мы поедем в Мадрид, когда он закончит осматривать музеи. Что ещё вы желаете знать?.. В этом вопросе, заданном гордым тоном, заметно было повелительное желание поставить скульптора на известное расстояние, установить различие между их общественными положениями. Гранадо был обескуражен. - Почему... – к боли примешалась ярость и Гранадо, стиснув зубы, прорычал сквозь них, - Почему ты так себя ведёшь?! Почему ты скрылся, не сказав ни слова?! За что ты так со мной?! Я тебя разве обидел чем-то?! - Не говорите так, Гранадо. То, что я сделал, было вам же во благо. Разве вы недостаточно хорошо меня изучили? Если бы был кто-то подобный мне на свете, я бы бежал от него, куда глаза глядят! Несчастный, влюбившийся в меня, как бы сам себя убивает. Видя ваше бесстрастие, я думал, вы не будете против моего образа жизни. - Значит, ошибся, потому что я против! – рявкнул Гранадо, вызвав подобие досады на лице Хуана, - Почему ты уехал? – продолжал настаивать он. - Я уехал, потому что мне стало скучно, ясно?.. А когда кому-нибудь скучно, я думаю, он имеет право искать новых развлечений. Я всегда смертельно скучаю, пожалейте меня. - Но я люблю тебя! – с отчаянием воскликнул Гранадо, - Как же... - Я люблю тебя! – передразнил Хуан, копируя его жест и тон, - Так что ж с того?! «Я люблю тебя, и этого достаточно для того, чтобы ты меня тоже любил»… Ну уж нет! Я не люблю вас, Гранадо. Вы мой друг, но не более того. То, что было год назад, было бредом, сумасшедшим капризом, о котором я едва ли помню, и который и вам следует забыть. - Забыть?! – вспыхнул Гранадо, подступая на шаг ближе и заставляя своего визави отступить на два, почти уничтоженный этим словесным потоком. – Ты просишь меня забыть?! Думаешь, это легко?! Ведь я действительно люблю тебя! Я… Я восхищался тобой, твоей красотой и талантом… А теперь… я просто не узнаю тебя! О, Боже, я, наверное, сплю…- и в бессилии зарылся рукой в волосы, а после провёл ладонями по лицу. - Не ребячьтесь, Гранадо. Мы оба достаточно взрослые, чтобы понять, что все люди меняются с течением времени. Я теперь совсем другой. Моя любовь к вам закончилась. Тогда я скучал и вы – с запачканными мраморной пылью руками, со своим загадочным ремеслом, привлекли меня. Но теперь мне этого мало. Путешествия расширили моё видение и изменили меня. Поэтому я не вернусь. Я скучаю, но никогда не возвращаюсь на старую дорогу. Иллюзии живут в моей душе лишь очень недолго и исчезают, не оставляя следа. Я достоин сожаления, верь мне…- он замолчал и от этого последние слова словно бы стали острее. Скульптор смотрел на него, стиснув зубы, и не мог остановить текущие по лицу слёзы. Ядовитые слова Хуана, неумолимость его тона отравляли изнутри, разнося смертельную боль во все уголки его существа. - Я думаю о вещах, которых вы не поймёте, - продолжал Хуан, опустив взгляд долу, - Вы кажетесь мне другим. Знавал я в Бельгии одного раджу… Знаете, кто такой раджа? Гранадо молчал. Он не знал, да и не имел уже желания отвечать. - Это индийский принц, - с жалостью пояснил певец, посеяв своим тоном ещё одну искру раздражения в душе скульптора. – Так вот. Я вспоминаю его смуглую кожу, золотые глаза, белый тюрбан и шаровары, богато вышитые одеяния. Возможно, я восхитился бы им, встреть я его в Индии, верхом на парадном слоне и в окружении свиты. Но в Бельгии этот несчастный, вечно простуженный индиец вызывал лишь брезгливую жалость. Когда он говорил мне о любви и восхищении, глядя влажными глазами газели, мне хотелось купить ему плащ и шляпу, чтобы он перестал дрожать. И при всём при том, он был недурён собой, прекрасен лицом и телом, как бог! Но всё это ничто, если картинки не совпадают. Вы, Гранадо, не знаете, что это такое. – он замолчал, и по всей видимости, вознамерился продолжить свой путь, когда Рэдвуд стремительно приблизился и схватил