...Приди ко мне сюда и в полночь разбуди, Здесь обитаю я, приговорённый к смерти, Что хочешь вытворяй: ругай, кусайся, смейся, Терзай зубами плоть... Но только лишь приди. Любовь, приди ко мне, ты проскользни по-лисьи, Минуя коридор и лестничный пролёт, Изящней, чем пастух, и легче, чем полёт Подхваченных огнём осенних жёлтых листьев... Ж. Жене "Смертник".
С минувшим несчастьем прошли и тёплые дни. Осень приближалась к своему завершению, на порог ступил мрачный ноябрь с его ледяными ливнями и пронизывающим ветром. Люди в Блэкберне всё реже появлялись на улицах, а если и выходили, то по большой нужде, и с явной неохотой. То тут, то там можно было видеть хмурые и недовольные лица рабочих, плетущихся на свою ежедневную каторгу. - Не думаю, что это такая уж хорошая идея, - с сомнением глядя на скульптора, промолвил Джошуа. - Почему? – Гранадо осторожно сточил долотом край мраморного подбородка. - Потому что люди тщеславны. Если хотите и дальше получать заказы от министра, уберите хотя бы один из трёх подбородков, - хмыкнул Уилсон, глядя на бюст мужчины в годах, чья полнота, пожалуй, превышала все допустимые пределы. Испанец на это лишь возвёл глаза к потолку: - Dios mío... Я не виноват, что этот чиновник выглядит, как бледная свинья. Да и потом – с каких это пор искусство подстраивается под чьи-то вкусы? Оно должно отражать правду, и ничего, кроме правды! В том числе… - продолжил он, предупреждая возражения подмастерья, - … ту, что может быть скрыта от глаз. А этот министр, судя по его привычке наживаться на труде крестьян при ничтожной эффективности его политики – самый настоящий боров! Мне плевать, если он больше не станет ничего заказывать. У меня есть и другие клиенты. Да и потом – назови мне хоть одного художника или скульптора, который плясал бы под дудку власть имущих. - Леонардо да Винчи, - хмыкнул Джошуа, с негромким шелестом переворачивая книжную страницу, - Помимо работы над своими изобретениями, ещё и мастерил всякие глупости для епископов и королей, вроде механического льва, у которого из груди выскакивал букет лилий, - пару недель назад он добрался до библиотеки Рэдвудов, где обнаружил множество книг по истории искусств, и теперь с жадностью впитывал всю информацию, до которой мог дотянуться. - Да Винчи был позёром, самовлюблённым попугаем! – недовольно воскликнул Рэдвуд, - Тот же Микеланджело не прогибался под власть, но его скульптуры считаются шедеврами мирового искусства и признаны всеми без исключения! - Микеланджело умер в нищете и одиночестве, забытый всеми, - возразил Джошуа, - А Да Винчи творил для власть имущих, чтобы заручиться их поддержкой и обеспечить своим истинным творениям свободное развитие в настоящем времени, а не посмертно. - О... я знаю, что ты хочешь сказать! - ткнув пальцем в его сторону, яростно процедил Гранадо, - Что Да Винчи тонкий дипломат, хитростью и умом обеспечивший себе безбедную жизнь и защиту от цензуры! Но я не одобряю такие методы, будь он хоть о семи головах! Они говорят лишь о том, что человек, признающий их допустимость – беспринципный мерзавец, готовый идти по трупам других ради своих целей. Таким людям незнакомо понятие чести и преданности – хотя бы себе, если они позволяют политиканам командовать своими душами! - Не выдумывайте, в истории его жизни такого не сказано, - усмехнулся Джошуа, впрочем, уже несколько раздражённо: азартный до споров гранадец нередко доводил его до белого каления своим упрямством. Спор с Гранадо мог завязаться буквально на пустом месте и длиться до бесконечности. В итоге, Джошуа всегда уступал – и почти всегда потому что знал, что Рэдвуд этого сам никогда не сделает. Джошуа не был любителем дебатов ради дебатов, потому великодушно в этом деле отдавал пальму первенства испанцу. Вот и сейчас он чувствовал, что спор явно затянулся, и если так пойдёт дальше, то дело закончится ссорой и битьём не посуды, но бюста толстого чиновника. - В книгах вообще много о чём умалчивается, amigo! – махнул рукой с зажатым в ней долотом Рэдвуд, - Особенно, в биографических. Быть может, живший когда-то Да Винчи был и вовсе другим, и вся эта история – всего лишь нелепые байки, но дело даже не в этом. Я точно знаю одно: если в человеке есть склонность к хитрости и раболепию, склонность к разного рода подковёрным играм – то значит, есть и склонность к предательству и бесчестию. Апельсин начинает гнить с семени. Таким людям нельзя доверять и подпускать к себе близко, иначе рано или поздно они погубят тебя, ужалят, подобно змее – исподтишка, когда ты будешь слаб и беззащитен. И тогда что-либо предпринимать будет поздно. - Возможно, вы и правы, - осторожно возразил раздосадованный Джошуа, которому уже изрядно надоела эта перепалка, - Но быть прямолинейным быком тоже не выход. - Я, может, и прямолинеен, - выразительно взглянув на него, парировал Гранадо, давая понять, что намёк уловил, - Но хотя бы верен себе и своим идеям. Как только ты предаёшь свои идеалы в угоду другим, вынуждающим тебя идти против твоей совести, ты предаёшь себя, - дальше спор не зашёл, потому что англичанин, фыркнув, развернулся к скульптору спиной и вновь уткнул свой нос в книгу. Он терпеть не мог, когда Гранадо брался за такие вот «коммерческие» заказы – осуществлявшиеся ради денег, а не ради удовольствия. Мало кто из состоятельных заказчиков мог удовлетворить запросам придирчивого гранадца, и часто Рэдвуд становился просто несносен: постоянно ворчал, был вечно недоволен результатом, а порой даже в приступе ярости разбивал почти законченное изделие. Джошуа уже прекратил пытаться останавливать его в подобные моменты – он знал, что это бесполезно, и если произведение не будет уничтожено, то окажется брошенным, как не жизнеспособное. Вот и сейчас юноша предпочитал не думать – переживёт ли этот бюст бури взрывного темперамента его создателя. За этот заказ Гранадо взялся, чтобы «чем-то занять себя в период отсутствия идей». Вероятно, создание «Амура и Психеи» потребовало от Рэдвуда слишком больших нервных и энергетических затрат, чтобы так скоро браться за новую композицию. Эта статуя, о которой потрясённый правдой Мортимер даже и не вспомнил после, исчезнув в неизвестном направлении, была перенесена в хранилище, к остальным экспонатам, и дожидалась своего часа до ближайшей выставки. Они договорились не продавать её ни при каких условиях. Это воспоминание до сих пор грело душу Джошуа, в отдельные моменты вынуждая заливаться краской, когда он воскрешал в памяти мгновение: Гранадо, тихо произнося «обещаю», нежно, почти сладострастно, провёл ладонью по щеке и шее мраморного Амура, заставляя настоящего Джошуа покрыться с головы до ног мурашками. Тогда, необъяснимым образом, Уилсон словно бы воочию ощутил эту горячую, шероховатую руку на своей коже, будто статуя была частью него самого. Помнится, он ужасно смутился, и под каким-то глупым предлогом поспешно сбежал из мастерской на улицу, где долго гулял по мокрым мостовым, пытаясь прийти в себя. Он до сих пор мучился этой до смерти пугающей его самого страстью к сварливому испанцу, и каждый раз напоминал себе, что это безнадёжно, и что его отвергли уже однажды, обещал себе быть благоразумнее. «К тому же, Гранадо – скульптор до мозга костей, просто сумасшедший – он камни любит больше, чем живых людей. Не удивлюсь, если он сделал себе мраморную подружку и тайком спит с ней по ночам!», - говорил себе Джошуа, и на этом в процессе самовнушения ставилась точка. Захлопнув книгу, он поднялся и направился к двери. - Ты куда? – спросил Гранадо, сосредоточенно вытачивая лезвием контуры шеи министра. - К Мастеру. Он просил меня зайти к нему в четыре часа, - отозвался Уилсон, про себя отмечая, что в последние несколько недель проводит с Гранадо всё своё время, хотя раньше постоянно сидел у Икабода. - А… ступай. После приходи в столовую, Арлетт обещала какой-то особый ужин. - Хорошо, - он вышел из студии, и, миновав мастерскую отца Гранадо, обогнул лестницу и углубился в коридор с комнатами, в одну из которых для удобства переселили Икабода. После того инцидента с Мортимером, старик сильно сдал – сердце и суставы болели каждый день, и Мастер, несмотря на тщательный уход, теперь практически не вставал с постели. Резьбой по дереву он больше не занимался – суставы на руках воспалялись до такой степени, что Арлетт нередко проводила долгие часы, делая ему компрессы, чтобы после, в ужасных муках, пальцы Мастера, наконец, распрямились. - «Пока могу бороться, я буду делать это, - говорил заплаканной женщине Икабод, - Если однажды тебе придётся кормить меня с ложки, потому что я буду не в состоянии сам управлять своим телом – это будет означать конец». Семейный лекарь Рэдвудов – мистер Пэркинс, тоже не давал оптимистических прогнозов: - «Это оказалось слишком большим потрясением для организма. Нервная система у людей в его возрасте очень слабая, и последствия, которые она даёт на остальные системы органов, практически необратимы. Вряд ли он протянет больше полугода». На что Гранадо буквально впал в ярость и выгнал врача взашей, заявив, что найдёт лекаря, который будет не только давать прогнозы, но и параллельно лечить больного. Джошуа и Арлетт долго извинялись перед доктором за поведение Рэдвуда, но тот лишь тяжело вздохнул и ответил, что привык к этому, и подобная агрессия – обычное дело в такой ситуации; что он может только посочувствовать мистеру Рэдвуду, но, если дисфункциональные процессы необратимы, он ничем помочь не сможет при всём желании, как бы это ни было прискорбно. Гранадо же своих слов не забыл, и приглашал лучших врачей, но все они, как сговорившись, разводили руками и с незначительными различиями пророчили одно и то же – «сколько проживёт». - «Гранадо, успокойся! – не выдержал однажды Икабод, - Ты залечишь меня до смерти!». Скульптору пришлось признать, что время Мастера подходит к концу, и он всеми силами старался сделать его оставшиеся дни безоблачными: Арлетт теперь почти не отходила от старика, сам Гранадо постоянно заходил к отцу и узнавал, не требуется ли ему что-нибудь, разговаривал с ним на отвлечённые темы. Джошуа же теперь каждый день, по полтора часа просиживал в комнате Мастера, слушая лекции об основах рисунка, композиции и работе с деревом. Эту идею предложил Гранадо, когда Мастер однажды обмолвился, что скучает по своему делу. Предложение понравилось всем, и с того момента Джошуа ежедневно экспериментировал с деревом, пробуя усвоенные в теории приёмы на деле. За текущий месяц, благодаря этим лекциям, он значительно продвинулся в искусстве резьбы, делал личные открытия, чем весьма радовал Мастера: - «Мне очень повезло в жизни, – как-то сказал он Джошуа, - У меня было всего два ученика – ты и Гранадо, и оба талантливые». Он постучал в дверь. - Войдите, - услышал он приглушённый голос Мастера, и, сжимая под мышкой тетрадь, вошёл в окрашенную фиолетовыми сумерками комнату. Арлетт уже суетилась возле комода, запаляя фитили многочисленных свечей. - Здравствуйте, Мастер, как вы себя чувствуете? – спросил Джошуа, приблизившись к кровати старика и садясь на ставший уже привычным стул в ногах лежащего. Икабод, с досадливой усмешкой поморщился: - Вы двое – ты и Грано, прекратите уже каждый раз спрашивать, как я себя чувствую. Словно бы ждёте не дождётесь, когда я богу душу отдам! - Простите, сэр, - невольно улыбнулся Джошуа, - Вы же знаете, что это не так. Мы все хотим, чтобы вы оставались с нами как можно дольше. - Я не сомневаюсь в этом, молодой человек, - лукаво прищурился Мастер, - Ты, наверняка, от Гранадо. Чем он сейчас занят? - Ваяет бюст министра, - дёрнул плечом Джошуа, - И… злится. Как и всегда. - Грано в своём репертуаре, - усмехнулся старик, - У него «искусство ради искусства», а не «искусство ради денег» - в этом отличие художника от ремесленника. Во внутренней свободе, не терпящей оков и условностей. Трудно ему придётся в нашей прагматичной эпохе… - Но он же ни за что не взялся после «Психеи», - развёл руками Джошуа, - А делал бы, что хотел – не мучил бы ни себя, ни других. - «Амур и Психея» - очень мощное по своей силе творение, - задумчиво промолвил Мастер, - В Гранадо уйма нерастраченной энергии, которая требует своего выхода. Это – та энергия, которая заставляет вставать нас по утрам и приступать к своим делам. Но есть и другая энергия – та, которую рождает наше сердце, наша душа. Это любовь… или вдохновение – называй, как хочешь, ведь это одно и то же. Её-то, как правило, немного, и требуется порой времени в избытке, прежде чем творец понимает, что снова может приступить к созданию чего-либо… живого. - Так вот, почему… - начал озарённый догадкой Джошуа. - Да, - кивнул Мастер, - В «Амуре и Психее» заключено очень много любви, искренности и боли – именно поэтому она не оставит равнодушным даже мало-мальски чувствительного зрителя. К тому же, она несёт в себе сильный посыл, рассказывает историю одного мгновения, которое обращается в вечность для каждого, кто хотя бы раз в своей жизни был влюблён – то сакральное мгновение, когда между двумя душами вспыхивает любовь и взаимное притяжение. Я, например, вспомнил, как впервые взглянул в глаза Жанне, тогда – на берегу Рейна… - он некоторое время смотрел в окно, за плечо Джошуа, вспоминая, а после вернул взгляд на лицо собеседника, - Энергия чувства и смысл композиции – вот две основные составляющие прекрасного творения. И, разумеется, техника. Гранадо злится, потому что ему не хватает одного из идеальных компонентов, или же обоих. Нужно время и идея, такое состояние ума, когда не можешь больше сдерживаться. Хорошая скульптура выходит в том случае, когда тебе есть, что сказать. Но подлинные шедевры рождаются тогда, когда уже невозможно молчать, - в комнате повисла тишина. Арлетт вышла, а Джошуа, уперев взгляд в одеяло на кровати, обдумывал сказанное Мастером, впитывал эту мысль, сливаясь с ней воедино. Он в очередной раз поразился способности Икабода смотреть на те или иные вещи под совершенно неожиданным углом. И каждый раз, когда заходил разговор о Гранадо, он открывался для Джошуа с новой стороны. Тогда юноша понимал, что снова ошибся в своих суждениях. И злился – злился на себя, на узость своих взглядов, и на Гранадо – такого сложного и малопонятного для него. Отчасти, он с головой погрузился в книги именно поэтому – ему надоело чувствовать себя глупым и необразованным болваном, неспособным поддержать беседу. Впрочем, никаких изменений Джошуа пока не ощутил, и сегодняшний разговор только лишний раз подтвердил его сомнения – Гранадо умудрился вывернуть весь спор наизнанку, совершенно сойдя с интеллектуальной колеи. Мастер также рассказывал ему о работе с камнем. Но, поскольку Джошуа не собирался ваять, Икабод ограничился лишь описанием основных моментов при работе с различными видами камня и частичными рассуждениями на эту тему, некоторые из которых были скорее философскими: - … Камень работает вместе с тобою. Он раскрывает себя. Но ты должен бить и резать его правильно. Камень не противится резцу, резец его не насилует. Перемена, изменение формы лежит в самой природе камня. Каждый камень обладает своим особым характером, его надо постигнуть. Обращайся с камнем осторожно, иначе он расколется. Никогда не доводи до того, чтобы он погибал от твоих рук – он отзывается лишь на любовь и умение. Сталкиваясь с грубым ударом и руганью, с нетерпением и ненавистью, он закутывает свою мягкую внутреннюю сущность жёстким каменным покрывалом, и тогда ты уже ничего не сможешь от него добиться… - Вы говорите о камнях, будто о людях, - с улыбкой заметил как-то Джошуа, вспоминая Гранадо и его отношение к скульптуре, - Неужели так рассуждают все скульпторы? - Я не знаю, - слегка рассеяно ответил Икабод, удивлённый вопросом подмастерья, - Но я всегда именно так чувствовал камень, и учил тому же Гранадо. Для меня камень – такое же живое создание, как и любой из людей, только общение с ним происходит на несколько ином уровне – том уровне любви, для управления которой не нужен ум. Это свободный поток эмоций – созидающий, либо разрушительный. Ты не подавляешь или подчиняешь камень – ты с ним договариваешься. Только тогда можно надеяться на шедевр. Если когда-нибудь ты решишься работать с ним – ты поймёшь меня. Что и говорить, Мастер был удивительным человеком, потрясшим Джошуа до глубины души, и когда в одну из мрачных январских ночей в дверь его комнаты над лавкой цветочницы внезапно раздался стук, его объяло дурное предчувствие. С трудом выпутавшись из одеяла, и ёжась от студёного сквозняка, Уилсон приблизился к двери и, приложившись к ней ухом, спросил: - Кто там? - Открывай, свои. - Что?.. – он даже не сразу узнал голос – настолько хриплым и тихим он был, а после его посетила догадка: - Гранадо?! - Да, - отозвались с той стороны, и юноша, недоумевая, что скульптор забыл среди ночи на Кинг-стрит, и как нашёл его жилище, отворил дверь. Взглянув в лицо Гранадо, он понял, что что-то не так: - Что вы здесь делаете? Что… случилось?.. – Рэдвуд что-то невнятно пробормотал и вошёл в комнату, потеснив ошарашенно застывшего в дверном проёме Джошуа. - Гранадо, - взяв его за плечи, снова позвал Джошуа, вглядываясь в темноте в лицо испанца – поведение скульптора казалось ему странным, - Что… Бог мой, вы что, пьяны?! Как вы нашли это место?! - Отец умер, - прошептал Гранадо, и Джошуа застыл, мгновенно позабыв все вопросы и упрёки: - К-как… умер?.. – тупо переспросил он. На мгновение показалось, что всё это ему только снится. - Сегодня… вечером, - слова давались Гранадо с огромным трудом. Джошуа, растерянно коснувшись рукой его лица, понял, что оно мокрое, - Меня разбудила Арлетт… сказала… Я не мог… там… - Джошуа, не дав ему договорить, стиснул скульптора в объятиях, обвив тёплую даже после заснеженной улицы шею руками. Уткнувшись лицом в плечо Гранадо, покрытое плащом, и чувствуя его дрожь, и беспомощность, и влагу его слёз, Джошуа понимал, что утешению здесь места быть не может: он, как и Гранадо, узнав о смерти Мастера, пытался спрятаться от собственного сердца, превратившегося от этой новости в гнездовье страданий и ледяной, пронизывающей растерянности. Ему никогда не казалось, что он знает всё об этом мире, также, как не знал всего и Гранадо. Проживая день за днём, Джошуа со страхом всё яснее понимал, сколько всего ему ещё предстоит – сколько боли и потерь ждут впереди. И лишь Мастер, казалось, своим существованием говорил: «Нет ничего невозможного. Вы не осознаёте, быть может, но на самом деле всё всегда оканчивается хорошо. А почему – поймёте после. Я не смогу вам этого объяснить, потому что это возможно познать только на уровне камня. Лишь став камнем, вы поймёте меня». На самом деле, он в глубине души не верил, что Мастер может умереть. Но он умер. Также, как и Тони. - «…Джошуа - поверь мне... Поверь Ему. Никто не будет одинок». Задыхаясь от плача, он вцепился в ткань плаща на спине Гранадо. Теперь некому было прогнать его страхи. Он словно бы снова оказался у той постели, на которой умер его единственный друг. Будто во мгновение ока оказался голым на пронизывающем ветру. Ощущение уверенности в завтрашнем дне таяло по мере осознания произошедшего. До этой минуты Джошуа и не подозревал, сколь многое стал значить для него Икабод. Всю глубину горя Гранадо он боялся даже представить, и только это помогло ему взять себя в руки и подняться на ноги, утягивая за собой скульптора. - Пойдёмте… вам нужно отдохнуть… - шёпотом уговаривал он его, не сомневаясь, что тот его даже не слышит, погружённый в шок и хмельной угар. Заперев дверь, Джошуа стащил с Рэдвуда мокрый плащ и попытался уложить его на кровать, но в итоге оказался подмят тяжёлой рукой, и, смирившись, почти бездумно приобнял мгновенно уснувшего Гранадо за голову, чувствуя исходящий от его волос острый аромат гвоздики, и головную боль - погружавшую его в странный, болезненный транс. Он словно бы оказался вне своего тела, он чувствовал такую сильную любовь и скорбь одновременно, что не мог это выразить ничем, кроме плача – горького, беззвучного, но достающего, казалось, до самого сердца. Он с обречённостью понял, что не может не любить этого человека, спящего у него на груди. И что, как только он закроет глаза, его мир безвозвратно погибнет, рассыплется в прах, как то королевство из ирландской сказки. И он вновь обратится в скитальца. Юноша, вытерев слёзы, глубоко вздохнул, и, покрепче прижав к себе спящего Гранадо, провалился в забытьё.***
