Нож, родные, неприметный ножик в день и час, загаданный судьбою, двух мужчин, загубленных любовью, свёл между собою. В ширину ладони этот ножик, но в живое тело, ледяной пронизывая дрожью, входит до предела, до того последнего предела, где, как повилика, сплетены слепые наши корни сердцевиной крика. Ф. Г. Лорка "Кровавая свадьба".
«Он спит». «Он сошёл с ума». «Он бредит». «Этого не может быть». Не проходило и часа, чтобы Джошуа не подумал об этом, не усомнился в реальности происходящего: он всё ещё здесь, он любовник Гранадо, и со дня на день покинет Англию. Возможно, навсегда. От этих мыслей юноше было страшно и странно одновременно. Вся его жизнь в один миг перевернулась с ног на голову. Радостное возбуждение от сборов и весенний трепет от пылких взглядов украдкой, что он и Гранадо бросали друг на друга, наполняли его такой неисчерпаемой энергией, что Джошуа подолгу не мог заснуть ночью, непрерывно размышляя над случившимися событиями. От свалившегося внезапно счастья кружилась голова и хотелось петь, отчего Джошуа нередко можно было застать мурлыкающим себе под нос какой-нибудь легкомысленный мотив. Гранадо тоже, на удивление всем, выглядел повеселевшим, но, при этом, словно бы растерянным. Он стал менее раздражителен, однако, как будто не всегда решался проявить инициативу и Джошуа, всякий раз, испытав желание поцеловать возлюбленного, приходилось едва ли не завладевать вниманием и телом Рэдвуда. Втайне он недоумевал: какие ещё тут могут быть сомнения? Но, видимо, были. Возможно, всему виной явилась та сцена в саду – ведь Гранадо до сих пор не знал, что это был всего лишь спектакль, который в неведомом порыве великодушия решил разыграть Рауль. А он – Джошуа, наверняка в глазах Рэдвуда предстал тем, кому всё равно, с кем спать и кого целовать. Уилсон понимал, что рано или поздно им придётся поднять эту тему. Но пока юноша не хотел торопиться: всё и так было слишком, слишком хорошо, чтобы жаловаться. Он боялся своим любопытством разрушить такое хрупкое и соблазнительное счастье. Если Гранадо сомневается в серьёзности его чувств и намерений, то Джошуа докажет ему это. С другой стороны, его терзали опасения: юноша до сих пор не мог с уверенностью сказать, что знает этого человека. Все говорили о Гранадо абсолютно разные вещи: от того, что он добрейшей души человек и истинный джентльмен, до мнения о гранадском скульпторе, как о неотёсанном провинциальном мужлане, подверженном припадкам ярости. В глазах самого Джошуа Гранадо был похож на ребёнка, который пытается спрятаться за маской взрослого, серьёзного человека, но каждый раз терпит в этом деле поражение. Но, как и всякий, кому случилось претерпеть в своей жизни предательство и обман, Джошуа вновь и вновь искал в поступках скульптора двойное дно, и каждый раз его не находил, а если оно и было всё это время, то только одно: тайное желание быть с ним – с Джошуа. Но, тогда, почему же теперь, когда они, наконец-то, вместе, он чувствует эту странную стену – эту пропасть безмолвия, разделяющую их, словно тончайшая туманная пелена?.. Здесь явно что-то не сходилось. «Что я делаю не так? - думал юноша, сворачивая последнюю рубашку и пряча её в чемодан. Тяжело вздохнув, он подошёл к зеркалу над комодом и принялся повязывать галстук, - Что, если он меня не любит, и просто не знает, как мягче сказать об этом?», - и тут же не поверил сам себе. Нет, не настолько он глуп и неопытен. Он уже изведал нелюбовь, и он знает, каково это: в такие моменты чувствуешь себя незваным гостем на чужом пиру. Сейчас же его не презирали, а… сомневались? Боялись? Принимали и отталкивали одновременно? Он не знал, как назвать это чувство, и от подобной мучительной неопределённости не мог найти себе места. Из глубин зеркала на Джошуа взглянул грустный белокурый юноша – почти мальчик, из-за странной, неуверенной зажатости в изящной линии плеч. В дверь раздался стук. - Мистер Уилсон, вы готовы? Хозяин просит поторопиться – отправление из Англии через три часа, но ведь ещё столько ехать… - Я сейчас, - отозвался Джошуа, лихорадочно застёгивая жилет и оправляя воротничок рубашки, - Благодарю вас, Арлетт. Нужно поспешить. Он ещё раз оглядел себя в зеркало: костюм сидел, как влитой. Уилсон вспомнил, как Гранадо впервые принёс этот туалет в бордель и заставил Джошуа в него облачиться. А после… началась новая жизнь. «Хотя… нет, - юноша взял цилиндр и чемодан, - Она началась со взгляда. Того самого». С этого бесконечного, бездонного, словно бархатная ночная тьма, взгляда. «В тот момент… впервые заглянув ему в глаза, я почему-то подумал… - дверь комнаты закрылась и чёрная фигура с чемоданом в руке стала удаляться по тёмному коридору прочь, навстречу дневному свету. Стук каблуков, точно прощальный марш, отдавался от мраморных плит и каменных стен, - Тогда я подумал: «Этот человек убьёт меня».***
- Как долго нам ещё ехать? – спустя пару часов тряски в экипаже спросил Джошуа, наблюдая, как Гранадо сосредоточенно шуршит углём по бумаге. Он всё время его рисовал, постоянно. Джошуа уже начинал опасаться, что такими темпами любое лицо, которое бы Рэдвуд ни взялся изображать, в дальнейшем будет носить в себе его черты. Испанец неопределённо дёрнул плечами: - Ещё около получаса. Крепись, это только начало пути. Впереди нам ещё предстоит полуторанедельное путешествие на корабле, а это… далеко не самый комфортный способ передвижения. - Корабль?! – вытаращил глаза в восторженном изумлении Джошуа, - Невероятно – я никогда не плавал на корабле! – на что Рэдвуд многозначительно хмыкнул: - Ну-ну. - Что вы ухмыляетесь? – подозрительно прищурился Джошуа. Ему совсем не понравилась ирония, отразившаяся на смуглом лице. - У тебя нет морской болезни? - Не знаю, - пожал плечами юноша. - Вот и узнаем, - Гранадо внезапно улыбнулся – так радостно, что Джошуа аж передёрнуло: - Постыдились бы так откровенно радоваться чужому недугу, - проворчал Уилсон, снимая шляпу и отворачиваясь к окну, за которым мелькали каменные стены незнакомого города-соседа Блэкберна и его жители. В воздухе чувствовалась влажная свежесть – порт был уже совсем близко. - Прости, просто я сам терпеть не могу морские путешествия, - отозвался Гранадо, - А теперь у меня появится, возможно, вполне солидарный со мной в этом вопросе компаньон. Как тут не радоваться? - Нет уж, благодарю покорно, - вздохнул Джошуа, думая, что Гранадо всё же изрядный гад, - И прекратите уже меня рисовать – я слышал от мистера Рэдвуда, что если изображать всё время одно и то же, то со временем можно стать, как Да Винчи – с каждого полотна лицо Салаи [1] смотрит. Даже там, где должны быть женщины. - Снова ты со своим Да Винчи… - возвёл глаза к потолку Гранадо, затем опуская их обратно в лист, - Это так трогательно, что ты заботишься о сохранности моего стиля, дорогой друг, но, боюсь, что это невозможно. - Почему же? – поинтересовался Джошуа, чувствуя лёгкую, озорную радость, и стараясь поймать один из сосредоточенных взглядов скульптора, которые тот бросал на него исподлобья. - О, всё очень просто – потому что я не хочу! – рассмеялся гранадец, заставив своим заявлением Джошуа насмешливо фыркнуть: Гранадо в своём репертуаре – вся его жизнь базируется исключительно на его желаниях. Рэдвуда никогда не волновало, чего хотели другие, если не считать тех, кто имел для него особое значение – например, Икабода. В остальном же, он был гедонистичным эгоистом до мозга костей, и нередко Джошуа ловил себя на мысли: станет ли он когда-нибудь для Гранадо одним из этих «избранных» - тех немногих, кому известен путь к сердцу своенравного андалузца? - Да и потом, чем я хуже Да Винчи? – Джошуа отвлёкся от своих размышлений и снова взглянул на испанца, в чёрных глазах которого появилось нечто такое, отчего юноша ощутил приятное волнение, - Он был perfeccionista [2]. Он обожал свои картины, потому и изображал на них Салаи. Ведь Леонардо был без ума от него. - Ах, вот оно что... - смущённо потупив взгляд, пробормотал Джошуа, незаметно борясь с желанием наброситься на Гранадо, который сейчас смотрел на него так, что юноше казалось, будто кожа под одеждой воспламеняется сама собой, и, дабы не ставить обоих в неловкое положение именно сейчас, когда уже виден порт, поспешно отвернулся к окну. Гранадо же, наблюдая восхитительный румянец, расцветший на бледном лице, подобно пиону, вопреки своей нелюбви к кораблям мечтал поскорее оказаться в каюте с этим прелестником наедине, дабы заключить его в объятия и ощутить, вместе с горячей влагой нежных губ, как разбивается вдребезги иллюзия благопристойной сдержанности, которую тот напустил на себя. Наконец, кучер оповестил их, что они прибыли. - Нам пора, - проронил красный, как рак, Джошуа, и встал с места, берясь за ручку застеклённой двери, вибрирующей от грохота сгружаемых сзади кэбменом чемоданов. Он внезапно оробел: это был первый раз с той ночи в день отъезда Рауля, когда Гранадо так явственно показал свой интерес к нему. И вздрогнул, ощутив на своей руке горячую ладонь, а в следующее мгновение его словно потащило в водоворот – Гранадо жадно целовал в момент разомлевшие губы, а Джошуа – его, и никак не мог этому противиться, даже думать не мог в этот миг забытья – жаркого и сладостного, болезненно-чувствительного, и оттого – дрожащего, словно огонёк свечи, и вот уже Уилсон, разрывая поцелуй, толкает дверцу и поспешно выскакивает наружу, окидывая растерянным, испуганным взглядом (заметили или нет?) заполонённую людьми пристань, над которой торжественно возвышался громадный трёхмачтовый клипер [3]. Он силился прийти в себя и успокоиться, но всё было тщетно - помимо воли, он слегка дрожал и едва ли мог воспринимать происходящее вокруг. - Ваши чемоданы, сэр, - к нему подошёл чуть запыхавшийся кучер, - С вами... всё в порядке? - Д-да, я… в порядке, - промямлил Джошуа, бросив уничтожающий, косой взгляд в сторону Гранадо, который, как ни в чём небывало, обменивался фразами с Кэти, которая, до текущего момента, ехала в другом экипаже. Она изъявила желание продолжить службу в доме Рэдвудов, а вот с Арлетт им пришлось проститься – маленький сын и пожилая мать требовали её ухода и внимания, посему, от путешествия в Испанию она воздержалась. - Вот это, друг мой, наш корабль, - Джошуа обернулся: пока он осматривался, Гранадо незаметно подошёл и встал сзади, - «Харон». - Не сильно обнадёживающее название, - нервно хмыкнул юноша, - Вы уверены, что нам стоит на нём плыть? - Ещё бы, - Гранадо пристально вглядывался вдаль, словно бы пытаясь что-то разглядеть на палубе «Харона», - Это один из самых проверенных кораблей. Я скептично склонен думать, что это – исключительно заслуга капитана, опытной команды и своевременной починки. Однако, капитан этого красавца заверил меня, что всё дело в имени корабля. Якобы, те, кто построил его, дали ему такое название намеренно: Харон не может умереть, поскольку сам является порождением тьмы и смерти. Суеверный народ эти моряки… хотя, пока что эта теория себя оправдывает: в то время, как иные корабли – с виду гораздо крепче и современнее, бьются, как щепки, «Харон» плавает себе и в шторм, и в ясную погоду аж с 1844 года. - Ничего себе… Ему же двадцать с лишним лет, - ошарашенно пробормотал Джошуа. Однако, вопреки обнадёживающим историям Гранадо, пока он поднимался по трапу, по его телу пробегали мурашки. «Харон» был огромен: с гордым шелестом развевались тяжёлые паруса, стоял сильный запах корабельной древесины, лениво поскрипывали мачты. То тут, то там сновали матросы. Джошуа, жадно обозревая открывшуюся перед ним новь, едва сдерживался, чтобы не завопить от восторга – казалось, ярчайшие впечатления, будто чистый солнечный свет, заполнили его до краёв и вот-вот разорвут на части. Положив руки на поручни, Джошуа изучал зевак на причале, от нечего делать вздумавших поглазеть на отплытие, разглядывал и попутчиков на борту, большую часть которых составляли леди и джентльмены средних и преклонных лет, а также странный, не по годам франтовато разодетый старик, с огромной бутоньеркой в виде белой каллы, флиртующий со всеми мимопроходящими. Юноша смотрел на машущих своим друзьям и родственникам пассажиров, и его мягко и медленно окутала лёгкая грусть, которую неизбежно сопровождает разлука с родными местами. Подумать только, как далеко от Котсуолда, даже от Лондона он окажется, когда этот корабль (благополучно, как надеялся Джошуа), прибудет в земли загадочной для него и совершенно незнакомой страны! Как далеко будут отец и мать, и братья… В эту секунду он ощутил, будто его куда-то уносит, и он, в безотчётном испуге раскрыв глаза, понял, что это всего лишь отплытие: тяжёлая, смурная махина корабля нехотя отваливала от тёсаных глыб причала. Юноша облегчённо вздохнул, и, повернувшись на зов Гранадо, направился следом за испанцем разыскивать предназначавшуюся им каюту. Вечером он даже не вышел на палубу, поскольку уснул, будто мертвец, едва повалившись на кровать. В ту ночь, покачиваясь на волнах Ирландского моря-Стикса, покой его был как никогда безмятежен, а сны – прекрасны.***
На следующее утро, проснувшись словно зановорождённым, он решил хорошенько исследовать корабль. Джошуа предполагал, что, скорее всего, это не последнее его морское путешествие, но энергия била в нём ключом. Гранадо – бледный и не вполне здоровый с виду, спал в соседнем отсеке, а из-за двери до слуха доносились голоса многочисленных пассажиров «Харона», которые по звуку колокола двинулись в столовую. Восемь склянок – время завтрака [4]. Стараясь сильно не шуметь, Джошуа сменил сорочку и умылся водой из кувшина, а после тихо выскользнул из каюты и поднялся на палубу. Стояло тёплое, ласковое утро середины мая, нежный бриз целовал лицо солёными, влажными губами и трепал волосы, а пронзительно-голубое небо, казалось, при одном только взгляде на него, проникало в сердце и воцарялось там без конца и без края, словно бы говоря: «Посмотри, как прекрасен, удивителен мир! И он весь твой. В этот момент – только твой». Бескрайняя, могучая толща сапфировой воды гулко плескалась за высоким бортом, и Джошуа пробирал мороз благоговения, стоило ему лишь вообразить себе истинную мощь водной стихии. Хотелось кричать вместе с чайками от восторга и невероятного чувства свободы. Именно в такие моменты близости к природе как никогда остро ощущаешь вкус настоящей жизни, что означает быть собой, быть единым целым со своими чувствами и инстинктами. Тогда вечно недовольный разум замолкает и отходит на второй план, и какое это всегда счастье – осознание текущего момента безо всяких «если», это вчувствование, лишённое малейших условностей и страхов. Этот миг всегда твой, только твой, и тогда весь мир становится домом тебе. Он нежился так ещё какое-то время, а после отправился на экскурсию по клиперу. Все каюты располагались вокруг двух больших салонов – один из них – столовая, другой – «Гранд-салон», в который открывались двери со всех кают. Все салоны были щедро украшены витражными стёклами, дорогими люстрами, персидскими коврами, мебелью превосходного качества (чего только стоили одни итальянские мраморные столы!). Зеркала на стенах визуально расширяли пространство. Для женщин была своя отдельная гостиная. В носовой части располагался камбуз с шеф-поваром французом и парикмахерская, а на корме был обустроен курительный салон первого класса. Единственное, чего не было в этом плавучем государстве – ванных комнат, что слегка разочаровало щепетильного в вопросах гигиены Джошуа. Но, в конце-концов, ему было грех жаловаться: на нижних ярусах «Харона», где ютились эмигранты, было несравнимо хуже: слабо освещенный трюм с одним общим огромным помещением, где, кроме нар и грубо сколоченных деревянных столов не было ничего. Юноша даже боялся туда заглядывать. Боялся вспоминать о прошедших временах, когда он точно также, как и они, жил в бедных кварталах, где каждую ночь, давясь отвращением и болью, продавал своё тело, и как ежедневно молился о том, чтобы не потерять точно также в момент отчаяния и свою душу. Тряхнув головой, сжавшись - вмиг ощутив себя грязным - и с трудом заставив себя отогнать мрачные мысли, Джошуа направился в столовую, откуда доносились соблазнительные ароматы мяса, кофе и пряностей. Что было, то прошло – он больше не допустит, чтобы в его жизни случилось подобное. Он станет богат, известен и всеми любим. Он приложит все усилия для этого. Больше никто не посмеет заикнуться о его бесполезности и никчёмности. Люди будут преклоняться перед его талантом, и тогда он, наконец, обретёт то, ради чего живёт на этой земле. А пока нужно наслаждаться тем, что имеешь, а имел он сейчас ни много, ни мало – весь мир, раскинувшийся водяной пустыней до самого горизонта.***
- Как вы себя чувствуете? – осведомился Джошуа, отрываясь от записей и заметок по скульптуре, составленных Икабодом Рэдвудом при жизни. Их во время сборов обнаружил Гранадо в одном из шкафов в мастерской отца. Джошуа, при виде многочисленных блокнотов и тетрадей, заполненных скрупулёзным мелким почерком, пришёл в восторг и испросил разрешения ознакомиться с ними. Гранадо согласился, и вот уже третий день юноша повсюду носил с собой один из пухленьких блокнотов, коротая часы за изучением их содержимого. Сердце Джошуа сладко замирало всякий раз, как он брался за расшатанный, потёртый кожаный переплёт, многообещающе благоухавший старой бумагой и чернилами. Ведь Икабод вложил в эти записи гораздо больше, чем просто намерение систематизировать накопленные знания. Это были практически мемуары человека, влюблённого в искусство, влюблённого в сам процесс сотворения чего-либо, раз и навсегда. И это также были записи того, кто, пожалуй, действительно умел по-настоящему любить. Впервые раскрыв один из блокнотов, на форзаце Джошуа обнаружил выцветшую надпись на испанском: «Granado - mi único hijo y estudiante. Recuerda, mi niño, que la creatividad y el amor es lo único que realmente importa en este mundo. Y ese sin el otro, solo un vanidoso vanidoso» [5]. Когда он показал эту непонятную для него надпись Рэдвуду, у Гранадо был такой вид, будто он осознал что-то. Что-то, мучительное своей пронзительностью, или, быть может, трудностью, недосягаемостью – Джошуа не уловил: выражение лица Гранадо переменилось, являя собой теперь лишь тихую горечь и сожаление. Но Джошуа был рад, что взял с собой эти дневники. Так ему казалось, что Мастер всё еще где-то рядом, и оттого на душе у него было тепло и спокойно. - Как чувствую?.. Как вяленая рыба, amigo. Но, значительно бодрее, чем в первый день, - умывшись, Гранадо взял со стула полотенце и вытер лицо. Выглядел он уже гораздо лучше, хотя и был бледен, из-за чего глаза и брови на лице казались выжженными, - И перестань обращаться ко мне на «вы». Это ужасно. - Отчего же? Это элементарная вежливость, - пожал плечами Уилсон, чувствуя мгновенно появившуюся в воздухе угнетённость. Что-то было не так. - Ясно. - Почему вам это так не нравится? – подумав, всё же решился спросить Джошуа. Испанец, возясь с бритвенными принадлежностями, неопределённо, и как-то нервно дёрнул плечом и, посмотрев в окно, на мягко колыхающуюся морскую гладь, ответил: - Не знаю. Звучит так, словно мы… незнакомы. - Глупости, - улыбнулся юноша, и, обеспокоенный этой темой, поднялся с кровати; подойдя к Рэдвуду, обнял его сзади за талию, прижимаясь лицом к прямой, напряжённой спине, и с облегчением чувствуя, как медленно, но верно исчезает натянутость из мышц и позвоночника скульптора. Стремясь успокоить себя и его, Джошуа нежно потёрся щекой и носом о плечо любовника, улавливая знакомый запах гвоздики и хлопка, столь приятный его чувствам, - Просто я не привык… Подобное обращение кажется мне чем-то… - Уилсон запнулся, пытаясь дать название своим ощущениям, - … Вопиющим; чем-то глубоко интимным и одновременно грубым и неуважительным. И мне неловко обращаться так к… - Гранадо внезапно разомкнул его руки, поворачиваясь лицом, - … тебе, - сдавленно закончил юноша, испугавшись возможной вспышки обиды. Ласково-апельсиновый утренний свет солнца заливал каюту, обшитую деревом и золотистым лепным молдингом, оживляя предметы и даря необыкновенную, томную красоту всему живому. Губы Гранадо тронула лёгкая улыбка, однако, пронявшая Джошуа насквозь, подобно пущенной стреле: столько непривычного тепла и нежности в ней было. - Я целовал тебя… - склонившись к его уху, прошептал Гранадо, - … всего. Я любил твои руки, шею, плечи; твои губы… - он осторожно коснулся кончиком носа ушной раковины, заставив юношу покрыться с головы до пят мурашками и зарылся пальцами в лёгкие соломенные волосы - так, что Уилсон судорожно вздохнул, и в замешательстве и смущении уперся ладонями в смуглую грудь, покрытую мятой рубашкой, - Я знаю каждый изгиб твоего тела; знаю, как ты закрываешь глаза и открываешь рот, когда тебе хорошо; как стонешь, когда я целую твои стопы и спину… - Хватит... Вы зашли слишком далеко, - отведя взгляд в сторону, прошептал багровый от столь бесстыдных речей Джошуа. Он ощутил, что возбудился, но его по-прежнему что-то останавливало, какое-то странное беспокойство. Несмотря на случившуюся между ними физическую близость, он до сих пор не чувствовал, что Гранадо – его, и потому отчаянно цеплялся за чопорное, отстранённо-вежливое «вы», как за спасительную соломинку, способную в решающий момент удержать его от падения в чёрную бездну разочарования, которой мог оказаться столь желаемый им человек. - … Неужели после всего этого возможно бояться показаться чересчур откровенным, грубым или бестактным? Джошуа… - кончиком пальца он оглаживал щёку мальчика, и тот, тяжело вздохнув, наконец поднял на него свои прозрачные, акварельные глаза: - Возможно. Особенно – после такого, - он был так серьёзен, что Гранадо не нашёлся, что ответить ему, лишь покорно выпустив англичанина из объятий. После чего, юноша ушёл. Чертыхнувшись, Рэдвуд в досаде швырнул полотенце через всю комнату.***