его за руку: - Но это просто несправедливо! Ты всё решил сам! За меня! А я? А как же я?! Я что – пустое место?! - А что вы? – вскинулся Хуан, раздражённо сверкая глазами, - Всё кончено, Гранадо! Продолжать дальше любить меня или нет – это уже сугубо ваш выбор. Я свой сделал! И не желаю возвращаться к прошлому, если при вторичной встрече оно представляется мне уже не в прежних красках! Чего бы я ни дал, чтобы знать заранее, что будет!.. Возвратившись в Испанию, я нахожу её другой, - он вырвал руку и снова попятился, - Вы тоже уже не тот, каким я вас знал. - Не говори так! – ему хотелось умереть на месте, чтобы эти муки, наконец, прекратились. Ему было больно и он ненавидел Хуана за его невыносимую жестокость и бессердечие, - Будь ты проклят, не говори больше так никогда!!! - Всё! Кончено! – рявкнул уже взбешённый Родригес ему в лицо и, оступившись, с криком покатился по камням. Жалобно зазавенела струнами гитара, ударяясь о скалы. - Хуан!!! – кажется, никогда ещё он не двигался так стремительно. И когда он уже почти схватил отчаянно цепляющуюся за камень руку, она соскользнула. Последнее, что он успел увидеть – был ужас и всепоглощающая тьма, роящаяся на дне зрачков сумрачных глаз...***
Он просидел на том утёсе до утра. Он смотрел на волны Средиземного моря, разбивающиеся о берег, на распростёртое внизу, на скалах, тело. Он ни о чём не думал. Он был мёртв – внутри словно раскинулась выжженная пустыня. Только время от времени слёзы проливались безудержным потоком. «Нет никакой любви… Всё, что существует – либо наивность, либо каприз жестокого сердца. Как мне теперь жить с этим, Господи... За что ты меня так наказал?..», - внезапно, он замер, согнувшись, невидящими глазами глядя на камни и скользкую траву под собой. «…Обещаю: первая скульптура, которую я создам, я подарю вам!..» - Забрал…- прошептал он в ужасном осознании, закрывая лицо руками, - Забрал обещанное… Что наделал... Что же я наделал!!.***
- Грано, что случилось? Ты совершенно не стараешься! – мистер Рэдвуд выглядел расстроенным и недовольным одновременно, - Где? Где всё то, что я видел в бюсте твоего друга?! Где жизнь?! - Нет... жизни…- выдавил сквозь зубы он, сотрясаясь от рвущихся наружу рыданий, и вышел из мастерской. - Грано, вернись! Грано!..***
Он отнял ладони от лица. В небе собирались тяжёлые тучи, а ветер всё также отчаянно рвал ветви кустарников и деревьев в саду. Серая, холодная страна, где всё и все казались мёртвыми, покрытыми паутиной манекенами. «Ненавижу… Ненавижу этот город, этих пропитанных ложью, как нафталином англичан, это ужасное чувство безвыходности… Ненавижу!», - думал он, облачаясь у выхода в верхнюю одежду – пора было идти к заказчику, обговаривать идею и пожелания. С тех самых пор, как произошла эта история с Хуаном, он не изваял ни одной статуи, которая могла бы сравниться по своему великолепию с тем бюстом. «Хотя… Есть одна…», - погружённый в себя, он невидящим взглядом смотрел, как за окном кэба проносится городской пейзаж, - «Танатос». В нём есть что-то…», - он закрыл глаза. - А, это твой «Танатос»… Разве ты не должен был отправить его виконту, Грано? – мистер Рэдвуд подал знак и скульптор подкатил его кресло поближе к надгробию. Он напряжённо наблюдал, как старческие, водянисто-голубые глаза задумчиво скользили по снежно-белым макам и такому же безупречно белому телу вечно юной смерти, - Это что-то…- мастер протянул руку в намерении коснуться скульптуры, но в последний момент передумал. Пальцы замерли, - Нет… - пробормотал он, и морщинистая рука упала на покрытые пледом колени, - Недостаточно. Гранадо открыл глаза и стиснул зубы в бессильной ярости. Это «недостаточно» теперь стало его вечным спутником в мире скульптуры. Он не мог злиться на мастера за критику, потому что сам прекрасно видел, что его камень мёртв, несмотря