До слуха донёсся шум многочисленных голосов. Где-то что-то гремело, кто-то кого-то пронзительно звал. Цокот копыт, шелест одежд, звон монет в кошельках, заливистый смех… Он открыл глаза. Серая деревянная стенная обшивка с многочисленными белыми прожилками в первые секунды загипнотизировала сонного скульптора, заставив бродить бессмысленным взглядом по бесконечным устьям и развилкам трещин. После пришла тревога и болезненная горечь, от которой он мгновенно ощутил себя обессиленным. Хотелось снова сомкнуть веки и больше уже никогда не просыпаться. Не чувствовать этого ужасного, мерзкого ощущения, что уже никогда и ничто не будет хорошо. Это даже не отчаяние, а тихое, тяжкое уныние. «Что это за место?», - сквозь рассохшееся старое окно шум пробудившегося Блэкберна проникал внутрь. Гранадо вздохнул и обвёл взглядом побеленный потолок, а после осознал, что находится в комнате не один. Осторожно приподняв голову, он обнаружил спящего рядом Джошуа. Это его рука, облачённая в рукав хлопковой сорочки, обнимала его за плечо. Вторая накрывала ладонью затылок. Гранадо ощутил, как в лицо мгновенно бросилась кровь и разлилась обжигающим жаром под кожей. Он даже замер от изумления и смущения. Как он тут оказался, и что здесь делает Джошуа? Что это за место, и почему они спят в одной постели?! Он смутно припоминал, как рыдающая Арлетт разбудила его и срывающимся голосом сообщила, что Икабод скончался… Помнил, что после того, как в странной прострации отдал распоряжения подготовить тело Мастера к похоронам, ушёл из дома и напился в ближайшем пабе, чтобы перебороть оглушительное ощущение, что вот-вот сойдёт с ума, а потом… Он встретил каких-то кэбменов… Он стучит в чью-то дверь… Помнил объятия, сжимавшие его до боли в шее и плечах… И всё. «Неужели, я каким-то образом нашёл ту самую комнату, которую он так усердно от меня скрывал?», - озадаченно подумал Гранадо, разглядывая лежавшую у него перед глазами кисть Джошуа: нежная кожа, почти до прозрачности белая от недостатка солнца; розоватые, как завязь шиповника, кончики пальцев; красный, уже слегка подживший порез от столярного лезвия на большом пальце, возле ногтя… Ему хотелось прикоснуться к этой руке – такой тёплой и живой в стылом воздухе комнаты – и покрыть её поцелуями, прижаться губами к алому росчерку пореза и ощутить языком лёгкий металлический привкус, вместе со вкусом бархатистой кожи. Но он не решился, опасаясь, что Джошуа проснётся. Лишь слегка подул на запястье, видя, как беспокойно дрогнули пальцы, будто тонкое крыло мотылька. «Ты помог мне пережить эту ночь… Смогу ли я когда-нибудь отблагодарить тебя за это?..», - напоследок он не удержался и зарылся носом в мягкие складки сорочки на боку спящего, вдохнув его аромат - нежный и лёгкий, отозвавшийся приятным возбуждением во всём теле. После чего, стараясь двигаться как можно более плавно, Гранадо выскользнул из рук юноши, и, взяв со стула свой плащ, тихо вышел из комнаты.***
Вздрогнув от дверного стука, он проснулся. - Гранадо?.. – машинально пошарив вокруг себя руками, Джошуа вскочил на кровати. «Ушёл», - подумал он, и пронзительная тоска накрыла с головой. «Почему всё это вообще произошло?! - с досадой думал Уилсон, одеваясь, - Чёртов Гранадо… Сукин сын… Что же делать…» - растревоженное событиями прошедшей ночи, сердце нарывало и томилось так, что в отдельные моменты Джошуа хотелось просто взвыть от осознания, что столь желанный человек по-прежнему недоступен для него. Это было совершенно непереносимое чувство, которое по праву нашло бы своё применение в самом пекле преисподней. Всю дорогу до поместья Рэдвудов Джошуа разрывался между двух огней: скорбь по Мастеру сменялась воспоминаниями о сжимающих его в объятиях руках Гранадо, его мокрых от растаявшего снега волосах, горячей кожи и пряного запаха его тела. От этих мыслей его бросало то в жар, то в холод, и юноша, чувствуя себя пьяным, даже не заметил, как оказался перед нужной дверью. Ему открыла грустная Кэти, сообщив, что хозяин у себя в кабинете, занимается приглашениями на похороны. Джошуа вздрогнул при слове «хозяин». При жизни это обращение, в основном, употреблялось в адрес Икабода. А теперь… «Король умер, да здравствует король», - мрачно подумал Уилсон, поднимаясь по лестнице на второй этаж. За весь период пребывания в доме Рэдвудов, он ни разу не бывал в кабинете. Возможно, потому что Гранадо пользовался этой комнатой крайне редко и вечно пропадал в мастерской. Постучав в дверь, и дождавшись короткого и скупого «войдите», Джошуа скользнул внутрь. Гранадо сидел за столом, спиной к двери, и что-то писал. Возле него уже лежало несколько запечатанных конвертов, при взгляде на которые Джошуа почему-то стало не по себе. Да и вообще, в его представлении Гранадо, который занимается бумагами и документами было явлением ненормальным и тревожным. - Не стой там, как истукан. Говори, чего хотел, - внезапно, подал голос скульптор. - А… я… - запнулся от неожиданности юноша, - Откуда вы узнали, что это я? – он хотел спросить совсем другое, но этот вопрос сам собой выскочил вперёд. Рэдвуд на мгновение замер, перестав писать, и Джошуа чертыхнулся, коря себя за глупость. - По шагам узнал, - наконец, ответил тот, и вновь склонился над письмом, - Сегодня работы не будет. Если хочешь, можешь сам позаниматься в мастерской. - Я… могу чем-то помочь? – спросил Уилсон. - Нет, я уже распорядился обо всём, - отозвался Гранадо, запечатывая очередной конверт, и Джошуа захотелось сжаться в комок от его отстранённого, безэмоционального тона. Это было… неестественно. Жутко. Эти интонации причиняли боль, словно бы говоря: «Я тебя не знаю. Ты для меня ничего не значишь». - Что ж… - выдавил Джошуа, каменея и невольно вцепляясь в дверной косяк, - Тогда… я… - Подожди, - он обернулся, встретившись взглядом с Гранадо, в глазах которого читалось… недоумение, - Что с тобой? - Н-ничего, - растерянно отозвался Джошуа, совершенно сбитый с толку этой внезапной переменой, - Я просто хотел бы что-нибудь сделать для вас - всё, что угодно. Вам нелегко, и… - он замолчал, решив, что если продолжит говорить, то запутается ещё больше. В голове творилась полная неразбериха, и юноша не знал, куда ему себя деть. Он готов был уже молча уйти, когда Гранадо, не сводя с него внимательного взгляда, поманил пальцем к себе. Мгновенно встрепенувшись, Джошуа приблизился. - Я тут подумал, что было бы неплохо, если бы на церемонии прощания каждый, кто подходил к гробу, клал в него белую розу. Отец их очень любил… - Рэдвуд помедлил, а после продолжил, - Поэтому я попросил бы тебя сходить к той цветочнице, на Кинг-стрит, и купить дюжину роз, - у Джошуа перехватило дыхание, когда он ощутил на своём запястье сомкнувшиеся пальцы, - Вот, этого должно хватить, - гранадец вложил ему в ладонь две серебряные монеты, - Поставь цветы в воду. Вазу возьми у кого-нибудь из прислуги. - Хорошо, - выдохнул Джошуа, и, едва переставляя ноги, вышел в коридор. Сердце стучало, как бешеное, колени подгибались, а в голове стоял беспросветный туман. «Это плохо… - он шёл по направлению к Кинг-стрит и лупил себя по щекам, - Да что со мной?! Похороны… Гранадо подавлен, ему сейчас трудно, а я не могу перестать думать о… - он постеснялся даже додумывать мысль до конца, - Возьми же себя в руки, презренный идиот! Тебе нужны розы… Больше всего на свете нужны эти чёртовы розы!..» - посетив миссис Флоренс, и отобрав из белоснежного вороха самые свежие и едва распустившиеся, он, тщательно укутав хрупкие бутоны в газету, также медленно побрёл обратно, боясь той минуты, когда вновь встретится с Гранадо.***
Попрощаться с Мастером приехали все на тот момент находившиеся в близлежащих городах друзья и знакомые. В общей сложности их ожидалась дюжина, но на деле явилось куда больше, чем можно было себе представить. Джошуа даже пришлось срочно бежать разыскивать ещё тридцать роз. Основную массу людей в траурных одеяниях составляли наиболее преданные поклонники таланта Икабода. Из ближайших друзей явилась оказавшаяся на момент смерти Мастера в Лондоне мисс Энн Рэндалл – женщина-археолог, сорока лет от роду, в ужасно неженственной, скорее, спортивной шляпке и с каштановой чёлкой, падавшей на глаза. Загорелая до неприличия, словно кочегар, она не могла усидеть на месте и нескольких минут. - «Я так жалею, что не вернулась из Египта хотя бы неделей раньше, - говорила она, шмыгая носом, - Этот старый пройдоха удрал на тот свет, даже не дав мне попрощаться с ним!» Также, в числе друзей, почтить память Икабода пришёл его агент, мистер Филипп Дикенсон. Остальные гости были либо заказчиками Икабода, либо как-то связаны с администрациями галерей, в которых выставлялись работы Мастера. Всё то время, пока длились похороны и сопутствующие им приготовления, Гранадо суетился без остановки, и, когда, наконец, тело Икабода было погребено, а толпы скорбящих удалились проживать свои жизни дальше, скульптор, ни слова не сказав, скрылся в своей комнате, где мгновенно забылся на постели тяжёлым, глухим сном. Джошуа же и двое друзей Мастера – мисс Рэндалл и мистер Дикенсон, оставшиеся на ночь в поместье, расположились на диванах в синей гостиной. Кэти и Арлетт принесли чай, сладости и бренди. Последнее, как это ни странно, попросила мисс Рэндалл: женщине всё ещё было слегка не по себе. - Хозяин приносит извинения за своё отсутствие, и надеется, что вам придутся по вкусу эти польвороны, - сказала Арлетт, поставив поднос на столик. - О, никаких проблем, - покачала головой Энн, - Бедный Гранадо, для него это, должно быть, страшное потрясение. Даже я не могу поверить в то, что Икабод умер! Он всегда был таким энергичным, работал до последнего… Хотя, может, возраст взял своё… - Джошуа, спрятавшись за чашкой, молчал: Икабода подкосила вовсе не старость. Как знать, быть может, если бы не всплыла эта история с Мортимером, он жил бы ещё очень долго. Но его сердце не выдержало этого шторма. - А вы, Джошуа, - внезапно обратился к нему мистер Дикенсон, - Вы давно знали Мастера? - Н-не так давно, - слегка запнувшись от неожиданности, ответил Джошуа, - Я был его учеником последние полгода. Он многому научил меня. Мастер был… великим, хорошим человеком. - Это верно, - всхлипнула мисс Рэндалл, - До сих пор помню, как познакомилась с ним в Мадриде, на одной из его выставок. Он и тогда уже был не молод, но бегал так, будто ему семнадцать. А я была совсем девчонкой… - она вздохнула, - Он верил в меня и мою мечту стать археологом, в то время, как остальные наперебой твердили, что леди не пристало ползать по земле и копаться в захоронениях. - А вы что-то на тот момент исследовали в Мадриде? – спросил Джошуа. Энн скорчила гримаску: - О, нет! Я отдыхала там со своей матерью и сёстрами. Думала, это будут скучнейшие дни в моей жизни, но я недооценила Испанию. Даже мои душечки-матроны были очарованы. - Честно признаться, я никогда не понимал, в чём суть испанской натуры, и что так привлекло Икабода в этой стране, что он даже переехал жить в Гранаду, - усмехнулся Филипп, - Разве что, успел убедиться в правдивости старой эпиграммы, что легко узнать, откуда человек, по таком признаку: если он хвалит Англию – значит, он англичанин, если ругает Германию – значит, француз, а если ругает Испанию – значит… испанец! Они вечно недовольны своими властями, – Энн захихикала, а Джошуа вежливо улыбнулся. Он ничего не знал о политике в Испании, потому решил, что мистеру Дикенсону виднее. - Никогда не слышал, чтобы Гранадо жаловался на жизнь в Испании, - всё же заметил Уилсон. - Думаю, это от того, что он сейчас пребывает здесь, - отозвалась Энн, - Истина познаётся в сравнении. А вы, мистер Дикенсон, наверняка бывали в Испании лишь проездом? - Да, миледи, - на что мисс Рэндалл понимающе хмыкнула: - Чтобы понять характер испанцев, нужно пожить какое-то время с ними бок о бок. А короткие деловые поездки… малоэффективны. - Боюсь, я слишком привязан к своим корням, - улыбнулся Дикенсон, - Да и климат предпочитаю северный. - Понимаю, сэр. Я тоже не сразу привыкла. Нам, англичанам, с нашей строгой культурой, трудно понять их образ жизни; этих людей с чёрными волосами, тёмными, томными глазами и оливковыми лицами… Эти фигуры, движения которых более грациозны, чем может себе представить англичанин, привычный к полусонному, безучастному облику своих соотечественников… Да-да, господа! Раньше я этого не замечала, но, вернувшись после трёхмесячного путешествия по Испании, осознала, насколько монохромна, меланхолична старушка-Англия, и как апатичны её обитатели, по сравнению с теми же басками, которые считаются самыми хладнокровными среди españoles. - Я не уверен, что понимаю вас, мисс Рэндалл, - с интересом протянул Дикенсон, - Мне доводилось общаться с испанцами по работе, но все они показались мне довольно суетными и скандальными, если не сказать… поверхностными. И совершенно безалаберными. - О, ни в коем случае! – засмеялась Энн, - Сочувствую, сэр, ваши партнёры, должно быть, оказались не самыми приятными субъектами. А что до суеты… Это темперамент: эмоции перекрывают всё, нередко служа защитой, как и у нас в Британии обычно прячутся за невозмутимой чопорностью или наигранностью. - Вы так думаете? – вздёрнул седую бровь кверху Филипп. По всей видимости, он был другого мнения об англичанах, но вежливо держал свою точку зрения при себе. - Да. Я так думаю, - ласково улыбнувшись, подчёркнуто настойчиво отозвалась она, - Вам случалось бывать на fandango? - Нет, вряд ли, - подумав, покачал головой агент, - А что это? - Это развлекательные вечера, которые устраиваются ради общения, песен и танцев. - Нет, мне не довелось узнать этой стороны их жизни. Я бывал только на открытиях выставок и праздничных фуршетах по этому случаю. - О, поверьте, это большая потеря с вашей стороны, - округлила глаза женщина, - Впервые я оказалась на fandango как раз во время своего семейного пребывания в Гранаде. Наш новый знакомый – дон Перес, устраивал праздненство в честь своего юбилея, и любезно пригласил меня и моих родных. Там было довольно мило, но больше всего мне запомнилось выступление музыканта из Альбайсина. Я совершенно забыла о благопристойности и напускной скромности, слушая игру этого гитариста! То была музыка, о какой я и не мечтала ранее. Стоит его пальцам лишь коснуться струн, как мгновенно у вас замирает дыхание, кровь становится горячей, как от крепкого вина, голова кружится, глазам предстают видения, уши слышат дивные голоса, все чувства попадают во власть силы, которая, кажется, потрясает все небесные сферы… - Джошуа слушал её с интересом, мистер Дикенсон – слегка недоверчиво, но было видно, что нечто в её словах находит у него отклик. А мисс Рэндалл, погружённая в воспоминания, вдохновенно продолжала: - Слыша эти звуки, на какое-то время вы становитесь настоящим цыганом и понимаете, каков цыганский мир сверху и снизу, в раю и в аду; частота вашего пульса ускоряется до неистовства, вы готовы и к любви, и к войне. Музыка – это эмоции в чистом виде, слушая песни того или иного народа, мы получаем шанс проникнуть в их сердца и узнать, что творится в глубинах их душ. Так вот: суть испанской натуры в повсеместном максимализме, страсти к жизни: всё или ничего, жизнь или смерть! - Ваша правда, миледи, - поддержал женщину Джошуа, - Я постоянно замечаю в мистере Рэдвуде склонность к скоропалительным выводам и излишествам, - Энн в ответ лучезарно улыбнулась ему, и юноша мельком подумал, что она не так уж и некрасива, как кажется на первый взгляд. - Что ж, это весьма очаровательно, - произнёс, наконец, мистер Дикенсон, - Я последую вашему примеру, мисс, и съезжу в Испанию на отдых. А сейчас, с вашего позволения, покину вас. Уже очень поздно, а завтра в семь за мной должен приехать кэб. - Разумеется, Дикенсон, доброй вам ночи. Мы тоже закончим с чаем и отправимся на покой, да, мистер Уилсон? - Конечно, - улыбнулся Джошуа. Спать ему совершенно не хотелось, и было интересно послушать Энн, столько повидавшую в своих многочисленных странствиях. Когда агент удалился, юноша начал расспрашивать её о раскопках, и беседа затянулась за полночь. - А вы родом из этих мест? – ответный интерес женщины-археолога не заставил себя ждать. - Почти. Я из Котсуолда, провинции. Но сейчас проживаю здесь, - добавил он. Энн кивнула и сунула в рот кусочек польворона: - Значит, сейчас вы обучаетесь у Рэдвудов скульптуре… - внезапно, она замерла, словно бы в замешательстве, - И каковы ваши дальнейшие планы? Вы останетесь в Англии, или… - «Или»? – Джошуа вопросительно взглянул на неё. Она задумчиво поёрзала на диване: - Просто… Мне в голову пришла мысль… Не знаю, к чему… Икабода теперь нет, и Гранадо наверняка решит вернуться в Андалусию. - С чего вы взяли? – тон получился более резким, чем он ожидал. Энн покачала головой: - Простите, я не хотела никого обидеть. Разумеется, дело не в вас. - …А в том, что Гранадо ненавидит Англию? – усмехнулся Джошуа, и, едва справившись с внезапно нахлынувшей яростью, прикрыл глаза, пряча раздражение, - Да, я знаю. В любом случае, у каждого своя судьба. Если случится так, что мне придётся покинуть своего учителя, значит… так тому и быть, - в горле, несмотря на глоток чая, пересохло, и Джошуа, прокашлявшись, закончил: - Буду дальше совершенствовать свои навыки самостоятельно. Или, если повезёт, найду кого-то столь же искусного в мастерстве ваяния, как Гранадо или Икабод… - а после, взглянув на застывшую на софе фигурку мисс Рэндалл, через силу улыбнулся, - Хотя, не думаю, что это возможно. Они – непревзойдённые мастера. Увидев его улыбку, Энн немного расслабилась и улыбнулась в ответ: - Да… Они были очень привязаны друг к другу. Помню, Икабод как-то сказал, что с опасением ждёт того дня, когда Гранадо приведёт в дом хорошенькую испанку, потому что не уверен, что не станет надоедать им своей опекой. Гранадо хоть и не родной сын ему, но души их одной крови. - Икабод зря опасался хорошенькой испанки, - нервно хмыкнул Джошуа. Эти случайные слова задели его, заставив ощутить болезненную ревность, - Мне порой кажется, что Гранадо больше всего в жизни любит свои скульптуры. А люди не так уж интересуют его. - Это нормально, - засмеялась Энн, - Про меня можно сказать то же самое. Влюблённость в то, чем занимаешься – самое естественное состояние, которое только может быть! Это значит, что ты на правильном пути. Человек по натуре своей творец – созидающий и разрушающий. Не важно, что именно ты делаешь – горшок, скульптуру или ребёнка. Важно – как, и с каким чувством, - Джошуа застыл на мгновение, слушая её. А после опустил взгляд вниз: - Я сейчас будто Мастера услышал. - Потому что это - его слова, - улыбнулась Энн, - Когда-то он сказал мне... Тогда я была на распутье, и не знала, как поступить. Я послушалась его, и сделала свой выбор. И не жалею. Да, этот путь не самый лёгкий… - она вздохнула, - … зато верный. А что до любви к людям… - вдруг встрепенулась она, - ...то об этом не стоит беспокоиться: я не встречала людей, не способных на любовь. Встречала забывших её, встречала отказавшихся от неё из-за страха перед болью, но неспособных к ней – никогда. Тем более, испанцев. Однажды мне довелось беседовать с профессором мадридского университета. Мы говорили о менталитете испанцев, и я спросила, на что похожа любовь в их представлении, если музыка и танцы уже дают ощущение влюблённости и эйфории. На что этот смуглый пожилой галисиец усмехнулся, и сказал, что спроси я об этом у кого-нибудь другого, то вряд ли услышала бы ответ вообще. В Испании не принято даже поднимать эту тему. Джошуа непонимающе нахмурился: - Почему? - Думаю, это пережитки арабских нравов, - простодушно пожала плечами Энн, - Но, как я поняла, эта тема считается очень личной. Вот что в итоге я услышала от профессора: «Эта любовь стихийная и нерасчётливая, вулканическая настолько, насколько этого можно ожидать, зная натуру испанца. Она одновременно глубоко плотская и странно целомудренная. Никакие интеллектуальные или этические элементы не стесняют свободного потока страсти, находящейся в столь непосредственном контакте с источниками самой жизни». А, каково?! - Я ничего не понял, - признался Джошуа, - Как-то… размыто и... витиевато. - Это сейчас забавно прозвучит из уст такой матроны – но я тоже. Ничего не поняла на тот момент, - со смехом ответила она, - Лишь ощутила, что то, о чём он говорит – слишком сильное и неконтролируемое. Я бы испугалась, обладай я подобными чувствами. И лишь спустя долгое время, вспоминая его слова, я поняла, что он сам не смог выразить на словах, что такое любовь. Они не приучены говорить о ней напрямую, не приучены логически осмысливать это чувство. Это просто свободный эмоциональный порыв. Они ещё долго разговаривали, и расстались только в третьем часу ночи. Но Джошуа, ложась спать в своей прежней комнате возле мастерской, поймал себя на ощущении, что боль от смерти Мастера улеглась, сменившись умиротворением. Эта маленькая женщина смогла подарить ему толику радости и тепла. И он был благодарен ей за это.***