Затворив за собой дверь каюты, Джошуа, едва дыша, на ватных ногах поднялся на палубу, где в полной прострации перевесился через борт, глядя в сумрачные кобальтовые глубины. Этот непонятно как завязавшийся разговор совершенно выбил его из колеи, лишил равновесия. Ко всему прочему, он всё ещё был возбуждён, отчего чувствовал себя особенно уязвимым и беспомощным перед той бурей, что царила у него внутри. Ах, как нежен он был… Как эротичен, будто звук голубиных крыльев, шёпот. Но в тот момент Джошуа ощутил, что реальность, в которой он находился с Гранадо в постели и реальность, где они просто общались и взаимодействовали, были разными и чужеродными друг другу. Тогда, в объятиях, ему в какое-то мгновение представилось, как было бы, если бы они вдруг соединились в одну. И эта мысль почему-то так напугала его, вызвала такую острую волну тревоги, что Джошуа захотелось немедленно убежать, удалиться подальше от Рэдвуда, потому что если бы это сиюминутное желание вдруг стало действительностью – для него, в случае ошибки, не осталось бы больше спасения. Он бы влюбился – безоглядно и без остатка, сражённый этой нежностью, пылкостью и искренностью. Был бы побеждён тем, чего почти никогда не позволял себе в общении с ближними во избежание страданий. - Утро доброе, молодой человек! Отчего вы так грустны, ведь сегодня чудная погода! – скрипучий голос вырвал Джошуа из невесёлых мыслей, и, подняв взгляд от воды, он обнаружил опершегося о борт рядом пожилого джентльмена – того самого, с белой каллой в петлице, которого видел при посадке в Британии. - Ничего особенного, мне просто нездоровится. Не стоит беспокоиться, - уклончиво ответил Джошуа. Ему хотелось побыть в одиночестве и хорошенько обдумать терзающую его тему. Но франтоватый старик оказался, к досаде юноши, весьма общительным и рвался завязать беседу: - О, я понимаю, что это – глубоко личное дело, но сердечную боль легче переживать в обществе сочувствующего друга, чем в одиночестве. Я знаю, я был молод также, как и вы. - Боюсь, что вы ошибаетесь, сэр… - начал было Джошуа, у которого язык чесался отбрить сердобольного старца, но тот не дал ему закончить: - Юность – прекрасная пора для кого угодно, но только не для самого обладателя этого тяжкого дара. Ты прекрасен, полон сил, но толку с этого, если ты ничего не знаешь о мире и людях, и потому напуган. Особенно в том, что касается чувств сердечных, встретивших свою первую стену безразличия, насмешки или такого же страха. Я прав, друг мой? - Я… ну… - запнулся погребённый под цунами удивления, недовольства и смущения Джошуа. И чего эта развалина к нему прицепилась?.. - Вы сейчас, наверняка, думаете, почему такой старик, как я не пойдёт к другим таким же старикам, чтобы обсудить с ними свои старческие дела, и досаждает вам – столь юному и печальному, - Джошуа поднял брови, со смесью внимания и лёгкой брезгливости глядя на улыбающегося искусственными, неестественно белыми зубами, собеседника. Словно отбеленная известью кость скелета из анатомического театра, они ярко выделялись на фоне смуглой живой плоти лица, - Ответ прост: потому что мне осталось немного, и я стремлюсь к Богу. Потому что вы прекрасны и молоды, а старики – уродливы и усталы. Потому что красота пробуждает в нас желание любить и жить полной жизнью. И вывод знаете, какой? – старик-денди многозначительно поднял узловатый палец вверх, и Джошуа невольно проследил за ним вопросительным взглядом, - Вывод таков, что любящий становится ближе к Богу, чем любимый. Созерцая нежную юность и красоту, я каждый раз вспоминаю, каково это – любить. Любить всей душой, со всей страстью и самоотдачей. И тогда мне снова хочется жить, и я перестаю бояться смерти, зная, что уже близок к Творцу, как никогда прежде. А вы, мой юный друг, знайте, что не стоит отчаиваться, если вас не любят в ответ. Достаточно уже того, что любите вы. Любовь преподаёт нам великие уроки... Она возвышает и облагораживает, и тогда любящий становится ближе к совершенству, ближе ко всему миру, чем любимый. Хорошего дня, bambini [6]! – и, в знак прощания тронув поля своей соломенной шляпы, старик, насвистывая, зашагал прочь вдоль борта, отпуская какие-то сальные комплименты мимо проходящим дамам. Джошуа оторопело таращился ему вслед, потрясённый этой встречей, после чего направился в столовую, на завтрак. Однако, как это ни странно, от слов эксцентричного старика ему стало немного легче. Вечером он и Гранадо собрались на светский приём, который должен был состояться в Гранд-салоне в девять часов вечера. - Нас пригласил в качестве особых гостей граф де Росс, поэтому придётся пойти, хотя я и не в восторге от подобных сборищ, - говорил Рэдвуд, повязывая галстук перед зеркалом. Джошуа, глядя на его отражение в зеркале, невесело усмехнулся: - Вы хотели сказать - вас пригласили, мистер Рэдвуд. - Я сказал то, что хотел, - невозмутимо отозвался скульптор, - Если пригласили меня, то и тебя тоже. Один я к ним на растерзание не пойду, - Джошуа на это не удержался и фыркнул, - К тому же… - мужчина обернулся и многозначительно посмотрел на юношу: - Если ты планируешь в будущем зарабатывать скульптурой, тебе необходимо примелькаться в высоких кругах. Они все должны знать тебя в лицо лучше, чем ты их. И говори как можно больше о достоинствах своих работ – хвали самым дерзким и безбожным образом. Эти пресыщенные снобы любят наглецов – стыдливую скромность они уже не в состоянии прочувствовать. - Не сильно-то вы любите богачей, - заметил Уилсон, аккуратно складывая записи Мастера в чемодан. - Не люблю, - согласился испанец, - Богатство ограничивает, отупляет, и со временем превращает своего хозяина в ненасытное, беспринципное чудовище, которого ничего не интересует в жизни, кроме собственного обогащения и сохранности своих благ. Всё их существование – сплошной расчёт, начиная от пакетов акций и заканчивая воспитанием собственных детей. Я не признаю такой образ жизни. - Что ж… - в замешательстве проронил Джошуа, обдумывая сказанное Гранадо. Он всегда представлял себе богатую жизнь несколько иной – подобной бесконечному времени «вина и роз», когда не знаешь ни в чём нужды, а, следственно, и страданий. Но, на деле, всё оказывается совсем не так, как мечталось. - А разве вы сами не богаты? – спросил Джошуа, смутно сознавая, что задаёт глупый вопрос. Так оно и оказалось: - Богат? Вовсе нет, - хмыкнул Гранадо, - Я имею средний достаток: вполне сносный, чтобы не прозябать с голоду и иметь возможность взять билет первого класса на корабль, но не достаточно большой, чтобы позволить себе даже одну из работ мастера Фальконе [7], коих пригласившие нас господа способны иметь в двух-трёх экземлярах, - Джошуа присвистнул. Гранадо согласно кивнул: - Поэтому, думаю, что тебе и мне не будет лишним познакомиться с кем-то из них. Спустя час они были готовы, и Джошуа, задумчиво оглядев свой парадный костюм в зеркало, повернулся к Гранадо. - Ты великолепно выглядишь, - ободряюще улыбнулся скульптор, - Хотя, мне больше по душе, когда ты в одной простыне. - Бог мой, Гранадо, только не вздумайте что-то подобное сказать там! – ошарашенно воскликнул вспыхнувший до кончиков ушей Джошуа, и, слыша ехидный смех испанца, вылетел прочь из каюты. В коридоре наблюдалось заметное оживление – пассажиры «Харона» спешили насладиться красивой жизнью в обществе себе подобных. Кругом, куда ни кинь взгляд, мелькали вечерние платья, фраки, модные костюмы-визитки и прочие изыски современных тенденций. Колыхались веера, улыбались накрашенные губы, лоснились аккуратно уложенные усы и волосы, сверкали украшения… Проходя мимо одного из зеркал, Джошуа в очередной раз подумал, до чего же странно он выглядит с зачёсанными назад светлыми волосами, с открытым лицом, ставшим из-за этого старше обычного. Даже осанка изменилась – спина вытянулась в тугую струну, а подбородок приподнялся. Ему даже не по себе стало – он словно бы сам себе был чужим. Он не знал этого человека в зеркале. В Гранадо, облачённом в строгий, элегантный чёрный костюм и ослепительно-белую рубашку тоже наблюдались перемены: визуально он стал выше ростом, и более мрачным, почти угрожающим с виду – будто незримая грозовая туча нависла над ним и сопровождала его повсюду. Лишь уже на подходе к Гранд-салону Джошуа понял, что такой эффект давало серьёзное выражение, которое приобрело лицо Рэдвуда. «Серьёзный Гранадо – это, оказывается, жуткое зрелище», - подумал юноша, и, не удержавшись, прыснул в кулак. - Что? – спросил скульптор, когда двое услужливых стюардов раскрыли перед ним украшенные замысловатой ковкой двери, и Джошуа узрел зал, полный золота светильников и многоцветной людской пестроты. - У вас такой чинный вид, что хочется держаться подальше, - негромко промолвил Уилсон, входя вместе с наставником в салон. Говоря это, он сильно кривил душой - на самом деле, Гранадо выглядел великолепно и был красив как никогда: белый воротник сорочки прекрасно оттенял драгоценное золото кожи и чёрного шёлка волос и глаз. Испанец смотрелся сдержанно и роскошно одновременно, хотя и слегка сурово, что не могло не привлекать к себе постороннего внимания. И вот этого-то Джошуа, который изрядно нервничал, буквально умирал втихомолку от ужаса, после всех этих рассказов о богачах, совершенно не хотел. - О, я буду только рад, если меня не станут сильно беспокоить, - флегматично пробормотал Гранадо, беря с подноса у проходящего мимо официанта пару бокалов с шампанским и протягивая один Джошуа. Но, надежды Рэдвуда оправдывались лишь до тех пор, пока их не заметил пресловутый граф де Росс, и под звуки вальса не подплыл к Гранадо, сияя вежливой улыбкой на гладко выбритом лице: - А, сеньор Рэдвуд. Вы пришли, как я рад. Я как раз рассказывал о вас моим друзьям – большим любителям искусства, - с этими словами де Росс важно кивнул в сторону пожилого джентльмена с серебристыми бакенбардами и двух дам, которые приветственно отсалютовали скульптору бокалами. - Очень любезно с вашей стороны, граф, - с ослепительной, «парадной» улыбкой послав компании ответный салют, проронил в ответ скульптор, - Уверен, столь роскошный приём был организован с вашей подачи? - Да. Я был приятно удивлён тому, сколько моих знакомых волею судьбы оказалось со мной в одном рейсе, и подумал: почему бы не собрать всех нынче вечером? - Что ж, думаю, вам удалось удивить всех присутствующих здесь, - Джошуа наблюдал за Рэдвудом и тайком поражался: как легко и непринуждённо он разговаривает с этими людьми, как естественно и дозировано льстит! И это тот, кто совсем недавно в каюте распинался о презрении к богачам! Не удержавшись, Джошуа скептично вздохнул. - А это, стало быть, ваш компаньон? – обратил на юношу внимание де Росс. Джошуа отметил, каким цепким, оценивающим взглядом его окинули, и, скорее всего, уже успели составить определённое мнение. Невольно он вытянулся по струнке, в свою очередь взглянув на графа. - Джошуа Уилсон. Рад познакомиться, мсье де Росс. - Джошуа – мой подмастерье, и на данный момент работает в области деревянной скульптуры. Его изделия могут похвастаться большим изяществом и тонкостью линий. - Вот как, любопытно, - скривил широкие губы в подобии вежливой улыбки де Росс, - Значит, с камнем вы не работаете, мистер Уилсон? - На данный момент – редко, но, скорее всего, в дальнейшем возьмусь и за него, - ответил Джошуа, испытывая желание оказаться от этого места и этого человека как можно дальше. Он буквально кожей ощущал пренебрежение к своей персоне. Как же: молод, ничем не знаменит, да ещё и не имеет дела с классической скульптурой! Вердикт: бездарь. - Мраморные скульптуры в наше время высоко ценятся, - заметил де Росс, - Они не только фактурнее деревянных, но и долговечнее. Нелегко вам придётся, если всё же решите связать свою жизнь с деревом. Хотя, я встречал поразительной красоты мебель – настоящее произведение искусства. «Что ты сказал?!» - Джошуа едва не выпалил это вслух, но, сдержавшись, проронил в ответ, старательно подбирая слова и пытаясь смягчить тон, сквозь который наружу так и рвался металл: - Времена имеют свойство меняться, месье де Росс. Никто из нас не знает, что будет нравиться людям завтра. Искусство – не та область, где целесообразно делать однозначные выводы, - видимо, его глаза всё же недобро сверкнули, и Гранадо поспешил вмешаться: - Позвольте заметить, граф, что это маловероятно – мистер Уилсон обнаруживает большой талант по части работы с камнем. Одну из моих последних больших скульптур я изваял с его помощью. И я считаю её лучшей из всего, что я когда-либо делал. - Неужели? – на прояснившемся лице графа появилось выражение сдержанного интереса, - Я пару раз бывал на ваших выставках, Мастер, и был весьма впечатлён. Что за скульптура? Я мог видеть её? - Нет, это новый экспонат, но она обязательно появится на ближайшей же выставке, как только наберётся достаточное количество лотов. - Я так понимаю, вы окончательно решили вернуться в Испанию? – осведомился де Росс. - Думаю, что так, но, как мудро заметил мистер Уилсон, жизнь ведь так непредсказуема, неправда ли? - Согласен с вами, Мастер. Потом де Росс представил их той самой компании «друзей», среди которых был владелец золотых приисков, известная модельер женского нижнего белья, у которой одевается сама Виктория и один из приближённых министра юстиций. Спустя два часа Джошуа хотелось застрелиться. Все эти люди походили на выученных улыбаться болванчиков – с застывшими оловянными глазами и такими же оловянными сердцами. Их эмоции были наигранными, а движения – нарочитыми. К тому же, Джошуа не переставало казаться, что отовсюду доносится змеиное шипение. - Давайте уйдём отсюда, я так больше не могу! – шёпотом взмолился он, отловив в толпе гостей Гранадо за рукав. Тот, помедлив, кивнул, и, вежливо попрощавшись с членами компании, в которой общался, вместе с Уилсоном выскользнул из салона наружу. Лишь оказавшись на палубе, Джошуа смог вздохнуть полной грудью. Чувство стягивающей горло удавки начало отступать. - С тобой всё в порядке? Ты побледнел. - Вы были правы, - выдохнул юноша, покачав головой, - Это совершенно невыносимые люди. - Гранадо! Ola! – внезапно, раздался оклик со стороны нижней палубы. Джошуа вздрогнул, и, вслед за скульптором, крутанул головой на звук. С лестницы им махал незнакомый молодой парень – смуглый, черноволосый, и во многом схожий мастью с Рэдвудом – испанец! - Эй, Паоло! Здравствуй, дружище! – приветственно махнул ему в ответ Гранадо. - И где вы их только берёте?! - изумлённо прошипел Джошуа, ослабляя душивший его галстук. - Познакомился днём на прогулке. Как и с графом, - быстрым шёпотом отозвался Гранадо. Джошуа вздохнул: что за человек - только дай языком почесать! Тот проворно поднялся к ним на палубу и приблизился быстрым шагом. - Dios mio! Ты выглядишь, как один из этих снобов! Я тебя сразу не узнал! – Джошуа вопросительно покосился на скульптора. Но Гранадо подобное заявление, похоже, нисколько не задело. - Да. Я себя тоже не узнал в зеркале, - улыбнулся Рэдвуд, - Я и мой друг только что были на приёме… - он лениво кивнул в сторону витых дверей, из-за которых по-прежнему доносилась музыка и гул разговоров, - И это было ужасно скучно. - О, помилуй, эти gringos [8] не умеют веселиться! – досадливо отмахнулся Паоло, - Пойдёмте к нам. Сейчас внизу собрались все: будут танцы, вино и канте хондо [9]. Соглашайтесь! - Я-то с радостью… - ответил Гранадо и вопросительно посмотрел на Джошуа, - А ты что скажешь? - Вниз? В трюм?! – Уилсон растерянно взглянул на Гранадо, а после на нетерпеливо переминающегося с ноги на ногу Паоло. После всего того, что он изведал о нищей стороне жизни, при одной только мысли отправиться к третьему классу его охватывали тоска и брезгливый, липкий страх. Но Гранадо так выжидательно смотрел на него, что Джошуа не смог отказаться: - Ну, ладно… - Отлично! Вперёд! – кудрявый испанец, поправив фуражку, метнулся обратно к лестнице. Не успел Джошуа ничего сказать, как его за руку увлекли туда же: Гранадо явно жаждал встретиться со своими соотечественниками, раз проявил такую завидную прыть. Вот только Джошуа боялся увидеть мрачное нутро «Харона» и проглоченных им людей в лохмотьях. Хотя, по Паоло нельзя было сказать, что он недоволен жизнью: несмотря на свою более чем простую одежду он много смеялся, улыбка не сходила с его лица, пока он разговаривал на ходу с Гранадо и вообще всем своим видом заявлял: «Я жив!» Реальность оказалась и в половину не так плоха, как воображал себе Джошуа: в слабо освещённом помещении было душно и накурено, стоял гомон многочисленных голосов и смех, звуки гитар и барабанов, кастаньет, обрывки испанской речи – люди возвращались с берегов Туманного Альбиона на жаркую родину. В этой атмосфере всеобщего оживления Джошуа мгновенно вспотел и снял сюртук с галстуком – он уже не боялся показаться невежливым среди бушующего моря мужчин в рубашках с закатанными рукавами и встрёпанными волосами; женщин с яркими веерами и громким смехом; детей, играющих в салки рядом со взрослыми, что дискутировали о чём-то в своих компаниях. Когда они спустились в трюм, в центре всеобщего внимания была полная смуглая женщина с толстой чёрной косой. Она пронзительно пела под быстрый гитарный перезвон, скривив от напряжения лицо. И эта песня была так странна для ушей Джошуа, так первобытна по своему звучанию, что он застыл на месте, настороженно вслушиваясь в протяжные трели певицы. - Ola! Ola! Senora! – поддержал всеобщий одобрительный хор из выкриков и аплодисментов Паоло, и махнул им рукой: - Пойдёмте, выпьем. Там должен быть херес и ещё какая-то дрянь, но лучше так, чем ничего. Жду не дождусь, когда вернусь в Малагу – в Англии хорошее вино найти труднее, чем звезду с неба достать. - Но в Британии почти нет виноградников! – возразил Джошуа, возмущённый таким нелестным отзывом о своей родине. - Вот именно! – беззаботно откликнулся Паоло, выуживая с одного из столов пару бутылок, - Подержи-ка… - вручив всё это добро Уилсону, полез за чистыми стаканами, - Бесконечные заморозки – какое уж тут вино. Ну, ваше здоровье, amigos! Спустя полчаса и десяток стаканов хереса Джошуа забыл о былой скованности и грусти. Настроение взлетело в поднебесье, рукава, под действием невообразимой духоты, закатались сами собой, галстук оказался где-то потерян вовсе, а анекдоты и байки, коих Паоло и Гранадо знали просто в невообразимом количестве, уже не казались пошлыми, несмотря на то, что там неоднократно фигурировала какая-то донья и её юбка-невидимка. Казалось, они соревновались друг с другом, кто больше, смешнее и остроумнее расскажет, и под конец у Джошуа даже живот разболелся от постоянного хохота. А в той части помещения, что выделили под танцплощадку, продолжала надрываться полная певица, только к её соло и ритмичным хлопкам ещё прибавилась строгая очередь чечётки, которую неистово отплясывали трое женщин, хлестая шалями по лицу всех, неосторожно сунувшихся слишком близко. Но, похоже, никто не был против, и вот спустя пять минут к женщинам присоединились мужчины, и это было незабываемое по степени своего накала и напряжённости зрелище. Во всяком случае, Джошуа был так заворожён этим представлением, что не заметил, как оказался в толпе хлопающих и выкрикивающих что-то на испанском зрителей. Почему-то женщины этого народа выглядели гораздо более опасными, чем мужчины, а те, словно мальчишки, заигрывали, дразнили и всячески кружили вокруг, будто умоляя обратить на себя внимание. Наконец, гордая красавица сдавалась, и тогда эмоциональная буря в танце достигала своего пика, невольно вырывая из груди восторженное восклицание вместе с сердцем. - Ну как, лучше всех этих светских приёмов, верно? – внезапно раздалось над ухом. - Ещё бы! – оглянувшись через плечо, и, машинально положив ладонь на обвившие его за талию руки, Джошуа улыбнулся Гранадо, который, весело сверкая возбуждённым азартным взглядом, хвалебными криками поддерживал танцующих, сменивших игривую севильяну на прыгучую хоту, а затем и на страстный пасодобль, от которого у Джошуа не только лицо запылало, но ему показалось, что он сходит с ума. Внезапно, он ощутил, что его потянули куда-то. - Пошли! - Куда? – не понял он, а после в ужасе завопил: - Нет-нет! Я не… умею! Не умею! Ты что?! - Тут нечего уметь, amigo, - засмеялся Гранадо, - Давай сюда! - Это же парный танец! - Ну и что? Всем давно уже плевать. Это же танец! Просто двигайся вместе со мной, - и, не дав снова возразить, его утянули в гущу кружащихся, притопывающих, смеющихся и кричащих в запале людей. Джошуа так и не понял, получилось ли что-то у него, и как это выглядело со стороны, потому что он не успевал даже думать. Ему казалось, что он толком ничего не делает: его то кружили, то увлекали за собой, то приподнимали, то прижимали к себе, и от всего этого его сердце и душа заходились так, что, казалось, вот-вот он рухнет без чувств; от подобной какофонии красок и звуков, полных желания, страсти, отвергающих любые барьеры и приличия, любую нарочитость или скромность. В какой-то