на отточенную технику. Он не волновал ни ума, ни сердца, не причинял боли, не вызывал радости, не возбуждал желания. Это был просто булыжник. «…Им недостаёт эмоций…», - вспомнил он незамысловатые слова мальчишки. Он понимал, что Джошуа имел ввиду, но не знал, как это исправить. Сколько ни бился всё это время, он так и не смог «оживить» камень. Испытываемые им эмоции были нарочиты и притянуты за уши. Он больше не мог чувствовать так, как несколько лет назад. Если говорить языком Хуана: «Он перестал быть тем, кем был раньше». Всё, что было в нём детского, искреннего и истинно живого, умерло на скалистом утёсе в Коста дель Соль. Он превратился в камень.***
Цветы, цветы, цветы… Гибкие, извивающиеся, точно змеи стебли, листья и бутоны. Глаза, губы, оскаленные зубы, слёзы, протянутые в мольбе руки, кровь… Кровь, кровь, кровь!.. Господи, сколько крови!.. Эта кровь выливалась в моря и наполняла собой каждую борозду, каждую ложбинку... Его пальцы скользили по рельефу стены, ощупывали старое дерево сантиметр за сантиметром, и с каждой секундой ему всё больше хотелось закричать от боли и ужаса. Почему, почему так получилось?! Как же несправедлив этот мир, Мадонна… Внезапно, он почувствовал, как его обвили сзади чьи-то руки, и, перекрестившись на груди, замерли. Обернувшись через плечо, он встретился глазами с сине-зелёным, пристальным взглядом. - Хватит. Ты ведь сам оставил меня здесь, - услышал он странно глухой мальчишеский голос, и, в порыве раскаяния, резко повернулся и схватил юношу в объятия. - Прости! Я не думал, не знал!.. – шептал он в соломенные волосы, - Прости меня…- он целовал его лицо и нежный, бархатистый рот, ощущая, как приник к нему Джошуа, и в этом жесте было столько доверчивости и жажды любви, что он не мог и не хотел игнорировать эти порывы, позволяя себе окунуться в полные тепла ласки с головой… После он уехал, но продолжал видеть обшарпанную комнату, слабо светящийся дверной проём и застывшую в нём фигуру. Продолжал видеть бессильно повисшие, дрожащие руки, по мраморно-белой коже которых побежали трещины, становясь с каждой секундой всё глубже и страшнее. Сдавленные рыдания и рассыпающийся, словно крыло мёртвой бабочки, взгляд… Распахнув глаза, Гранадо уткнулся бессмысленным взором в серый от утренних сумерек угол подушки. «Что?..», - он был ошарашен. Внутри скреблась нестерпимая, горькая тоска, перерастающая в почти панику. Будучи не в состоянии лежать, он резко сел на постели. Невыносимо, просто невыносимо! Это не жизнь – это ад! «Хватит!», - в ярости думал скульптор, на ходу завязывая галстук и едва ли не бегом спускаясь вниз по лестнице. Часы в гостиной только начинали отбивать шесть утра. Взяв цилиндр, и застёгивая сюртук, он выскочил на улицу и быстрым шагом направился к стоянке кэбов. - В квартал красных фонарей! – крикнул он только прибывшему на место сонному кучеру.***
До слуха донёсся противный, резкий звук. Зажмурившись, она поглубже зарылась носом в подушку, но шум не прекращался, вызывая всё большее раздражение. Хрипло ругаясь, старуха откинула одеяло и встала, ёжась от утреннего холода и кляня крепкими словечками скотину, которая вздумала припожаловать в такую рань. Накинув халат, Бижу спустилась вниз по лестнице. Как она и думала, барабанили в дверь её борделя. «Уж не ищейки ли Скотланд-Ярда?..», - с опаской подумала бандерша. Полицейские знали о её заведении и не трогали только потому, что она выплачивала им ежемесячный налог за содержание дома терпимости. Но, кто знает, когда закончится милость слуг закона?.. - Кто? – сварливо поинтересовалась она, приложив ухо к двери. - Гранадо Рэдвуд, мадам. Скульптор из Блэкберна, - ответил ей энергичный, но слегка дрожащий не то от ярости, не то от волнения баритон. - Мы в это время закрыты, сэр. Приходите позже, - елейным голоском пропела она, собираясь уйти. - Я пришёл по финансовому вопросу, - Бижу замерла, и нехотя отодвинула засов, открывая дверь. На пороге стоял слегка взъерошенный южанин. Она помнила его – этого высокомерного испанца, приводившего в смятение всех, с кем имел дело. «Вот же чёрт…», - с досадой подумала она, - «И что этому гроботёсу нужно?» - Я по делу, - заявил он, возбуждённо сверкая глазами, с порога и, пройдя в залитую серым нищенским светом гостиную, спросил: - Сколько вы хотите за Джошуа?..***