Постепенно дом Рэдвудов пустел: наутро уехал агент Икабода, а днём позже и Энн. - Икабод покинул нас, - прощаясь, говорила она, с материнской нежностью и сочувствием глядя Гранадо в лицо, - Но знай, что я всегда буду твоим другом, как была другом твоего отца. Если тебе понадобится помощь, напиши моему адвокату, и я свяжусь с тобой. - Благодарю вас, мисс Рэндалл, - Гранадо с усилием, но искренней признательностью улыбнулся женщине: - Это очень важно для меня… - он не договорил, но Джошуа готов был поклясться, что окончанием фразы могло бы стать что-то вроде: «… знать, что я не остался один». Гранадо, несмотря на свой порой угрожающий вид, во многом нуждался в поддержке. Эту тщательно скрываемую чувствительность, и даже неуверенность он стал замечать в Рэдвуде лишь после того случая с Мортимером. И, когда он ощутил эту уязвимость, то перестал чувствовать себя ущербным рядом с ним. Одновременно с этим, Джошуа понял, что ему становится всё труднее убеждать себя в том, что ему вовсе не нравится капризный испанец. И такая ситуация начинала отдавать отчаянием, вынуждая юношу метаться ночами по постели, запутавшись в липкой паутине снов, где то и дело мелькало оливковое лицо и чёрная мгла цыганских глаз. Последним его пристанищем была та комнатка на Кинг-стрит, но и она перестала его спасать после того, как в ней побывал Гранадо. «Неужели мне придётся искать новое жильё?», - с тоской подумал Джошуа, провожая взглядом удаляющийся экипаж мисс Рэндалл. В нынешнем пристанище его устраивало всё – приветливая хозяйка, скрипящие половицы, мягкая кровать, даже сквозняки… Всё, кроме памяти о спящем в его объятиях Гранадо. - Доброй ночи, сеньор, - привычно бросил Уилсон, спускаясь с крыльца, но его остановил оклик Гранадо: - Постой! – мужчина сбежал вниз следом, и в замешательстве остановился напротив Джошуа. - Да? – юноша вопросительно взглянул ему в лицо, на котором читалось явное смущение и растерянность. - Я… Мне… У меня есть к тебе одна просьба. - Я вас слушаю, - он наблюдал, как губы Гранадо кривятся в мучительной усмешке, а после испанец выдавливает: - Ты не мог бы… в ближайший месяц пожить здесь?.. Не возвращаться в свою каморку? - Зачем? – Джошуа хмыкнул, - Вам настолько не понравилась моя «каморка»? Но меня всё устраивает, благодарю, - на что Рэдвуд покачал головой: - Нет, дело не в этом, просто… Мне было бы легче… Мне бы хотелось, чтобы некоторое время ты находился поблизости. После, если пожелаешь, ты сможешь вернуться на Кинг-стрит, - Джошуа молчал, глядя на него, и разрываясь между желанием сказать «нет» и убежать, и соблазном согласиться, ведь так он будет рядом с Гранадо круглые сутки… Чем сам себя же и накажет снова. Господи… - Я… - заикнулся он, изо всех сил медля с ответом, - Я знаю, как вам сейчас непросто… - А, чёрт, забудь! - внезапно сказал, как отрезал, испанец, и развернувшись, зашагал обратно к дому, - Не надо, возвращайся к себе. Глупость… Ты сказал «что угодно», и я решил… - Нет, я согласен! – выпалил Джошуа, догоняя его быстрым шагом, - Я совсем не против. Если… Если вам это нужно. Гранадо остановился и обернулся: - Да, - растерянно и пристально взглянув на него, проронил скульптор, - Я бы этого хотел, - после чего скрылся в доме, оставив удивлённого Джошуа переводить дыхание. Что он сейчас сделал? Обрёк себя на круглосуточное общество человека, неспособного на покой и компромиссы? О, ужас… Но другая его часть ликовала: «Не важно, что он припадочный эгоист – я теперь могу быть ещё ближе к нему, чем раньше!». И тут же рука об руку с радостью приходила боль: «Да, я могу быть рядом, но меня всё равно не полюбят…». Искусный, как все влюблённые, в изобретении терзаний сердца, Джошуа погружался в пучину своих мрачных мыслей каждый раз, стоило остаться в одиночестве. Особенно донимали его тяжкие думы перед сном. Даже Гранадо заметил, что он стал более рассеяным, чем обычно. Хотя, сам скульптор тоже не отличался собранностью всё это время: ничего не ваял, не лепил, и всё чаще проводил досуг за набросками. Джошуа порой присоединялся к нему, и это были странные, умиротворённые, но всё же полные неуловимого напряжения часы, в течение которых ни один из них не произносил ни слова. Гранадо, наблюдая изо дня в день за Джошуа, клял себя за несдержанность: возможно, он совершил ошибку, пойдя на поводу у своего желания. Очевидно же – мальчишка сомневался, стоит ли соглашаться вернуться. А раз колебался, значит – не хотел. «Я снова заставил его, - с досадой думал скульптор, - Не дай боже всё закончится тем же, что и в прошлый раз… Я не хочу снова потерять его», - он знал, чего желает на самом деле, но не смел даже помыслить о возможной близости. Он до сих пор будто воочию видел побледневшее лицо Хуана; его глаза, наполненные последним осознанием непоправимого. Хватило уже ночи на Кинг-стрит - с того дня минуло трое суток, а он до сих пор не мог найти себе места. Со стыдом Гранадо признавался себе, что смерть Икабода здесь не при чём. Стоило ему вспомнить ощущение обнажённого тела через тонкий хлопок, как его охватывало обжигающее пламя. «Мальчик, я одержим тобой, будто дьяволом, и я понятия не имею, что могло бы освободить меня от этого наваждения. Разве что… нож в горло». Но больше всего он страшился, что Джошуа догадается о его желаниях, и тогда… …Всё будет, как с Хуаном… Нет, он не мог допустить этого. Он и так слишком неосторожно вёл себя в последнее время: заявился к Джошуа в комнату, попросил вновь поселиться в поместье… А тот случай в кабинете? Он неуклюже попытался скрыть своё волнение за самообманом, и едва не обидел Джошуа своей холодностью. Благо, вовремя спохватился, ведь этот мальчик непрост, совсем непрост: его невозможно обмануть – он прекрасно чувствует малейшие оттенки настроения, и то, что для Гранадо прохладная сдержанность, для Джошуа – ледяной фонтан отвержения. Но долго он так обманывать его не смог бы: правда всё равно выплывет наружу. А пока этого не случилось, необходимо было извлечь из отпущенного им обоим времени как можно больше пользы, - с этой мыслью скульптор обычно вновь принимался за рисунки, на которых был изображён Джошуа: глаза, руки, голова, ноги, торс… Гранадо не оставляло тревожное предчувствие, будто перед близившейся катастрофой. Сам Джошуа недоумевал, что задумал Рэдвуд: теперь он позировал ему каждый день, не менее шести часов кряду. Никогда ещё Гранадо не рисовал его так много. На все расспросы скульптор только досадливо отмахивался и отвечал, что делает заготовки для дальнейших работ. Вопрос же «каких?» неизменно оставался без ответа. Джошуа казалось, что Гранадо нервничает, но спрашивать о его тревогах не решался – в лучшем случае, Рэдвуд ему ничего не скажет. В худшем же, ссоры не миновать. Так и текла их вполне рутинная жизнь, полная странных недомолвок и попыток наладить своё бытие без Мастера, пока с наступлением мая у ворот поместья не появился незнакомец с чемоданом. Гранадо и Джошуа, позавтракав, готовились к очередному сеансу позирования. У Гранадо куда-то пропала коробка с грифелями. - Чёрт бы их побрал! Ты трогал мои вещи?! – рычал он, яростно копаясь в ящиках стола и ворохе набросков. - Даже не собирался, - отвечал Джошуа, со скучающим видом наблюдая за мельтешением скульптора, - Если бы вы хоть изредка наводили порядок в мастерской, то знали бы, где что лежит. Ваши грифели остались на подоконнике, возле «круга», где вы вчера рисовали. - ¡Maldición! И ты мне говоришь об этом только сейчас?! – воскликнул Гранадо и метнулся в рабочую секцию – помещение, в котором непосредственно велась работа с камнем, и откуда практически невозможно было выйти чистым из-за лежащей повсюду мраморной пыли и глины. Второе же помещение, где сейчас на высоком табурете сидел Джошуа, было предназначено в основном для позирования и работы с рисунком, посему отличалось куда большей чистотой, но и бо̀льшим беспорядком. Помещения разделяла арка. - Это же идея! Идея! Она может исчезнуть также быстро, как и появилась! – донеслось из рабочей зоны до Джошуа, и он закатил глаза: - Вы хуже младенца. - Что? – Гранадо возвращался обратно, неся в руках пресловутую коробку. - Ничего, - мило расплылся в улыбке парень. Одарив его подозрительным взглядом, каким можно было бы одинаково удостоить и шпиона, и психа, Рэдвуд взял бумагу, планшет, и сел напротив подмастерья: - А теперь прими позу, о которой мы говорили. - Ладно… - в этот момент раздался стук в дверь. - Чёрт, ну что опять?! – выругался Гранадо, и неохотно крикнул: - Войдите! - Хозяин… - это оказалась Кэти. Взглянув на недовольного Гранадо, она мгновенно стушевалась: - Я понимаю, что не вовремя, но… - Короче, - проронил Рэдвуд, и Джошуа испытал острое желание запустить в напыщенного испанца чем-нибудь тяжёлым. - Там какой-то джентльмен, сэр, - сообщила горничная, нервно комкая в пальцах подол, - Утверждает, что является вашим давним другом, и хочет видеть вас. Вот его визитная карта… - Гранадо взглянул на прямоугольник из жёсткого картона: витиеватое «Рауль де Бомарше» ни о чём ему не сообщило. Посмотрев на Джошуа, встретил такой же заинтересованный и недоумевающий взгляд. - Не знаю такого… Быть может, один из заказчиков… - он вновь повернулся к Кэти: - Передай ему, что я сейчас приду, - и, бегло осмотрев себя в зеркало на наличие меловых пятен, направился в гостиную. Джошуа, умирая от любопытства и смутного беспокойства, последовал за ним. Последний раз появление незваных гостей не было связано ни с чем хорошим. Да и… наличие у Гранадо друзей в Англии казалось Джошуа чем-то совсем уж неправдоподобным. Да любой британец, не привязанный к Рэдвуду деловыми обязательствами, сбежал бы через два дня с громкими воплями. «Один я, дурак, удосужился влюбиться в этого… в это…», - но додумать свою разгромную мысль юноша не успел. Едва они шагнули в гостиную, как уши наполнил восторженный вопль: - Мой дорогой! Сколько лет…они пролетели, как мгновение! – не успели все и рта раскрыть от изумления, как гость повис у Гранадо на шее и стиснул в объятиях так, что скульптор аж покраснел от натуги. - Ты кто? – ошарашенно спросил он, когда его отпустили. - Обижаешь, Гранадо, - цокнув языком, слегка картаво промурлыкал тот. Незнакомец оказался мужчиной, на вид примерно одного возраста с Гранадо, может, чуть младше. Тонкого телосложения, высокий, с облаком небрежно вьющихся золотисто-каштановых волос, он обладал яркой, слегка женоподобной внешностью. «Совсем как Гарсон», - невольно скривив губы в гримасе отвращения, подумал Джошуа. - Ну же, мастер, вспоминайте: Париж, выставка в галерее на Сен-Мартен, и… А это кто – твой любовник? – заметив молча стоящего поодаль Джошуа, он оценивающим взглядом окинул его с ног до головы, - Как тебя зовут, конфетка? - Вот чёрт… Оставьте нас! – рявкнул Гранадо в сторону прислуги, и горничных как ветром сдуло, - Что за чушь ты несёшь, клоун?! Разумеется, я вспомнил тебя: ты – тот актёр, что таскался за мной по всему Парижу в 1860-м! - Только не говори, что тебе не понравилось со мной. Мы тогда отлично провели время, - изогнув чувственные губы, нагловато улыбнулся Рауль. Джошуа, онемев от растерянности, в прострации смотрел, как хлопают слишком длинные и пушистые для мужчины ресницы на… погодите-ка, накрашенных веках? Эти ресницы не настоящие! Густо напудренное лицо, тронутые помадой крупные губы... У него накрашено лицо! Что это за пугало?! «Любовник»? «Отлично провели время»?! «Хорошо со мной»?!! Это же не то, о чём я думаю?!» - в ярости пожирая де Бомарше уничтожающим взглядом, Джошуа едва сдерживался, чтобы не дать размалёванному козлу пинка. - Не нужно говорить со мной в таком тоне, ты смущаешь моего подмастерье, - процедил сквозь зубы Гранадо, и Джошуа с удивлением отметил, что скульптор больше не злится. Вернее, не злится всерьёз - cловно бы окончательно осознав, с кем имеет дело. - Я знал, что у тебя отвратительные манеры, ma chérie, но вот, что с памятью проблемы – это для меня новость, - француз окинул взглядом гостиную, - К слову, у тебя прекрасный дом. - Как ты меня нашёл? – пропустив реплики Рауля мимо ушей, хмуро спросил Гранадо, - И что делаешь в Блэкберне? - Я здесь проездом, по делам, - туманно изрёк тот, - А найти тебя не составило труда. Похоже, в этом захолустье ты – единственная достопримечательность. - Ясно, - устало вздохнул Гранадо, - Что же, было приятно пообщаться, но меня ждёт работа… - Ах, какие художники в наше время занятые, - протянул Рауль и, подойдя, встал сбоку, закинув руку скульптору на плечо: - Вообще, я пришёл к тебе с просьбой, о, звезда моей жизни, или как там говорят у вас в Испании… Позволь мне остановиться у тебя на три дня, пока не улажу свои дела здесь. - Ни за что! – выпалил Гранадо, сбрасывая руку де Бомарше с плеча, - Иди в гостиницу или на постоялый двор! - О, пощади! Ты знаешь, на что обрекаешь меня – своего собрата по искусству?! На крыс под ногами! Тараканов и клопов в постели! Да они обглодают меня за одну ночь!.. - Не преувеличивай, Рауль, - усмехнулся испанец, - В Блэкбернских гостиницах довольно чисто и даже выдают свежие полотенца. - За время своего путешествия по Англии я посетил более десяти гостиниц, и во всех было просто ужасно! – закатил глаза де Бомарше. - А ты уверен, что снимал номера на этаже, а не в погребе? – ехидно поинтересовался Гранадо, и Джошуа не удержался от тяжёлого вздоха - он едва ли понимал, что за балаган тут происходит: какой-то петух приехал из Франции по делам, и на основании знакомства с Гранадо (Джошуа всё же надеялся, что не очень близкого), напрашивается на временное проживание в его доме. Просто немыслимо! А Гранадо, похоже, эта ситуация начала забавлять – вон как усмехается, наглец! Неужели ему импонирует этот кривляющийся тип? - Не заставляй меня тебя умолять! - прошипел Рауль, и, покосившись на Джошуа, испытующе косившегося на него в ответ, склонился к уху Гранадо: - Это очень важно для меня. Мне необходимо три дня, может, больше. Если согласишься мне помочь, я всё тебе расскажу. - Ну... что ж, хорошо - идём, поговорим, - ответил Гранадо, и, призывно махнув рукой, направился в сторону лестницы. Рауль последовал за ним, - Кэти! Графин с вином и два бокала в кабинет! – крикнул он в сторону кухни. - Слушаюсь, хозяин! – отозвались оттуда. Когда двое скрылись, Джошуа, сжав руки в кулаки, направился в свою комнату. Его колотило от злости. Он готов был поклясться, что этот Рауль – бывший любовник Гранадо. «Иначе к чему были все эти намёки?» - громко хлопнув дверью, Джошуа повалился на кровать и невидящими глазами уставился на ткань балдахина, - Неужели этому… попугаю удалось захомутать Гранадо? Не верю! – в его представлении даже Рэдвуд не обладал таким ужасным вкусом, чтобы соблазниться этим подобием женщины с драматичными ужимками обезьяны. Подложив руки под голову, юноша горячо молился, чтобы испанец проявил благоразумие и спровадил назойливого типа как можно скорее.***