момент он просто сдался, позволив этой атмосфере захватить себя, и его мгновенно накрыли неконтролируемый восторг, счастье и исступлённый экстаз. Он смеялся, кричал, боясь, что от сильного кружения улетит в стену, опять смеялся, видя в полутьме совсем близко улыбающееся лицо Гранадо, влажное от пота, растрёпанные волосы которого уже даже отдалённо не напоминали ту благовоспитанную приглаженность, что он навёл, готовясь к приёму у графа. Это снова был тот вечно неряшливый, несуразный Гранадо, живущий в своей мастерской и выходящий наружу по макушку в мраморной пыли. Тот же самый Гранадо, что и ночью в лондонской гостинице, и даже больше: это был счастливый Гранадо. И такого его Джошуа ужасно хотел узнать от и до. - Я вижу, тебе стало хорошо, - в один из моментов затишья в танце, пока они кружили друг вокруг друга, тихо сказал ему Гранадо, на что дрожащий от распирающих его эмоций и усталости Джошуа ответил ему сияющим и совершенно безумным взглядом, - Я рад. Наконец-то, - он улыбнулся юноше, и это была такая искренняя и тёплая улыбка, что в следующее мгновение, когда его притянули за руку обратно, Джошуа не сдержался, и, обхватив голову испанца руками, впился в солёные губы горячечным, слепым поцелуем, чувствуя, как его обняли руками за талию, и, что вот-вот произойдёт что-то из ряда вон выходящее. Одновременно, он вспомнил, где находится и безотчётный ужас прошиб его, словно обрушившаяся на голову ледяная вода. Мгновенно отпихнув от себя Гранадо, он бросился прочь, игнорируя возмущённые крики расталкиваемых им людей. Оказавшись на пустынной в этот час палубе, он судорожно вдохнул штормовой воздух, после душного трюма показавшийся ему арктическим. Голова кружилась, он сходил с ума от рвущихся наружу непонятных, пугающих чувств, с которыми он был не в силах совладать. Одновременно, он начинал жалеть, что ушёл и бросил Гранадо. Именно сейчас ему был необходим кто-то, кто знает, что со всем этим делать. - Джошуа! – в плечо вцепилась горячая рука и оторвала его от бортовых перил, - Почему ты убежал? Я что-то сделал не так? Тебе плохо? - Нет… Нет… - пробормотал Уилсон, закрыв лицо ладонями, а после, обвив Гранадо за шею, позволил себе забыться, поскольку больше не мог себя контролировать: всё в нём рвалось и кричало от восторга и опьяняющего чувства свободы. Джошуа ничего подобного раньше не испытывал, и потому оказался едва ли готов к этому. Он целовал и целовал, и не мог остановиться, не обращая внимания на холодные морские брызги, промочившие волосы и рубашку почти насквозь. Существовали лишь губы Гранадо, охотно отвечающие на его ласки, крепкие объятия и горячие руки, жадно оглаживающие спину под рубашкой и поясницу под тяжёлой брючной тканью. Его лихорадило, а когда пылающие уста любовника спускались на шею, разум отключался вовсе. - Я испугался… - выдохнул в какой-то момент Джошуа, глядя в полные нежности и желания глаза скульптора, - Я не сдержался, и… прямо там, среди людей… - Tonto… [10] – засмеялся тот, успокаивающе оглаживая кончиками пальцев щеку юноши, - Неужели ты думаешь, что во время танца кто-то глазеет по сторонам? Все заняты исключительно друг другом. Так на чём мы остановились?.. Джошуа казалось, что пока они, смеясь до колик, бежали до каюты, прошла целая вечность: их едва не заметили суетившиеся на палубе, ввиду начинавшегося шторма, матросы, и пришлось срочно ретироваться. Но это была лучшая ночь на памяти Джошуа: хохоча после бега, они ворвались в тихую каюту – пахнущие ливнем и раскрасневшиеся от возбуждения и безудержного счастья, после чего немедля занялись любовью, в нетерпеливой сутолоке нечаянно порвав шёлковую простынь и рукав на рубашке Гранадо. - Люблю… я люблю тебя… - шептал погребённый под волной нежности и ошеломляющей радости Джошуа, слыша ласковый шёпот на непонятном ему языке, но с совершенно понятными чувствами: взаимного обожания и взаимной любви. И этого было достаточно, чтобы ощутить себя счастливейшим из всех ныне живущих на земле.***
Иссушенные раскалённым солнцем скалистые выступы крошились под ногами, а он брёл и брёл вперёд, к вершине… Он был измождён и хотел увидеть море, ощутить его освежающее дыхание на своём лице. Андалузское лето по обыкновению было беспощадно своей жарой, жалуя, разве что, неприхотливые агавы, растущие на красных склонах, покрытых редкой травой. И вот, наконец, вершина… Он смежил веки, с наслаждением ощутив нежное дуновение зефира на коже, а, открыв, застыл, обнаружив стоящего спиной к нему человека. Покачиваясь, тот смотрел вдаль и что-то напевал себе под нос. Прислушавшись, Гранадо смог разобрать: «…Прорезался, взвился кверху По прутьям зелёный дым…». Страх, смешанный с узнаванием, мгновенно сковал его по рукам и ногам. - Хуан?.. – человек прекратил петь и медленно обернулся. Неестественно бледные, губы его приоткрылись в презрительной усмешке: - Рад видеть вас, Гранадо. Его вы убьёте также, как и меня?.. – после чего его ноги подкосились, и он начал медленно падать назад. Последний его взгляд, устремлённый прямо в лицо, горел смертным торжеством в обрамлении кровавой змеи, медленно сползающей со лба... - Нет! Нет! Хуан! Хуа-ан!!!***
- Тсс! Тише, всё хорошо! Это сон! Сон! – он слышал чей-то голос, а после перед глазами всплыло лицо Джошуа – взъерошенного спросонья и испуганного. Юноша пристально смотрел в широко распахнутые от ужаса глаза задыхавшегося Гранадо, гладя его по щеке и повторяя раз за разом, как молитву: «Это сон, сон… просто сон… Всё хорошо... хорошо...». Наконец, он более-менее пришёл в себя, и понял, что всё ещё находится на корабле по дороге в Малагу. Обняв встревоженного Джошуа, прижал его к себе, и от тепла живого тела и отчётливого стука сердца мальчика ему стало чуть легче. Боже... - Что это было? Что вы видели? – утешительно поглаживая его вдоль спины, осторожно спросил Джошуа. - Ничего, просто… Просто кошмар, - уклончиво выдавил Гранадо, целуя его в висок, - Наверное, укачало. Я на этих кораблях вечно сам не свой. Моряк бы из меня не получился, - и улыбнулся через силу. Джошуа растянул губы в ответной улыбке, мгновенно успокаиваясь, а после потянулся за поцелуем, что скульптор воспринял с радостью и облегчением: после того пугающего, хладнокровного мира сновидений, его соблазнительно живой подмастерье казался особенно прекрасным, зовущим своей негой вкусить все радости этого весеннего сказочного утра в согретой теплом двух тел постели. Небо после ночного шторма было лазурно-ясным, и солнечный свет, проникая сквозь оконное стекло, золотил кожу и волосы любовников, а воздух, казалось, в этот момент был как никогда напоен нежностью. - Я не говорил… - Гранадо, скользя пальцами по бархатистой коже бедра и спине юноши – медленно, наслаждаясь каждым прикосновением, целовал его лицо, шею, хрупкие плечи и мягкие, податливые губы с дурманным привкусом хереса, - … Как люблю просыпаться с тобой? Почему-то каждое утро, если ты рядом, оказывается солнечным. Будто сама Мадонна улыбается, видя нас такими. - Какими? – заинтересованно хмыкнул Джошуа. Он впервые видел Гранадо в столь романтическом расположении духа, и это было забавно. - Естественными. Наслаждающимися собой, друг другом и всем миром. - Как хорошо, что вас сейчас не слышит какой-нибудь padre, - засмеялся Джошуа, - Вряд ли бы Церковь посчитала, что содомия может обрадовать Мадонну. - Церковь вечно делит всё на чёрное и белое, - скептично поджал губы Рэдвуд, - Уже это даёт мне основания считать её мнение несостоятельным. В мире, как и в палитре художника явно больше цветов, чем кому-то может показаться. - Интересно, все скульпторы настолько погрязли в дебрях философии? – насмешливо поддел его Уилсон. - Нет. Только те, кто не вылезает из мастерской. Будешь много заниматься скульптурой – станешь таким же, - подыграл ему Гранадо, притягивая юношу ближе и ласково касаясь кончиком носа и губами щеки подмастерья. - Тогда, пожалуй, пойду в бакалейщики… - улыбка на устах юноши сменилась нежным, томительным лобзанием, пробуждающим в сердце Джошуа тихое счастье, а в разворошённой снами душе Гранадо – тревогу.***
Спустя неделю клипер наконец-то прибыл в порт Малаги. Стоя с чемоданами наготове, Джошуа наблюдал, как на причале суетятся люди: работники порта, встречающие, торговцы – расположившиеся здесь же, неподалёку, под крытыми навесами. Также юноша приметил стоящих в отдалении то тут, то там мужчин в странных соломенных шляпах, поля которых были так широки, что давали тень практически на всё тело владельца, без труда захватывая лицо, шею и плечи. Уилсон улыбнулся – эти люди выглядели очень забавно, напоминая грибы. Однако, стоило ему пробыть на палубе несколько минут, и он начинал уже сожалеть, что не имеет такого же убора – солнце в этот жаркий полуденный час палило нещадно, и даже непосредственная близость воды мало спасала положение. - Много ли времени займёт дорога до Гранады? – щурясь от солнца, спросил Джошуа у подоспевшего Рэдвуда. Трап уже спустили, и пассажиры, шумно переговариваясь, спешили сойти на берег. - День, может полтора, - приложив ладонь козырьком к глазам, Гранадо кого-то явно выглядывал в толпе встречающих, - Зависит от скорости нашего передвижения, и побочных факторов на дороге. - Побочных факторов? – в этот момент скульптор сорвался с места и двинулся вниз по трапу. Джошуа, недоумевая, поспешил за ним. Ступив на землю впервые за долгое время, он ощутил себя странно: твёрдая и неподвижная, почва под ногами казалась чем-то непривычным и новым. - Далеко от меня не отходи, - говорил ему Гранадо, и, высмотрев в толпе прибывших Кэти, помахал ей рукой. Горничная, заметив его, поспешила навстречу. - Да уж, людей тут… - пробормотал Джошуа, рассматривая прохожих, во мгновение ока заполонивших собой весь порт. Дело не в количестве, - отмахнулся Гранадо, - А в качестве. Видишь тех сеньоров в больших шляпах? – он указал на людей-грибов, которых Джошуа рассматривал ранее с корабля, - Они из тех, кто разводит иностранцев на деньги. Не успеешь оглянуться, как останешься без гроша. Поэтому ни с кем не разговаривай и не смотри ни на кого. Особенно, пристально. Здесь не Британия – этим господам воспитание не помешает подойти и поинтересоваться, чем же их персона так привлекла твоё внимание, - Джошуа сглотнул, поспешно отведя взгляд от разводил. К тому же, как он успел заметить, у каждого из них на поясе висело оружие. Джошуа всё это казалось дикостью. В Англии с ружьём, в лучшем случае, ходили охотники, или некоторые состоятельные дамы, по слухам, носили при себе для защиты миниатюрные пистолетики. А здесь полное боевое вооружение – норма! Так вот откуда у Гранадо эта дурная привычка чуть что – хвататься за револьвер! - Чего мы ждём? Может, пойдём уже куда-нибудь? – нетерпеливо спросил Джошуа. Честно признаться, он нервничал, учитывая подобные, новые для него обстоятельства. Да и климат не способствовал задушевной беседе посреди улицы. - Нам необходимо дождаться человека от Федериго, после чего сможем отправляться, - отозвался Гранадо, продолжая искать взглядом кого-то в людской массе. - Кого? - Проводника, - пояснил Гранадо, - И не спрашивай, почему я сам не могу показать дорогу: в Испании с женщиной, в одиночку или без оружия ездит только безумец, - не успел Джошуа вновь открыть рот с очередным вопросом, как раздался хриплый оклик: - Ola, дон Гранадо! Дон Федериго говорил, что вы будете ждать под красной вывеской. - Да, вы не ошиблись, это я, - ответил Гранадо, приветливо улыбаясь шедшему к ним навстречу коренастому, загорелому почти дочерна мужчине в уже хорошо знакомой Джошуа шляпе-сомбреро. Под узцы он вёл гружёного тюками гнедого коня. Седеющие густые бакенбарды обрамляли матовое, мясистое лицо южанина, а из-под густых бровей блестели внимательные тёмные глаза. Джошуа поразился тому, насколько острый у них взгляд: глаза того, кто привык наблюдать, выслеживать, оценивать расстояние. Глаза человека, ведущего далеко не спокойный образ жизни. - Моё имя Хоакин Гименес, - представился он на очень плохом английском. Путешественники, в свою очередь, назвали себя. При виде Кэти Хоакин заулыбался и рассыпался в малопонятных комплиментах на испанском, отчего смутившаяся девушка зарделась, будто роза, а Гранадо, взявший на себя обязанности переводчика, насмешливо возвёл глаза к звёздам. - Крёстный упоминал, что вам известен краткий и безопасный путь до Гранады, а также, что вы раздобудете для нас всё необходимое, - спустил его на землю скульптор. Гименес утвердительно, и с каким-то непостижимым достоинством кивнул: - Истинно так. Я езжу по Испании, сколько себя помню, и знаю каждую тропу! - Великолепно. Мои друзья ранее не бывали в здесь, и потому лишние потрясения, вроде лихих bandolero нам ни к чему. - Нет-нет, сеньор! Никаких bandolero! А если и встретятся, дон Гименес знает, чем угостить этих мерзавцев! – и, отбросив с плеча багровый плащ, проводник продемонстрировал целых два мушкетона, свисающие у него с обоих боков, - Я и для вас кое-что приготовил, только давайте-ка отойдём подальше, а то мне не нравится, как эти ребята на нас смотрят, - и все, невольно бросив взгляд в сторону разводил, поспешили за доном Гименесом. Неподалёку от рынка проводник достал из тюков пару коробок с револьверами, и вручил по одной Джошуа и Кэти. - Н-но, сеньор… Я не… - попытался возразить Джошуа. - Придётся, друг мой, - сказал Гранадо, проверяя свой револьвер и заряжая барабан патронами, - Ты теперь в Андалусии, а здесь даже женщины умеют стрелять, как Робин Гуд. - Робин Гуд? – со смешком переспросил дон Гименес. - Благородный английский bandolero, - улыбнулся Гранадо, - Так что привыкай. На рынке Хоакин раздобыл им лошадей, что также стало для привыкших к экипажам Джошуа и Кэти новостью. - В Андалусии гористая местность, - пояснил им проводник, - Любой экипаж разобьётся в щепки на склоне. Или, в лучшем случае, не пройдёт. Да и если вдруг придётся удирать, эта коро̀бина будет только мешаться. Шустрый, не стеснённый ничем конь – лучший друг в таком деле. Также они запаслись едой и несколькими большими ботами [11] с малагой, без которой, как утверждал Гименес, в пути по раскалённым дорогам делать нечего. Джошуа и Гранадо раздобыли себе по шляпе-сомбреро, только это уже были не те нелепые шляпы-зонты, которые так позабавили Джошуа в начале, а кордовские шляпы с круглыми жёсткими полями - куда более лёгкие и удобные. Кэти же замотала хорошенькую головку платком на манер тюрбана. - Лето в этом году жаркое, - заметил Гранадо, когда, погрузившись, они начали свой путь. Багаж они предупредительно отправили прямиком в Гранаду двумя днями ранее, и Джошуа, в некоторой степени, сожалел, что и его нельзя было упаковать также: на лошади он держался несмело, изнывал от зноя, и опасения встретить на пути разбойников, о которых Рэдвуд и Хоакин говорили, как о чём-то само собой разумеющемся, не желали оставлять его в покое. - Да, - согласился со скульптором сеньор Гименес, - Если не будем сильно тащиться, то достигнем Гранады к завтрашнему дню. Но, боюсь, при такой погоде без привалов будет не обойтись. Да и вам, и вашим друзьям без привычки тяжко придётся. Тем более, с очаровательной сеньорой, - он снова улыбнулся скромно опустившей в землю глаза горничной. Спустя два часа на солнцепёке, Джошуа, плюнув на условности, вслед за Гранадо стащил с себя сюртук и жилет с галстуком, и, закатав рукава сорочки едва ли не до плеч, наконец-то почувствовал, что ещё может жить. - Крепитесь, сеньор, - утешал его Хоакин, который каким-то неведомым образом умудрялся почти не потеть, - Путь неблизкий, но в дороге порой столько всего интересного можно повстречать, что иной раз думаешь, что все эти изыски мирской жизни, весь комфорт, на самом деле всё это время играл с тобой дурную шутку: удерживал подле себя, не пуская к чудесному миру, полному приключений; не пускал тебя навстречу твоей судьбе. Но также я не знаю ничего более приятного, чем после нескольких дней кряду, проведённых верхом, окунуться с головой в прохладную воду и поспать на мягкой постели. Неудобства необходимы в нашей жизни, чтобы мы ценили то, чем обладаем, и дабы чувства наши от пресыщения не стали подобны затупившемуся клинку… - Джошуа слушал перевод Гранадо, благодарно улыбался дону Гименесу, но легче ему от этого не становилось: с малолетства привыкший к прохладному климату Туманного Альбиона, он чувствовал себя выброшенной на раскалённый песок рыбой, хотя и понимал, что это всё акклиматизация и на деле жара стоит не настолько убийственная. Во всяком случае, Кэти справлялась с ней гораздо успешнее него. Ближе к трём часам, когда воздух будто бы превратился в незримый огонь, дон Гименес объявил о намерении сделать привал. Отчасти это произошло из-за сиюминутной дурноты, настигшей Джошуа в пути: в какой-то момент перед глазами всё поплыло, и юноша едва не упал с лошади, но, почти сразу придя в себя, вцепился в поводья, однако это маленькое происшествие не укрылось от глаз Гранадо и их бдительного провожатого. - Вот, пейте, сеньор, и ложитесь. Вам нужно отдохнуть: дорога через горы днём – нелёгкое испытание, особенно для иностранца, - приговаривал Хоакин, пока Джошуа, давясь, пил из боты. Утолив жажду, Уилсон с облегчением откинулся назад, положив голову на одну из седельных сумок. Они свернули в небольшую рощицу и расположились в низине, подле безмятежно журчащего затенённого ручья. Воистину, на раскалённой дороге с трудом можно было даже предположить, что рядом прячется такой оазис! - Ты как? – тихо спросил вернувшийся от ручья Гранадо. - Как вяленая рыба, друг мой, - криво ухмыльнувшись, протянул Джошуа. - Наглец, - рассмеялся Рэдвуд, и, как показалось Джошуа, с нежностью убрав светлую чёлку со лба, положил на разгорячённую кожу юноши мокрый платок, показавшийся англичанину упоительно ледяным. - Спасибо, - умиротворённо щурясь, пробормотал Джошуа, и Гранадо, подмигнув, отошёл к сеньору Гименесу, кропотливо обустраивавшему им места для отдыха. После беспокойного сна он, наконец, пришёл в себя и, поднявшись, снял с головы платок Гранадо, который на обжигающем андалузском воздухе стал совершенно сухим. Его спутники сгрудились у костра, на котором что-то аппетитно скворчало. - Джошуа, иди сюда! – махнув ему рукой, позвал Гранадо и юноша, пошатываясь, приблизился. Голова была совершенно дурной, а суставы и мышцы после сна на земле – пускай и укрытой плащом и мхом - возмущённо ныли, порождая в голове мысль: «И во что я только ввязался?». После пропитанной приверженностью к комфорту и неизменности Англии, в Испании Джошуа чувствовал себя, словно жертва землетрясения. И всё же, неведомое чувство, похожее на затаённый азарт, не оставляло его. Всё ему было ново, всё интересно, и он уже не мог поверить, что когда-то собирался всю свою жизнь провести в Котсуолде. - Садись. Ты голоден? – Гранадо взял из небольшого полотняного мешка приличный кусок хлеба и несколько тонких ломтиков поджаренного мяса и протянул Уилсону, - Ешь. Силы нам сегодня ещё понадобятся. - Который час? – спросил Джошуа. Стоило оказаться вдали от большого города и его жителей, и он оказался совершенно дезориентирован во времени. Солнце светило всё также ярко. Сколько же он проспал? - Сейчас пятый час. Скоро жара спадёт, и мы продолжим путь, - ответил Хоакин, уминая свою порцию с таким аппетитом, что рот Джошуа невольно наполнился слюной, и он, слушая проводника, задумчиво надкусил хлеб, - А когда стемнеет, найдём какое-нибудь укромное местечко, и заночуем. Поэтому ешьте, сеньор, и пойдём. Раньше выйдем – раньше приедем. Возможно, из-за переизбытка впечатлений до текущего момента он и забыл о голоде, но, стоило начать трапезу, и хлеб показался ему едва ли не самым вкусным из всего, что он когда-либо ел, а мясо, которое Гранадо называл «хамоном», ни в какое сравнение не шло с тем, что он пробовал на корабле. В какой-то момент Джошуа подумал, что дон Гименес был прав, говоря, что неудобства и беды в нашей жизни необходимы, потому что только после них возможно испытать столь всепоглощающее наслаждение от встречи с уже привычными вещами. Ближе к шести часам, когда жара, наконец, умерила свой пыл, они вновь пустились в путь. Джошуа – уже слегка пообвыкший, и потому повеселевший, внимательно наблюдал, полностью погрузившись в свои чувства. Он превратился в зрение, слух, обоняние. Он был пальцами, стискивающими раскалённую кожу поводьев; глазами под сенью шляпы, непрерывно запечатляющими в памяти увиденное: необозримые сьерры, цепи гор, на которых нет ни деревца, ни кустика, испещрённые цветными мраморами и гранитами, возносящие опалённые вершины к ультрамариновым небесам; укрытые в их каменных низинах зелёные и плодородные долины, где сад одолевает пустыню, и где сами скалы словно поневоле рождают инжир, апельсины и лимоны, и облекаются миртом и розою. Порой в этой горной глуши взору предстают стены крепостей и селеньиц, древние останки дозорных башен, кажется, стоящие со времён войн христиан и сарацинов. На высоких перевалах через сьерры им то и дело приходилось спешиваться и вести своих лошадей вверх и вниз по крутым каменистым склонам, словно по обломанным лестничным ступеням. Иногда дорога вилась над пропастью, и бездна не была отгорожена даже парапетом, – а затем вела вниз тёмной и опасной кручей. Порой она змеилась оврагами, чуть видной тропой контрабандиста, а зловещий крест – свидетельство грабежа и убийства – воздвигнутый поодаль на груде камней, напоминал, что разбойники