Юноша буквально подскочил от стука в дверь. Спросонья ему показалось, что дом рушится и вот-вот похоронит его под собой. С бешено колотящимся сердцем, он с трудом осознал, что происходит и, чертыхаясь, поплёлся открывать. Он думал, что вездесущая бандерша притащилась с гадкой ухмылкой напомнить ему, что с сегодняшнего дня он снова должен обслуживать клиентов, поскольку «отпуск, любезно предоставленный мистером Рэдвудом» истёк. Однако, того, кто стоял за дверью, он ожидал увидеть меньше всего: на него, горящими смутным огнём глазами смотрел скульптор – тот испанец, которого он знал в ночь перед выставкой. Джошуа застыл в немом изумлении, будучи не в состоянии вымолвить ни слова. Он подумал, что всё ещё спит: с чего бы Гранадо, который не обещал повторной встречи, заявляться к нему в такую рань, да ещё и таким… живым?.. Что вообще происходит? Почему Рэдвуд так уставился на него, что Джошуа невольно ощущает противоречивую смесь страха и желания броситься ему на шею?.. «Прекрати этот бред!», - одёрнул себя юноша, и, наконец, обрёл дар речи: - Что вы здесь делаете, мистер Рэдвуд? - Пришёл сказать, что ты здесь больше не живёшь – я забираю тебя, - заявил тот, проходя в комнату. - Т-то есть как?! – ошалел Джошуа, чувствуя, как разом ослабели колени. Он что, ослышался? - Собирайся, Джошуа, мистер Рэдвуд выкупил тебя – можешь теперь выметаться на все четыре стороны!..- с опозданием пропыхтела, вваливаясь в комнату, Бижу. «Выкупил»? Что они хотят этим сказать?..», - до Уилсона не сразу дошёл смысл услышанного. - Ну, что стоишь, как столб? Ты теперь свободен, собирайся! – прошипела бандерша. «Выкупил? Забирает?!», - медленно закипая, внутри поднялась ярость, - «Да за кого он меня принимает, этот мерзавец?!!», - он метнул сердитый взгляд на скульптора, который всё также напряжённо смотрел на него. Уловив это выражение, Гранадо изменился в лице – на нём проступил вопрос. - Нет. - Что?! – удивилась Жаба, - Не мели чепуху! - Ты уверен? – взволнованно спросил Рэдвуд. - Нет, нет и нет! Я не содержанка, мистер Рэдвуд, чтобы жить у кого-то из милости! – выпалил Уилсон, - У меня есть свой дом, и если вы всё же хотите мне помочь, то позвольте вернуться туда! - Оставьте нас, - сказал скульптор Бижу, и та, чуть помедлив, вышла. Испанец вновь повернулся к нему: – И что же ты скажешь родным, вернувшись? Что не справился? Или выложишь всю летопись своих увлекательнейших приключений? Или, может, выдумаешь милосердную небылицу? - Это уже не важно, - отвернувшись, бросил Джошуа, - Но я не позволю обращаться с собой, как с вещью. Если вы думаете, что, имея деньги, можете вертеть другими, как захочется, то глубоко ошибаетесь! - И в мыслях не было! – вспыхнул Гранадо и, поймав несколько удивлённый взгляд светлых глаз, уже более уравновешенно, сказал: - Я тебе предлагаю не просто жить в моем доме, но и работать! – он злился, видя упрямство мальчишки, - Будешь резать по дереву, делать заготовки моему отцу, и всё, что захочешь на продажу себе. - Нет! – крикнул Джошуа, и, повернувшись к нему, скрестил руки на груди: - Скажите честно, мистер Рэдвуд…- прищурившись, спросил он: - Зачем я вам понадобился? Зачем вы вернулись и предлагаете мне всё это? Я же шлюха, вы можете прийти, когда угодно и получить, что угодно, так к чему все эти ухищрения, вся эта ответственность? Зачем?! - Мне