Скрипнула дверь, впуская мужчин в кабинет. - Итак, мы одни, - краем глаза наблюдая, как француз, заинтересованно озираясь, садится в кресло, Гранадо подошёл к столу и достал портсигар, - Теперь ты можешь отбросить свои кривляния? Ты напугал Джошуа. Почему ты в гриме? Cам на себя не похож. - Подумать только, какая трепетная лань, - иронично скривил губы в усмешке де Бомарше, - Если этого пострела можно испугать накрашенным мужчиной, то он безнадёжен. Час назад я вылез из женского платья, и ещё не успел умыться, так что нижайше прошу прощения за свой вид. - Что? Платья? – округлил глаза Рэдвуд, - Ты во что-то вляпался? – в этот момент в дверь постучали и в кабинет с подносом проскользнула Кэти. Когда горничная удалилась, испанец вновь упёр пытливый, требовательный взгляд в собеседника: - Ты сбежал сюда из-за волнений в Париже? В газетах пишут, что во Франции назревает очередной переворот, - тот промолчал, но Гранадо заметил, что в уголке рта Рауля залегла напряжённая складка. - Из-за этого в том числе. - Ты причастен к этому? Тебя преследуют? – продолжил допрос Гранадо, которого встревожило молчание обычно неугомонного француза, - Да скажи уже хоть что-нибудь! - Можно сказать, что причастен, но нет – официально меня не преследуют. Вернее, кое-кого преследуют, но не меня. - Кого? - Одного из оппозиционеров, совершивших покушение на Наполеона. Я ищу его, и не могу быть уверен, что за мной не следят. Однажды я, кажется, уже заметил «хвост», когда останавливался в Лондоне. Поэтому в гостиницах больше не появляюсь. - ¡Maldición… - прошептал Гранадо, и, забыв о сигаре, тяжело опустился в кресло напротив, - И в качестве укрытия решил выбрать дом известного скульптора? В своём ли ты уме? - Я смотрю, от скромности ты не страдаешь, - ехидно осклабился Рауль, - Тебя пока что знают лишь те, кто связан с искусством… - Сейчас это не важно! – оборвал его Гранадо, - Ты понимаешь, что подвергаешь опасности не только меня, но и всех, кто живёт в этом доме?! - Да, я это понимаю, - прошептал тот, и как-то странно сжался. Вся его долговязая фигура в этот момент являла собой совершенную подавленность, - Но больше мне не к кому здесь обратиться. Ты – единственный, кого я знаю. А Блэкберн не настолько мал, чтобы я мог обшарить его за сутки. - Ты сам говорил, что за тобой «хвост»… - начал Гранадо. - Я видел его только в Лондоне, - не отступал Рауль, - Да и то, не могу быть уверен, что мне не показалось, ведь ко мне даже жандармы с допросами не ходили. Вернее, не более, чем к остальным… - Прекрати оправдываться, у тебя это не получается, - тяжело вздохнув, махнул рукой Рэдвуд. - Прошу тебя, Гранадо! – подавшись вперёд, яростно взмолился Рауль, и на красивом лице проступило отчаяние, - Мне необходимо найти его! Я… мне… нет жизни, пока… - Ты с ума сошёл… - прошептал потрясённый Гранадо, внезапно поняв причину приезда де Бомарше, - Из-за этого?! Он же преступник, Рауль! Ты погибнешь, если будешь рядом с ним!.. - Мне плевать! – не выдержав, крикнул тот, стукнув кулаком по подлокотнику кресла, - Я всю жизнь боялся полюбить, всю жизнь боялся боли, убеждая себя, что актёр не способен на настоящие чувства! И думал, что мир – лишь безвредная декорация. Когда же встретил Жана-Батиста, то осознал, что всё совсем не так: что мир жесток, и что за стенами театра льётся настоящая кровь, а не брусничный сок, и что истинная боль бывает так сильна, что ты даже закричать от неё не в силах. Что возмущённый вопль каждого из нас лишь потонет в громе выстрелов жандармов; что для государства все мы – средство, а не цель, как стал средством мой Жан-Батист; что император тянет из Франции жилы, растрачивая деньги и жизни тысяч людей на бесплодные войны. Я узнал пустоту и агонию потери, и также узнал чудо воскрешения из мёртвых. И понял, что больше не хочу прятаться от этой боли и этой крови, потому что они - и есть путь к совершенству! Страшный, тяжёлый, но необходимый путь. Я не могу уйти сейчас, потому что прежнего меня больше не существует, - Гранадо смотрел в пылающие решительным огнём глаза, и чувствовал смутное восхищение: да – такого Рауля он точно не знал прежде. Бомарше изменился, пройдя в своей метаморфозе от жеманного девятнадцатилетнего мальчишки-пустослова с Сен-Мартен до горящего жаждой любви и свободы мятежника. - Ну так что – ты поможешь мне? – пытливо спросил Рауль, и Гранадо обречённо кивнул. Что-то в словах француза задело его за живое, заставило испытать волнение. Он понял, что больше не может сопротивляться. - Хорошо. Но я хочу знать всё с самого начала. Как вышло так, что ты оказался втянут во всё это? - Я сам себя втянул, - невесело усмехнулся Рауль, - А началось всё пять лет назад…***
Было начало марта, 1863 года. Я и моя подруга Клементина, с которой мы прослыли неразлучной парочкой, но никогда бы в жизни не смогли быть любовниками, спешили в «Фоли-Драматик» на репетицию «Рюи Блаза», где я играл главную роль. Я проиграл ей в карты, и потому был вынужден одеться женщиной, в противном случае, она содрала бы с меня двадцать франков. - Из тебя получилась такая милашка, Рауль! – смеялась она, цепляясь за мой локоть, - Столь высокие дамы в наше время – редкость! Видела бы тебя сейчас эта драная кошка Сюзетт… - Мне уже всё равно, что подумает Сюзетт… - протянул я, подбирая подол, чтобы пройти через лужу, - Мы встречались всего полгода… - Что вдвойне удивительно, - фыркнула Клементина, - Обычно твои увлечения не длятся больше одного театрального сезона. Неужто она была настолько хороша, что так надолго задержалась? - Ну… Сюзетт была весьма… - я вознаградил Клементину лукавой улыбкой, отчего она мгновенно вцепилась в меня, как клещ: - «Весьма»… что? Говори! - Отстань, а то я подумаю, что ты ревнуешь, - я поморщился, дёргая рукой, и она ослабила хватку: - Я? Да ни за что! Не желаю оказаться ещё одной перелётной птицей среди твоих куриц. И как ты ещё сифилис не заимел с такими аппетитами... - Обижаешь, - пробурчал я, - Я же не по борделям хожу, а по актрисам и дамам из высшего общества! - Окстись, Дон Жуан! Высшее общество? В «Фоли-Драматик»? Да не смеши меня! Или ты перепутал наш сарай с «Комеди Франсез»? - Безжалостная женщина. Я не виноват, что столько прекрасных созданий жаждут приобщиться к искусству! - О… Ну сообщи, когда твоё так называемое «искусство» отвалится от непосильного труда, как хвост у ящерицы, я хоть посмотрю, на что эти дамы велись всё это время. - Да я и так могу… - О, нет, не здесь же!.. - Мадам… - мы замерли от неожиданности, прекратив толкаться. При виде двух неопрятных мужчин, своим видом являвшими собой нечто среднее между матросами и беглыми каторжниками, меня охватило дурное предчувствие: их острый интерес известного свойства, казалось, можно было ощутить кожей. Я напрягся, невольно отодвигая Клементину за спину. Один из них продолжил: - Вижу, вы запутались в юбках. Позвольте-ка помочь. Я большой специалист в этом. - Не сомневаюсь, - ответил я как можно сдержаннее, - Но, к несчастью, я и моя подруга очень спешим, а вы загораживаете проход. - О, надо же! Действительно, к несчастью... – хмыкнул тип и подтолкнул напарника, - Дольмас, ты слышал? Мы загораживаем этой цыпочке проход! Такие манеры не пристали прекрасной леди. Мне придётся наказать вас, мадам. Что вы так смотрите? Это всё для вашего же блага… - Люблю мелких… - сладострастно протянул Дольмас, делая шаг в сторону Клементины. Та пискнула от ужаса и прижалась ко мне, впившись пальцами в плечо так, что перед глазами поплыло. - Не трожь её, ты!.. – прорычал я, но ничего сделать не успел – откуда-то прилетел удар в челюсть, и на мгновение я перестал понимать происходящее. Ощутив, что меня схватили за ворот плаща, я со всей силы ударил кулаком в живот агрессора, однако, буквально спустя секунду, негодяев оттащили от нас. Наш спаситель оказался довольно крупным мужчиной, ростом не уступающим мне, жилистым и крепким, к тому же, весьма умелым бойцом – в два счёта положив одного ударом по голове, занялся вторым, который оказался куда более упрямым, чем его товарищ, так что незнакомец получил пинок в живот и согнулся пополам. Я начал было подниматься, чтобы помочь ему, но Клементина схватила меня за плащ и дёрнула обратно: - Ополоумел?! Не забывай, что ты сейчас женщина! Вдруг, если он узнает, кто ты, то убьет тебя?! – в чём-то она была права: любителей примерять женские тряпки не любили нигде, даже в, казалось бы, либеральном Париже, который славился во всём мире весьма свободными нравами. Поэтому я остался на месте. Но, если бы ему вдруг понадобилась помощь, я был готов ринуться в бой в любую секунду. Однако, наш спаситель отлично справился и без меня. Медленно разогнувшись и тяжело дыша, он подошёл к нам: - Леди, вы не пострадали? – подав мне и Клементине руку, он помог нам подняться. - Нет. Благодарим вас, месье, - отозвался я, стараясь говорить как можно более нежным голосом. У него оказалось мужественное, волевое лицо. Глубоко посаженные глаза сверкали из-под густых бровей всё ещё возбуждённым после схватки блеском, а короткие светло-русые волосы были растрёпаны. Он так откровенно и одновременно дружелюбно смотрел на меня, что я невольно смутился. Совершенно очевидно, что ему нравилось то, что он видел перед собой. Клем словно и не замечали. - У вас дьявольские глаза, мадам, - шутливо проронил он, указав себе на лицо, - Вы, должно быть, ведьма? – я прищурился: заигрывает? Неужели я и впрямь настолько неотразим в женском образе? Хотя, на мои глаза всегда обращали внимание - всё из-за разного цвета: правый - темно-карий, а левый - зелёный. - Ну что вы, мсье, - прикрыв рот рукой, тихо засмеялся я, и, не выдержав его пристального взгляда, опустил глаза вниз, - Я всего лишь актриса. - Вот как, - он удивлённо приподнял брови, - Тогда я просто обязан посетить ваше выступление. Где вы работаете? «Комеди Франсез»? «Гранд-Опера»? - «Фоли-Драматик», - отчего-то моя робость не проходила, сопровождаясь странной, приятной лихорадкой: сердце колотилось, как бешеное, подпрыгивая едва ли не до горла, а дыхание перехватывало, язык заплетался, и вообще я чувствовал себя полным идиотом, к тому же, ощущая на себе слишком внимательный взгляд Клементины, - Однако, боюсь, вы будете разочарованы, - быстро добавил я. О, да, он будет крайне неприятно удивлён, увидев свою прекрасную незнакомку в роли Рюи Блаза. - Почему же? Я жажду увидеть вашу игру, - я отчаянно колебался. Сказать или нет? Мне не хотелось получать по лицу в день выступления. Пускай уж всё увидит на сцене, а после калечит. Или не увидит вообще – тем лучше. - Тогда приходите, - решившись, промолвил я, слыша за спиной панический вздох Клем, - Сегодня, в восемь вечера. Спектакль «Рюи Блаз». Покажите это билетёру… - я вынул из цветочного ансамбля на своей шляпке красный мак, и протянул мужчине, - … и вас пустят бесплатно. - Ну что вы… - заикнулся было тот, но я отрицательно покачал головой: - Это моя благодарность за вашу помощь. - Я... С нетерпением буду ждать этого часа, мадам, - прошептал он, склоняясь в почтительном жесте, и целуя мою руку в тонкой перчатке. Когда незнакомец остался позади, Клементина накинулась на меня и зашипела, как разгневанная фурия: - Да ты что! Зачем ты позвал его?! Он же увидит, кто ты! - Ну и пусть, - отстранённо бросил я, - Я хочу выступать с целым лицом, а не светить публике в глаза лиловым фонарём. - Что, если он подкараулит тебя после выступления?! – пискнула Клем, - И тогда… Он теперь знает, где ты работаешь! Ты же видел, какой он сильный… Но я только лениво дёрнул плечом, прислушиваясь к своим ощущениям: с удивлением уловил жадное нетерпение и волнение. Я – оприходовавший за свою жизнь столько женщин, волновался, как школяр на первом свидании! И это был вовсе не страх перед расправой, а азарт, по силе равный, разве что, дебютному выходу на сцену. Предупредив билетёра о человеке с маком, я отправился в свою гримёрку - готовиться к выступлению, до которого оставалось не более двух часов.***
- Он здесь, Рауль! Он уже тут! – в гримёрную ворвалась Клементина в полном облачении Королевы, и подлетела ко мне, сидящему перед зеркалом, - Как, ты ещё не готов? До начала полчаса! Да что с тобой?! - Я не знаю, Клем, - пробормотал я, глядя на свои трясущиеся руки. От её слов к чудовищному волнению добавилась ещё и слабость, - Мне страшно, а вдруг я… - Что?! Ты же столько раз выходил на сцену, что сегодня-то случилось?! Мой красавчик, ну что с тобой… - она нежно обняла меня и погладила по волосам, - О, бог мой, да ты весь дрожишь! Ты не болен ли часом? – она отстранилась, и, взяв лицо в свои руки, посмотрела мне в глаза. - Во мне что-то рушится, - прошептал я, глядя в её встревоженное, напомаженное лицо, - Я потерян, хотя и сам не вполне понимаю, из-за чего. - Неужели из-за этого типа из подворотни? – округлив глаза, прошептала она, - Так боишься, что обман раскроется? - Да нет, - отмахнулся я. - Или… - она пытливо прищурилась, - … Ты влюблён? - Вот уж придумала! – хохотнул я, - Я сплю с женщинами, но не влюбляюсь. Я не способен на это. - Ты страшная кокетка, Рауль, - рассмеялась Клементина, - Удивляюсь, как то платье в тебя не вросло за время прогулки - вы друг другу подходите. - Иди отсюда, и затяни потуже корсет, а то груди что-то не видно, - парировал я. Клем, оскорблённо фыркнув, чинно удалилась, демонстративно хлопнув дверью. - Ваше Величество… - с тяжёлым вздохом в изнеможении я положил голову на столешницу: - «Прости меня, мой друг, но лучше уходи. Беги несчастного, что, с ужасом в груди, И победить своё безумье не умея, Страсть короля таит под маскою лакея!», - и замолчал, внезапно ощутив острую тревогу. «Нужно перестать думать, - отогнал я беспокойное чувство, - Скоро на сцену». Собравшись и загримировавшись, я вышел к кулисам. - Ну как? – поинтересовался я, встав за спиной у подглядывающей в щель между складками занавеса Клементины. - Аншлаг, - ответила она и подвинулась, давая мне заглянуть, - Твой разбойник во втором ряду, шестой слева. Слишком близко, чтобы не узнать тебя. - Чёрт… - прошептал я, находя глазами указанного Клем человека. Он сидел, вальяжно откинувшись на спинку кресла, в поношенном, но чистом сюртуке, в петлицу которого у лацкана был вставлен алый мак. При взгляде на него я ощутил, как кровь прилила к лицу, словно бы этот цвет воспламенил меня изнутри. Я почувствовал такой подъём и вдохновение, что уже не мог дождаться начала действия. Незнакомец выглядел гораздо лучше, чем в первую встречу: волосы аккуратно зачёсаны назад, а лицо гладко выбрито. «Однако… он подготовился», - я не то насмешливо, не то нервно фыркнул. На мгновение мне стало горько, когда я представил себе его разочарование. Я больше не боялся – я был расстроен.***
Этот выход на сцену не походил на все предыдущие. Я был обнажённым нервом, травинкой, паутиной, реагирующей на малейшее колебание воздуха. Никогда ещё я не чувствовал с такой силой, как в этот раз. Мне было почти больно от своих эмоций и хорошо одновременно. Время от времени я бросал взгляд в левую часть зрительного зала, и видел белый, как снег лик своего спасителя. Мужчина сидел с каменным лицом, но во всей его позе чувствовалось напряжение. Когда я начал произносить признание в любви королеве, я даже забыл про него на несколько мгновений, а, посмотрев в очередной раз на то место, где сидел незнакомец, обнаружил лишь пустое кресло. Он ушёл. Сам не свой, в тот день я едва доплёлся до дома – комнатушки, которую снимал неподалёку от бульвара Тампль, и, хмельной от выпитого вина, оваций и тоски, повалился спать.***
Шли дни. Тот человек больше не появлялся, и я с облегчением, в которое почему-то сам не верил, продолжил жить. Вновь понеслись привычные будни в «Фоли-Драматик», наполненные репетициями, выступлениями и аплодисментами. Но что-то во мне необратимо изменилось: я больше не воспринимал свои роли как забавную игру. Потому что все чувства стали настоящими: если я смеялся – мне было действительно смешно, если злился, то меня трясло от злости, а рыдания были спазмами неподдельной горечи. - Ты стал куда лучше играть, Рауль, - покручивая рыжие усы, сказал мне однажды Гаррель – наш директор, - Почему раньше скрывал от нас свой талант? - Я не скрывал, - отвечал я, - Просто не умел. Да, с того вечера в подворотне многое изменилось: я научился чувствовать и играть всерьёз, и плоды трудов не заставили себя долго ждать: я получил приглашение от директора «Комеди Франсез», побывавшем на одном из наших выступлений, - сыграть роль Гамлета в одной из постановок. - «Комеди Франсез»! – кричала Клементина, - Подумать только! Рауль, вот это да – какой триумф! Государственный театр, там собирается элита, даже император часто бывает на спектаклях! - Это всё, конечно, хорошо… - протянул я, в сотый раз перечитывая трагедию Шекспира, - Но ты бы видела их гнусные рожи, Клем! Напыщенные, рафинированные, высокомерные снобы. Я и не подозревал, что... Не уверен, что впишусь там, со своим «бульварным» воспитанием, - Клементина на это сморщила носик и улыбнулась, обнимая меня сзади за плечи: - Глупости... Ты действительно талантлив, Рауль. Как Фредерик Леметр. Ты достоин лучшего, хотя нам и жаль будет, если ты покинешь «Фоли-Драматик». - Клем, душа моя, - вздохнул я, целуя её в щёчку, - Для меня «всё самое лучшее» - здесь. Пускай я беден, но я свободен. А кто знает, кем я стану там… среди этой элиты. О, я не знаю, что ждёт меня, но никогда не забуду нашу труппу и «Фоли-Драматик», потому что он стал моим домом, а вы – моей семьёй, после того, как мать отказалась от меня. Я стал актёром, потому что хотел остаться здесь навсегда. С первого дня, только ступив в этот зал, на эту сцену. Это одно из моих величайших откровений. Тем же вечером, закончив свою уединённую репетицию «Гамлета», я спустился в зрительный зал, и, пройдя вдоль рядов, резко остановился у выхода. Мне же не показалось?.. Да, так и есть – в тени, на одном из последних рядов, кто-то спал. Осторожно приблизившись и склонившись над неизвестным, я понял, что запрокинувший голову на спинку кресла человек есть никто иной, как мой незнакомец. Я буквально остолбенел. Как давно он здесь? И зачем явился? Подстерегал меня, чтобы поглумиться, но - вот нелепость! - заснул, не дождавшись конца репетиции? Но ведь я же был один, что мешало ему подойти сразу же, немедля? И как он смог так незаметно проникнуть в зал?.. «Заснул… Неужели я так постно играю?», - с невольной досадой подумал я, раздумывая, разбудить его или лучше убраться подобру-поздорову, и не испытывать удачу на прочность. Но вопль директора разрушил мои планы: - Рауль, ты чего там застыл? Театр пора закрывать, уже поздно! – мсье Гаррель стоял на сцене, уперев руки в бока. - А… я… это… - я растерялся, не зная, что сказать относительно постороннего человека, который уже проснулся, и теперь сонно моргал, глядя на меня снизу вверх. Глаза у него были светло-голубые, ближе к серому цвету. Словно два пронизывающих потока света, они скользнули по моему лицу, а после остановились на поспешно подошедшем Гарреле. - Мсье, что вы здесь делаете? – строго спросил его директор, - Сегодня нет спектаклей, и в это время посторонним вход сюда воспрещён. - Одну минуту, мсье директор! – поспешно вмешался я, - Это мой друг, и он просто ждал, когда я закончу репетировать. - Ах, вот оно что… - смягчился Гаррель, - Что ж, в любом случае, поторопитесь, мне нужно закрыть театр. На улицу мы оба вышли в неловком молчании. - Не ожидал увидеть вас снова… не знаю вашего имени… - Жан-Батист Дюпон, - представился он, и как-то исподтишка взглянул на меня, - Мне понравилось в прошлый раз ваше выступление, и я захотел увидеть его снова. Но сегодня спектаклей не было, и я решил, что с меня хватит и репетиции. И, как видите, зашёл весьма удачно. - Похоже, вас мало что останавливает в этой жизни, мсье Дюпон... - заметил я, - В любом случае, это очень лестно, хотя мне не показалось, что вы были в таком уж восторге от моей игры, - мне хотелось знать, почему он тогда ушёл. - Неужели вы меня видели в зале? – удивился он, - Ведь было столько народу… И… нет, дело не в вашей игре, а… - … Во мне, - закончил за него я, - Какая жалость, прекрасная незнакомка оказалась всего лишь лицедеем из захолустного театра. - И не в этом дело тоже, хотя я и был ошеломлён. - Тогда в чём? – я остановился, пристально вглядываясь в лицо Дюпона, и мысленно спрашивая себя: зачем? Не всё ли равно, что думает обо мне какой-то проходимец? Он в ответ молча смотрел на меня, подбирая слова. - Я… не могу сказать вам. Это не моя тайна. Но я был очень подавлен, а ваша игра... ваш монолог с черепом на сцене сегодня согрели меня и облегчили мой груз печали. Вам достаточно такого объяснения? - Да, пожалуй, - согласился я, хотя и посчитал это странным. Наша прогулка, начавшаяся на бульваре Тампль, растянулась до утра, и завершилась у садов Тюильри, где мы распрощались, и я, едва ли не бегом, достиг здания, где жила Клементина. - Клем! Клем! – я барабанил в дверь, внутренне сгорая от счастья. Так хорошо мне ещё никогда в жизни не было. Словно за спиной вдруг расправились крылья. Это была не одна из моих «сезонных» влюблённостей – это чувство разрушало меня, заставляло собираться заново новым существом, и снова разносило душу в пух и прах. Это была моя личная революция – революция чувств, эмоций и видения. И это было только начало – я отчётливо ощущал это, и от того мне было страшно и радостно одновременно. Клементина, наконец, открыла мне дверь – недовольная и сонная: - Молись, Рауль де Бомарше! Потому что это – последние минуты твоей никчёмной жизни! – разъярённо отчеканила она. - Убивай! Убивай меня всего, душа моя, мне не страшно! – схватив её на руки, я закружился по комнате, под возмущённые вопли подруги. - Красавчик, ты ополоумел?! Сейчас пять утра! – Клем изумлённо и одновременно укоризненно сверлила меня взглядом. - Я встретил его снова, Клем – того человека! Мы гуляли до утра, и я сразу же пришёл к тебе! – в ответ на мой невнятный восторженный бред она раскрыла рот и округлила глаза: - И он тебя не убил?! И не покалечил? И не спрашивал о том, какого чёрта ты разгуливал по вечерним улицам в женском туалете? - Спрашивал, - смущённо пробормотал я, - Я сказал, как есть – что проиграл тебе в карты. Он очень смеялся. И… я… не знаю, как сказать тебе… - я замялся, подбирая слова. Клементина напряжённо ждала, – Кажется, я его люблю, - наконец, произнёс я, усиленно вслушиваясь в эту фразу и пытаясь уловить в ней хотя бы отголосок фальши. - Нет! - изумлённо выдохнула Клем, во все глаза глядя на меня. - Да! - громким шепотом воскликнул я, - Не знаю, как это произошло, но… он вызывает во мне странное чувство. Как будто я знаю его всю жизнь. И, одновременно, что-то в нём пугает меня. У него есть какая-то тайна – не знаю, какая, он не говорит. Но я чувствую, что он важен для меня. Это... необъяснимо. Я не знал, как со всем этим быть, поэтому пришёл к тебе. - Рауль, - устало выдохнула Клементина, - Я понимаю, что не могу тебе запретить, но умоляю – будь осторожен, ведь ты едва его знаешь. - Да-да, я... понимаю. - Не теряй голову, хотя… похоже, ты уже её потерял. В любом случае, не следует слепо доверять ему. Разведай о нём побольше, и на основе этих знаний уже делай выводы. Если любишь – то люби, хоть это всё же странно. Ты... и тот... мужчина... - она замолчала, а после тихо продолжила: - Боюсь, из этого не выйдет ничего хорошего. Но, возможно, я ошибаюсь, - она снова тяжело вздохнула, и прошептала: - Я ложусь спать, Рауль. Ты – как хочешь. У той стены есть кушетка. - Спасибо, Клем, - благодарно, но уже с меньшим пылом, прошептал я: вид озадаченной и встревоженной подруги слегка умерил мой восторг, хотя я и понимал, что она желает мне добра. С наслаждением завалившись на кушетку, я ещё долго улыбался, глядя в потолок и вспоминая те беззаботные часы, наполненные бессмысленной болтовнёй и безбрежным счастьем, которое, переливаясь через края, казалось, затопило собою все бульвары Парижа.***