не дремлют, и что сейчас они, возможно, бредут под оком затаившегося где-то среди валунов бандольеро. Джошуа также удалось увидеть быков, пасущихся на первозданно-диких степных пастбищах, и эти страшные и могучие животные даже отдалённо не напоминали кроткую котсуолдскую скотину. Здесь всё казалось опасным и диким, отданным во власть природы – импульсивной, яростной, безжалостной, но, тем не менее - прекрасной и восхитительной. Она заставляла всё показать свой истинный лик, вытаскивала наружу самые потаённые чувства и мысли, пробуждала инстинкты, закаляла и затачивала доостра, словно дамасскую сталь. И, над всем этим, казалось бы, отдельным, самостоятельным миром, возвышалась царственная Сьерра-Невада [12]. Ночь настигла их близ Лохи. Пробравшись среди скалистых выступов, Хоакин кивнул спутникам на уютную низину, укрытую сапфировой сенью оливковых деревьев. Костёр решили разводить под надёжным укрытием камня. - Лучше, если огня не будет заметно со стороны дороги, - ответил он на вопросительный взгляд Джошуа, - Это неспокойные места. В горах зачастую много разбойников. Хоть мы и не везём ничего ценного, но всё же не стоит дёргать Лысую за рукав. Поужинав, каждый занялся своим делом: Гранадо и Хоакин остались у костра, а Джошуа и Кэти отправились спать. Будучи уверенным, что страшно устал, Джошуа, тем не менее, не мог заснуть, глядя на пляшущее весёлое пламя костра и слушая негромкий разговор на испанском. Живя в Англии, он и предположить не мог, что когда-нибудь увидит Гранадо таким: полным жизни и столь непостижимого в своей силе огня. Он казался другим человеком. Джошуа также понял, что если бы они остались в Блэкберне, он, возможно, так и не получил бы шанса узнать настоящего Гранадо – того Гранадо, чья истинная суть являла себя только в окружении первозданных степей и горных склонов, пышущих жаром и щетинившихся зарослями алоэ. Суровая и неприхотливая, но вместе с тем глубоко поэтичная суть камня Сьерра-Невады; розы, прорастающей меж багровых скал; суть бурлящей крови из перерезанной глотки. Гранадо был воистину дитя этих мест. Сам же Джошуа чувствовал растерянность. Он ощущал себя пришельцем, землянином, волею судьбы оказавшимся заброшенным на Луну. Он не знал, сможет ли прижиться в этой чудно̀й стране и найти общий язык с её обитателями, но в том, что он ни минуты не жалел о своём пребывании здесь, он был уверен. Он наблюдал, как заснула Кэти. Он видел, как, махнув собеседнику рукой, ушёл спать сеньор Гименес. А сон всё не шёл. Пронаблюдав какое-то время за тёмным силуэтом Гранадо, который неспешно курил, глядя на оранжевое пламя, Джошуа обречённо вздохнул, встал, и, укутавшись в плащ, направился к костру. - Я думал, ты давно спишь, - голос Гранадо звучал глухо и был чуть хрипловатым от табака. - Я не спал. Не могу, - пожал плечами Джошуа, садясь на камень рядом с испанцем, - Не привык спать на улице, - Гранадо на это только хмыкнул, не отрывая заворожённого и, как казалось Уилсону, сумрачно-меланхоличного взгляда от пылающих языков. Какое-то время они молчали, а после Джошуа прошептал: - До сих пор не могу поверить, что я здесь. Мне всегда казалось, что где я родился, там и проживу свою жизнь, там же и помру. Но, возвращаясь мыслями в прошлое, понимаю, сколь долгий и большой путь я проделал до себя сегодняшнего, и мне становится страшно. - Почему же? – Гранадо посмотрел на него, и Джошуа, повернув голову, взглянул в ответ: - Потому что понял, сколько всего я ещё о себе не знаю. И я боюсь, когда думаю о том, сколько ещё ужасного может таиться там, внутри… - он машинально приложил руку к груди и опустил взгляд в землю, - Я ушёл из дома, я был на самом дне, я убил человека, я потерял друга, я встретил тебя и Мастера, и вот теперь… я здесь… - Джошуа осёкся и замолчал, не давая вырваться наружу словами последней непрошенной мысли, внезапно пробравшей его до костей: он понял, что после всего случившегося с ним, боится потерять Гранадо. Как и Тони. Как и Икабода. - В каждом из нас есть что-то ужасное, - негромко отозвался Гранадо, - Что-то от Зверя. И также не существует ни единого человека, в котором бы ни теплился свет. Но, каким бы ты ни явил себя миру, до тех пор, пока ты честен с собой и другими, всё это будет во имя любви, - Джошуа не нашёлся, что ответить на это, да и вряд ли оно было нужно. Гранадо едва заметно улыбнулся и протянул ему дымящуюся сигару: - Будешь? – Уилсон, с интересом взглянув на предложенное, принял угощение и, затянувшись, закашлялся. - Осторожнее, не спеши, - Гранадо тихо, но добродушно рассмеялся, хлопнув англичанина по плечу, - Вдыхай медленно и не очень глубоко. Ты раньше курил? - Разумеется, - обиженно пробурчал Джошуа, - Но такую крепкую штуковину – никогда. Вы её что, из Ада достали? - Почти. На Кубе, - осклабился Гранадо, - Табак из Вуэльта Абахо – лучший табак в мире. Спустя пару минут, приноровившись, Джошуа начал получать удовольствие от благоухающего табака, терпкого привкуса во рту и лёгкого, приятного покалывания в гортани, которое давал дым. Сигара мягко ударяла в голову и спустя некоторое время, когда блаженное расслабление разлилось по всему телу, Джошуа, привалившись к плечу Рэдвуда, ощущал себя самым умиротворённым созданием во Вселенной. - Я знал, что тебе понравится, - явно довольный, Гранадо забрал у него наполовину спалённую сигару и с наслаждением затянулся, искоса наблюдая за безмятежным выражением лица подмастерья, - Сам, когда впервые попробовал такие, понял, что больше не слезу с них. Да и зачем… - Дай-ка ещё. - Ну всё, началось… - закатил глаза Гранадо, - У меня самого их мало, так что давай-ка прикончим эту красавицу экономным способом. - Это как? – не понял Джошуа. Рэдвуд хитро прищурился: - Сейчас узнаешь, - и, сделав глубокую затяжку, передал почти законченную сигару юноше. Однако, не успел тот последовать примеру, как его голову повернули, притягивая ближе к себе. В последний момент Джошуа успел открыть рот, впуская в себя дым, вместе с поцелуем и чувствуя, как кружится голова от табачного дурмана и вспыхнувшего в глубине его существа тёмного волнения. - Оригинально, - пьяным после поцелуя голосом шепнул Джошуа и слегка потёрся щекой о горячую после жара костра скулу Гранадо, - Так меня ещё не разводили... - Я же предупреждал, что здесь нужно держать ухо востро,- едва слышно отозвался скульптор, и в тоне его заплескалось веселье, - Наивный gringos, - он обнажил ровные белые зубы, скользя бархатным от желания и нежности взглядом по лицу Джошуа, который, приблизившись вплотную, приник губами к подбородку испанца, и оглаживая кончиками ресниц загорелую щёку, словно бы намеренно подначивал Гранадо рискнуть. - Идём, - наконец, выдохнул тот, и, стиснув руку Уилсона, потянул его в темноту. Они куда-то шли, отгиная в стороны ветви, мимо жилистых, точно руки великанов оливковых стволов и стройных фруктовых деревьев. Под ногами шуршала и хрустела трава, лопались упавшие плоды, разнося спелое цитрусовое благоухание по всей округе. - Иди ко мне… Аспидная темнота, поющая ветром в шелестящей листве ласкала все чувства, словно бы обнажившиеся вместе с телом, покинутым соскользнувшей вниз одеждой. И это было правильно: правильно – любить друг друга, лёжа на мягкой траве среди лимонов; правильно – скользя ладонями по горячей коже и впиваясь в экстазе пальцами в лопатки, ощущать такую сумасшедшую близость, что хочется рассыпаться мириадами атомов, чтобы, смешавшись, затем собраться воедино – обновлёнными и оттого невероятно счастливыми. А после долго лежать, прижавшись друг к другу, прикасаясь к расслабленным, истомлённым лобзаниями губам до тех пор, пока земля окончательно не остынет в предвкушении скорого рассвета.***
Лёгкое прикосновение к плечу вытянуло его из сна. - Гранадо?.. – Джошуа, с трудом разлепив веки, посмотрел вверх, на застывший рядом тёмный силуэт испанца, не понимая, зачем его разбудили. Было ещё темно, хотя рассвет уже подбирался к их лагерю серыми прохладными сумерками. Они вернулись на стоянку глубокой ночью, и, уверившись, что их отсутствия никто не заметил, легли спать. - Тихо, - прошептал Гранадо, безотрывно глядя куда-то в сторону дороги. Вся его поза выдавала напряжение и настороженность. Оглядевшись, Джошуа заметил достающего свой мушкетон дона Гименеса, и его прошиб холодный пот: - Это что – разбойники?! Они идут сюда?! - Хоакин сказал, что они стоят на дороге, - прошептал Гранадо, - Наверное, ждут кого-то из своих. Попробуем переждать. Уходить, когда они так близко, рискованно – можем наделать шума, а время глухое и тёмное – особо не постреляешь. Но, на всякий случай, достань револьвер. Это были одни из самых мучительных минут на памяти Джошуа – полные бесконечного, тяжкого ожидания и страха. Со стороны дороги слышалось лошадиное ржание, и, реагируя, их собственные кони дёргали ушами, чутко прислушиваясь. Джошуа даже боялся себе представить, что будет, если животные вздумают отозваться. Наконец, послышался тихий шорох травы, и из зарослей показался Гименес. - Ушли, - сообщил он, - Забрали добычу и удалились. Выждем ещё немного, и нужно двигаться. Но шуметь всё же не советую. Спустя час они тронулись в путь. Джошуа, страшно не выспавшись, беспрестанно зевал, однако, не забывая поглядывать по сторонам: его всё ещё брала лёгкая жуть после утреннего происшествия, и он ощутимо напрягся, когда впереди показался всадник на лошади, из-за спины которого выглядывало дуло трабуко [13]. Странник был суров лицом, и, поприветствовав их, бросил любопытный взгляд на Джошуа и Кэти, а после завёл разговор с Хоакином. Тот охотно отвечал, и через пару минут они уже добродушно распрощались. - Расслабься, это торговец из Малаги. Возвращается домой, спрашивал о ситуации на дороге, - подъехав к Джошуа ближе, негромко сказал Гранадо. - А… - только и выдавил Уилсон. От этой новости ему несказанно полегчало. День медленно разгорался, и уже к семи утра прохлада сменилась бархатной жарой. - Дон Гранадо… - скульптор вздрогнул, отвлекаясь от своих мыслей и перевёл взгляд на пристроившегося рядом Хоакина. Мерное покачивание в седле нагоняло сон, а изнуряющая духота способствовала вялости и отчуждённости. - Я слушаю тебя. - Я знаю дона Федериго много лет, и хотя бо̀льшую часть жизни провожу в скитаниях, успел изучить его нрав вдоль и поперёк. - Не понимаю, к чему ты клонишь, дружище. - К тому, что вам следует быть осторожнее в своих желаниях и поступках, дон Гранадо, - и, встретившись с недоумённо-настороженным взглядом Рэдвуда, проводник скосил глаза в сторону болтающих о чём-то Джошуа и Кэти. - Меня не интересует Кэти, если ты об этом, - однако, внутри уже взметнулся леденящей волной ужас разоблачения, а желудок сжался в тугой ком. - А разве я говорил о девице? – Гименес укоризненно покачал головой, и Гранадо, чувствуя, как внутри разгорается злость, перехватил покрепче поводья и отрывисто прошептал: - Это касается только меня и Джошуа. Ни Федериго, ни тем более, тебя! - Вы правы в одном – меня это не касается. Но вот дону Федериго… это очень не понравится. И он так просто этого не оставит, если узнает. Как-никак, он ваш крёстный и ближайший друг вашего покойного отца. - Ты не скажешь ему, только посмей! - Разумеется, не скажу, - обиженно покосившись на разъярённого спутника, проворчал Хоакин, - Хотя вряд ли когда-нибудь смогу понять подобные пристрастия. Как вы и сказали, это не моё дело. Но я счёл должным вас предупредить. Не знаю, где вы этого набрались – в Англии или ещё где, но здесь такого не любят и не признают. Хотя, со временем начинаешь думать, что всё относительно. - Спасибо, Хоакин, - примирительно ответил Гранадо и, стегнув коня, уехал вперёд. Проводник, ещё раз бросив взгляд в сторону англичан, заметил, что юноша, слушая болтовню горничной, пристально смотрит в спину Рэдвуду, а в прозрачных, словно озёрная вода глазах, читается беспокойство. Тяжело вздохнув, Гименес продолжил свой путь. Было у него ощущение, что из этого не выйдет ничего хорошего.***
В часе пути от Гранады, около двенадцати часов пополудни, они сделали последний привал. - О, если бы вы знали, дон Гранадо, как мне нелегко с вами расставаться! Эти полтора дня в вашем обществе и обществе ваших друзей были истым наслаждением! - Не причитай, Хоакин, так просто ты от нас не отделаешься, - смеялся Гранадо, пока их нехитрый обед из хлеба, оливок и мяса разлетался по рукам со скоростью пущенной пули, - Ты поедешь с нами и не уйдёшь до тех пор, пока тебя не отблагодарят за оказанную нам услугу. Если бы мы поехали сами, то, определённо, ехали бы куда дольше и непременно попали бы в какую-нибудь передрягу. - Не преувеличивайте, дон Гранадо. Вы слишком строги к себе. Ближе к завершению обеда к ним приблизился старик в потрёпанном багровом плаще и попросил подаяния. Его одарили серебряной мелочью и пригласили разделить с ними еду, на что он сначала отказывался, но после согласился, и, усевшись чуть поодаль, начал свою трапезу – неспешно, опрятно и чинно. Джошуа, с интересом наблюдая за ним, сначала принял его за обнищавшего дворянина – судя по его сдержанности и спокойному достоинству, когда-то он знавал и лучшие дни. Речь его была хоть и проста, но всё ж порою красочна и даже поэтизирована. Джошуа поделился своими домыслами с Гранадо, но тот, усмехнувшись, опроверг их: достоинство и учтивость – черта любого уважающего себя испанца. Насытившись, старик поведал им, что некогда он был пастухом, но теперь его никто не нанимает, вот и дошёл до крайности. «Много раз с тех пор я был на краю голодной гибели, - рассказывал он, - И каждый раз, когда казалось, что пришёл конец, случалось чудо: монета, кусок хлеба или милосердный ночлег. Приснодева всё видит, господа, и кто отчаянно молит – получает. Только нужно быть осмотрительным в своих просьбах», - Гранадо, сидящий рядом с Джошуа, внезапно вздрогнул, и юноша, скосив на скульптора вопросительный взгляд, придвинулся чуть ближе, незаметно коснувшись носком ботинка ноги испанца. Уилсон заметил, что с того ознаменованного ночным кошмаром утра на «Хароне» Рэдвуд время от времени ведёт себя странно, выглядит растерянным, подавленным, и даже порой испуганным. Как сейчас. Также от него не укрылась странная тихая перепалка с Хоакином утром. Гранадо был явно рассержен, если не напуган и эта нервозность давала знать о себе все последующие часы: в тоне, движениях, взгляде. Джошуа всё это не нравилось. Ему казалось, что надвигается нечто тревожное, о сути и причине чего он не имеет ни малейшего понятия. - Что с тобой? Что-то случилось? – едва слышно спросил его Джошуа, краем глаза наблюдая, как Гименес беседует с их новым знакомым. - Задремал на секунду. Ужасно не выспался из-за тебя, - он улыбнулся, но Джошуа лишь нахмурился, всем своим видом показывая, что не купился на эту неуклюжую ложь. Гранадо из-за чего-то переживал, но не желал тем делиться с ним. Вздохнув, Джошуа вытер выпачканные жиром руки о мешок. Необыкновенные истории старика-бродяги о якобы спрятанных в недрах горы поблизости мавританских сокровищах были волшебны, но Уилсон слушал вполуха, погружённый в тревожные мысли. Настроение было безнадёжно испорчено.***
Гранада встретила их множеством мощёных булыжником улочек и небольших площадей. После Лондона и даже Блэкберна этот город показался Джошуа очень маленьким: дома с балконами и решётками на окнах были с виду компактными и тесно, словно гранатовые зёрна, прижатыми друг к другу, но это впечатление оказалось обманчивым – на деле за скромной белизной оштукатуренных стен скрывались благоухающие цветами зелёные сады и фонтаны, щеголявшие лоском пёстрой мавританской плитки. Крутые подъёмы и спады заставляли вспомнить, что город лежит на горном склоне, и, если повернуть голову, можно было увидеть внизу ряды черепичных крыш других домов, громоздившихся уровнями ниже. Это было странное место, не похожее ни на что в представлении Джошуа – тут на одном небольшом квадрате земли можно было найти столько противоречий, что на мгновение начинало казаться, что вся твоя прежняя картина мира трещит по швам. Мавританская архитектура с её замысловатой вязью переплеталась здесь с готикой и Ренессансом. Однако, несмотря на немалый европейский вклад, ничто не смогло вытеснить атмосферу Востока из этого места: о прошлых временах то и дело напоминали попадавшиеся то тут, то там фрагменты крепостных стен и арабской мозаики; фигурные сирийские арки неожиданно выскакивали в путаном лабиринте улиц – настолько узких, что путникам с трудом удавалось провести по ним своих лошадей. - Вы живёте где-то здесь? – поинтересовался Джошуа у ведущего рядом под узцы своего коня Гранадо. - Я живу на окраине, - отозвался тот, - Неподалёку от Альбайсина. Когда-то мой отец, приехав сюда из Англии, снял дом у одного из местных фермеров, и, решив, что такое тихое, уединённое место вполне ему подойдёт, остался. Я тоже думаю, что лучше жить подальше от центра: там слишком тесно и людно, хотя, как по мне, куда спокойнее. Альбайсин – довольно опасное место, да и в Сакромо̀нте – цыганском районе, можно найти себе беду, если не быть осторожным. Поэтому заклинаю тебя, Джошуа: если выходишь куда-то один, то делай это днём или с утра, и всегда бери с собой оружие. Но лучше первое время будь подле меня, пока не освоишься. Джошуа слушал, мотал на ус, и с лёгкостью пообещал Рэдвуду выходить в город только вместе с ним. Он также был рад, когда скульптор предложил ему показать Гранаду, ибо побаивался здешних обитателей и многочисленных улиц, в которых можно было запросто заблудиться. Дом Рэдвудов располагался на возвышенности, поросшей густой, но уже чуть пожелтевшей от зноя травой. Двухэтажный, столь же простой с виду, что и дома, которые Джошуа видел в центре, только гораздо больше в размерах, он манил своими белоснежными стенами и тёмно-зелёными рамами зарешечённых окон укрыться под сенью коричневой черепичной крыши от адского зноя, который снова обрушился на головы путников, стоило только времени перевалить за два часа пополудни. - Наконец-то, - пропыхтел Хоакин, утирая пот со лба. Джошуа внимательно следил за Гранадо, на лице которого появилась странная смесь удовлетворения и тревоги. Казалось, он радовался возвращению домой, но нечто, о чём Джошуа не знал, не давало ему в полной мере насладиться знаменательным моментом. Дон Гименес спешился и подошёл к тёмно-зелёной входной двери, обрамлённой пышно ветвящейся от земли до балкона белой ипомеей. Кашлянув, он громко постучал и отступил обратно на дорожку. Спустя минуту на балконе второго этажа над входом появился высокий, слегка полноватый мужчина преклонных лет. Поспешно нацепив на нос пенсне, он пригляделся к путникам, и провозгласил: - Хоакин! Гранадо! Наконец-то! – и поспешно скрылся в доме, а после дверь распахнулась, и новоприбывшие были незамедлительно заключены в крепчайшие объятия дона Федериго. - Гранадо, мой мальчик! Мой дорогой крестник! Как же давно мы не виделись – дай посмотрю на тебя, querido… [14] Ты возмужал, Грано, а ведь уехал совсем мальчишкой. Мы подготовили дом к твоему приезду. Хорошо вернуться на старое место, верно?.. Наконец, когда первые восторги слегка подутихли, все проследовали в дом. Дон Федериго, несмотря на свою эмоциональность, производил впечатление серьёзного, солидного, и даже сурового человека. Возможно, подобный характер ему придавал орлиный нос и хищный разлёт густых бровей, а может, элегантный, с иголочки, чёрный костюм со свисающей из кармана золотой цепочкой часов. Смоляные волосы были старательно зализаны назад, а непроглядные, как и у Гранадо, тёмные глаза светились острым умом и выдавали немалую смекалистость их владельца. Гранадо представил крестному Джошуа и Кэти. К горничной родич скульптора проявил мало интереса, а вот при слове «подмастерье» агатовые глаза блеснули любопытством: - О, так ты взял себе ученика, подумать только: когда-то тебя учили твой отец и я, а теперь ты сам передаёшь кому-то знания. Как быстро сменяются времена… Они прошли в гостиную. Андалузский дом Рэдвудов отличался от поместья в Блэкберне также разительно, как и испанец от британца: входная дверь вела в холл, выполненный в мавританском стиле – его делила надвое декоративная сирийская арка, покрытая тонкой резьбой по гипсу и расписной плиткой у основания. Первая половина помещения была практически пуста, если не считать массивного резного шкафа из тёмного дуба, предназначенного для хранения уличной одежды и головных уборов. Во второй части холла почти всё пространство занимала каменная, побеленная с боков лестница, мраморные ступени которой, обрамлённые металлическими решетчатыми перилами, уводили на второй этаж, выглядывавший из-под округлых белоснежных арок, что поддерживались красноватыми, под стать ступеням, мраморными колоннами. Миниатюрный, украшенный прихотливой резьбой столик с парой стульев уютно прислонились к оштукатуренному боку лестницы, словно приглашая присесть для мимолётной беседы со случайным гостем. Пасторальные картины на стенах, ковры на прохладных плитах пола и искусно вышитые восточные портьеры смягчали готическую суровость тёмной, словно бы собравшейся существовать века мебели. Это поместье впечатлило Джошуа своей противоречивостью, как и сам город, с первого взгляда: диковатая грубость здесь соперничала с арабской роскошью и европейской тягой к кокетливой изысканности. И, одновременно, всего этого не было слишком много, балансируя на вопиющей грани эклектики и пошлости. Когда оживлённая