нужна модель! Под рукой! Собирайся! – раздражённо отрезал испанец и вышел, захлопнув дверь и оставив Джошуа приходить в себя от шока, - Жду тебя в гостиной, - удаляющиеся шаги. Уилсон – в полной растерянности – сел на кровать и закрыл лицо руками. И как всё обернулось таким вот образом?.. А ведь он буквально сходил с ума весь этот месяц. Ему часто снился один и тот же сон: вечер после выставки. Как и тогда он, охваченный наваждением, подходит к скульптору со спины. Снова тот неудачный поцелуй, только во сне Рэдвуд его не отталкивает, а ловит за руку и притягивает ближе, на колени. И вот ошибка исправлена, и больше нет той неловкости… Всё тонет в блаженной вакханалии. А после сюжет всегда меняется: он, утопая в жарких ласках, внезапно ощущает, как его живот пронзает что-то острое. Во сне он почему-то уверен, что это рог. Либо же он, обвивая Гранадо ногами, вонзает ему в холку тонкий, больше похожий на иглу, кинжал. И каждый раз выражение изумления на лице скульптора сменяется ужасом, затем смирением, а после Джошуа видит в нём что-то, похожее на любовь. Выражение того, кто возвращается домой. Выражение нашедшего безнадёжно потерянное. Каждый раз он просыпался в холодном поту, трясущийся от ужаса – он снова убил. Его убили. Но желание ощутить присутствие скульптора росло с каждым днём. И вот, когда он уже отчаялся обрести покой, подвернулся этот благочестивый семинарист, едва ли похожий на Гранадо, но со взглядом столь же ищущим и отчаянно жаждущим чего-то. Видя эти глаза, в изумлении смотрящие на него, Джошуа не может сдержаться и чуть ли не насильно уводит его за собой, прямо из-под носа у этого белобрысого слизняка Блейка. Никогда ещё месть не была такой сладкой… Красивый, с явной печатью невинности на челе, семинаристский ханжа некоторое время упрямился, брезгуя «шлюхой», чем серьёзно испытывал терпение дошедшего до крайности Джошуа. Но взгляд серых глаз, в которых бесновалось желание, выдавал его с головой, и в итоге Уилсон получил своё. Однако, этот парень сумел удивить его: слегка расслабившись, он стал своими реакциями всё больше напоминать Гранадо. Поэтому ему не составило особого труда представить вместо светлой кожи смуглую, вместо струящегося «каре» - жёсткие смоляные пряди, и вместо утончённых очертаний губ – чувственный, нервный рот, вызывающий желание целовать его снова и снова. Утром же он выставил беднягу за дверь, однако, ничуть не жалел об этом – ночью тот назвал его Габриэлем, из чего Джошуа заключил, что они товарищи по несчастью. А раз так, то он не имел права и дальше использовать этого не самого плохого человека ради поддержания своих иллюзий. Они дали друг другу то, в чём нуждались оба, и теперь должны были расстаться.***
В итоге, он согласился. Даже сам до конца не понял, почему. Да, он ждал скульптора – вопреки всем своим отговоркам, но ведь этот тип ужасен, просто ужасен! Никакой доброты, заботы или уважения! Высокомерный дикарь! Распоряжается им, как своей собственностью! И почему он снова идёт у него на поводу?! Кажется, он снова дал слабину… – так размышлял Джошуа, почти на ощупь собирая свой небольшой саквояж. С чувством неуверенного смирения, он спустился в гостиную, и, не застав там Рэдвуда, вышел на улицу. Испанец ждал его возле кэба. - Прошу, - кивнув на открытую кэбменом дверь, проронил он и, подождав, пока юноша заберётся внутрь, влез следом. - И что теперь? – спросил его Джошуа, когда экипаж тронулся с места. Гранадо посмотрел на него уже более спокойным взглядом, нежели полчаса назад, и, закурив в открытое окно, пожал плечами: - Ничего. Ты теперь свободный человек. А в остальном... Посмотрим, как жизнь сложится. - Мистер Рэдвуд…- отрывисто проронил Джошуа и наклонился вперёд, приблизив к скульптору лицо, - Только заставьте меня пожалеть о своём решении, и я убью вас. Даю слово.