С вышеозначенных событий минуло две недели, ставшие для меня, как мне казалось, величайшим испытанием. Я ходил и последними словами корил себя за тупость, потому что Жан-Батист больше не появлялся… - … А я не спросил даже его примерного адреса! – воскликнул я, и, в приступе досады, швырнул ботинком через всю комнату. Клементина, проводив его скептическим взглядом, ответила: - Может, оно и к лучшему, Рауль. Если он вернётся – значит, ты ему нужен. Если же нет… то и не стоит он твоих страданий. Постепенно оправишься, и снова начнёшь бегать за юбками, и всё будет, как раньше. Я уже почти скучаю по всем этим девкам, сверкающим голыми задами у тебя в гримёрной. - Не будет, Клем… - прошептал я, глядя куда-то в бесконечные складки костюмов на вешалках, - Я не знаю, почему так уверен в этом, но я… умираю. Словно бы с меня содрали кожу, вышвырнули на улицу, лишили всего, кроме надежды. Знаешь ли ты, каково это – лишиться всего, даже себя? Это страшно, - я смотрел на неё, мысленно моля о понимании. Подруга тяжело вздохнула, и подсела ко мне: - Я это понимаю, Красавчик. Но нужно смотреть правде в глаза: вы с ним виделись всего пару раз; ты не знаешь о нём ничего, кроме имени, и он не обещал тебе, что следующая ваша встреча состоится, - каждое её слово было, будто ледяной гвоздь в сердце, - Да и потом: с чего ты решил, что у вас вообще может что-то получиться? Вернее… вдруг его не прельщают мужчины? – я на это лишь расхохотался: - О, поверь, моя милая Клем, я в этом уверен. Когда мы сидели на набережной и курили – так близко, что наши плечи и бёдра соприкасались, я видел его взгляд, и в нём читалось столько всего, что можно было захлебнуться этим океаном из чувств, которые, однако, почти не отражались на лице: и опасение, и теплота, и странная горечь, и радость, и неистовое желание… Да - так много желания! И это совершенно не похоже на вкрадчивую женскую страсть: страсть мужская более неосознанная, наивная, почти звериная. Наверное, ему также не случалось ранее любить мужчину, поскольку он не предложил мне уединиться, как это сделал бы бывалый содомит, лишь ненавязчиво, будто бы случайно прикасаясь к моей ноге и плечу. Это было так… смешно и по-детски нерешительно, но я почему-то не почувствовал разочарования. Напротив, при воспоминании об этих трогательных жестах меня переполняет радость, будто я нашёл что-то, чего по неведомой причине не получил ранее, и что, потеряв, буду чувствовать себя жестоко обделённым. Во всём этом было что-то, чего я не встречал ранее в самых жарких из объятий. Это... искренность? Теплота? Нежность?.. - я закусил губу, погружаясь в воспоминания с головой и воскрешая в своей душе испытанное той ночью. ...Доверие. Это было доверие.***
Март медленно подходил к своему завершению: снег практически исчез, сменившись грязью и холодными, неуютными дождями. До моего дебюта в «Комеди Франсез» оставалось каких-то ничтожных два дня, и всю последнюю неделю, каждый вечер я приходил в богато отделанный позолотой зал; скользил среди алого бархата кресел и лож, поднимался на сцену, изучал входы и выходы с неё, расположение гримёрных… в общем, осваивался. Не скрою, я очень волновался: одно дело всю жизнь выступать на подмостках бульварного театрика, и совсем другое – на сцене крупнейшего национального театра! Каждый раз, когда я думал об этом, меня прошибал холодный пот, поэтому я каждый раз мысленно останавливал себя и шёл репетировать. Мне нужно было привыкнуть к этой сцене и перестать нервничать, чтобы после, в самый ответственный момент, не забыть слова. И вот, вечером 16 марта, 1863 года, я шёл привычным путём через площадь Пале-Рояль и насвистывал какой-то настырный, прилипчивый мотивчик. До арок «Комеди Франсез» уже было рукой подать, когда послышался цокот копыт, и я, обернувшись, увидел приближающуюся к театру императорскую карету. В этот час людей на площади было много, и толпа расступалась в поклоне, давая дорогу августейшей чете. Несмотря на любопытство большинства, я направился ко входу в театр. Я много раз видел, как Наполеон разъезжает по городу, посему особого события в этом не усматривал. И тут… В следующее мгновение раздался выстрел с последующими взрывами. На какое-то время я застыл от испуга и изумления: я видел этих людей в толпе – двое из них, со скрытыми шарфами лицами бросили в сторону экипажа несколько бомб. А вот третий… человек с надвинутым на глаза козырьком фуражки… казался мне смутно знакомым… Он стрелял в Наполеона. И попал – из-за приоткрытой дверцы кареты раздался крик боли, быстро потонувший в многочисленных воплях ужаса. - Жан… - выдохнул я, и метнулся в самую гущу обезумевшей толпы. Его отбросило взрывной волной, и теперь он лежал на брусчатке, под ногами у десятков людей, грозя быть затоптанным в любой момент. Он уже приходил в себя, когда я обхватил его поперёк тела и потащил за ближайшую колонну: за её широким основанием было меньше шансов, что мы привлечём чьё-то ненужное внимание. - Жан… - облокотив его о колонну, я легонько потряс его, - Жан, очнись! Жан! – он, наконец, смог сфокусировать взгляд на моём лице. Падая, он ударился головой о камни – из-под фуражки, по виску вниз текла багряная струйка крови. - Рауль? Как ты здесь… - он поморщился от боли и, словно бы опомнившись, рванулся прочь, - Мне нужно уходить… Кто эти люди с бомбами?!… Они… - Сюда, быстро! – схватив за рукав, я поспешно утянул его за угол театра, и, через один из чёрных входов, мы спустились в задние помещения. - Где мы? - В служебных коридорах, рядом с гримёрными, - отозвался я шёпотом, и свернул в коридор, ведущий к моей комнате, - Заходи, - впустив его и заперев за собой дверь, я, наконец, позволил себе немного расслабиться. Сердце громыхало, словно готовое вот-вот прорвать грудную клетку, ладони были влажными от страха, а колени подкашивались от осознания: сейчас вокруг театра снуют толпы жандармов, ища преступников, посмевших поднять оружие на монарха, а я укрываю одного из них прямо здесь, в этом же самом театре, в своей гримёрной! «Меня расстреляют», - эта мысль не желала покидать голову ни на секунду, пока я стоял и смотрел, как Жан-Батист снимает фуражку и осторожно прикасается к запёкшейся ране под светлыми волосами. Видимо, найдя её вполне безопасной, он садится на сундук и устремляет на меня пронизывающий взгляд ледяных, как полярная звезда глаз. - Так вот что это была за тайна: ты – один из них! – отрывисто процедил я шёпотом сквозь зубы, - Террорист-республиканец. - Да, - ответил он, глядя на меня исподлобья спокойным и до предела уставшим взглядом, от которого меня продрал мороз по коже. Это были глаза человека, видевшего всё: кровь, грязь, смерть, предательство, злобу и отчаяние. Глаза прошедшего через ад, и вышедшего наружу, чудом сумевшего сохранить свою душу, - Ты сам видел, как я стрелял в императора. И я не буду препятствовать, если ты захочешь сдать меня. - Я… не понимаю… - с трудом выдавил я, - ради чего ты пошёл на это? Ради идеи о всеобщем равенстве? Неужели вы думали, что этого возможно достичь, всего лишь убив императора?! Ты своими руками подписал себе смертный приговор! - Боже… Рауль… Всё не настолько романтично, как ты думаешь, - невольно растянул сухие губы в усмешке Дюпон, - Его давным-давно подписали за меня, поэтому я так спокоен. Я готов умереть, и я знаю, что меня не оставят в живых. - Что… - начал было я, но внезапно в коридоре за дверью послышался топот многочисленных ног. Я сорвался с места, хватая Жана-Батиста за рукав: - В сундук! - Нет, я не стану втягивать тебя в это! – отрезал шёпотом он. - Быстрее! Я знаю, что делаю! – Жан, бросив на меня последний отчаянный взгляд, молча, хотя и неохотно, повиновался, а дверь, тем временем, сотрясалась от стука так, будто с той стороны ломилось стадо диких зверей: - Открывайте, полиция! Немедленно!!! - О-одну минуту, господа! – я стоял, глядя на трясущуюся хлипкую дверь, и от ужаса не знал, что делать. Внезапно, меня осенило: - Минуту! Я не одет! - Откройте немедля! Открывайте же, чёрт возьми! Иначе мы выломаем дверь! - Подождите, дайте хоть штаны надеть! - Считаю до трёх, и если не откроете, вас арестуют по обвинению в укрывательстве опасного преступника! Один!.. - Да что же это, в самом деле!.. – прорычал я, спуская штаны и открывая дверь. В комнату ввалилось трое жандармов, и в замешательстве уставились на мои спущенные брюки и кальсоны. Я скрестил руки на груди, всем своим видом выражая возмущение оскорблённой добродетели. - С кем имею честь?.. – спросил я, глядя на неловко топчущихся полицейских. - Начальник службы безопасности, - громким басом представился один из них – самый внушительный с виду, - И натяните уже свои штаны, наконец! – он дёрнул рукой, словно отмахиваясь от надоедливой мухи, и отвёл глаза. Я послушно исполнил просьбу. - Очень приятно – Рауль де Бомарше, - ответил я, наблюдая, как полицейские рыщут глазами по комнате, выискивая следы сбежавшего преступника. Начальник службы безопасности подцепил двумя пальцами фуражку, которую Жан забыл на стуле. Едва не ругнувшись вслух, я поспешно отобрал её: - А… Это мой сегодняшний реквизит, прошу прощения. - В театре укрывается убийца, - прогремел жандарм, пытливо глядя на меня. Я в полнейшей растерянности смотрел на него, лихорадочно соображая, что ответить на это, как выкрутиться. Внезапно, я охнул, прижимая ладони к лицу: - Как убийца?! Так это тот кучер! Я знал, что он так просто не отстанет! - Какой кучер? – спросил сбитый с толку жандарм. - Тот кучер, который ворвался ко мне вчера и пытался снять с меня голову за то, что его жена во сне произнесла моё имя! – закричал я, заламывая руки, - Он прятался в этом сундуке… - я залез с ногами на сундук, в котором находился Жан-Батист, и выпрямился в полный рост. Теперь я ощущал себя на сцене, в своей стихии. Страх окончательно покинул меня, - …Прямо здесь! А я сидел перед зеркалом… А у него нож в руке, и он орёт: «Кто будет играть Офелию?! Кто?!!». А я ему: «Я не знаю!!!», а он… - Речь идёт не о рогоносце!!! – заорал начальник полиции, схватившись за голову. - А о ком? – «удивился» я. - О заговорщике, посягнувшем на жизнь императора! – постучав себя пальцем по лбу, выпалил раздражённый жандарм. На что у меня уже была готова новая порция безумия: - Я не верю, не верю! – завопил я, начиная в панике метаться по гримёрной, а после бросаясь начальнику полиции на шею: - Прошу вас, не уходите! Не оставляйте меня! А вдруг он меня убьёт?! О, боже, я, кажется, сейчас справлю нужду прямо здесь!.. - Сержант! – крикнул ошалевший от такого напора жандарм, брезгливо отрывая меня от себя, - Идёмте, нам нужно обыскать соседние комнаты! Быстрее! – и, пятясь, выскользнул в коридор. Остальные два поспешили следом, косясь на меня, как на опасного психа. Наконец, дверь с тихим щелчком закрылась, и постепенно воцарилась тишина. Ухмыляясь, я, наконец, выпрямился, перестав картинно дрожать, хотя меня всё ещё слегка колотило. Сбежали, как миленькие. Ещё один прекрасный выход, Рауль! Тем временем, из сундука послышался раскатистый смех. - Тише ты! – шикнул я, пнув ногой сундук, - Возможно, они ещё здесь… - я прокрался к двери, и приложил к ней ухо. Ничего интересного не услышав, я осторожно выглянул в коридор и обнаружил, что он пуст. Прогулявшись по нему из конца в конец, убедился, что полицейские ушли окончательно. Я вернулся в гримёрную и обнаружил, что Жан уже выбрался из сундука и теперь хихикает, качая головой и сотрясаясь всем телом: - «Не оставляйте меня!», «Я сейчас справлю нужду прямо здесь!», - смеясь, передразнил он, - Я в сундуке после такого тоже чуть было не обмочился со смеху. - Хватит! – возмутился я, - Я чуть не умер от страха, когда они ввалились всей толпой! И спас твою задницу, между прочим! - Прости, - он всё ещё широко улыбался, но на лице читалась искренняя благодарность, - Но это было ужасно смешно. Мне даже жаль, что я не мог видеть весь этот фарс воочию. Ты, воистину, лучший из актёров, Рауль. - А ты многих видел? – с сомнением хмыкнул я. Дюпон, как ни крути, не был похож на любителя драматических зрелищ. Скорее, на работягу с фабрики или солдата, смолящего трубкой без перерыва. - Нет, - он с улыбкой смотрел мне в лицо, - Но для меня ты – лучший. Сейчас я нахожусь на краю своего существования, но я смеюсь, и мне хорошо. Удивительно, да? И всё благодаря тебе, - он замолчал, оглаживая меня ласковым взглядом стальных глаз, - А сейчас я должен уйти. Я не имел права втягивать тебя во всю эту грязь. Прости, Рауль, - он встал и направился к двери. - Постой! – остановил его я, - Я спас тебя, и я имею право знать, что происходит. Я хочу знать, почему ты это делаешь. Я… - загородив спиной дверь, я смотрел ему в глаза, и до меня медленно доходило: если сейчас выпущу его, то больше никогда не увижу, - ...хочу узнать, кто ты, откуда ты, и как… стал преступником. - Зачем тебе это, дружище? – не то с состраданием, не то с нежностью глядя на меня сверху вниз, и упершись рукой в дверь, спросил он, - Это не игрушки. Если тебя поймают и обнаружат, что ты можешь быть причастен к заговору, то отправят в тюрьму... - Уже причастен! – упрямо выпалил я, прижавшись спиной к двери и гордо выпятив подбородок, всем своим видом показывая, что никуда его не выпущу, - Я только что вступил в сговор с политическим преступником, обманув жандармов и укрыв злоумышленника. Поэтому ты уже втянул меня, Жан, - он колебался, не сводя с меня пристального взгляда, словно бы говорившего: «Что же ты делаешь?! Сам себе роешь яму!». Да, я осознавал, на какой риск иду, сближаясь с таким, как он, но страх потерять столь внезапно обретённое, был сильнее. Я ведь уже почти не надеялся его встретить снова после той ночной прогулки по набережной. Что именно я так боялся потерять? – я задавал себе этот вопрос тысячи раз, но единственное, что приходило на ум: взгляд. Я боялся, что на меня больше никогда не посмотрят с такой любовью. Не благоговением, не желанием, не восхищением – любовью. Так, словно я – самое дорогое, что когда-либо было в жизни. Словно один факт моего существования – чьё-то счастье. Не знаю, с чего я вдруг сделал такой глупый вывод, но эта мысль преследовала меня. Лишь благодаря ей я нашёл в себе смелость открыться своим настоящим чувствам и эмоциям в тот день, после встречи с ним. Ощутив эту любовь, я почувствовал себя по-настоящему сильным и способным противостоять любой беде. «Благодаря тебе я встретился с самим собой и осмелился взглянуть своей боли в лицо. Я не отпущу тебя». - Останься, - прошептал я, сжав в пальцах полу его грубой куртки, - Вокруг театра рыщет полиция. Ты попадёшься, если пойдёшь сейчас. Останься. - Ладно, хорошо, - решившись, прошептал он, и, отстранившись, вернулся к сундуку, после чего утомлённо опустился на него, - Что именно ты хочешь знать? - Всё, - отозвался я, беря полотенце и опуская его в умывальный таз с водой: висок и щека Жана-Батиста были испачканы кровью из рассечённого темени, - Как ты ввязался в эту историю с покушением? Ты был так недоволен жизнью при Наполеоне? Думал, сможешь стать вторым Робеспьером?.. - Глупости… - прохрипел Дюпон, - Ты за идиота меня держишь? Разве по мне можно сказать, что я похож на политического гения? - Нет, - хмыкнул я, вытирая кровь с его лица и видя, как он хмуро косится на меня, - Тогда как? - Я не по своей воле стал таким… - внезапно, он замолчал, глядя куда-то в пространство, а после продолжил, прикрыв глаза: - Нет, неправда – по своей. Просто из двух зол выбрал меньшее. Я военный, выходец из низшего сословия. С девятнадцати лет участвовал в боевых действиях, был на войне с русскими, участвовал в захвате Сайгона. Прошлой весной пришлось вновь отправиться на фронт – жить было совсем не на что – работы днём с огнём не сыскать, а на фабрику устраиваться смысла не было – на большее, чем пара грошей рассчитывать бы не пришлось. И вот, проходя мимо полицейского участка, я увидел объявление о наборе добровольцев в французские войска. Началась война с Мексикой: их правительство не желало платить по долгам, и император решил, что выбьет деньги из наглых дикарей силой. Платили по итогу весьма хорошую сумму, и я решил попробовать – не впервой уже держать ружьё в руках, а в армии хотя бы хорошо кормят. Но главной причиной, по которой я вновь пошёл на войну, было глубочайшее уныние. После пребывания на поле боя, где каждый невыносимо яркий миг мог оказаться последним, жизнь в парижских трущобах была ещё хуже, и я чувствовал, как гнию здесь заживо, будто тухлая рыба в грязи. Но, заранее оговорюсь, что шёл я на войну не за смертью, а за ощущением жизни. Как это, однако, гротескно – идти на смерть, рассчитывая ощутить себя живым, ха… Но, как и многие другие, я считал эту мексиканскую бойню жалкой и жестокой затеей – хотя бы потому что велась она из-за денег. Несмотря на возражения французского правительства, Наполеон отправил толпу хорошо вооружённых, но плохо обученных солдат в Пуэблу. Я всегда был убеждён, что самое хорошее оружие бесполезно в руках неумелого бойца. Так и вышло: едва мы столкнулись с ними, тут же ощутили, насколько они отличаются от нас – эти люди бились за безопасность и свободу своей страны, а мы – за деньги и престиж. Жалко звучит, неправда ли? Мексиканцы были похожи на обезумевших от крови и боли зверей, а это даёт огромную силу. Никогда разум, с его цивилизованными изысками не сможет остановить ярости рвущейся на волю дикой стихии. Мы все понимали это, и в глубине души были не согласны с Наполеоном. Ни один из нас на самом деле не был готов положить свою жизнь на алтарь смерти только лишь из-за денег – вопроса, который должен улаживаться дипломатическими путями. Наверное, именно поэтому мы проиграли. Когда я понял, что мы не победим, я дезертировал, и, тайно пробравшись на грузовой корабль, плывущий во Францию, вернулся домой. Как и говорил, я не собирался умирать, а нынешнее положение другого шанса не предоставляло. Мы несли колоссальные потери. Так я снова оказался в Париже и опять принялся за поиски работы. И вскоре мне улыбнулась удача: у местного сапожника слёг с болезнью подмастерье, и он охотно принял меня на время к себе. Моя скука, временно развеянная в Мексике, снова вернулась, хотя я и понимал, что если продолжу и дальше ездить на поле боя по контракту, то рано или поздно останусь там навечно. Я убеждал себя таким образом ещё долгое время, пока однажды утром меня не арестовали. Тем, кто схватил меня, был местный жандарм – Симон де Ру. Оказывается, он знал, что я отправился на фронт, и, обнаружив мою физиономию дома, очень удивился: - «Думаешь, я не знаю, что ты дезертир?! – выплюнул он мне в лицо, услышав мой отказ следовать за ним в участок, - Ты сейчас должен быть в Пуэбле, и вскрывать брюхо мексиканцам, а не шататься по улицам Парижа! Иди за мной, если не хочешь пулю в лоб! – мне ничего не оставалось, как повиноваться: я действительно совершил преступление, и меня могли отправить на военный суд, который обычно сильно не копается в вопросах справедливости: «Дезертир – значит предатель, а предателям – смерть!». Симон запер меня в камере, и, не сказав больше ни слова, удалился. Сколько бы я ни звал, ни угрожал, и ни ругался, ко мне никто не пришёл и ничего не объяснил касательно моей дальнейшей судьбы. Я провёл в камере сутки, а утром, сквозь сон, услышал скрежет замка. Мгновенно вскочив, я наблюдал, как дверь открывается, и в камеру ступает господин пятидесяти лет в добротном, но строгом одеянии. Буйная, густая шевелюра с проседью и пышная борода придавали ему ещё более солидный вид. С первого взгляда было видно, что это человек далеко не глупый – тёмные глаза из-под кустистых бровей смотрели внимательно и остро. «Это кто-то очень высокопоставленный», - невольно подумалось мне. Я судорожно пытался припомнить, не видел ли я его портрет в газетах или где-то ещё, но так ничего в памяти и не обнаружил. - Доброе утро, мсье Дюпон, - приветствовал меня незнакомец, а после повернулся к Симону, который подобострастно вытянулся в струнку у него за спиной, - Оставьте нас, - жандарм подчинился, напоследок бросив на меня презрительный взгляд. После чего господин снова обратился ко мне: - Насколько мне известно, вы дезертировали с поля боя при Пуэбле. И также знаете, что вас ждёт за самовольное оставление места военной службы. Военный суд так просто этого не спускает: дезертирство – не только трусливый и позорный поступок, но и нанесение вреда престижу, плевок в сторону французской армии, издевательство над мундиром и флагом, которому вы присягаете и служите. Тем не менее, я наслышан от ваших командиров, что вы – весьма умелый солдат, и неплохо проявили себя при захвате Сайгона. - Кто вы такой? – спросил я, настороженно глядя на него и гадая, зачем он пришёл. Представитель военного суда? Маловероятно – не того сорта тип. - Моё имя – Жюль Фавр, и я пришёл с предложением, которое могло бы если и не спасти вам жизнь, то хотя бы смыть часть того позора, которым вы себя покрыли, - я замер, во все глаза глядя на него, потому что понял, что передо мной не просто представитель суда, но и один из членов законодательной палаты, министр иностранных дел. - Чего вы хотите? – я уже чувствовал, что это будет нечто, что поделит мою жизнь на «до» и «после», но всё равно оказался не готов услышать: - Вы должны убить императора. - Что?! – я даже засмеялся. Мне показалось, что я ослышался, - Убить… кого? - Наполеона – императора Франции, - терпеливо повторил Фавр, бесстрастно глядя на меня блестящими маслинами глаз. - Я не пойду на это! – прорычал я, - Кто я, по-вашему?! – обычный человек! - Тогда вы умрёте, - спокойно отозвался министр, - Вас поставят к столбу на Гревской площади и прилюдно расстреляют, объявив дезертиром и предателем. - Я и так умру, так какая разница? – огрызнулся я. Фавр усмехнулся: - Совершенно необязательно. Если убьёте Наполеона, я гарантирую вам безопасность и безбедное будущее. - Зачем вам это? – испытующе глядя на него, спросил я, - Чем правительству не угодил Наполеон? - Вы задаёте весьма наивные для солдата вопросы, - проронил Фавр, - Очевидно, потому что император больше неэффективен. Наполеон давно уже ведёт себя крайне неразумно. Поэтому мы более не можем подвергать Францию и её жителей подобному риску. Император должен быть свергнут, поскольку не отвечает общественным интересам. Вы же не станете этого отрицать, мсье Дюпон? - Не стану, - признал я, - Люди голодают и живут хуже собак, умирают за рабочими станками, а меж тем налоги только растут, а войны не прекращаются. Но я не дурак, мсье Фавр, и понимаю, что как только я приближусь к Наполеону, меня тут же разорвёт его охрана. - Умереть в ореоле славы революционера и борца за интересы общества и страны в целом разве не более благородно, нежели окончить свои дни, заклеймённым позорным званием труса и дезертира, а, мсье Дюпон? – старый лис хорошо знал, с какой стороны подойти к несговорчивому солдату, не находящему себе применения в мирной жизни. Я колебался, лихорадочно обдумывая услышанное, и сетуя про себя: «Лучше бы я умер тогда в Пуэбле вместе с остальными. Тогда бы не было ни страшного позора, ни этого ужасного выбора». - Решайтесь: вы всё равно умрёте, - наседал министр, - Но, если вдруг вам улыбнётся удача, и вы сумеете выжить, я гарантирую вам убежище и благополучное будущее. - Я дезертир, но не палач, - всё же возразил я. Я не хотел никого убивать, как и умирать. - О, в таком случае, вы хуже палача, - неумолимо парировал Фавр, - Вы солдат. Палач казнит виновных, а вы – невинных. Ведь на поле боя отправляют не преступников, а обычных людей, которые убивают таких же простых жителей – мужчин, стариков, женщин и детей. Сжигают их дома, губят жизни тысяч и тысяч. Вы всё ещё сравниваете себя с палачом, мсье Дюпон? - Мне нужно подумать, - прошептал я, дрожа от растерянности. Со слов Фавра, получался замкнутый круг. Раньше я не смотрел на войну под таким углом. Для меня существовала задача, подкреплённая некой идеей, за выполнение которой я получал вознаграждение. Никогда прежде я не считал себя убийцей, или… не позволял себе думать так?.. «Я и есть убийца, - думал я, сидя во тьме камеры и глядя на крошечное пятно дневного света, льющегося из окна под потолком, - Убийца... Иначе почему я больше нигде не могу найти себе места, кроме поля боя? Единственное, что я могу – это изменить идею, лежащую в основе моей задачи – убить императора, разрушающего собственную страну. Недолгая жизнь революционера – всё, что мне осталось. Это единственное, что я смогу сделать во благо, а не во вред». И, когда Фавр пришёл на следующее утро, чтобы услышать моё решение, я был готов, и согласился сделать это, хотя и с тяжёлым сердцем: одно дело – сбежать с бесполезной бойни, и совсем другое – покушение на императора! Мне казалось, что всё это происходит не со мной. Меня отпустили под подписку о невыезде. Фавр сказал, что пришлёт ко мне посыльного с письмом, в котором будут содержаться подробные инструкции относительно того, как мне следует действовать. И я ждал. Ждал, умирая от сомнений и мучительного страха. Да, мне было нечего терять – у меня не было ни семьи, ни родных, но я всегда оставался по своей натуре обычным человеком, которому в голову бы никогда не пришло участвовать в политических интригах. Мне была чужда жажда власти, чужды амбиции, и потому покушение на императора виделось мне чем-то нереальным. Я чувствовал себя потерянным для этого мира. А потом появился ты – абсолютная противоположность той грязи и цинизму, в которых я привык барахтаться по жизни. Когда я принял тебя за даму, я был поражён тем мужеством, с которым ты защищал свою подругу. «Какая храбрая женщина!», - подумал я, и уже не смог пройти мимо. А после того, как… узнал тебя на сцене и понял… то окончательно выпал в осадок. Ты мог быть таким разным – как вода, непрерывно меняющая свою форму, - и это не могло не восхищать. При всём притом, твоя игра не была ложью – в ней не присутствовало того смрада, который несёт в себе притворство. Настолько удивительного создания мне прежде не доводилось встречать, и я понял, что это – ещё одна сторона мира, о которой я прежде не ведал. Благодаря тебе я понял, что существует и другая жизнь – где нет настоящей смерти и зла, где строят, а не разрушают, и где есть место радости и смыслу. Жизнь, далёкая от палат министров и трона, далёкая от войн, но имеющая для всего мира куда большее значение. Я… не знаю, как иначе выразить то, что чувствую… - Ты любишь меня?.. – прошептал я, и он замер на полуслове, настороженно глядя мне в глаза, словно застигнутое врасплох дикое животное. Я слегка подался вперёд и замер в паре сантиметров от его лица. Он не шелохнулся, выжидательно глядя ледяными, обжигающими глазами на то, как я ласкаю взглядом его лоб, скулы и губы, а после, осмелев, прикасаюсь губами к тонкому, твёрдому рту, который постепенно оживает в ответ на мои безмолвные просьбы, и спустя мгновение поглощает мои уста в исступлённом порыве, а покрытые ссадинами и мозолями, но необыкновенно тёплые, руки крепко сжимают меня в объятиях, давая такое сокрушительное ощущение близости, что хочется утонуть в них, раствориться, будто в солёном бескрайнем море. Всё моё существо обратилось в одно неисчерпаемое желание – срывая с него и с себя одежду, покрывая его лицо и тело бесчисленными поцелуями, и чувствуя не менее жадные лобзания в ответ. Засыпая у него на плече, я чувствовал небывалое умиротворение и покой, и это было так… правильно, что впервые за свою жизнь я не терзался сомнениями касательно верности своего выбора. «Я хотел бы остаться здесь навсегда…», - шептал сквозь сон я. А, когда проснулся, и не обнаружил его рядом, испугался так, что заметался по гримёрной, как птица по клетке. Второпях одевшись, я обшарил все соседние помещения, выбежал на улицу и обошёл вокруг театра. Его не было. Жан исчез. Как ни пытался, я не смог остановить дрожи и слёз, которые завладели всем моим существом. И хотя я понимал, что так было нужно, и хотя осознавал, что сделал бы для него тоже самое, но умирал от страха и беспомощности, как и в свой первый день в «Фоли-Драматик». Тогда прекрасная грёза превратилась в трагедию – мать оставила меня и ушла в неизвестном направлении. Я знал, что она ненавидит меня и винит в смерти старшего брата, но до конца не верил, что она бросит меня. И всё из-за тех слов, которые помогли ей решиться: «Я хотел бы остаться здесь навсегда…». Я рос среди актёров – в любви и тепле, в вечной праздничной пестроте карнавальных костюмов и масок. Быть может, это и было лучшей судьбой для меня, чем жизнь в роли отверженного, презираемого собственной матерью существа, но та боль и ужас потери до сих пор живут во мне. И в день, когда исчез Жан-Батист, они вновь о себе напомнили. Я знал, что он больше не придёт, и надеялся, что хотя бы останется в живых. Да, на тот момент я думал, что смогу отпустить его, забыть, но я ошибался. Спустя три дня я на пару с Клементиной возвращался из «Фоли-Драматик», и, проходя через рынок, уловил странное волнение вокруг: люди между делом о чём-то переговаривались – то возбуждённо, то тревожно. Очень многие читали газеты и что-то увлечённо обсуждали. - Что происходит? – озираясь, пробормотал я. Клементина озадаченно пожала плечами. - Газета! Свежая газета! Читайте последние новости: «Трое преступников, поднявших оружие на Наполеона, взяты под стражу!», - кричал звонким голосом мальчишка-газетчик, размахивая свёрнутой в трубку прессой, - Казнь злоумышленников состоится сегодня в пять часов пополудни на Гревской площади! Приходите посмотреть на вершение правосудия! Свежие новости!.. - Дай мне одну! – метнувшись к мальчишке, я кинул ему мелкую монету и немеющими пальцами открыл первую полосу. В газете сообщалось, что преступниками были двое итальянских террористов и один подсобник-француз из числа беглых каторжников. При взгляде на последнее я ощутил, как меня придавливает к земле невидимая сила ужаса. Подсобник-француз… - В пять… - прошептал я, отрывая взгляд от газеты, - Сколько сейчас времени?! - Б-без пятнадцати, - настороженно отозвалась подруга, - Что ты задумал? - У нас осталась четверть часа… Скорее! - Рауль, ну зачем тебе это? – хныкала Клем, пока я тянул её за руку через толпу, - Я не хочу смотреть казнь – что хорошего в людских страданиях и смерти?! - Ты не понимаешь, Клем, это может быть он! – прошипел я, целенаправленно пересекая улицу. - Он?! – но я не стал дальше объяснять – просто выпустил её руку и побежал, игнорируя оклики в спину. В этот час Гревская площадь уже была полна. Люди в основном толпились вокруг эшафота, который обступила со всех сторон вооружённая охрана. Я на мгновение застыл, а после начал активно проталкиваться сквозь толпу, ближе к эшафоту. Осуждённых было трое, но я не мог понять, кто это – весь обзор закрывали вопящие возбуждённые люди и уже выстроившиеся спиной к народу и лицом к преступникам солдаты с ружьями. - Жан… Жан… - шептал я, пробираясь вперёд. Меня начинал душить страх – один из силуэтов осуждённых, привязанных к столбам, казался мне знакомым. Одна эта мысль вгоняла в панику, заставляя изворачиваться немыслимым образом в плотном скоплении тел. Страх раздирал изнутри, грозя в любой момент прорваться наружу истошным криком. - «Привести приговор в исполнение!», - громко и протяжно гаркнул командир расстрельной команды, и мне показалось, что моё сердце на мгновение остановилось. - Смерть предателям! – закричала какая-то женщина, и её вопль подхватили сотни голосов. Я едва не взвыл, продолжая проталкиваться вперёд. Я по-прежнему не видел лиц смертников, и это сводило с ума: руки тряслись, колени слабели, а внутри, казалось, развернулся самый настоящий ад. Тем временем, минуты неумолимо утекали. - «Становись! Равняйсь!» - команды отдавались в ушах глухо, и словно бы издалека. Мне казалось, что я уже пребываю не здесь – я постепенно терял сознание от ужаса, но машинально, по инерции продолжал двигаться вперёд. - «Готовьсь!» Ещё немного… ещё чуть-чуть… - «Цельсь!» ...У них у всех были завязаны платками лица… - «Пли!» - серия выстрелов прошила тела в белых сорочках, на которых начали стремительно расцветать кровавые маки. Пугающий багрянец разрастался с каждым новым выстрелом, а я, стоя в первом ряду, смотрел, смотрел, смотрел, смотрел… ...Как раскрываются в беззвучном крике рты казнимых; как судорожно крючатся пальцы их рук, намертво привязанных верёвкой к столбам; как они медленно обмякают, превращаясь в камни; как по капле из них уходит жизнь… В изнеможении, будучи не в состоянии ни вздохнуть, ни закричать, я опустился на колени. Скорее! Скорее!! Откройте лица!!! Наконец, расстрельная команда ровным строем удалилась. Какой-то сержант сдёрнул платки с лиц осуждённых, и я закричал. - Рауль! – сквозь толпу протолкалась перепуганная насмерть Клементина, и бросилась ко мне, - Рауль, милый, что с тобой?! Прошу, ответь мне… - она звала и звала меня, а я не мог остановить крика, перерастающего в рыдания, и смотрел, не отрываясь, сквозь слёзы на застывшие окровавленные тела на столбах и повторял: - Не он… Господи, это не он… Не он… Не он… Не он…***
Не он… В тёмную воду упала капля. Холодная и солёная, как чужая слеза. Не он… Я слышал чей-то плач – сдавленный и жалостный, горький, как участь тех, кто остался без неба. Я открыл глаза. Ничего, кроме незнакомого потолка сначала не обнаружил, а после в поле зрения появилось заплаканное личико Клем. - Рауль, ты очнулся! Ты меня слышишь?! - Клем… - я прошептал это едва слышно – странное чувство, что я нахожусь вне своего тела не оставляло меня, - Что со мной? - Ты сбежал от меня на Гревскую площадь, где казнили тех, кто пытался убить императора. Когда их начали расстреливать, ты лишился рассудка, а после начал кричать. Что случилось? Кого ты там увидел?! Я говорила тебе, что не нужно ходить туда! Ты же никогда раньше не видел казней! - Да, не видел, - с улыбкой прошептал я, - Но я увидел главное – Жана среди них не было. - Кого? – округлила глаза Клементина, - Постой, не хочешь же ты сказать, что этот твой… преступник?! Рауль, скажи, что это не так, и ты не связался с террористом!! – она была ужасно напугана и несчастна, но я, прикрыв глаза, только промолчал, подтверждая её худшие опасения. - Как я оказался здесь? – спросил я, желая сменить тему. - Тебя помог дотащить местный бакалейщик. Я сказала, что ты мой излишне впечатлительный муж, и первый раз видишь казнь. - Вот как… - проронил я. - Рауль, ты должен перестать с ним общаться, - взмолилась Клементина, - Прошу тебя, я не вынесу, если ты погибнешь из-за него! - Боюсь, уже слишком поздно, - я наблюдал, как вытягивается лицо подруги, а после отвёл глаза. Мне было жаль её, но я также понимал, что мой путь ведёт меня в ином направлении, - Раз он жив, я должен найти его. По-иному я не представляю свою жизнь. - Рауль, прошу тебя, хватит, - Клементина беззвучно заплакала, спрятав лицо в ладонях, - Ты и он – это изначально было неправильно. Почему так всё сложилось… - я непонимающе смотрел на неё, а она, кашляя и заикаясь, продолжила: - Ты же бегал за юбками, почему вдруг он?! Я бы могла ещё смириться с женщинами, но это… - Что ты такое говоришь? Клем? – я приподнялся на кровати, ошарашенно глядя на неё, - Я не понимаю тебя… - Я люблю тебя! – я замер, оглушённый этим внезапным признанием, - Я люблю тебя с тех самых пор, как пришла в наш театр! – Клем уткнула лицо в покрытые запачканной пылью юбкой колени, - Но пыталась… Ты такой ветреный… Я думала, что смогу перетерпеть и перестать любить тебя, но это не проходит. Я думала, если попытаюсь игнорировать всё и просто дружить с тобой, то справлюсь… Думала, что ты не способен любить никого, лишь забавляться… Я не хотела быть одной из твоих женщин, которых бросят через месяц. И тут внезапно выясняется, что всё ты, оказывается, можешь – и любить, и не женщин… - она запустила пальцы в чёрные волосы и в агонии страдания сжала их в кулаки, - ... И что готов даже умереть ради него… Что он сказал тебе такого?! Чем промыл мозги?! - Ничем, - ответил я, холодея. Моё сердце разрывалось, хотелось вскочить, убежать, и больше никогда не видеть плачущую и страдающую Клем. Алчущую меня Клем, для которой я, оказывается, никогда не был другом. Клем, измученную собственной страстью и смотрящую на меня с ненавистью человека, у которого отняли последнюю надежду. Я не знал, что делать в этой ситуации, поэтому решил быть честным: - Я тоже не знал, что способен любить кого-то. Я никогда не обманывал тебя, не обманываю и теперь: мы не сможем быть вместе. Прости меня, но я просто не могу. Я люблю тебя, как друга, но никак иначе. И мне сложно сказать, по какой причине мы выбираем кого-то, но это – сильнее нас и нашего разума. Прости.***