компания оказалась в гостиной, и дон Федериго на довольно сносном английском выпытывал у Джошуа о его успехах в области скульптуры и последних впечатлениях от своего пребывания в Испании, откуда-то из глубин дома послышались пронзительные женские голоса, дробный цокот каблуков, а после двери распахнулись, и в комнату с громким воплем: «Гранадо!», влетела девушка в тёмно-бордовом платье с оборками, и буквально кинулась в объятия оторопевшему Рэдвуду, который, впрочем, быстро опомнившись, подхватил миниатюрную незнакомку на руки, и, смеясь, закружил по комнате. - Донья Пепита, ваша мантилья! Немедленно наденьте мантилью! – следом за девушкой в комнату ворвалась полноватая матрона – явно дуэнья – с кружевной чёрной накидкой в руках. Но подопечная, кажется, её даже не слышала, продолжая радостно причитать, обнимая Гранадо: - Дружок, милый, как же долго тебя не было! Не узнать, тебя не узнать! - Пепита, малышка, как ты выросла! Красавица! – девушка и впрямь была чудо как хороша: изящная, аппетитная, с миловидным личиком. Обрамлённые длинными ресницами глаза были что влажные ягоды шелковицы, а мягко очерченный розовый рот мог соперничать своей нежностью с розой, бережно воткнутой в атласные волны густых волос. Говорят, настоящая андалузская красавица должна иметь три чёрные вещи: ресницы, брови и волосы; три белые вещи – кожу, зубы и руки; и три розовые: губы, ногти и соски. Джошуа был уверен, что нашёл живой эталон этому мнению – Пепиту. Одновременно, ему стало не по себе: неясная тревога зажглась где-то глубоко в груди и заполнила сердце до краёв. Ему нестерпимо захотелось уйти, уединиться, чтобы не видеть этих задушевных сцен семейного счастья. Он снова ощутил себя лишним, чужим, как некогда на первых порах в доме Гранадо в Блэкберне. Возможно ли, так случилось потому что на секунду он подумал, что Гранадо и эта девушка идеально смотрятся вместе?.. Более одинокой выглядела, пожалуй, только Кэти, изумлённо наблюдавшая за разворачивающейся сценой. - Как вы, Кэти? – шёпотом спросил у неё Джошуа, на что она смущённо покосилась на него, и едва слышно ответила: - Всё в порядке, мистер Уилсон, только… никак не могу привыкнуть. Здесь всё настолько иное… - и осеклась, потому что Федериго пригласил всех в столовую, а к англичанке приблизилась смуглая женщина преклонных лет – видимо, тоже горничная, и жестами, с улыбкой позвала её за собой. Кэти, ещё раз взволнованно оглянувшись на Джошуа, послушно ушла за ней, а юноша, тяжко вздохнув, проследовал за остальными на праздничный обед. Вино лилось рекой, а разговоры, начавшиеся в разгар дня, растянулись до заката. В основном, говорили дон Федериго, Хоакин и Гранадо. Джошуа же больше молчал, оживляясь только когда к нему обращались, в остальное время погружаясь в свои мысли и пытаясь найти более существенное объяснение гложущей его тоске, кроме банальной ревности. А ревновал он страшно: наблюдая, как обворожительная дочь дона Федериго льнёт к Гранадо, а тот воспринимает это настолько спокойно, словно бы подобное обращение между мужчиной и женщиной в порядке вещей, и ни к чему по итогу не обязывает. Джошуа это было совершенно непонятно, и в какой-то момент, когда дон Федериго – красный от вина – заметил, что Гранадо мог бы составить прекрасную партию Пепите, юноша просто поднялся из-за стола, и, сославшись на усталость после долгого путешествия, поспешно выскользнул в тёмный холл. Пройдя дом насквозь, он направился к видневшемуся из-за большой застеклённой двери арочному полукругу ночного неба. Толкнув дверь, Уилсон оказался в шелестящем от лёгкого ветра патио. В центре, на мощёной камнем площадке, мирно журчал шестиугольный фонтан. Медленно ступая и безуспешно пытаясь унять бьющую его дрожь ярости, Джошуа спустился по ступеням вниз и остановился, безотрывно глядя на переливающиеся перламутровые струи, безмятежно падающие из открытых львиных пастей, и пытаясь себя успокоить, однако, с каждой секундой понимал, что это невозможно. Всё слишком очевидно: этой девушке нравится Гранадо, а её отец совсем не против выбора дочери. И, что самое кошмарное: Гранадо ни словом ни жестом даже не попытался оспорить их надежды! «Но, ужаснее всего то… - думал он, касаясь ладонью прохладной воды, - … что мои чувства к Гранадо, по-сравнению с её чувствами, не имеют никакой ценности в глазах этого мира», - истерично визжали в зарослях акации и жасмина цикады, где-то на севере пел соловей, а Джошуа хотелось зажать ладонями уши, закрыть глаза и закричать, что есть мочи, дабы избавиться от этого отвратительного, всепоглощающего чувства отверженности. - Джошуа! Вот ты где… - быстрые шаги за спиной, и на плечо легла тяжёлая рука, - Почему ты здесь один? «Я оказался один, как только ступил в этот дом», - хотел было сказать он, но передумал, вместо этого выдавив: - Слишком много выпил… Мне нужно было на воздух, - он не смотрел на Гранадо, просто не мог – обида за всё происходившее жгла так, что Джошуа то и дело сглатывал встающий в горле комок. Он понимал, что ведёт себя странно, но не мог не чувствовать всего того, что терзало его теперь. - Эй, что с тобой? Что-то стряслось? – Гранадо обнял напряжённые плечи юноши и положил подбородок на одно из них. А после помрачнел: - Это что, из-за неё? Из-за Пепиты? Брось, Джошуа, она же мне как сестра! Я знаю её с детства! Наши отцы дружили, когда мы ещё под юбками прятались. - Вам она как сестра, быть может… - сдавленно отозвался Джошуа, - Но вот ей вы… - Ну, всё, хватит, - его резко развернули к себе лицом и порывисто, коротко поцеловали, отчего столь длительно сдерживаемые слёзы брызнули из глаз, - Федериго перебрал, и вёл себя бестактно. Тебе не стоит обращать на это внимания… - Гранадо прижался лбом ко лбу Джошуа, сжав голову парня в ладонях, и пристально глядя ему в глаза, - Ты же знаешь, я никогда не женюсь – ни на ней, ни на ком-либо ещё. Джошуа… - Уилсон судорожно вздохнул, тщетно пытаясь совладать с рвущимися наружу всхлипами, - Ну, что же ты, lindo [15], успокойся… - он обнял слегка подрагивающего юношу и прижал к себе, целуя в пахнущие пылью, зноем и молоком золотистые волосы на затылке, - Никто не заменит мне тебя. Если бы ты только знал, как сильно я хотел… Как долго мечтал о тебе… С того самого дня, как только увидел впервые… - он говорил, покрывая неспешными, безобидными поцелуями мокрые щёки Джошуа, и тихий шёпот, сливаясь с трелями цикад и шелестом воды, понемногу успокаивал Уилсона, - Не смей даже думать, что я могу предпочесть кого-то другого. В тебе одном моё вдохновение, - они простояли так ещё какое-то время – прижавшись друг к другу в утешительной ласке. После, Гранадо, заслышав зов крёстного, извинившись, ушёл, а Джошуа – разморённый теплом объятий и нежностью, ещё долго сидел на широком бортике фонтана и смотрел на бегущую воду. Ему казалось, что вместе с ней мало-помалу утекает и снедавший его страх. Собираясь ко сну, он решил принять ванну, дабы смыть с себя дорожную пыль и пот, а вместе с ними – и неприятные воспоминания. Кэти, уже успевшая получить наставления от домоправительницы Рэдвуда, вызвалась всё подготовить для него. Наконец, горничная, сложив на столике в ванной стопку полотенец и поставив пару подсвечников с горящими свечами, сделала книксен, после чего скрылась, оставив Джошуа одного. Раздеваясь, юноша скользил взглядом по переливающимся в оранжевом свете сине-зелёным витражным стёклам большого окна, но ничего не видел. Он чувствовал себя опустошённым и озадаченным: как легко он расстроился сегодня, лишь только уловив интерес к Гранадо с чьей-либо стороны. Настолько расстроился, что даже не смог совладать с собой, расплакавшись, точно девица - стыд за эту минутную слабость до сих пор жёг Уилсона страшнее огня. Джошуа осознал, что по-прежнему до конца не верит ни себе, ни Рэдвуду - слишком уж часто эта доверчивость оборачивалась для него болью и разочарованием. И также он был вынужден признать, что всё же допустил то, чего так отчаянно избегал до недавнего времени - позволил себе проникнуться сущностью Гранадо, сделать его частью себя и впустить его корни глубоко в своё сердце. Он понял, что этот человек станет последней его любовью. Потому что, когда она закончится - его сердце разобьётся. Постепенно, глаза его закрылись, и, убаюканный ласковым теплом горячей воды и тихим покачиванием свечных огней, юноша мягко скользнул в сон... Лёгкие прикосновения на лице и бархатный шёпот вернули его в сознание. Не размыкая век, Джошуа приоткрыл губы, отвечая на ласку. Он знал, кто это - ясно уловимый аромат тела, похожий на запах гвоздики, выдавал его владельца с головой. - Что ты тут делаешь? - пробормотал Уилсон, приподнимаясь и садясь. Видимо, проспал он недолго - вода всё ещё была горячей, и лёгкий пар затягивал витраж бледным маревом влаги. - Ты не запер дверь. И я вошёл, - с нахальной полуулыбкой ответил Гранадо, опускаясь рядом на корточки. - Говоришь, словно какой-нибудь вор, - хмыкнул Джошуа, омывая руки, мгновенно озябшие на воздухе, - Надеюсь, не полотенца тащить собрался? - О, помилуй... Тут есть кое-что поинтереснее полотенец, - вкрадчиво отозвался испанец, весьма красноречиво скользя взглядом по мокрым плечам и шее Джошуа, заставляя юношу, как и всегда в таких случаях, от смущения спрятать глаза. - Не нужно так смотреть на меня, - пробурчал он, склоняя голову и влажные волосы, свесившись вниз, скрыли профиль англичанина до подбородка. - Как? - опершись локтями о бортик ванной, поинтересовался Гранадо, приблизив лицо к Уилсону. - Как будто съесть собрался. - Ты очень проницателен, меня терзает дикий голод, - он ласково потёрся колючей щекой о плечо мальчика, - Сегодня, из-за всех этих семейных торжеств, я едва ли смог побыть с тобой, и теперь готов разорвать эту нежную тушку на кусочки... - Кошмар, что ты несёшь... Прекрати, - исступлённо закатил глаза Джошуа, тем не менее, не в силах сдержать широкой улыбки. Гранадо торжествующе захихикал, довольный произведённым эффектом, после чего привлёк к себе улыбающегося юношу, и - уже совсем не шуточно, поцеловал в разогретые водой и мгновенно затеплившимся волнением губы. Стояла глубокая ночь, и весь дом затаился до утра. Лишь сверчки играли в саду на своих скрипках, да ночные бабочки глухо бились в лазурное стекло, привлечённые светом мирно потрескивающего огня. Джошуа наблюдал, как смуглое оливковое тело - сантиметр за сантиметром - погружается в воду, а после испещрённые хребтами вен руки с тихим плеском притягивают его ближе. Он видит этот взгляд - сумрачный, гипнотический, будто бесконечные глубины Стикса, ласкающий его, подобно языкам пламени - полный нежности и желания, говорящих лучше любых слов. Этому взгляду невозможно было не верить, невозможно сопротивляться - лишь тихо таять, отвечая взаимностью. Гранадо же не спешил, любуясь Джошуа: тем, как, стекая по шее и груди, по розовым соскам, прозрачные капли сливаются с поверхностью бликующей воды, под которой кроется ещё немало красоты. Затаив дыхание, он медленно оглаживал покрывшуюся мурашками кожу - всё ещё бледную, пока не успевшую отдать свою жасминную невинность на растерзание жадному андалузскому солнцу. Отзывчивый его рукам, словно лист на ветру, юноша был необыкновенно пленителен, а проступивший на щеках жаркий яблоневый румянец так и манил прикоснуться, вкусить всю сладость этого запретного плода. - Dios, que bueno eres ... [16] Ты сводишь меня с ума, - проводя кончиком носа вдоль его шеи и вдыхая нежный аромат волос и тела, промурлыкал Гранадо. - Так чего же ты ждёшь? - прошептал в ответ Джошуа, глядя искоса из-под влажных ресниц, и, скользнув ладонью вверх по медленно вздымающейся груди скульптора, прижался к нему бёдрами, вызвав у своего визави едва слышный вздох и лёгкую улыбку: - Хочу насладиться тобой, lindo, ощутить твою близость в полной мере, - он поднёс пальцы подмастерья к губам и прикрыл глаза, прикасаясь к подушечкам лёгкими, безвинными поцелуями, - Ты растёшь, меняешься, и тело твоё также меняет свой рельеф... - бархатный голос Гранадо отражался от стен купальни, и Джошуа, сидя на бёдрах любовника, ощущал всё возрастающее общее вожделение, - Это такое наслаждение - исследовать его снова и снова, и каждый раз - будто впервые. - Я часто вспоминаю тот день, когда встретил тебя, - положив голову на плечо Рэдвуда, прошептал Джошуа, чувствуя, как горячие ладони неспешно - и оттого невыносимо томительно, изучают его лопатки и плечи, а после - скользя вдоль позвоночника, устремляются вниз, под воду, пробуждая внутри потаённый вулкан, готовый вот-вот взорваться, послав к чертям все страхи и принципы, - Когда ты впервые прикоснулся ко мне, я понял, что что-то не так. - Не так? - усмехнулся Гранадо, выразительно вздёрнув бровь кверху. Джошуа слегка кивнул: - Да. Потому что мне безумно понравилось то, как ты это делал - как узнавал моё тело, - он медленно целовал плечи и ключицы скульптора, всё сильнее возбуждая и возбуждаясь сам, - ...Словно бы не просто запоминал рельеф, а... занимался любовью, говорил со мной через свои касания. Я ничего подобного раньше не испытывал. - Потому что так и было, - тихо ответил Гранадо, зарывшись рукой в пшеничные пряди волос и погладив кончиком пальца скулу юноши: - Уже тогда я... ощутил к тебе сильнейшую тягу, и, честно говоря, думал, что не сдержусь. В итоге, приходил снова и снова, пока не понял, что хочу чувствовать тебя рядом постоянно, каждый день... - Джошуа, пригревшись в тёплых объятиях, с интересом ловил каждое слово, - И я рад, что не поддался тогда доводам рассудка, потому что иначе сейчас бы не смог обнимать тебя здесь - на родине своей души. Я благодарен судьбе за то, что ты появился в моей жизни, и сделаю всё, чтобы ты не пожалел о своём выборе, - каждое слово, срывающееся в этот момент с его уст, пронзало Джошуа насквозь, заставляя замирать от растерянности и счастья. Он с трудом верил, что всё это ему не снится, и что возможно, будучи на Земле, испытывать подобную благодать. - Скажи, что любишь меня, и пойдём в постель, - потребовал Джошуа, поднимая голову и глядя так, что Гранадо бросило в жар, захотелось взять наглеца прямо сейчас - в этой тесной, неудобной посудине, - ...Сил уже нет терпеть это словоблудие, - в тайне же, в тот миг юноша был до того смущён и счастлив, что ничего лучше, чем спрятаться за словами, не придумал. Но Гранадо, кажется, всё устраивало: - Ах, словоблудие... - мстительно осклабился он, и опрокинул смеющегося Джошуа в воду... После, вдоволь нарезвившись, они перебрались в комнату: Гранадо отнёс расслабленного юношу в свою спальню, где, запалив свечу, под сенью шифонового полога, позволил себе в полной мере отдаться во власть изящных мальчишеских рук и нежных губ, исторгающих бесстыдные стоны и жаркий шёпот его имени, пополам с мольбами о большем. Он целовал изящную спину, скользя влажным языком вниз по позвоночнику, чувствуя, как извивается от наслаждения Джошуа, прикрыв одурманенные желанием глаза; ласкал упругие округлые ягодицы, порозовевшие его усилиями, а после с предвкушением устремлялся вниз, зная, что ничто не заставляет этот нежный английский цветок сходить с ума так, как поцелуи под коленями и лобзание стоп. Особенно, стоп: когда его губы доходят до лодыжки и спускаются на свод, всё тело мальчика выгибается, будто пронзённое насквозь электричеством, тонкие пальцы исступлённо сжимают в кулаках простыни, затылок в напряжении упирается в постель, а на пылающем лице с распахнутыми влажными губами читается такое неистовое наслаждение, что, глядя на это, его хочется любить бесконечно долго, сильнее, самозабвеннее. Смотреть, как он кончает от одних лишь обхвативших пальцы на ноге губ - отдельное, изысканное удовольствие, будоражащее все чувства и инстинкты своей непристойной откровенностью. В этот момент он кажется таким беззащитным и нежным, таким невыносимо прекрасным и искренним, что Гранадо почти верит, почти готов отдать ему всё, включая собственную жизнь. И, от осознания этого «почти» неизменно становится больно. - Тебе хорошо, lindo? - покрывая медленными, сладостными поцелуями влажную шею, негромко спросил Гранадо. Ему не требовалось знать ответ на очевидное - он хотел услышать тот особый тембр, который приобретал голос Джошуа после испытанного им экстаза: чувственный, слегка обессиленный и задыхающийся, хрипловатый из-за отчаянных стонов в подушку. - Да... - прикрыв глаза, юноша прислушивался к затихающим отголоскам оргазма, содрогаясь всем телом и чувствуя умиротворяющие прикосновения горячих губ и рук возлюбленного, - Очень... - он привлёк Гранадо к себе, и наощупь отыскал во тьме погасшей свечи его губы, - Ты мой желанный...***
Дни, с момента их приезда в Гранаду, неслись, словно обезумевшие кони, и поначалу Джошуа даже не осмеливался высовывать нос за ворота. Дел и на асьенде Рэдвудов было более чем достаточно: он и Гранадо приводили в порядок мастерскую покойного, которая теперь принадлежала его сыну. Прислугу, да и любого другого, не смыслящего в ремесле скульптора, Гранадо по-прежнему категорически не хотел пускать в эту святая святых, посему, заниматься уборкой и мелким ремонтом приходилось им вдвоём. «Нет, нет, и нет! Никто из них не знает, что из хранящегося здесь может в дальнейшем пригодиться мне или тебе в работе! Да даже я не всегда это знаю наперёд! Поэтому вставай - нам надо добелить эту комнату сегодня», - Джошуа не возражал. Он вообще не вполне понимал сейчас, что чувствует, находясь в странном внутреннем замешательстве. Он никак не мог привыкнуть к новой для себя обстановке: этому дому, местами словно сошедшему из сказок «Тысяча и одной ночи», а в отдельных комнатах поражающему своей английской строгостью, будто бы старающейся компенсировать восточную несдержанность своей второй половины; не мог привыкнуть к грозному и разговорчивому дону Федериго, сметливой служанке Рамоне, и - больше всего - яркой и любопытной Пепите, которая в первые дни практически не отходила от Гранадо и болтала без умолку, ходя за ним по пятам, словно хвост. Не бывало ни разу, чтобы Джошуа, проходя мимо комнаты, где находился Гранадо, не услышал серебристый смех или звонкий голосок сеньоры Санчес, а изредка - и деловитые интонации её дуэньи, неотступно следовавшей за своей подопечной, куда бы та ни пошла. Пепита и Рэдвуд были неразлучны настолько, что это едва не переросло в ссору между ним и Джошуа. Тяжкий вздох. Джошуа вздрогнул и опустил резец, которым прочерчивал бороздки в волосах девы-Смерти. Это была его вторая попытка сделать композицию на тему услышанной от Икабода легенды, и Джошуа снова чувствовал, что это было не то - что он снова не доделает эту модель, поскольку она не передавала и сотой доли того, что он переживал. Возможно, всё складывалось так, потому что он и сам не мог толком осознать, что именно чувствует, думая об этой истории: страх ли, благоговение, восхищение, печаль, или, быть может, нежность?.. Он не знал, но всячески докапывался до истоков, проводя в размышлениях долгие часы, порой настолько погружаясь в себя, что терял ощущение времени, аппетит и сон. Или, быть может, он просто пытался спрятаться от своих истинных чувств, от своей обиды и бессильной злости, которые стали его частыми спутниками с момента прибытия в Гранаду?.. - Ты собираешься идти ужинать, или решил вовсе бросить это гиблое дело? - хмыкнул Гранадо, наклоняясь и глядя через плечо на результат многочасовых усилий Джошуа, - Ого, а ты учишься... Она сильно отличается от той, что ты сделал в Блэкберне. - Ничему я не учусь, - негромко и недовольно буркнул Джошуа, отставляя в сторону деревянную композицию, и угрюмо глядя в золотое пламя догорающей свечи. Его грызло раздражение и хотелось развернуться и отвесить Гранадо дюжину оплеух за то, что тот никак не оторвётся от своей обожаемой Пепиты, - А вы, сеньор Гранадо, можете не беспокоиться - Кэти принесла мне ужин ещё час назад. Так что я сыт. - В чём дело? - мгновенно отбросив все иронические ужимки, похолодевшим тоном отрезал Гранадо. Джошуа молчал, подбирая слова. - Что ты молчишь? Что случилось? - повторил Рэдвуд, и, снова не дождавшись ответа, осторожно дотронулся до плеча Уилсона, вместе с теплом живого тела сквозь тонкую рубашку ощутив каменное напряжение мышц, - Ну же, lindo, я не пойму, если ты не скажешь мне, в чём причина... - он обнял его сзади за плечи, и Джошуа едва подавил стон отчаяния, после чего, чувствуя ком в горле, вымолвил, высвобождаясь из объятий, которые сейчас не дарили ничего, кроме странной, глубокой боли и чувства потери: - Не надо. Возвращайтесь обратно - Пепита, должно быть, заждалась вас. - Пепита подождёт! - разъярённо выпалил Гранадо, беря его за плечи и резко разворачивая к себе, - И хватит говорить мне «вы»! Ты меня убиваешь, maldita mariquita! [17] - Нет, это ты меня убиваешь, идиот! - рявкнул в ответ Джошуа, и Гранадо даже застыл от изумления - настолько непривычно было ему слышать, как Джошуа повышает голос, - Сначала ты спишь со мной, а после невозмутимо обнимаешься с этой девицей сутки напролёт, как будто это нормально! Как будто в порядке вещей!!! Ты хоть понимаешь, каково мне видеть всё это?! Хотите быть с ней?! - так отправляйтесь, что же вы, дон Рэдвуд?! Федериго только рад будет заполучить вас в зятья! А меня оставьте в покое - может быть, тогда в моей жизни появится что-то ещё, кроме бесплодного ожидания! - в комнате повисла тишина. Джошуа, замерев, и упрямо глядя на пляшущий свечной огонь, с ужасом ждал