Я ушёл. Клементина, убитая моими словами, сказала, что не может пока что меня видеть. Я понимал её чувства: её боль, обиду и разочарование, но ничего не мог с этим поделать. Если бы солгал ей, что люблю – было бы ещё хуже. Правда горчит, как вина, но только она одна является средством от болезни под названием Иллюзия.***
Все последующие три дня я бродил по Парижу, пытаясь придумать способ отыскать Жана-Батиста. Я не знал ничего о его вероятных местах пребывания, не знал о его повседневных заботах, потребностях. Он говорил, что работал у сапожника в подмастерьях, но сапожных мастерских в городе десятки… - я остановился, глядя на переходящего дорогу жандарма. Он также упоминал в своём рассказе имя некоего полицейского, оказавшегося на деле тайным агентом палаты министров – Симон де Ру. Мне необходимо найти его, уж он-то наверняка должен знать, где может находиться Жан! В управлении полиции я узнал, что участок нужного мне жандарма расположен на Пикарди, и незамедлительно поспешил туда. Значит, дом Жана тоже где-то поблизости. Перед участком я остановился в нерешительности, скользя взглядом по высоким окнам. Странно, но даже главный штаб полиции не показался мне таким угрожающим, как эта небольшая контора, которая, благодаря своей аскетичной безликости, производила довольно гнетущее впечатление. Неподалёку от входа стояли двое жандармов: дымя трубками, они о чём-то негромко переговаривались и внимательно поглядывали по сторонам. Я вздрогнул, когда один из них, заметив мою застывшую в растерянности фигуру, окликнул меня: - Могу чем-то помочь, месье? - А… да! Думаю, можете, - я, выйдя из оцепенения, подошёл к полицейским и продолжил: - Мне нужен Симон де Ру. Он сегодня на месте? - Симон? – жандармы переглянулись, а после пригвоздили меня к порогу подозрительными взглядами: - А кто его спрашивает? - Я – Тома̀ Дюваль, - гордо подняв голову, я постарался придать себе беззаботный, уверенный вид простака, - Курьер. Мне приказано передать месье де Ру письмо. Лично в руки, - быстро добавил я, видя, что они собираются предложить передать конверт через них. - От кого послание? – уже без особой надежды спросил один из жандармов, направляясь ко входу в участок. - От месье Ф., - отозвался я, - Большего мне неизвестно. - Ладно, - проворчал жандарм, махнув рукой, - Следуйте за мной, - я вошёл в участок и, стараясь не отставать, довольно скоро оказался возле стола, из-за которого как раз поднялся жилистый человек с землистого цвета лицом и острыми, будто крысиными, глазками. «Мерзкий тип», - подумал я, глядя, как он поднимает на меня и своего товарища вопросительный взгляд. - Вот, это к тебе. Курьер, - прогудел мой проводник, и, слегка подтолкнув меня к столу, ушёл. - Ну и?.. – пряча какой-то конверт в карман, протянул де Ру, с кислым видом оглядывая меня с ног до головы, - Что принесли? Давайте быстрее, мне нужно уходить. - Я пришёл к вам, чтобы найти одного человека, - крысиные глазки тут же стали настороженными, - Жан-Батист Дюпон. Вам ведь знакомо это имя, не так ли? - Я не понимаю, о ком вы говорите, - парировал де Ру, угрожающе раздув ноздри, - И советую сейчас же убраться по-хорошему. - Нет, понимаете, - заступив ему дорогу, негромко, но настойчиво возразил я, - Также, как понимает это господин Фавр… - Молчать! – в ярости округлив глаза, шёпотом прервал он меня, и, схватив за ворот куртки, начал выталкивать из участка, - Только посмей ещё раз появиться, и я с тебя шкуру живьём спущу, мерзавец! - Нет уж, не уйдёшь! – рычал я, вцепившись в него ответной, мёртвой хваткой, - Мне нужно знать, где Дюпон! - Прочь! – сильный удар в живот, и я, оторвав карман с формы жандарма, скатился по ступенькам прямо в грязную лужу. - И чтоб я тебя здесь больше не видел, падаль! – пинок ногой в бок, и я, вскрикнув, на секунду ощутил, как сознание меня покидает. Отчаяние затопило с головой: неужели это всё?.. И на этом мои шансы отыскать Жана закончились? Я и помыслить не мог о том, чтобы пойти к Фавру, да меня бы и не пустили к нему, раз уж даже на входе в жандармерию устроили допрос… Внезапно, в пальцах что-то хрустнуло. Разлепив забрызганные грязью веки, я обнаружил, что в ладони по-прежнему зажат оторванный лоскут с кармана де Ру. А в лоскуте… «Письмо!», - мгновенно позабыв о боли и бессилии, я вскочил и поспешно развернул ткань. Маленький, почти трусливо-крошечный конверт с лаконичной пометкой: «Г-ну Ф. Лично в руки». Поняв, что это мой шанс, я подорвался и устремился сквозь толпу, лихорадочно ища глазами проклятого жандарма. Прошло всего несколько секунд, он не мог далеко уйти… Наконец, я заметил полицейскую фуражку на другом конце улицы, и припустил туда. Обогнав жандарма, загородил ему путь. - Снова ты! Да тебе, верно, жизнь не дорога… - рассвирепел Симон. - Ну что вы, господин жандарм, ещё как дорога, - хмыкнул я, чувствуя себя безумным смертником, - Вам, я думаю, тоже. Дело в том, что вы кое-что обронили… - я показал ему конверт, и, увидев, как он машинально хватается за то место, где раньше был карман; глядя, как на его лице проступает страх и осознание случившейся катастрофы, понял, что если и не победил, то близок к получению желаемого. - Отдай! – рявкнул де Ру, бросаясь на меня, но я, отскочив в сторону, побежал по направлению к трущобам, подальше от оживлённых улиц. Мне нужно было место, где в нашу борьбу не смогли бы вмешаться. И такое место вскоре нашлось. В одном из тупиков я затормозил, слыша за спиной придушенное дыхание запыхавшегося жандарма. - Вот ты и попался… - де Ру, криво ухмыляясь, быстро приблизился ко мне. Я попытался вывернуться, но он схватил меня за куртку и повалил на землю. Я ощутил, как мой кулак пытаются разжать, и изо всех сил вцепился зубами в руку противника, а после ударом ноги отправил взвывшего от боли Симона на брусчатку. - Ни с места, - угрожающе предупредил я, - Иначе я порву конверт. Не думаю, что господину министру понравится, если его почта не попадёт к нему вовремя. Это, наверняка, что-то важное, иначе бы зачем передавать послание через тайного агента? Бросайте оружие, - но жандарм не шелохнулся, сверля меня ненавидящим, острым взглядом и сжимая в руке пистолет. Я демонстративно надорвал угол конверта, заставив его вздрогнуть, - Живее! – наконец, желаемое, звякнув о булыжник, оказалось у моих ног. Поднимая его, я возблагодарил небо, что в театре немного учат устройству оружия, и я, проверив наличие патронов, взвёл курок и направил дуло на жандарма: - Я спрошу ещё раз, мсье де Ру: где сейчас Жан-Батист Дюпон? Лишь после того, как вы мне расскажете, вы получите обратно письмо, - Симон, затравленно оглядевшись по сторонам, но никого не обнаружив, прорычал: - Зачем тебе это знать? Какое отношение ты имеешь ко всему этому?! - Сейчас здесь я задаю вопросы, господин жандарм, - ответил я, - У меня свои причины искать Дюпона, и я знаю, что вам известно его местонахождение. Взамен на информацию могу обещать вам, что никто не узнает о нашем с вами разговоре, и вы больше не увидите меня, а я – вас. Посему, будьте благоразумны. Ни мне, ни вам не нужны лишние проблемы. - Почему я должен верить тебе?! – выплюнул де Ру, - Кто ты вообще такой?! - Вам придётся поверить мне, если хотите и дальше оставаться тайным агентом Фавра. Живым тайным агентом, - прошептал я, пристально глядя ему в глаза. Жандарм невольно сглотнул и тяжело вздохнул, едва слышно чертыхнувшись: - Я не знаю, - ответил он, и мне захотелось взвыть от досады. Как это «не знаю»?!! - Не лгите! – предупреждающе прорычал я, плотнее сжав в потных, дрожащих ладонях пистолет. - Я не лгу! – с досадой возразил жандарм, рассерженно глядя на меня снизу вверх, - Он в Англии – это всё, что я знаю. Я всего лишь помог ему пересечь границу. Куда он дальше направился – мне неизвестно, – я испытующе смотрел на него, а он – на меня, и с каждой секундой во мне крепла уверенность, что он не врёт. Боже, какое разочарование, подумать только!.. Вздохнув, я бросил ему замусоленный конверт, и, по-прежнему держа жандарма на прицеле, скрылся в лабиринтах проулков. Я бежал, что есть силы и уговорил себя остановиться лишь неподалёку от дома. Меня била нервная дрожь. Только сейчас я осознал, как же мне страшно. Ещё год назад я бы не узнал себя сегодняшнего – грязного, до смерти перепуганного и готового пуститься в далёкий путь в поисках человека, которого я не знал толком, но которого любил больше всего, что когда-либо было у меня в жизни: больше театра, больше Клем, больше летних закатов на дю Тампль, больше смеха цветочниц, окутанных золотистой пыльцой… В тот день жизнь раскололась на «до» и «после». У меня больше не было пути назад. Тем же вечером я покинул Париж, взяв с собой несколько костюмов и немного провизии в дорогу. С тех самых пор я путешествую по Англии. Я, несомненно, стал куда более нервным и осторожным, чем прежде – мне всюду мерещится слежка, но не думаю, что это в самом деле так: в конце концов, это другое государство, а преступников, пытавшихся убить Наполеона, официально казнили в полном составе на Гревской площади… - Гранадо наблюдал, как Рауль судорожно сцепил пальцы в «замок», невидяще глядя в своё прошлое, - Я недолго пробуду здесь, обещаю. Как только пойму, что в этом городе нет Жана-Батиста, я покину его, потому что теперь могу понять нежелание оставаться подле тех, кого любишь, зная, что можешь навредить им своим присутствием. Поэтому моё пребывание в твоём доме, Гранадо – не просто пустой каприз, это вынужденная мера. Как только смогу это сделать – я уйду.***
С момента приезда де Бомарше минуло три дня. Джошуа по-прежнему раздражало присутствие жеманного француза в доме, тем более, что Гранадо на все его осторожные расспросы отмалчивался, уклончиво твердя, что это не надолго, и вскоре Рауль их покинет. Юноша, слушая это, остервенело вздыхал и ломал в досаде грифели. Немного сдерживало его недовольство лишь то, что Рауль практически не бывал в поместье: рано утром он уходил и возвращался с наступлением темноты – уставший и необычайно тихий, совершенно не похожий на себя самого. Джошуа порой ощущал такую сокрушительную подавленность, исходящую от него, что ему становилось не по себе. Он знал, что де Бомарше на самом деле не такой легкомысленный баран, каковым хочет казаться, и это вызывало настороженность и недоумение: зачем он здесь? Чего он хочет? И Гранадо, который, конечно же, всё знает, но ничего не говорит… Что происходит?! Голова Джошуа буквально лопалась от вопросов, и, однажды вечером, заметив Рауля в саду, он подошёл к нему с твёрдым намерением получить ответы. Де Бомарше сидел на скамье в зарослях чайных роз и лениво курил, глядя на звёзды. Майская ночь – как никогда тёплая, трепетала от шелеста птичьих крыльев и трескучих песен сверчков. - Подумать только – этот камень никогда не разговаривал с людьми… - Что? – Джошуа непонимающе нахмурился, глядя на изящный профиль и чуть колышущиеся от ветра волосы на высоком лбу. Француз посмотрел на него и указал пальцем вверх: - Я про звёзды. Когда-то мне довелось беседовать с одним студентом-астрономом. Бедняга в тот момент был мертвецки пьян и несчастен, но ничего более поэтичного, чем его слова, мне ещё не доводилось слышать. Он сказал: «Мы не поймём друг друга до тех пор, пока не станем частью другого. Так люди не понимают звёзды, потому что находятся слишком далеко. Всё, что мы знаем о них – что это камни, парящие в пустоте, а чтобы говорить с ними, мы должны сами в некоторой степени стать камнем в подвешенном состоянии». - Бессмыслица какая-то… - проворчал сбитый с толку Джошуа, весь боевой настрой которого оказался развеян философскими флюидами Рауля. - Бессмыслица-не бессмыслица, а я замечал, что те, кто сияют, будто звёзды, всегда имеют обнажённый нерв внутри и жёсткий панцирь снаружи, - лукаво улыбнулся де Бомарше, - Так что, может быть, тот студент был и прав. - Может… - пробормотал Уилсон, и, повернувшись, собрался уйти, когда Рауль окликнул его: - Ты что-то хотел мне сказать, конфетка? - Да, - процедил сквозь зубы Джошуа, думая, почему к нему вечно цепляют всякие непристойные прозвища. - Спорю, что ты хотел сказать мне, чтобы я убирался отсюда, и как можно скорее, - хмыкнул Рауль, и Джошуа ощутил лёгкий укол совести, потому что в этот момент француз выглядел таким уставшим, человечным и словно бы лишённым надежды, что юноша невольно напрягся, пытаясь не поддаться смягчающему сердце порыву. - Нет, - наконец, ответил он, - Я хотел спросить, зачем вы оказались здесь. Я чувствую, что вокруг происходит что-то… странное, и мне это совсем не нравится. - Правильно чувствуешь, - вздохнул тот, и снова устремил взгляд на горизонт, - Но ты ошибся, рассчитывая, что я тебе что-то скажу. Поверь мне, так будет лучше для всех. - Вы явились, как гром средь ясного неба со своими тайнами, в чужой дом, и при этом думаете, что всех будет устраивать жизнь в неведении?! – вспыхнул Джошуа. - О, да что за глупый ребёнок!.. – в исступлении хлопнув себя по лбу, прошипел тот, - Раз уж тебе так нужна причина моего пребывания здесь, то почему бы тебе самому не придумать её?! – Рауль растянул яркие губы в ехидном оскале, - Например, как тебе такая?: Гранадо – мой случайный любовник из прошлого, прелесть которого я когда-то не смог оценить по достоинству, но со временем понял, что хочу начать сначала и приехал сюда, чтобы под видом решения неких вопросов жизни и смерти ненавязчиво вновь соблазнить его. - Ч-что за… Неужели вы д-думаете, что я поверю в такую чушь?! – от неожиданности Джошуа начал заикаться. Ярость ударила в голову и сжала руки в кулаки. - Я думаю, что ты влюблён в Гранадо по уши, конфетка, - хмыкнул Рауль, - Но я бы тебе не советовал. - Обойдусь без ваших советов! – выпалил Джошуа, но почему-то остался на месте. Рауль, покосившись на него, хитро улыбнулся: - А ты настырный. Так хочешь знать больше? Ну, хорошо, я расскажу. Я знаю Гранадо с того времени, как он был в Париже проездом. Жизнь в Англии его значительно сгладила – тогда он был ещё более неотёсанным, чем сейчас. Или, если вернее – более диким, в сочетании с трогательной провинциальностью. Он ведь родом из Андалусии – провинции, в которой, как говорят, больше всего содомитов; кроме того, в этой части Испании о любви поют и сочиняют музыку более, чем в любой другой. Это страна гитар и серенад, относящаяся к чувствам, как к скоротечным ритмам, где с вожделением расправляются в яростном эротическом танце. Поэтому для андалусцев любовь – это что-то театральное, обыденный ритуал или предлог для дуэли. Она декоративна и поверхностна, как орнамент на иберийских вазах. Посему, мой тебе conseil, garçon: не трави своё детское сердечко, и оставь его мне – я не склонен ни в ком растворяться, поэтому уж как-нибудь переживу разрыв. - Чтобы пережить разрыв, нужно иметь связь. А её я пока между вами не наблюдаю! – парировал Джошуа, стремительно удаляясь, чтобы, не дай бог, не накинуться на ехидного нахала с кулаками. - Злишься ты тоже, по-видимому, от того, что не наблюдаешь! – со смехом крикнул ему вслед Рауль.***
«Гад! Вот гад!», - меряя шагами комнату, Джошуа кипел от злости. Изначально он был убеждён, что Рауль блефует, прикидываясь тупоголовым клоуном, теперь же в этом не осталось никаких сомнений. Одновременно, Джошуа не мог быть уверен, что то, что он услышал от француза, было ложью. Его начало преследовать подозрение, что у всего этого есть двойное дно. «А ведь они часто запираются в кабинете Гранадо… Чем они там занимаются?», - от своих собственных мыслей Джошуа становилось так плохо, что он каждый раз упорно гнал их прочь. Но дыра в груди, разъедаемая ревностью, росла до тех пор, пока не смела все преграды, мешающие получить желаемое. А сейчас больше всего на свете он хотел одного – чтобы Рауль де Бомарше исчез.***
- Вот так… Прогни спину. Потерпи, осталось немного… - непривычно ласковый, голос Гранадо бархатом ласкал слух, и, вопреки всем уговорам, вызывал расслабление. - Агх… Нет, я… Больше… Не могу! – пропыхтел Джошуа, и в изнеможении рухнул на стол. - iQue Diablo! Никакой выносливости!.. – разочарованно воскликнул Гранадо и швырнул грифель и планшет с рисунком на стол, - Как, скажи на милость, мне нарисовать такую сложную позу, если ты не можешь на локтях простоять и десяти минут?! - Сами бы попробовали! – огрызнулся Уилсон, потирая покрасневшие локти и ноющую поясницу, - Да в такой неестественной позе даже каракатица с ума сойдёт! Либо дайте мне передышку, либо рисуйте по памяти! - Ладно, хорошо, - махнул рукой скульптор, - Иди. Возвращайся, как будешь готов, - Джошуа молча оделся и вышел в сад, в дверях столкнувшись с Раулем. С де Бомарше что-то творилось: он буквально сиял, и, несмотря на внешнюю усталость, был будто бы даже красивее обычного. - Здравствуй, конфетка, - приветствовал он его, - Гранадо у себя? - А вам-то что? – огрызнулся Уилсон, прекрасно помня недавний разговор. - А то… - француз склонился к нему так близко, что Джошуа отстранился, - Я уезжаю. Радуйся, мальчик. - Уезжаете?.. – юноша так растерялся, что замолчал, наблюдая, как довольный Рауль скрывается за дверями, ведущими в гостиную, а оттуда – в мастерские. «Получается… он закончил свои дела», - Джошуа остановился возле большого каменного вазона с плетущими розами и облегчённо выдохнул: «Слава богу…»***