скандала, крика, хлопанья дверью со всеми вытекающими из этого последствиями, но ничего из вышеназванного не произошло. Только: - Прости. Я думал, что ты понял. Я же говорил, что Пепита мне, как сестра. Мы дружили всю жизнь, и не виделись семь лет... Но я не люблю её. Клянусь тебе, Джошуа. - Не важно, что вы говорили, - ответил Джошуа, чувствуя, что голос его от волнения покидает, - Люди много чего говорят. А потом также легко берут свои слова обратно. С момента приезда сюда я больше... - он сорвался на хрип и замолчал, смешавшись окончательно. - Джошуа... - Гранадо снова развернул его и заставил юношу посмотреть себе в лицо. В чёрных глазах читалась мольба: - Пойми, что я не могу так просто отгородиться от Пепиты и Федериго после столь долгой разлуки. Здесь совершенно иные порядки... - Что? - не веря своим ушам, выдохнул Джошуа, - Ты же понимаешь, что никому и ничем не обязан? Понимаешь?.. - Гранадо на это только тяжело вздохнул и, отпустив его, нервно заходил кругами по комнате: - Ты прав и не прав одновременно. В Испании отношения между людьми складываются несколько иначе, чем в Британии. Я не прихожусь Пепите и Федериго кровным родственником, но они были со мной всегда, понимаешь, Джошуа? И любили меня не меньше Икабода. Они - моя семья. И сейчас, после смерти отца, я это чувствую как никогда сильно... - Джошуа промолчал, внутренне разрываясь между всё ещё точившей его обидой и раскрывающейся, точно ядовитый цветок, виной. Его вспышка стала казаться ему глупой и неуместной, а собственный эгоизм - ничтожным. Но, одновременно, даже положа руку на сердце, он не мог сказать, что у этих его чувств не было под собой основания. - Прости, но я скучаю. По тебе, - признался он, сделав над собой мучительное усилие, - и Гранадо, который всё ещё распинался в попытках что-то объяснить, прервавшись на полуслове, замолчал, а после, помедлив, подошёл к нему и обнял - осторожно, словно опасаясь, что Джошуа снова отдёрнется или, того хуже - ударит его и уйдёт. Но он ничего не сделал. Вместо этого, юноша просто обмяк в его руках, и Гранадо внезапно понял, как похудел Джошуа с того момента, когда он последний раз обнимал его - почти неделю назад. Он будто истончился - стал совсем хрупким, словно обескровленным. Осознание этого пробрало скульптора до костей. - Я всё понял. Я обещаю тебе, что мы будем больше проводить времени вместе. Обещаю... - он погладил Уилсона по голове и поплотнее обхватил в объятия, - А теперь, давай ты всё-таки поешь. Ты ведь обманул меня насчёт Кэти? - Да, - отозвался Джошуа, закрывая глаза и чувствуя неприятную слабость и пустоту в желудке, которой за своими переживаниями и мыслями о скульптуре доселе не замечал. - И сколько дней прошло? - Три. - Безмозглый мальчишка, - Джошуа вскрикнул от неожиданности, потому что мир вдруг перевернулся с ног на голову. - Куда вы меня тащите?! - возмутился он, замолотив кулаками по облачённой в жилет спине скульптора. Дожил - его таскают, как мешок с капустой. Последний раз подобную дерзость он позволил только Дольфу, да и то, потому что побаивался его. С Гранадо всё было иначе. - Сейчас мы пойдём в комнату, и ты ляжешь в постель, - спустя несколько минут угроза была исполнена, и Джошуа ощутил, что утопает в хорошо знакомых подушках - комната Гранадо. - Куда ты? - он приподнялся, вопросительно и ошарашенно глядя, как Рэдвуд останавливается, и, вернувшись, садится рядом с ним: - Останься здесь, и подожди меня, - он ощутил нежный поцелуй в бровь, и его пробрал острый озноб - наполовину приятный, наполовину нездоровый - истощённый организм мёрз и с благодарностью реагировал на малейшее тепло. После Гранадо ушёл, и вернулся уже с подносом, над которым поднимался такой запах, что Джошуа едва не взвыл - так резко подвело желудок. - Обещай мне, что больше не станешь доводить себя до такого состояния, - наблюдая, как подмастерье поглощает суп, потребовал Рэдвуд, после чего, удовлетворённый кивком, увлёк насытившегося Джошуа под одеяло, где, свернувшись в терпко пахнущих объятиях любимого, словно довольный кот, тот и заснул до самого утра.***
На следующий день Гранадо объявил, что они идут на прогулку. - Ты же хотел посмотреть Гранаду? - спросил он. - Ну... да, - отчего-то заробев, ответил Джошуа, - А разве нам не надо заканчивать с побелкой? - Позже, - надевая шляпу перед зеркалом, ухмыльнулся испанец, - Я ведь обещал тебе устроить прогулку по городу. Думаю, сейчас самое время: сегодня довольно прохладно. К тому же, я и сам соскучился по Гранаде. Уверен, мы отлично проведём время. И действительно: Джошуа ни минуты не скучал с момента выхода из дома. Они бродили в лабиринтах улочек, где то и дело попадались призраки прошедших веков: то резные наличники, то восточные арки, то врезанные в белые стены неведомые надписи на арабском языке, тянувшиеся вдоль фундамента едва ли не на пол-улицы, и всегда внезапно обрывавшиеся. Гранадо рассказал Джошуа историю происхождения названия города. Он говорил, что если подняться высоко на Сьерра-Неваду и поглядеть вниз, то город, расположенный на четырёх холмах, будет похож на раскрытый гранат, а дома в нём - станут зёрнами. Так Гранада и получила своё имя от пришедших на место иберов мавров. Также в этот день они успели добраться до Альгамбры - древнего дворца Насридов [18], и по сей день не утратившего своего пышного великолепия, вопреки пустующим помещениям, в которых теперь нередко ютились бездомные, а на верхних ярусах - те, кто следил за состоянием дворца и окружающих его садов, что раскинулись вокруг величественных стен и ажурных колонн, во всём своём томном великолепии розовых бутонов, магнолий и жасмина. Отовсюду доносилось умиротворяющее журчание фонтанов и пение птиц. Гранадо рассказывал Джошуа об услышанных им от здешних сторожей ещё в детстве легендах о трёх прекрасных арабских царевнах, что были заточены в одной из дворцовых башен своим отцом-эмиром, потому что его звездочёт - чёрный маг и мудрейший человек, напророчил, что если его дочери узнают любовь, то случится великая беда. В итоге, когда пришло время, несмотря на все старания эмира отгородить своих чад от мира внешнего, две его дочери сбежали с царевичами из христианского вражеского государства, а третья не решилась на побег. Она рано умерла - от тоски по любимому и сожалений, так и оставшись в стенах Башни Царевен. Говорят, её печальный призрак до сих пор бродит здесь, и порой напевает тоскливые колыбельные под звуки серебряной лютни. Пригревшийся на солнце Джошуа, привалившись к горячему мраморному боку фонтана, слушал всё, что говорил его спутник, и душа его пела и рвалась от восторга: он знал, чем займётся в мастерской, как только вернётся на асьенду. Он оставит несчастную легенду Икабода в покое и займётся созданием скульптур по мотивам легенд о Гранаде! Эта идея так захватила его, что на удивлённый вопрос Гранадо, почему он выглядит таким счастливым, Джошуа ничего не ответил, лишь благодарно и крепко поцеловав скульптора в губы. Теперь он видел цель. А значит, мог и найти своё место в этой пока что малопонятной, но, без сомнения, удивительной стране. Когда они, вволю нагулявшись средь деревьев, фонтанов и резной арабской вязи, вышли наружу через Ворота Правосудия, то почти сразу услышали звуки гитары и тамбурина: на площади танцевала красивая длинноволосая цыганка в ярком красно-жёлтом наряде. Она улыбалась и заливисто смеялась в азарте, отбивая каблуками чечётку так лихо и заразительно, что Джошуа замедлил шаг, а после утянул Гранадо в небольшую толпу зрителей, что уже успела собраться вокруг танцовщицы. - Ты только посмотри на неё! - восхищённым шёпотом сказал Джошуа Гранадо на ухо, - Она похожа на пламя костра. Как она это делает? Как заставляет всех чувствовать то же, что чувствует она? - его буквально распирало от радости и хотелось смеяться вместе с ней. В тот момент он чувствовал себя абсолютно счастливым. - Также, как и любой умелый творец, - улыбнулся Гранадо, - Она забывает о том, кто она есть на самом деле и становится той историей, что рассказывает нам через танец. Ничто не мешает этой истории пролиться наружу, подобно вину из серебряного кубка. Это и называется искусством, - благодарно сжав его руку в своей, юноша, не отрываясь, смотрел, как извивается цыганка, сколько дозированного, строгого напряжения и грации в каждом её жесте, и чувствовал, что готов смотреть на этот танец жизни вечно. Гранадо, похоже, тоже понял его состояние и, потянув за руку прочь, сказал: - Идём. Хочу отвести тебя туда, где ты сможешь увидеть лучшее фламенко в Андалусии. Спустя полчаса они ступили в пределы Сакрамонте - цыганского квартала, чьи известняковые пещеры и заборчики тянулись вдоль холмов, подобно пчелиным сотам. Над землёй уже сгустились сиреневые сумерки, и многие окна светились, а откуда-то доносились звуки музыки и протяжное многоголосое пение. - А... ты уверен, что нам можно здесь находиться? - неуверенно поглядывая по сторонам, спросил Джошуа у безмятежно вышагивающего вверх по склону Гранадо. Наверху, на холмах, возле пещер, сидели цыганские мужчины. Лениво дымя трубками и сигарами, они с подозрением косились на двух незнакомцев. Натолкнувшись на один такой взгляд, Джошуа засомневался, что так уж хочет посмотреть на фламенко. - Разумеется, можно, - хмыкнул Рэдвуд, - Если ты пришёл с миром, и не собираешься никого грабить. Я знаю одну женщину - она хозяйка питейного заведения в Сакромонте. И там устраиваются лучшие вечера фламенко. Сегодня как раз среда - один из таких дней. Так что нам может повезти. Они поднялись на холм и дошли до одной из известняковых пещер, вход в которую венчала вывеска с надписью «La Buleria». Из недр доносился гитарный перезвон, аплодисменты и голоса. - Смелей, - ободряюще осклабился Гранадо, подталкивая замешкавшегося подмастерье вперёд. Внутри, вопреки ожиданиям Уилсона, оказалось тепло. Всё, кроме мебели было высечено из известняка: сцена, на которой сейчас играли музыканты и пела смуглая женщина низким и страстным голосом; ложи в стенах, убранные коврами и пёстрыми подушками, на которых сидели зрители. Барная стойка со множеством бутылок на полках, за которой красивая стройная женщина средних лет, с чёрной косой через плечо, разговаривала с посетителями. Перед сценой, на пространстве, свободном от столов и стульев, кружилась в танце цыганка в чёрном платье с открытыми плечами. Словно хвост кометы, мелькал в воздухе алый росчерк шали. - Здравствуй, Кармела, - приблизившись к стойке, приветствовал женщину Гранадо, - Помнишь меня? - та сначала недоумённо сверлила его угольными глазами, а после вскрикнула, будто чайка, и вылетела из-за стойки: - Неужто Гранадо! Мальчик мой, как ты изменился! Столько лет прошло... - заключив скульптора в объятия, она тут же недовольно отпихнула его от себя: - И не стыдно тебе, негодный?! Сколько времени ты пропадал, и только теперь явился?! Вспомнил про Кармелу, гляди-ка! - Не серчай, - сконфуженно поморщился Гранадо, потирая плечо, - Я вернулся в Андалусию неделю назад. До сего момента я жил в Британии. - Отец? - прищурившись, спросила она. - Да, - ответил он. Женщина серьёзно вздохнула: - Он завершил свои дела и ушёл, - сказала она, с грустью взглянув в лицо Гранадо, - Это закон. - Я это понимаю, - он покачал головой, - Но смириться до сих пор не могу. - Это пройдёт, дорогой, - она взяла его под руку и обратила очи на застывшего Джошуа: юноша заворожённо наблюдал за танцующими и не слышал, о чём говорили Гранадо с хозяйкой. Да и если бы слышал, то всё равно бы не понял - дон Федериго обещал Джошуа, что как только он и Гранадо разберутся с ремонтом, он будет учить его испанскому. Джошуа вежливо улыбался и благодарил профессора Санчеса, хотя в глубине души предпочёл бы в качестве учителя Гранадо. В обществе дона Федериго он чувствовал себя до крайности неловко. К тому же, ему всё время казалось, что в глазах учёного мужа, коим являлся крёстный Рэдвуда, любивший за трапезой порассуждать о высоких материях, он выглядит тёмной деревенщиной. - А этого мальчика я раньше не видела, - задумчиво проговорила Кармела, - Твой? - Да. Он со мной, - Гранадо окликнул Джошуа, стараясь игнорировать насмешливое выражение лица хозяйки. Проклятая цыганская кровь, ничего от неё не скроешь! - Кармела, это Джошуа. Джошуа, это Кармела, - кратко и без лишних церемоний представил он их друг другу, - Джошуа очень любит фламенко, поэтому я привёл его сюда. Надеюсь, ты не против. - Разумеется, - махнула рукой та, - Особенно, если вы что-нибудь закажете, а то на твоего хорошенького мальчика смотреть больно - до того он стесняется. - Он не мой мальчик! - вспыхнул Гранадо. - Ну конечно... Лгунишка, - ласково припечатала Кармела и деловито направилась за стойку, где наполнила две рюмки янтарного цвета орухо [19], - Выпейте и развлекайтесь. - Тебе здесь нравится? - спросил Гранадо, когда Джошуа подошёл к нему и взял из его рук рюмку. - Д-да, - выдохнул юноша, и по раскрасневшимся щекам Гранадо понял, что тот не врёт, - Но... я всё ещё чувствую себя странно. Здесь так... необычно. - Выпей, это поможет расслабиться, - и, проследив за Уилсоном, отправил в рот свою порцию. - Вот чёрт! - выругался Джошуа и закашлялся, - Сколько в ней?! - Поверь, querido, лучше не знать, - прохрипел Гранадо сквозь кардамоновый дух, вручая ему дольку сладкого апельсина, - Много, - и осёкся, слыша ехидный смех Кармелы за спиной, - Пойдём поближе к сцене. Следующие полчаса были незабываемы по степени своего накала: Джошуа очарованно наблюдал за тем, как, один за другим, танцуют мужчины и женщины, соревнуясь между собой - одни лучше, другие хуже, но все искренно, и с такой самоотдачей, что он в очередной раз поразился тому, сколь сильны могут быть человеческие эмоции: словно копьё или стрела они пронзают тебя, говоря с тобой без слов обо всём, о чём порой не осмелятся сказать язык и губы. Одни, не способные на обман, они захлёстывают подобно штормовым волнам, вызывая ответную бурю искренности. И этот круговорот может длиться бесконечно: вот уже руки роняют кастаньеты, ноги отказываются подчиняться своим хозяевам, а эмоции всё льются и льются - неиссякаемые и неостановимые, как сама стихия. В какой-то момент Джошуа с удивлением заметил, что подле их столика возникла одна из танцовщиц - миниатюрная цыганка в тёмно-красном платье, и за руку утянула Гранадо к танцующим. Тогда Джошуа впервые увидел, что Рэдвуд умеет танцевать, хотя и было видно, что он изрядно подзабыл некоторые движения. Одновременно с этим, он понял, что больше не может здесь находиться, не может спокойно смотреть, как Гранадо танцует с другими. Он странно себя чувствовал: противоречивые эмоции бурлили внутри, дурная кровь ударяла в голову, заставляя кулаки сжиматься, а ноги хотели куда-то бежать. Оглядевшись, он поймал на себе задумчивый взгляд Кармелы. Опершись на стойку, она плутовато подмигнула ему и налила кому-то в рюмку орухо. «Что это за зелье?», - в смятении подумал Джошуа, вставая и стремительно удаляясь к выходу. Он весь горел, злился и волновался одновременно. Самым большим его желанием сейчас было вернуться и вывести Гранадо за руку прочь. Пугающая его самого ревность грызла львиными клыками за горло, и он снова, как и тогда, на корабле, не знал, что ему делать. Именно поэтому он сбежал, надеясь, что чем дальше от этого места он окажется, тем меньше вероятность, что случится беда. - Эй, махо! [20] - перехватив его в танце, Кармела многозначительно сверкнула глазами, - Ты ничего не забыл? - Что? - Гранадо бросил взгляд на столик, за которым раньше сидел Джошуа, а после на выход, где секунду назад скрылся мальчишеский силуэт, - Вот чёрт... - Куда же ты?! - крикнула вслед убегающему партнёру по танцу пригласившая его цыганка. - Расслабься, Мария, эта пташка уже улетела, - обнимая её за талию, засмеялась вдруг непонятно откуда возникшая Кармела. Та вскрикнула, вырываясь из цепких рук хозяйки. - Иди к чёрту, Кармела! Он шёл вдоль залитого лунным светом каменного парапета, пытаясь восстановить дыхание и прийти в себя. Как он мог?! Этим нелепым ситуациям нет конца! Причём, Джошуа и сам не мог сказать, кто из них двоих ведёт себя более эгоистично - он или Гранадо. Напрашивался ответ: оба хороши. Он не желал делить Гранадо ни с кем и ни при каких обстоятельствах, а Рэдвуд привык исполнять свои прихоти, мало беспокоясь о чувствах других. Но сейчас он даже думать был не в состоянии. В голове лишь билось яростное: «Он мой! Только мой! Как он мог забыть об этом?! Как он...», - внезапно, кто-то схватил его за плечо, и Джошуа, инстинктивно ударив агрессора, запоздало понял, что перед ним Рэдвуд. - Почему ты ушёл? - учащённо дыша после бега, он казался взъерошенным и странно привлекательным - более привлекательным, чем обычно. Таким привлекательным, что Джошуа - с каждой секундой злясь на себя за свою нерешительность всё сильнее, - стиснул в кулаке его рубашку на груди и прохрипел: - Не хочу объяснять. Иди сюда. Он не понял, как снова оказался у входа в пещеру - всё потонуло в угаре желания. Отодвинувшись в тень шелестящего олеандра, где за известковыми зубцами внизу расстилался сверкающий редкими огнями Сакромонте, они ловили горячее кардамонное дыхание друг друга, думая лишь о том, как стать друг другу ближе, наслаждаясь объятиями и лобзаниями, проникая руками под одежду и лаская страждущую плоть, которая, казалось, отзывалась на жаркие прикосновения как никогда остро и красноречиво. В какой-то момент, услышав сбоку звонкий стук каблуков о брусчатку, Джошуа, отвечая на поцелуи Гранадо, скосив глаза, увидел застывшую в изумлении и ярости женщину - ту самую, что увела тогда Гранадо танцевать. Ухмыльнувшись, Джошуа с удвоенной страстью набросился на любовника, удовлетворённо слыша разъярённый цокот удаляющихся шагов. - Ты только мой, слышишь? - требовательно сжав в пальцах воротник рубашки, прошептал скульптору Джошуа. - С радостью, - одурманенно улыбнулся тот, увлекая юношу глубже в темноту. В поместье они вернулись далеко за полночь.***
С того дня Джошуа словно обезумел: ходил, как в тумане, с блокнотом и чернильницей. Уходил утром, а возвращался на закате, буквально сводя с ума Гранадо неизвестностью, однажды даже заставив подозрительного гранадского скульптора приревновать подмастерье к неведомому охраннику из сада Альгамбры – а именно туда Джошуа и зачастил с тех пор, как впервые побывал в пределах этой андалузской жемчужины. Он горел желанием сделать череду работ по мотивам местных легенд, и начал с Альгамбры, поскольку именно там к нему пришла эта мысль. Теперь целыми днями он бродил по душистым аллеям с котомкой, в которой лежал альбом для эскизов, блокнот для записей и чернильница с грифелями и перьевой ручкой, и приставал с расспросами к обитателям дворца, среди которых были в основном охранники, домоправительница со своей семьёй, да многочисленные бродяги, заселявшие нижние ярусы Альгамбры. Несмотря на то, что сторожа их гоняли, они всё равно умудрялись проникнуть внутрь, подобно дыму или воде, и нередко Джошуа, бродивший в пустых гулких помещениях, натыкался на оборванного вида людей, и не все из них оказывались рады встрече. Однако, больше всего юношу впечатлила и озадачила Слепая Санча - старуха-бродяжка, живущая под лестницей одной из башен. Бог весть, сколько ей было лет, но лицо её напоминало покрытую сетью трещин разбитую бронзовую маску - до того морщинистой и дряблой была кожа. Тонкий, сухой и длинный, рот её по обыкновению ничего не выражал, и лишь глаза - огромные, круглые, затянутые льдом бельм, - зловеще мерцали на лице. Встретив её впервые, он даже принял её за призрака - до того пугающим был её вид в грязном черном балахоне, который был единственной одеждой старухи. В то утро Джошуа, прогуливаясь вдоль стен дворца, остановился, чтобы зарисовать привлекший его орнамент: несколько кувшинов, мавра и человека с ослом. Он до того увлёкся перенесением сюжета на бумагу, что подпрыгнул от неожиданности, услышав резкий скрипучий голос за спиной: - Shu-shu-shu... Otro ratón llegó a la Alhambra. Mira, mi corazón late con fuerza... [21] - П-простите?.. - заикнулся Джошуа, плохо понимавший по-испански. У него волосы на теле встали дыбом, когда он увидел Слепую Санчу - с жуткими белыми глазами во тьме под лестницей. Нечёсанные грязные волосы лунно светились на фоне чёрного балахона. - Suficiente para dibujar - no será más fácil. Si decides hacerlo, hazlo, estás al borde de grandes cambios. Y quien busque una vida fácil morirá una mala muerte, un escultor pequeño. Recuerda esto... [22] - с этими словами, она скрылась в своём убежище. А Джошуа, со всех ног, едва помня себя от страха, помчался к сторожам, чтобы узнать, что это только что было, и смысл услышанных слов. Он запомнил всего одну фразу. Выслушав его сбивчивые объяснения, охранники озадаченно переглянулись, и один из них - Педро, сказал по-английски: - Это Слепая Санча. Она безобидна и не тронет тебя. Но, поговаривают, что она провидица, и если что-то говорит, особенно - неожиданно, то нужно внимательно слушать. Ты точно больше ничего не помнишь? - Джошуа отрицательно покачал головой, и Педро, вздохнув, перевёл: - Она сказала: «Тот, кто ищет лёгкой жизни, умрёт дурной смертью, маленький скульптор». Не весело звучит это, дружище, не считаешь?.. С тех пор Джошуа прекратил посещение Альгамбры. Теперь он с утра до ночи пропадал в мастерской. Ремонт в ней был завершён, и теперь там царил привычный беспорядок, значительно