В дверь мастерской постучали и, не дожидаясь разрешения, открыли. - Гранадо! - А? – испанец, дотоле хмуро разглядывающий незаконченный рисунок, поднял взгляд на ворвавшегося в комнату де Бомарше, который сверкал глазами так, что объяснений не требовалось. - Нашёл? – он видел, как растянулся в широкой улыбке искусно вылепленный рот актёра. - Да… И мне пора. - Что ж… - скульптор встал и, спустившись с подиума, на котором стоял рабочий стол, ободряюще хлопнул актёра по плечу, - Но, прежде чем ты уйдёшь, расскажи, где же это случилось, - Рауль лишь усмехнулся и ответил, утомлённо сев на стол, который несколько минут назад покинул Джошуа: - В одном из заброшенных старых домов на окраине города. Я был в гриме, на каблуках, уставший после многочасовых поисков, и уже собирался возвращаться, когда заметил сбоку от себя полуразрушенный особняк. Чёрные провалы окон и обшарпанные стены выглядели довольно зловеще. Я сам не заметил, как остановился. Меня обуяла странная тревога, и мысль, что мне стоит туда заглянуть, не желала покинуть меня. «Глупость», - горько думал я. Неужели, после стольких лет бесплодных поисков, он вдруг возьмёт и обнаружится? Маловероятно… И, тем не менее, я, подобрав юбки, скользнул за трухлявое ограждение, и, через море сорняков, двинулся ко входу. Я смотрел на дверь, и мне было страшно: всё во мне надрывалось от нечленораздельного крика. Я не понимал – нужно мне туда или нет, но что-то в этом месте определённо было не так… - А ты не думал, что там могут обитать fantasma, привидения? – хмыкнул Гранадо. Рауль скептически скривился: - Я не верю в привидения и нечисть, друг мой. Зато верю в инстинкты. Если там и были привидения, то им, определённо, было безразлично моё вторжение. Зато я явно не понравился другому стражу. Стоило мне приблизиться к порогу, как откуда ни возьмись на меня с громким рычанием кинулось нечто и повалило на землю. Едва успев опомниться, я понял, что мне в подол вцепился пёс – обыкновенная крупная дворняга, но крайне усердная в намерении не пустить меня внутрь. Собака оказалась довольно сильной, и я не мог даже двинуться без риска быть растерзанным. На громкий лай из дома выбежал человек, и, зашипев на собаку, чтобы та вела себя потише, спровадил пса. - Мэм, вы впорядке? – на меня смотрел бородатый, грязный бродяга в обносках, но я буквально застыл от изумления. Потому что слишком хорошо знал этот цвет глаз и этот взгляд. Он также замер – некоторое время разглядывая моё лицо, а после, выдохнув: «Идём», ушёл в дом, закрыл за мной дверь и остановился: - Почему ты здесь? Как ты меня нашёл? – я, не ожидавший такого холодного приёма, ответил, слыша, что голос у меня срывается: - Я… искал тебя. - Как ты узнал, что я здесь? – с нажимом повторил он. - Никак. Я просто искал тебя. - Тебе кто-то сказал, что я в Блэкберне? - Нет! – уже начиная терять терпение, воскликнул я, - Я ищу тебя с тех самых пор, как в Париже казнили участников покушения! - он смотрел на меня расширенными от изумления глазами. А после, со вздохом закрыл лицо руками. - Боже… - прошептал он, и я понял, что Жан в полном смятении. Протянув руку, он осторожно, будто боясь, что я – всего лишь мираж, дотронулся до моего плеча. - Пять лет... Неужели ты искал меня всё это время?.. – мне казалось, что в нём борются боль и радость; его рука – раньше спокойная и твёрдая, задрожала. Я снял перчатки и сжал её в ладонях, чувствуя, как по телу от этого прикосновения бегут мурашки. - После того, как ты исчез, я не мог найти себе места… - я помолчал, с трудом подбирая слова: чувства, обуревающие меня в тот момент, были слишком сильны, - …а потом в газетах появилось сообщение, что преступники, совершившие покушение, пойманы и будут казнены, и я… - я опустил голову, проглатывая застрявший в горле ком, - Я думал, что умру, когда видел, как расстреливают тех троих на эшафоте. Тебя не оказалось среди них, и я понял, что не переживу, если снова потеряю тебя… - Так или иначе, ты не должен быть здесь, – внезапно, отрезал Жан-Батист, выдёргивая свою руку из моих, - Это слишком опасно. Ты будешь лишь мешать мне. Зря ты приехал - я не могу дать тебе того, чего ты хочешь. Мне жаль, - я ошарашенно смотрел ему в спину и не мог понять: кто это? Чьи жестокие, равнодушные слова я слышу, что за человек сейчас стоит передо мной? Разве тот Жан-Батист, что обнимал меня тогда - на полу гримёрной, и тот Жан, который с такой любовью смотрел мне в глаза на набережной Сены, разве он мог бы сказать подобное?.. - Ч-что?.. - я выдохнул это едва слышно, потому что на большее сил не хватило. Как и тогда, на Гревской площади, моё сердце будто остановилось, - Что ты сказал?.. - я видел, как его напряжённые пальцы сжались в кулаки. - Ты. Не нужен мне здесь. И я. Не боюсь потерять тебя. Прощай, Рауль, - тяжело и медленно ступая, он поднялся по расшатанной лестнице и исчез из виду. Воцарилась глухая тишина. Только тонкий, сводящий с ума писк в ушах давал понять, что я ещё жив. Всё ещё... Некоторое время я сидел в пыли, не находя в себе сил подняться. В голове ни на секунду не замолкали последние слова Жана: «Я не боюсь потерять тебя…» «…Не боюсь… потерять…» «…Не боюсь…» Я тоже - не боюсь... Больше уже ничего не боюсь. Встав, я медленно, пошатываясь, направился к двери, и на пороге остановился. Что-то во мне ещё было. Что-то, что ещё осталось несказанным. «Я люблю тебя». Я решил, что, закрывая эту страницу своей жизни, я не должен больше ни о чём пожалеть. Поднимаясь по старым скрипучим ступеням, я не слышал признаков жизни наверху, но знал, что он всё ещё там. Шагнув в первую комнату, я обнаружил пустое помещение с обвалившейся штукатуркой, в котором ничего, кроме стола и стула не было. За столом сидел человек, и, уронив лицо на руки, тихо плакал. Я, испытывая какое-то мёртвое спокойствие, приблизился сзади вплотную к нему и обнял Жана за плечи. Моё сердце больше не болело, и мне не было страшно, что меня отвергнут. Потому что теперь это было уже невозможно. - Я люблю тебя, - прошептал я, и почувствовал, как Жан под моими руками едва слышно, в муке, застонал: - Я тоже, Рауль. Тоже… Но посмотри на меня – я конченый человек: у меня нет ничего, кроме тощей псины; меня ищут, чтобы казнить за попытку убийства императора – похоже, Фавр изменил своё решение насчёт меня и всё же решил убрать... послал ищеек по следу. Меня уже пытались поймать в Лондоне, но мне удалось скрыться. Я не могу позволить, чтобы ты стал моим сообщником – тогда ты будешь обречён. Я не хочу, чтобы ты погиб, потому что ты – единственное, что держит меня в этой жизни и даёт надежду на лучшее. - А ты – мне, - тихо ответил ему на ухо я, - Поэтому мне нет покоя, если тебя нет рядом. Разве иначе бы я решился на это путешествие? У меня было всё, но оно превратилось в ничто для меня, потому что я осознал, что на самом деле всё это время не любил, а боялся любить. А после… будто с глаз спала пелена: я понял, что боль будет всегда. Но без боли не бывает жизни. Поэтому я хотел бы остаться с тобой навсегда. - И ты считаешь это верным выбором? – спросил Гранадо, глядя на то, как француз медленно распрямляется, всё ещё пребывая в воспоминаниях. - Это мой выбор, - тихо отозвался он, и Гранадо понимающе опустил глаза: - Не мне судить тебя. - А что насчёт тебя? – вдруг оживился Рауль. Гранадо непонимающе нахмурился: - То есть? - Твой подмастерье. - И что? - Он редкостная пташка. Даже мне понравился. - К чему это ты клонишь? – в голосе Рэдвуда появились опасные нотки, - Меня он не интересует, если ты об этом. И вообще – не суй нос не в своё дело. - Хорошо-хорошо, не буду! Я узнал всё, что хотел, - соскочив со стола, Рауль направился к двери. Взявшись за ручку, остановился: - Ну и дурак же ты, Гранадо. Круглый идиот. Сиди дальше в своей мастерской, а я пойду – перед отъездом сладенького откушу, - хлопнув, дверь закрылась, а испанец, раздражённо фыркнув, метнул ему вслед кусок гипса. - Умник… - он собрал грифели в коробку и посмотрел на пустующий стол. Пора бы звать обратно Джошуа, скоро стемнеет, - Чтоб ты своим сахаром подавился, самоубийца чёртов… - внезапно, он замер от посетившей его нехорошей мысли, а после, в ярости ударив кулаком по столу, метнулся прочь из комнаты.***
Джошуа возвращался в поместье. За время прогулки до Кинг-стрит и обратно затекшие мышцы успели отдохнуть и размяться, однако, лёгкую боль после непривычной нагрузки он всё ещё чувствовал. Быстрое мытьё в тазу и смена одежды значительно подняли настроение, но тревога, посетившая его после новости о скором отъезде Рауля, не пропала. Вопреки облегчению от осознания, что суматошный француз не сможет больше вмешиваться в его и Гранадо жизнь, Джошуа не оставляло ощущение неумолимых перемен. Уже подходя к дому, он увидел спускающегося ему навстречу де Бомарше. - Очень вовремя, конфетка, - на губах Рауля бродила странная, азартная улыбка, - Ты-то мне и нужен. - Зачем ещё? – с подозрением глядя на него, спросил Джошуа. - Я с тобой в прошлый раз обошёлся не по-дружески, поэтому хочу напоследок загладить свою вину, - он медленно приближался, а Джошуа, с каждым шагом всё больше проникаясь недоверием к хитрому типу, пятился назад: - Мне ни к чему ваша дружба, тем более, вы уезжаете. Или уже передумали? – следующий шаг оказался последним, потому что спина упёрлась в пресловутый вазон. - Ну, если хорошо попросишь, может и передумаю, - подмигнув, прищёлкнул языком Рауль и проворно поймал юношу в капкан рук, упершись ладонями в стенки вазона. - Ты что это задумал? А ну, пусти! - недобро прищурившись, процедил сквозь зубы Джошуа, лихорадочно соображая, куда ударить будет удачнее всего. - Не бойся, конфетка, просто подыграй мне немного, ладно? – прошептал ему на ухо француз, и, взяв за подбородок, наклонился к лицу Джошуа. Внезапно, со ступеней раздался громкий хлопок и юноша вздрогнул, ощутив, как в сантиметре от лица что-то щёлкнуло и зашипело. Метнув взгляд в сторону лестницы, он поспешно отпихнул от себя де Бомарше, прежде чем вновь раздался звук выстрела. «Пуля!.. Так близко… Ещё бы немного, и…» - от осознания этого Джошуа прошиб ледяной пот. На ступеньках стоял взбешённый Гранадо и, закусив губу, сосредоточенно целился в них из револьвера. Ещё выстрел, и Рауль поспешно отпрыгнул от взорвавшейся у него под ногами земли. - Эй-ей! Остынь, amigo, я ухожу! – он поднял вверх руки, но новая пуля, прожужжав, расколола одну из цветочных чаш рядом, заставив француза отшатнуться. Джошуа видел, что Рэдвуд не на шутку рассержен, и, пока тот не прикончил кого-нибудь в приступе ярости, подскочил к скульптору и схватился за револьвер, резко опуская его и уводя очередной выстрел в землю. - Хватит! С ума сошли?! Вы же убьёте его! – закричал он, и Гранадо, метнув на юношу тяжёлый, палящий взгляд, схватил Уилсона за руку и потащил в дом. - От-пустите! Куда вы меня… - но закончить не успел – удар спиной о стену лишил дыхания, а через мгновение его губы накрыл горячий рот, вместо ругательств и протестов вырывая лишь изумлённый, беспомощный стон. Острый запах гвоздики и пота; тёплые пальцы, по-прежнему до боли сжимающие запястье… И неумолимые поцелуи, обездвиживающие своей стремительностью и несдержанностью. Он чувствовал, как его приподняли и посадили на комод; чувствовал через одежду блуждающие по телу руки, и то, как, скользнув по шее, обжигающие пальцы проникают за воротник рубашки, тревожа своими прикосновениями, казалось, все нервы до единого; он слышал, будто издалека, звук разбившейся вазы, которую в запале спихнули с комода; ощущал, прижавшись бёдрами, степень возбуждения Гранадо и чувствовал, что вот-вот умрёт сам, если не… Внезапно, всё закончилось. Сила, придавливающая его к стене, исчезла, и юноша, едва не обрушившись на пол, вцепился в угол комода и в стену, в полнейшем оцепенении от шока глядя перед собой и пытаясь прийти в себя. Гранадо и след простыл. «Что это было?!», - в следующее мгновение, он услышал стук каблуков и приближающиеся голоса Арлетт и Кэти со стороны кухни, и, подорвавшись, юркнул в гостиную, а оттуда, по коридору – прямиком в свою комнату. Лишь запершись, он смог наконец перевести дыхание, и в изнеможении сполз вдоль двери на пол. «Что это, чёрт возьми, было?! Я что, сплю?..», - пару раз ударив себя по щекам, он с ещё большим ужасом убедился, что не спит. Ему было жарко и била дрожь, как в лихорадке. Прижав колени к груди, он свернулся клубком прямо на холодном полу, обхватив себя руками. «Гранадо… Револьвер… Всё, что было…», - мысли в голове путались, и Джошуа – раз за разом прокручивая в памяти последние события, не мог поверить в их реальность. Дыхание всё ещё было рваным, а тело словно сошло с ума, требуя продолжения начатого. Хлопок его рубашки каждой складкой звал, чтоб его ласкали и мучали зло и сладко. Но где они, эти руки, обугленные от зноя?.. С трудом оторвавшись от холодных плит, юноша добрался до кровати в надежде заснуть, но, понимая, что это безумие, закрыл горящее лицо руками. Как долго он хотел этого, алчел едва ли не каждую ночь, и вот оно – так внезапно, и так недолго… От этой мысли хотелось кричать и выть в приступе безысходности. Весь остаток вечера он не мог обрести покоя – даже лаская себя, он находил умиротворение не более, чем на полчаса. И, когда ближе к полуночи ему, наконец, удалось задремать, в коридоре за дверью раздались шаги. Мгновенно проснувшись, Джошуа сел на кровати, чутко прислушиваясь. Взбудораженные нервы подговаривали вскочить и распахнуть дверь, но Уилсон, усмирив себя, сунул ноги в ботинки и осторожно прокрался к двери. Приложив ухо к холодному дереву, он уловил совсем рядом взволнованное, тихое дыхание, звук которого заставил его покрыться с головы до ног мурашками. Джошуа даже прикрыл глаза, пытаясь совладать с этим ощущением, приносящим странное, нервное удовольствие. Между тем, человек за дверью явно не решался сделать следующий шаг, и Джошуа, уже опасаясь, что ошибся, прижавшись щекой к двери, тихо позвал: - Гранадо, - реакция не заставила себя долго ждать: юноша услышал звук мгновенно разворачивающихся каблуков и быстрые, удаляющиеся шаги. Сознание затопила огненная волна не то ярости, не то желания: ну нет, только не в этот раз… Он получит этого испанца, и немедленно! Через мгновение он вцепляется в рукав на плече Гранадо и видит смотрящие на него безумные глаза, которые, вопреки даже синей полуночной тьме, горят, будто озёра в аду, а в следующий миг его хватают в охапку и, впиваясь в губы, влекут куда-то так быстро, что Джошуа едва успевает обвить ногами скульптора за талию. Он вновь чувствует эти руки, да – эти чуть шероховатые, горячие руки, от прикосновения которых каждая клетка тела словно взрывается сладостной болью возбуждения, а с губ помимо воли срываются такие непристойные звуки, что градус желания лишь возрастает, превращаясь в один сплошной порочный круг из экстаза и похоти. Секундное падение на кровать, и он, сквозь туман слепой страсти видя, как Гранадо нетерпеливо срывает с себя рубашку, медленно выгибается в пояснице и шепчет, сдвигая непослушными пальцами брюки на бёдра: - Какую позу вы хотите, чтобы я принял?.. – он не знал, зачем говорит всё это, но каждое мгновение промедления и бездействия мнится ему сущей пыткой – мучительной и блаженной одновременно. Гранадо берётся за штанины и с силой стаскивает с него ненавистные сейчас брюки, высвобождая разгорячённую и напряжённую до предела плоть, а после набрасывается на любовника, мгновенно оказываясь в ловушке нетерпеливых, жадных и молящих рук и губ. Наконец, последняя одежда сброшена и жар двух тел заполонил собой всё вокруг. Покрывая поцелуями распахнутые и шёлковые, точно лепестки ночного жасмина губы, Гранадо вошёл в пылающего юношу, чувствуя, как яростно отзывается на вторжение тело Джошуа, выгибаясь дугой и подаваясь навстречу, тесно обвивая его ногами и впиваясь пальцами в плечи и лопатки. Прекрасен и нежен, словно свежая, влажная мякоть запретного плода. Отзывчивый до непристойности, до неконтролируемой дрожи и алой пелены перед глазами... Никогда в жизни он не хотел так, как сейчас: вбиваясь в этого трепещущего, стонущего, развратно-громкого мальчишку, пожирающего его самообладание и разум одним лишь взглядом бирюзовых глаз из-под тонкой каймы ресниц; лобзая солёное гладкое тело и слыша его мольбы о большем... чувствуя, как хрупкие пальцы в экстатическом исступлении сладострастно сжимают ягодицы и оставляют ногтями лёгкие царапины на спине… Ему хотелось, чтобы это наваждение продолжалось вечно... За окном уже наметился сизый рассвет, когда буря, наконец, улеглась, сменившись приятной сонливостью и каменной усталостью, медленно и мягко унесшей смятенное сознание обоих в царство Морфея.***
Птичий щебет… Джошуа глубоко вздохнул и лениво зарылся носом в складки подушки, смакуя ощущения от пробуждения: мягкие прикосновения сатина; упругие, терпкие пряди волос, щекочущие веки и лоб; тёплая, приятная тяжесть обнимающей за талию руки… Юноша приоткрыл глаза и принялся неспешно изучать лежащего рядом Гранадо: красивую оливковую кожу скульптора, чёрные брови и окаймляющие влажные веки чёткой линией ресницы, приоткрытые во сне губы. Пальцы англичанина неспешно прошлись по тонкой и мягкой паутине тёмных волос на груди. Ему казалось, что он пребывает где-то не здесь и словно бы всё это происходит не с ним. Вновь и вновь он проигрывал в памяти смутные образы прошедшей ночи, и не мог остановиться. У него и сейчас перед глазами стояло это место катастрофы, кораблекрушения: расплывчатые стены, синее пятно окна, комната пышет жаром, всё будто пропитано кровью – горячей, бурлящей и пугающе опьяняющей. Затаив дыхание, он медленно оглаживал грудь, ключицы и плечи спящего. «Подыграй мне…» Получается, Рауль всё знал. И только он – Джошуа, до последнего не понимал, что происходит. «Гранадо всё это время желал меня также, как и я его… - юноша едва ощутимо дотронулся до расслабленных губ, и Рэдвуд, глубоко вздохнув, облизал их, - …Но, почему так сомневался? Ведь он знал, как я к нему отношусь. К тому же, если верить Раулю – у меня всё на лице написано. Вначале нашего знакомства он отверг меня, возможно, по незнанию, но после…» - скользящую по шее руку внезапно перехватили, и Джошуа, вздрогнув, наблюдал, как Гранадо поворачивает голову и приникает к напрягшейся на мгновение ладони поцелуем. «Но, как бы там ни было… - подтянувшись на руках, Джошуа склонился над испанцем – нежно и порывисто завладевая его губами, и чувствуя, как с новой силой накатывает волна будоражащей, ни с чем не сравнимой истомы, когда каждая мышца отзывается приятной, многообещающей негой, а жар внизу живота распространяется по всему телу подобно живительному нектару, - …Он – единственное, чего я в действительности желал всё это время». Каждый раз, встречаясь взглядом с Гранадо, Джошуа казалось, что он хочет что-то сказать, но не знает, как, лишь по новой увлекая его в пучину объятий и поцелуев, подстёгиваемых бесконечной жаждой любви. Словно бы они никак не могли напиться друг другом, раз за разом замирая в пронзительном оргазмическом наслаждении, сметающем всё на своём пути... - Нужно встать, - хрипло проронил Джошуа, в полном изнеможении лёжа на задумчиво поглаживающем его спину скульпторе. Гранадо, о чём-то размышляя, а может, просто устав, безотрывно смотрел в окно. Часы на комоде показывали уже три пополудни. - Зачем? – беззаботно спросил Рэдвуд, переводя на него взгляд. Джошуа, подняв голову, посмотрел испанцу в глаза: - Потому что Арлетт и Кэти беспокоятся – стучали уже трижды, но никто не ответил. Уверен, к вам в комнату они тоже заглядывали. И… - Джошуа задумчиво поёрзал, прислушиваясь к своим ощущениям: - Хотелось бы принять ванну – я весь липкий и дурно пахну. - Неправда, - Гранадо легко поцеловал его в губы и за ухом, - Твой запах нежен, как аромат жасмина в летнюю ночь. - И, если вспомнить, так же удушлив, - хмыкнул Уилсон, а после решительно скатился на край перины. Садясь же, поморщился: зад заболел так, что он мгновенно пожалел о своей несдержанности ночью, - Боюсь, я теперь неделю не смогу нормально передвигаться, не то что позировать… - Думаю, это и не понадобится, - внезапно, негромко ответил Гранадо, и Джошуа обернулся, вопросительно глядя на Рэдвуда: - Нет?.. Вы намерены начать лепку? - Я намерен вернуться в Испанию, - в комнате повисла ослепительная тишина. Джошуа, смотря в странно сосредоточенное лицо скульптора, боялся шелохнуться. Казалось, стоит ему лишь сделать вдох, и он тут же умрёт, рассыплется в пыль. Этот удар потрясения оказался слишком силён для него. Хотя, он догадывался… Энн ведь предупреждала его… - Так скоро?.. – прошептал он. Гранадо мгновенно изменился в лице: - Что с тобой? Джошуа отвернулся, вставая: - Ничего. Вы хотите домой, я понимаю. Счастливого пути, - он уже застёгивал пуговицы на сорочке, когда сзади раздались шаги, и смуглая рука, обвившись вокруг талии, привлекла его к себе. - Oh, no, amigo… Ты неправильно меня понял. Я не собираюсь уезжать без тебя, - Джошуа замер, прекратив бороться с запонками и медленно обернулся, встретившись глазами с таким же вопросительным взглядом скульптора, - Если ты, конечно, не против поехать со мной, - парень от изумления молчал, а Рэдвуд начинал ощутимо нервничать: - Maldicion… Может, скажешь уже что-нибудь? Не заставляй меня чувствовать себя идиотом! Но он не мог уже ничего вымолвить: счастье и невыразимое облегчение переполнили его и вырвались наружу чередой жарких поцелуев и объятий, сумевших сказать собою в итоге гораздо больше, чем любое из существующих слов.