усугублявшийся, когда Гранадо принимался хозяйничать, раскидывая то тут, то там молотки, брусья и формы для заливки. Но Джошуа теперь не волновал окружающий его хаос. Его вообще ничто не занимало, кроме его историй, которые завораживающе точно, и как никогда легко принимали необходимую форму, словно бы сами собой выбираясь из дерева - красного, чёрного, хвойного или обожжённого - прямиком в жадные руки страждущего результата Джошуа. Одна за другой, легенды оживали, обретали своё тело, тем самым словно бы утверждая своё право на жизнь среди людей и память о себе: три девицы из Башни Царевен, мавр и хитрый крестьянин с ослом, говорящие статуи и охотники за тайной, сокрытой в них... Все эти истории были скрупулёзно собраны и записаны им со слов жителей Гранады. Десятки волшебных, поучительных сказаний, обречённых на постепенное забвение, получали новое звучание - их голос теперь жил во всех десяти фигурах, над которыми Джошуа без устали трудился два месяца кряду. Всё это время Гранадо не мешал ему. Лишь изредка Джошуа замечал, что скульптор подолгу рассматривает каждую композицию, и на лице его при этом читается нечто, похожее на удовлетворение. От этого зрелища в груди Уилсона разливалась мощнейшая волна вдохновения, и он с удвоенным рвением брался за дело. За день он выматывался настолько, что нередко спал там же - на диванчике в мастерской. Теперь он понимал на собственном опыте, зачем Гранадо была нужна та спаленка напротив студии. И также часто он просыпался у себя в комнате, зная, что это дело рук Гранадо, и благодарил его за это - чаще, мысленно. Но, иногда, когда Джошуа осознавал необходимость передышки, и когда Рэдвуд не был занят своими скульптурами, Джошуа пробирался к нему в мастерскую или спальню, где с яростным пылом или томительной нежностью напоминал ему о своей любви. После чего, если оставались силы, они разговаривали: Гранадо рассказывал о своей новой скульптуре, о Федериго, который постоянно пытается агитировать его на обучение в Гранадском университете, о Пепите, недавно навестившей его, о новой лавке каменотёса, открывшейся неподалёку... Порой Джошуа начинало терзать чувство вины за то, что они так мало общаются в последнее время. В ответ на его робкое «прости», Гранадо лишь усмехался, поглаживая подмастерье вдоль спины: - Здесь не за что извиняться, lindo. Ты скульптор, и тебе надо работать над своими идеями, когда они требуют этого. Здесь я могу тебя понять. Когда идея приходит - весь мир вокруг тебя исчезает, и его замещает она. И ты над этим не властен. Это как одержимость... Да, пожалуй, это - самая лучшая форма зависимости в мире. И вот, когда пошёл третий месяц, Джошуа ощутил, что его былой запал иссяк, хотя идей по-прежнему ждал целый блокнот. Это вселяло некую приятную уверенность, хоть Джошуа и понимал после случая с «Амуром и Психеей», что знать о том, что делаешь - это ещё далеко не всё. Он смотрел на армию своих творений, занявших собой четвёртую часть рабочей зоны, и не мог поверить, что это - действительно его рук дело. Небольшие, но удивительно динамичные и гибкие, словно бы сделанные из плоти. Джошуа радовался, что не поддался многочисленным уговорам Федериго и не высек их из камня - дерево делало все линии мягче и нежнее, придавало им более живой и реальный вид - словно бы каждая из них вышла из самой природы. Сугубо же этническая тема серии как никогда подчёркивала уместность данного материала. Удовлетворённо вздохнув, Джошуа затушил последнюю свечу и, устало ступая, покинул мастерскую. Впервые на своей памяти он был доволен тем, что видел и ощущал. Всё было так, как и должно было быть.***
Минуло три месяца. Жаркая Андалусия готовилась войти своими разгорячёнными смуглыми ступнями в более прохладную, бархатную осень. Прилетали с севера птицы, зной разжимал свои удушливые объятия, а лимоны, персики и инжир наливались благодатными соками, спеша утолить жажду любого, чей путь лежал мимо рощ и садов Гранады. Для обитателей же асьенды Рэдвудов наступил период покоя. Казалось, даже ветер не посещал этот дом и окружавший его дворик. Даже время словно бы замедлило свой бег, и дни текли лениво и неспешно. Гранадо отложил в сторону молот и долото, вытер пот с выпачканного мелом лба и утомлённо вздохнул: закончил. Скульптура, которая должна была дать начало новому старту - новой череде выставок - была завершена. Испанец опустился на табурет, задумчиво созерцая очертания статуи в лучах заходящего солнца, в завораживающем мареве кружащейся в воздухе белоснежной пыли. Хамелеон. Он не знал, почему создал именно его. Не знал, зачем. Но чувствовал, что это необходимо. Перемены... Гранадо чувствовал их приближение, и мысль об этом наполняла его не то предвкушением, не то тревогой. Эта выставка станет чем-то решающим - для них обоих. Джошуа, наконец, заявит о себе, как о скульпторе, а он - либо поднимется на ступень выше в своём развитии, либо же падёт в бездну всеобщего отвержения. Приняв ванну и переодевшись в чистую одежду, он спустился вниз, намереваясь найти Джошуа, но в коридоре к нему бросилась Кэти с письмом. «От мистера Каннингема», - возбуждённо прошептала она. Даже прислуга уже знала, что если послание приходит от агента из Лондона, значит, в скором времени случится что-то интересное. Нетерпеливо надорвав конверт, Гранадо развернул письмо и быстро пробежался взглядом по строчкам. А через мгновение рассмеялся. Всё шло так, как и должно было идти. Дав указание подготовить небольшой праздничный ужин, Гранадо, жуя прихваченный с кухни персик, побежал искать Джошуа. Его он обнаружил на заднем дворе. Ласково пригревало солнце, складывая пышные алые лучи в закатном томлении. Умиротворяюще журчал фонтан, роняя капли влаги на каменные широкие борта и медовые нежные лепестки роз, свесивших свои налитые тяжестью цветы к воде, отражавшей смутный силуэт того, кто лежал на краю фонтана - греясь и впитывая в себя всю благодать уходящего дня. Джошуа дремал, прикрыв глаза рукой, другой расслабленно прижимая к животу листы с набросками. Часть из них давно свалилась на землю и разлетелась по саду. Собрав рисунки, Гранадо тихо подошёл к спящему и остановился, засмотревшись. Он жалел, что у него нет сейчас при себе сангины и бумаги, чтобы запечатлеть всю прелесть этого мига: разгорячённая, золотистая от лёгкого загара кожа, покрытая паутинным пушком; тончайший соблазн батиста сорочки, просвечивающего в тёплых лучах хрупкие очертания рук и плеч; закатанные до колен рабочие брюки - все в меловых пятнах и деревянной пыли, но стоит взгляду скользнуть ниже - по стройному контуру уязвимо-обнажённых ног с вечной запёкшейся ссадиной на одной из колен, как наблюдателя всего охватывает пламя, чувство несравнимой ни с чем слабости и он, кажется, готов созерцать это сентябрьское великолепие вечно. Глядя в этот момент на Джошуа, Гранадо подумал, что, как бы это банально ни звучало, но среди всех цветов в его саду, этот - самый прекрасный. Иного сравнения в голову и не приходило: бело-золотой, изящный и пленяющий своей дремотной негой, в тоске о морской прохладе, разметав по камню не знавшие гребня волосы, он будто звал прикоснуться к нему, к этим тёплым разморённым губам, и вкусить всю суть рая, познав нектар их поцелуя. Усмехнувшись, Гранадо занёс руку над полураскрытым ртом подмастерья и сжал мягкий персик в ладони, с наслаждением наблюдая, как лопается кожица и сладкий сок течёт на губы юноше, заставляя их ожить и прийти в движение. Смотря, как Джошуа, просыпаясь, облизывается, Гранадо опускается рядом на бортик и в предвкушении вбирает ртом манящую сладостную влагу, слыша тихий шелест падающих на землю набросков - спросонья Джошуа разжал объятия и выпустил из рук остаток листов. - Гранадо, что это? - Джошуа, мягко прервав поцелуй, и скользнув ладонями по шее и щеке испанца, сонно жмурился, всё ещё заинтересованно облизывая уголки рта, - Вкус знакомый, но... - Закрой глаза, - тот послушно выполнил указание, и скульптор, плутовато улыбаясь, выжал ещё сока, часть которого попала на щёку и стекла за ворот рубашки. - Абрикос? - Персик, - затаив дыхание, едва слышно пробормотал Гранадо, заворожённо следя за тонкой золотистой дорожкой, спускающейся от скулы к шее. - Что? - Ничего, - он вновь склонился над юношей, чувствуя захлёстывающее его желание, словно море животворного пламени. В этот миг он знал о страсти всё: лаская бархатные разгорячённые уста и пробуя языком на вкус нежное горло и ключичную впадину, хранящие в себе душистую персиковую сладость вкупе с тёплым запахом тела. - П-постой... Не надо тут... Увидят, - Джошуа схватил его за запястья, не давая расстегнуть до конца рубашку. - Фонтан довольно высок - не увидят, - прошептал ему на ухо распалённый Гранадо и, проникнув ладонями под рубашку, провёл пальцами вдоль позвоночника, заставляя юношу содрогнуться от приятного возбуждения, пронёсшегося холодком по всему телу. Но страх, что их обнаружат, не давал покоя, и Уилсон, едва не взвыв от досады, отпихнул скульптора прочь. - Да что за!.. Ты... безрассудный безумец! Дом полон людей, а ты творишь такие... вещи! Вот так вот просто, у всех на виду! - запахнув рубашку, он принялся собирать рассыпанные листы, - Что если бы нас заметили?! - Трусишка... У кого это «у всех»? Нас не заметили бы, - разочарованно протянул Гранадо, бросая измочаленный персик через плечо в воду, - В доме сейчас одна только прислуга: Федериго и Пепита отправились в город, на plaza de toros. - А ты почему не пошёл с ними? - Джошуа бросил заинтересованный взгляд на Рэдвуда. Cам он не был уверен, что хочет видеть, как кого-то убивают, пускай даже это всего лишь бык. - Я не любитель подобных зрелищ, - покачал головой Гранадо, - В юности часто бывал, но после понял, что больше не нуждаюсь в этом. - Почему? - Джошуа, складывая наброски, заметил, как Гранадо поморщился: - Тогда выступавший матадор - Антонио Вальенте, на счету которого было не одно ухо, внезапно прекратил дразнить быка. Никто не понял, что произошло - он просто сел на песок, чем-то глубоко потрясённый, глядя прямо на подступавшее к нему животное. Он поднял бандерильи, но так и не смог их вонзить, хотя цель была близко. После он заплакал. А бык просто стоял над ним и смотрел. Было так... странно, - скульптор поёжился, вспоминая, - Этот матадор больше не выступал. Для публики его поступок стал шоком, поскольку он был лучшим среди всех. Кто-то говорил, что он сошёл с ума, кто-то счёл это рекламным трюком... не знаю. Но в одном я уверен точно - никто не посмел заподозрить его в трусости, поскольку вся Андалусия неоднократно видела его подчас безрассудную смелость, проявленную на арене. Разумеется, при таком раскладе все были в полнейшем смятении. Потом я как-то читал в газете интервью с Антонио. И конечно же, ему задали этот вопрос - всех интересовало только это! - почему столь великий, отважный человек решил бросить дело, которому посвятил десять лет своей жизни? На что он ответил, что тогда впервые, за все годы на арене, пристально взглянул в глаза быку, как равному. «Я жалею, что не сделал этого раньше, - говорил он, - Потому что понял в тот момент, что смотрю в глаза, но в глаза не животному - не безмозглой твари, не понимающей, на каком она свете, а существу, сравнимому с человеческим. Вы можете называть меня безумцем, психом, - сказал он, - Да я и знаю, что вы напишете в газетах! Но в его глазах я увидел столько любви и понимания происходящего, столько тихой печали, что просто не смог... Это был необычный бык - он будто призывал меня к благоразумию. И не то ли, что он - окровавленный и израненный, не убил меня после всего, что я с ним вытворял, доказывает это? Настоящим зверем был я, а не он. Мне и по сей день не даёт покоя вопрос: сколько же таких душ я погубил? Я и хочу, и боюсь узнать ответ». - Ничего себе, - пробормотал Джошуа. Он чувствовал себя неуютно: возбуждение, всколыхнувшееся минуту назад, исчезло без следа. Гранадо тоже выглядел слегка потерянным. Внезапно, он встрепенулся и сказал: - Ну, ладно... Я, вообще-то, не за тем шёл. Хотел сообщить тебе новость, но... отвлёкся. - Пожалуй, - хмыкнул Джошуа, думая, что возможно, зря он взбрыкнул: вероятность, что в сумерках кто-то что-то разглядел бы из окна среди водяных струй, и впрямь была ничтожно мала. - Мне только что передали письмо от Освальда. Он договорился о выставках в Севилье, Мадриде, Париже и Лондоне. О наших выставках. Так что... - он улыбнулся, и Джошуа, наконец осознав всю степень своего счастья, с громким торжествующим воплем бросился Гранадо на шею, и они свалились в фонтан, подняв ворох ледяных брызг к небесам...***
Выстрел. Апельсин, мерцающий с каменного парапета миниатюрным солнцем, взорвался вихрем брызг, окропив поверхность вокруг себя золотистой кровью. - Ты уверен, что это так уж необходимо? – тихо и с надеждой спросил Джошуа, наблюдая, как Гранадо проверяет револьвер, привезённый ещё Хоакином в день прибытия в Малагу. Он не доверял оружию, и не чувствовал к нему совершенно никакой симпатии. Но ещё больше он не доверял себе с оружием в руках. Последний раз его манипуляция с ножом закончилась убийством человека. Джошуа не хотел, чтобы это повторилось снова. - Если ты хочешь свободно выходить за ворота, то должен владеть хотя бы начальными навыками стрельбы. Я серьёзно, - он посмотрел на закатившего в исступлении глаза Джошуа, - Тот, кто не умеет постоять за себя, в Андалусии не протянет и года. Обстановка сейчас не спокойная: по улицам бродят толпы обездоленных и разорённых людей, которым больше нечего терять – спасибо Эспартеро и его шакалам! Уйма людей, не нашедших иного выхода, кроме как стать bandolero, ворами и наёмниками! [23] Потому, пока не увижу у тебя терпимого уровня обращения с пушкой, можешь забыть о самостоятельных вылазках в город. Даже Пепита умеет стрелять, хотя всегда предпочитала наваху [24], - Джошуа возмущённо хмыкнул и недоверчиво покосился на Пепиту: сеньора Санчес, по обыкновению, находилась поблизости, и теперь сидела на скамье позади них, томно обмахивалась кружевным веером и тихонько болтала со своей дуэньей. Джошуа тяжело вздохнул, смирившись с тем фактом, что избежать позора ему не удастся. - А ты мог их сюда не тащить? – всё же прошептал он, беря у Рэдвуда из рук револьвер и взвешивая его холодную тяжесть в ладони. Гранадо беспомощно развёл руками: - Я пытался. Но она заявила, что обожает смотреть, как мужчины стреляют, и пообещала, что будет сидеть тихо. Не мог же я её пинками выгнать! - Замечательно, - с сарказмом пробормотал Джошуа, наблюдая, как скульптор расставляет на парапете фрукты-мишени на некотором расстоянии друг от друга, - И что же мне делать в первую очередь? - В первую очередь, научись собирать и разбирать револьвер. Ты должен знать его устройство, как свои пять пальцев. Я, например, могу собрать и разобрать его с завязанными глазами. - Не хвастайтесь, дон Рэдвуд, - уколол его Джошуа, - Лучше покажите, что к чему. Спустя час Джошуа хорошо усвоил устройство оружия, и с тяжёлым сердцем готовился перейти к стрельбе. Он чувствовал, что у него ничего не получится, и потому ощущал лёгкую дрожь в пальцах. Присутствие нежеланной публики также решимости не добавляло. - Развернись боком к мишени, ведущая нога должна носком смотреть в сторону цели… - говорил Гранадо, попутно ставя Уилсона в нужную позу. Всё это так напоминало процесс выстраивания композиции к скульптуре, что немного уняло волнение Джошуа, - … Вот так. А теперь достаёшь револьвер: держи его за ручку, палец в кольцо, но не трогай спусковой крючок! Подними вверх дулом на уровень подбородка… Взводи курок… Проблемы начались при совмещении выстрела с целью. Как Джошуа ни старался, ни задерживал дыхания, в последний момент его рука дёргалась, и пуля летела мимо цели, оставляя злосчастный апельсин, яблоко или объект покрупнее целыми и невредимыми. Только однажды Джошуа попал-таки в цель, снеся пулей бок у тыквы. Он и сам не понял, как у него это вышло, и не сказать, чтобы столь мимолётный успех так уж его воодушевил. - Ничего, amigo, дело практики, - попытался утешить его Гранадо, складывая злосчастный револьвер в коробку, - Потренируйся ещё на закате. Сейчас жарко, пошли – вздремнём. Джошуа с радостью согласился: он не строил иллюзий относительно своей меткости, и потому не горел желанием продолжать этот фарс. К тому же, его немного выбило из колеи присутствие наблюдателей. Пепита с Селенцей всё время хихикали и перешёптывались, что страшно нервировало Уилсона, который в тот момент и без того чувствовал свои руки, как приставные. Даже Гранадо, сам о том, возможно, не подозревая, сбивал его с толку, смущал, и даже пугал: лёгким дыханием возле уха, прикосновением горячих пальцев к запястью. Джошуа почувствовал, как у него остановилось дыхание, когда Рэдвуд, показывая постановку руки, сжал револьвер в своей ладони поверх пальцев юноши. Джошуа никогда не воспринимал Гранадо, как воина – как человека, способного на убийство и разрушение. Он всегда был для него творцом – созидающим в своей сути, несмотря на горячий темперамент и периодическое битьё посуды. Но в тот миг эта рука, эти сомкнувшиеся на оружии персты, принадлежали не скульптору – они принадлежали тому, кто готов убить и уничтожить. Тому, кто хорошо умеет делать это. От этого ощущения Джошуа по коже продрал мороз, не имеющий ничего общего с возбуждением. На какой-то момент, Джошуа так разволновался, что пуля угодила в горшок с цветами, располагавшийся слишком далеко от мишеней, ознаменовав тем самым свой наиболее позорный промах. Он был рад бросить стрельбу, хотя и осознавал необходимость умения обороняться. Всё, чего он хотел – перестать видеть Гранадо в том качестве, в котором ощутил его в момент показательного выстрела. Именно поэтому первое, что он сделал, как только они остались одни – поцеловал, вложив в это лобзание всю любовь, на которую только мог осмелиться. Джошуа хотел вернуть того Гранадо, которого он знал раньше – нежного, ребячливого и пылкого. Он ощутил, что тревога унимается только когда Рэдвуд обнял его. Это тепло, тихий смех и медленное поглаживание вдоль спины были привычны и знакомы ему, и Джошуа, убаюканный ими и прохладой тонкой, свежей простыни, с наслаждением окунулся в размеренную дремоту, слушая шелест папоротников за окном на поднявшемся ветру.***
Он приоткрыл глаза, потревоженный движением рядом: Гранадо уже проснулся, и теперь перебирал пальцами его волосы, сонно глядя на cмурное небо в оконном проёме. Умиротворяюще шумел дождь, умывая утомлённую постоянным солнцем и жарой природу. - Похоже, тренировка откладывается, - сипло прошептал Джошуа. Испанец перевёл на него безмятежный взгляд ночных глаз и насмешливо хмыкнул: - А ты и рад. - Ещё бы, - Джошуа плутовато улыбнулся, - Но не только поэтому. - И почему же ещё? – Гранадо наблюдал, как юноша покрепче перехватывает его поперёк туловища и устраивает светловолосую голову на плече: - Потому что мы, наконец-то, можем побыть вдвоём, и ничто не будет мешать – ни обязанности, ни люди. - Под людьми ты имел ввиду Пепиту? – поддел его Гранадо, и Джошуа, в досаде шлёпнув его по бедру, ответил: - И её в том числе. Просто я понял, что давно не было таких вечеров, как сегодня. - Каких? - Тихих, - едва слышно ответил Джошуа,- Сегодня тишина будто бы разлита в воздухе. - Затишье перед бурей, - пробормотал Гранадо, - Ведь ничто не предвещало дождя. А теперь смотри, как бушует, - стихия за окном и впрямь разгулялась не на шутку: с листьев уже не капало, а лило, и ненасытная почва вволю пила, утоляя свою многомесячную жажду после засушливого лета, чтобы затем дать жизнь новым цветам и плодам. А Джошуа молчал, прислушиваясь к звукам: дыханию Гранадо, ливню на улице, лёгкому скрипу кровати, когда кто-то из них двигался, тихому шуршанию своей ладони, оглаживающей грудь и живот скульптора. Уилсону нравилось вот так лежать вместе, обнявшись; ощущать друг друга обнажёнными телами и знать, что тот, кто рядом, столь же открыт, уязвим и беззащитен перед тобою, как и ты перед ним. Это доверие успокаивало и дарило ни с чем несравнимое чувство освобождения от всего лишнего и наносного. Ты словно бы снова был в начале своего пути. Ты ещё не совершал ошибок. Ладонь Джошуа неспешно спустилась вниз по плечу Гранадо и замерла на запястье. Юноша снова ощутил то же неприятное чувство, что чего-то не понимает в происходящем. Он должен был спросить. - Грано… - М? – скульптор отвлёкся от созерцания трепещущих под дождём папоротников и посмотрел ему в глаза. Джошуа стало страшно, и на мгновение он передумал спрашивать, но после… - Ты… - он помедлил, решаясь. Всё это звучало, как бред. - Что? – Рэдвуд насторожился, и Джошуа, внутренне замерев от мучительных сомнений, продолжил: - Конечно, это всего лишь моё предположение, но… ты ведь убивал раньше? – перемена, последовавшая за этим, поразила юношу: на лице скульптора отразилось изумление, перешедшее в страх, а после он резко встал и как бы невзначай отстранился. - С чего ты взял? – как бы ни старался он передать недоумение в своём вопросе, резкость его тона и выражение глаз, ставшее холодным и жёстким, не давало поверить в его искренность, пугая и обездвиживая своим отчуждением. - Я… - Джошуа, глядя на него, начал заикаться, - Я… т-так подумал, потому что… Когда ты взял револьвер в руку, она была такой… уверенной, и… - он в отчаянии развёл руками, - …Я не знаю, как объяснить… - он окончательно смешался под взглядом Рэдвуда. Он только сейчас понял, что то, что он ощутил тогда, нельзя было объяснить одной лишь твёрдой рукой хорошего стрелка. И странная реакция Гранадо только подогрела его подозрения. - Я хорошо стреляю, потому что отец много тренировал меня в детстве, - пожав плечами, сказал Гранадо, постепенно расслабляясь, - Он и сам был хорошим стрелком. Я рос на его примере, и до сих пор не жалею, что обучился этому мастерству. Каждый должен уметь защитить то, что ему дорого. - Понятно, - выдохнул Джошуа, с облегчением отмечая спадающее напряжение. Но чувство, что Гранадо чего-то недоговаривает, не прошло. Он решил пока что оставить эту тему. Больше всего на свете он жалел, что задал этот вопрос. Потому что теперь Джошуа ощутил с абсолютной ясностью, что в момент, когда Гранадо сжал его руку в своей и нажал на спусковой крючок, что-то между ними неминуемо изменилось. Они стали другими, и окружающая их действительность приобрела иной оттенок. И эти перемены ему совершенно не нравились.***
Шорох ладони по столу. В воздухе заклубилась белая мраморная пыль. Его бил озноб: неприятное и противоестественное, это состояние вызывало желание забиться в угол, а лихорадочные мысли наводили панику. - «Ты ведь убивал раньше?..» «Проклятье… Откуда только он это взял? Ему кто-то что-то сказал? Но кто?! Никто не знал и не мог знать…» - он устраивал последнюю гипсовую форму в коробку, когда в дверь мастерской постучали. Непроизвольно, он дёрнулся. - Войдите, - в проёме показалась атласная головка Пепиты. Крадучись, она ступила в мастерскую, утопающую в фиолетовых сумерках, и прикрыла за собой дверь, - А, это ты. Снова сбежала от Селенцы? - Она мне надоела хуже болотной мухи, - скривилась девушка, - Все уши прожужжала о том, что мне давно пора замуж; чтобы я не тянула с этим, и поскорее обзавелась достойным мужем. - Вот как… - рассеянно пробормотал Гранадо, пытаясь отыскать в куче бумаг набросок по последней скульптуре. - Да, - Пепита, помахивая веером, горделиво прошлась по комнате, обозревая царящий повсюду хаос, - И она считает, что среди той толпы, что вечно ошивается под моим балконом, нет ни одного достойного человека. Я тоже так считаю. - А ты так хочешь замуж, Пепита? – спросил он, наконец выуживая искомое из-под стола и откладывая в сторону. Надо будет завтра подумать над ним… Чего-то в той скульптуре не хватает… Этот хамелеон не так прост, каким кажется на первый взгляд… - Ну… - она с треском сложила веер и вздохнула – пожалуй, горше обычного, - Выйти замуж и родить детей – наш долг. Что ещё остаётся женщине, - он, наконец, посмотрел на неё и понял, что с подругой что-то происходит. Смуглое лицо выражало глубокую печаль, а уголки прелестных розовых уст безрадостно поникли. Она вся походила на увядшую розу. - Что случилось? – он настороженно смотрел на неё из-за стола, а она молча смотрела в ответ, беззвучно шевеля губами, силясь что-то сказать, но не находя в себе на то решимости. Лишь драгоценно сверкали в сумерках шелковичные глаза – взволнованным до крайности блеском. Внезапно, она всхлипнула, и, сама испугавшись этого, зажала рот ладонью. Всё её тело пробила неуловимая дрожь. - Пепита, - встревоженный Гранадо соскочил с подиума, на котором стоял стол, и, приблизившись к девушке, осторожно взял её за плечи, - Что с тобой, дорогая? Тебя кто-то обидел? – она, утирая лицо ладонью и пряча глаза, покачала головой под чёрным покровом мантильи: - Нет… нет. Просто… я уже не выдерживаю этого унижения… - прошептала она, - Этот мир не для меня… - О чём ты говоришь, какое унижение? – в попытке утешить, он дотронулся до её объятой кружевом головы, но это мало помогло: глаза наполнились слезами, и она с трудом прошептала, давясь рыданиями: - Я бы хотела... Так хотела!.. Выйти замуж за того, кого люблю. Но отец уже нашёл мне жениха. Какой-то Вакерос... Говорят, он баснословно богат. Но я ведь его даже не знаю, Гранадо! А тот, кого я люблю, меня и замечать не хочет. - Тогда он полный идиот, милая - игнорировать такую красавицу! За это вороны выклюют его слепые глаза! - переполненный сочувствием, Гранадо не знал толком, что и сказать. Для девушки, вроде Пепиты, брак означал только одно - гибель всех планов и перспектив. Конец стремлениям, конец мечтам. Конец тому, чем жила Пепита. Пока она была ничья, словно дикая пташка-малиновка, она была свободна. Но пойманная птица в клетке не живёт. Однако, он впервые слышал, что у Пепиты есть сердечная привязанность. Раньше она никогда никого не любила, единственной её страстью оставалась музыка. Помнится, в детстве они частенько мечтали: она - что уедет в Америку, когда вырастет, и будет колесить по миру, поражая слух и воображение людей своими творениями, а он - что станет величайшим скульптором. Таким же, как Микеланджело, или даже лучше. И Гранадо, зная упрямство и изворотливый, гибкий ум подруги, не сомневался, что она добьётся всего, чего пожелает. А как она пела! Недаром ей дали прозвище «гранадский соловей»! Именно её серебряный голос и был основной причиной появления поклонников. Он помнил, как в одном из писем в Англию Федериго даже упоминал о вопиющем случае: какой-то подлец перелез через забор и попытался похитить Пепиту, когда та вместе с верной Селенцей проводила время в саду за музицированием. «Этот мерзавец уже не впервые появлялся под окнами!» - рвал и метал в своём сообщении Федериго, - «Пусть только попробует снова выкинуть что-то подобное - кишки выпущу гаду!» С тех самых пор под окнами Пепиты регулярно отирались пылающие от любви кабальеро, прознавшие, что «соловей» своей красотой не уступает любой из райских птиц в садах Семирамиды. Но их любопытства и восхищения явно было недостаточно, чтобы заинтересовать её. В вѝдении Гранадо, Пепита не была похожа на всех остальных девушек её возраста, расцветающих от неумелой серенады под окном или уныло вышивающих образы Мадонны на салфетках в ожидании принца, нет. В ней была идея. Идея и чувство собственного предназначения в этом мире. Она совершенно чётко знала, для чего рождена, и что является её призванием. Но жернова жизни беспощадны, и к чему в итоге они оба пришли?.. Она - вот-вот будет похоронена под руинами брака и превратится в ещё одну новоиспечённую рабу очередного толстосума. А он... Кем стал он, Гранадо теперь и думать боялся. Ему было стыдно перед тем - девятилетним собой, что, сверкая глазами, говорил о красоте и созидании. Тот мальчик - тот истинный Микеланджело, теперь безвозвратно потерян, и всё, что он теперь может - это растить себя заново. Раньше он и не подозревал, что такое вообще возможно, после всего, что случилось. Джошуа своим появлением помог ему осознать, что он ещё жив, и что ещё на что-то способен. «Амур и Психея» же - прямое подтверждение этому. - Господи, Гранадо... - она посмотрела на него с такой мукой и мольбой одновременно, что он отшатнулся, - Ты и впрямь не понимаешь? Ведь я так долго ждала тебя из той поездки в Англию! - Возможно. Я понимаю... - медленно проговорил он, вопросительно глядя на подругу, - Я тоже скучал по Гранаде, по тебе и Федериго. Но я всё ещё не понимаю, в чём виноват. - Посмотри на меня... - тихо прошептала она, приблизившись к нему. В полутьме её лицо мягко мерцало, будто целованное луной, - Неужели ты по-прежнему видишь во мне лишь маленькую девочку, с которой пускал вниз по Хени́ли [23] кораблики? - этот вопрос поставил его в тупик, словно обрушившийся на голову поток ледяной воды. - Я... - заикнулся от неожиданности Гранадо, глядя в полные страсти и нежности шелковичные глаза, и поспешно отвернулся. Вновь подойдя к столу, сделал вид, что складывает гипсовые формы в ящик: - Я не... Мы не должны говорить о таких вещах, Пепита. И вообще – куда запропастилась Селенца?.. Нам не полагается быть одним... - он всё понял, и от этого ему стало страшно. Словно бы случилось несчастье. Он не мог поверить, что Пепита - малышка Пепита, его эфирная цыганочка-плясунья, вдруг начала интересоваться такими вещами. Он и не заметил, как Пепита превратилась в женщину. Он снова рискнул взглянуть на неё, и встретил такой пронзительный в своей доверчивости и надежде взгляд, что стало больно. - Но, почему?! - она ходила за ним по пятам, восклицая. Слёзы, уже не сдерживаемые, струились по лицу: - Разве ты не говорил, что любишь меня и будешь любить всегда?! Значит, всё, что ты говорил, было ложью?! - Нет, я не лгал тебе. И да, это так… - тяжело вздохнув, ответил он, водрузив ящик с заготовками на полку и повернувшись к ней: - …Я по-прежнему люблю тебя, милая. Очень люблю, но... не так, как ты, вероятно, подумала. Ты моя сестра, и я люблю тебя, как любил своего отца, и как, возможно, любил бы свою мать, если бы она осталась со мной. Но не я поведу тебя под венец, и не я стану твоим первым мужчиной. Это исключено. - Удобно, неправда ли?! – внезапно, разозлилась она, - «Не я», «не я»... Ты всё решил за меня, даже не спросив, что чувствую по этому поводу я! В этом-то всё и дело - тебя никогда не интересовало, чего хотят другие, ты думаешь только о себе! В этом весь Гранадо! Провались ты пропадом, чёрт тебя дери! - оглушительно хлопнула дверь, погружая комнату в такое оглушающее безмолвие, что он ещё какое-то время тупо смотрел в одну точку, выронив из рук тряпку, которой собирался стереть пыль с полок. Это был первый раз, когда между ними произошла ссора. Он не мог поверить, что Пепита накричала на него, что он - сам о том не ведая - причинил ей боль. Сорвавшись с места, он бросился на поиски. Он должен её найти... Должен всё исправить, пока не поздно... Он не может потерять её... Не таким образом... Девушку он обнаружил в садовой беседке. Сначала Гранадо нашёл безжалостно выброшенный на дорожке веер, а после - углубившись в заросли, обнаружил и само гнездовье отчаяния: Пепита лежала лицом на скамье, и рыдала так глухо и надрывно, что у Гранадо сердце сжалось. Он чувствовал себя распоследним мерзавцем и предателем. Он хотел лишь одного - чтобы Пепита перестала плакать. - Боже мой... Прости меня, - не удержавшись от тяжкого вздоха, он сел рядом и нерешительно дотронулся до вздрагивающего плеча, - Пожалуйста, Пепита. Умоляю тебя, не плачь, ты разрываешь мне сердце. - Не могу... - судорожно донеслось из-под чёрного покрывала волос, - Я не могу без... тебя... - зажмурившись от желания проклясть всё на свете, он осторожно поднял плачущую девушку со скамейки, и она - всё ещё дрожа и всхлипывая, уткнулась ему носом в плечо: - Люблю... Я так люблю тебя... Даже не верится, что ты этого не заметил... - Гранадо не знал, что ему делать в этой ситуации. С него словно бы заживо снимали кожу. Он не знал, чем теперь может помочь Пепите. - Прошу, не мучь меня, - упрашивал он её, гладя по голове, - Не говори так. Я не могу ответить тебе, не могу... Потому что не хочу обманывать, - ему казалось, что он убаюкивает ту маленькую девочку, которой она была много лет назад. Как будто её обидели соседские мальчишки, а не её собственное сердце. Как будто она сейчас уснёт, а он пойдёт и поставит их на место - всех, кто посмел причинить ей зло. Но он ничего не может сделать - он бесполезен. Совершенно никчёмный брат. - Ты не можешь обмануть меня, Грано, я знаю тебя всю свою жизнь, - прошелестела она ему в шею, - И, я уверена, что ты изменишь своё решение, если... - она потерлась лбом о подбородок скульптора, а после её уста - мягкие и нежные - ищуще прижались к его, - Если узнаешь меня, как женщину... Когда её губы коснулись его, Гранадо словно ударило током, и он, вздрогнув, отстранил её от себя: - Нет, нет... - он встал со скамьи, чувствуя, что его лихорадит, - Я не могу! Просто не могу! Чёрт! Чёрт! - резко выдохнув, и не зная, куда деваться, он в отчаянии выпалил: - Боже правый, Пепита: у тебя же уйма поклонников - один другого краше! Неужели среди них нет никого, с кем ты могла бы связать свою жизнь?! Зачем тебе я?! - Мне не нужен никто из них! - крикнула она, и, вскочив, пошла следом: - Ты всегда был для меня главным: с тобой, а не с другими я проводила все дни напролёт, пока ты не начал разъезжать по выставкам! С тобой, а не с другими я делилась секретами, когда мы были детьми! Тебя мне никто заменить не в силах, - она остановилась. Губы её, сжатые в тугую нить, подрагивали, а в глазах застыло столько страдания и мольбы, что Гранадо едва удержался от крепкого словца: нервы были на пределе. Он хотел помочь Пепите, но не знал, как. Всё, что он смог выдавить из себя, сквозь спазм горечи, это: - Я не могу. - У тебя есть кто-то? - внезапно изменившись в лице, спросила она, - Ты уже любишь кого-то? - Да, - подумав, ответил он, молясь, чтобы Джошуа не стал искать его именно сейчас. - Кто это? Кто она, я её знаю?! - тут же набросилась на него с расспросами Пепита. В этот миг она напоминала одержимую. - Да не всё ли равно?! - огрызнулся Гранадо. Эта ситуация уже начинала его раздражать, - Я не хочу продолжать этот разговор. Прости, - он быстро направился в дом, оставив разъярённую девушку плакать у фонтана.***
«Ты всё решил за меня, даже не спросив, что чувствую по этому поводу я! В этом-то всё и дело - тебя никогда не интересовало, чего хотят другие!» «Это мои слова... Тоже самое говорил и я... тогда», - он зажмурился, судорожно вздохнув в попытке преодолеть удушающее сжатие в груди. Всё это было так несправедливо, так горько... Он оказался стреножен этими обстоятельствами, этими связями, точно жертвенный бык, и мог лишь обречённо ждать, когда последствия собственных ошибок обрушатся на него сверху камнепадом. «Пепита, пташка-малиновка... что же с тобою станется, если я ничего не предприму?.. Должен ли я что-то сделать с этим, или...». - «...адо!» «Что?» - Гранадо! - А? - он упёрся вопросительно-бессмысленным взором в сосредоточенное и встревоженное лицо Джошуа. Отложив в сторону резец и начатую тисовую композицию, англичанин, скрестив на груди руки, сверлил его глазами. - Что происходит? - спросил Джошуа. Гранадо молчал, глядя в ответ, а после пожал плечами: - Задумался. Этот хамелеон... он меня тревожит. - Хамелеон? - Джошуа явно смешался, хотя недоверие и подозрительность из глаз не пропали, - Ты говоришь о своей последней скульптуре? - Да, - Гранадо сделал неопределённый жест над наброском, лежавшим перед ним на столе, - Я его изваял, да - сначала мне казалось, что это всё. Но теперь... мне кажется, что я не достал из него самое главное. То, что есть сейчас - это лишь оболочка, кожура. И… я боюсь узнать, что там, внутри, - он не думал о том, что несёт, но, лишь проговорив, понял, что высказал именно то, что было у него на сердце. И Джошуа понял, поверил. Потому что это было правдой, хоть и не всей. - Ты боишься, потому что время ещё не пришло, - сказал Джошуа, и, встав с табурета, подошёл к нему и обнял сзади за плечи, - Возможно, следует подождать. Время до выставки ещё есть, - скульптор выдохнул, слегка расслабившись. Ему стало немного легче. Горло сдавило в слёзном спазме. Он почувствовал себя уставшим, хотя толком ничего и не делал. Но ад, развернувшийся внутри, иссушал до дна, и всё, что он чувствовал сейчас - резкую, воспалённую боль ожога где-то глубоко в груди. - Грано, - тихо позвал Джошуа. Независимо от того, хотел или нет - он чувствовал, что Рэдвуд мучается. Эта боль доносилась до него смутно - как далёкие раскаты грома. Но она была, и видеть Гранадо таким становилось выше его сил. Джошуа даже близко не мог предположить, что за преисподняя живёт внутри этого человека, какой сумрачный Аид он скрывает ото всех, и не мог смириться с тем, что даже он не знает ответа на этот вопрос. Всё, что всплывало в его памяти - это решительная, твёрдая рука, с холодяще-смертельной, филигранной целеустремлённостью спускающая курок. Одновременно безжалостная и милосердная - рука палача. Так ли это, Гранадо?.. - Не заставляй меня, - услышал он хрипловатый шёпот, и ощутил сомкнувшиеся на своём запястье пальцы - непривычно холодные и молящие, - Просто побудь со мной. Я не хочу ни о чём думать, - Джошуа послушно сел к нему на колени, и, обняв за шею, уткнулся носом скульптору в плечо, чувствуя, как Гранадо, обняв его точно также, затихает. Это были странные, оглушительно молчаливые минуты, отмеченные близостью, пробирающей до костей: особой - горькой близостью, после которой все сладостно-солнечные дни блаженства кажутся чем-то нереальным, лицемерным и придуманным. - Я люблю тебя, - едва слышно, будто в храме, сказал Джошуа, зная, что Гранадо его слышит, - Просто знай, что я люблю тебя. Я хочу, чтобы ты всегда помнил это.***
Шли дни. Все в поместье вроде бы занимались своими повседневными обязанностями, но в воздухе повисло едва уловимое напряжение. Гранадо ходил всё такой же неулыбчивый и погружённый в себя, а Джошуа, следя за ним исподтишка, пытался всеми силами облегчить его состояние, но вскоре понял, что это бесполезно, потому что источник проблемы крылся явно не в нём. Чтобы как-то развеяться и успокоить себя, он собрал котомку и отправился на пленер в окрестности Альгамбры, по настоянию Гранадо взяв с собой его наваху. Нож – удобный, с легко выскакивающим изогнутым лезвием и тёмной рукояткой из бычьего рога, понравился Джошуа гораздо больше револьвера, и он, поблагодарив скульптора, выскользнул за ворота. Гранадо же вернулся в мастерскую, и, пройдя в рабочую зону, остановился перед хамелеоном. Крупный, в человеческий рост, он смотрел на создателя большими выпуклыми глазами, и от этого совершенно не животного взгляда Гранадо становилось не по себе. Ему казалось, что бугристая мраморная кожа вот-вот заходит ходуном, начнёт лопаться, и из пыльной трещины появится нечто, что может убить его, подобно Горгоне, одним лишь своим видом. Нечто, что он знает слишком хорошо, чтобы ожидать от него удара. Внезапный стук в дверь вырвал его из оцепенения, и Гранадо, вздрогнув, и прижав ладонь к груди, крикнул: - Входите, - в проёме возникла Кэти. Судя по розовеющему лицу, только что от кухонной печи. - Обед? – вздёрнул вверх бровь Рэдвуд. Девушка удивлённо посмотрела на него и, зачем-то оглянувшись, ответила: - Н-нет… К вам сеньора Муэнде, сэр. Прикажете подать обед раньше? - Нет, не надо… Какая ещё Муэнде? – нахмурился Гранадо, - Не знаю такой. - Селенца, сэр, - шёпотом подсказала горничная, и скульптор замер. - А, - только и проронил он, и замолчал. Кэти вопросительно и настороженно наблюдала за тем, как он беспокойно прошёлся до окна, выглянул на улицу, а затем вернулся обратно, - Хорошо, пригласи её, - решил он, - Сюда. - Да, хозяин. Прошла будто бы целая вечность, прежде чем дуэнья ступила в студию. Гранадо по-прежнему рассматривал статую, но уже, скорее, чтобы чем-то себя занять. Ему казалось, если он не сосредоточится на крупных порах каменной кожи, то сойдёт с ума. Ему совершенно не понравилось то обстоятельство, что Селенца пришла одна. Теперь он не знал, чего ожидать. - Добрый день, дон Гранадо, - приветствовала его женщина, и, получив ответный кивок, шурша юбкой, прошла в комнату. Почти сразу она обратила внимание на хамелеона, и в восхищении остановилась: - Какой красивый. Ваша новая работа? – она с преувеличенным интересом разглядывала статую, и Рэдвуд не выдержал: - Весьма неожиданный визит, сеньора. У вас ко мне какое-то дело? - Да, дон… - она неуверенно переступила с ноги на ногу, будто степная куропатка, после чего обратила на него тёмные, окружённые мелкими морщинками глаза. Она была вовсе не старой, не больше пятидесяти, но производила впечатление умудрённой жизнью старухи. - Я пришла к вам с личной просьбой, - сказала она, - По поводу сеньоры Санчес, - Гранадо едва удержался от обречённого стона: - Я вас слушаю, - помедлив, он присел на стул, потому что ноги перестали его держать. Так и знал, что ничем хорошим эта встреча не обернётся… Дуэнья устроилась на соседнем стуле поодаль, и продолжила: - Я прошу вас, дон, хорошенько обдумать возможность женитьбы на сеньоре. Я знаю, что вы близки с ней, и молю о милосердии. - Что?! В своём ли ты уме, Селенца? – мгновенно позабыв все правила приличия, Гранадо вскочил на ноги и заходил взад-вперёд, - Да ты хоть понимаешь, о чём говоришь?! - Прекрасно понимаю, дон, - горделиво, и вместе с тем печально сказала она, - Потому и пришла к вам. Я не стала бы просить вас об этом, но бедняжка совсем обезумела: говорит, что покончит с собой, коли не добьётся вас. Целыми днями разговаривает со своей птицей и плачет. Не поёт, не играет, бросила есть и пить. Чахнет не по дням, а по часам, - Гранадо раздражённо вздохнул, отвернувшись к окну. Ему было невыносимо всё это слышать. Теперь он словно воочию видел бытие Пепиты – ограниченное стенами дома и неутешительным будущим, - Это ужасный позор для девицы, вроде неё – так бегать за мужчиной, но она уже не в силах владеть собой. Знали бы вы, дон, как она ждала вас! Бредила встречей с вами спустя столько лет. И в итоге такое разочарование… Неужто она совсем не мила вам? Ведь вы были не разлей вода с малолетства. Не чужие же люди… - Я уже всё объяснил ей, - прервал поток излияний Гранадо, - Ей незачем было тебя посылать. - Она не знает, что я пришла, - возразила та, - Более того, она запретила мне делать это. Слава Марии, несмотря на безумие, хоть какая-то гордость у неё ещё осталась… Но этот брак убьёт её, сеньор. Этот Вакерос… я наслышана о нём – он неприятный человек, - она скривилась, - Ветреный и избалованный… Моя птичка не найдёт с ним счастья, дон. Я ходила за Пепитой с детства и хорошо её знаю – она не выдержит оков. Я люблю мою девочку, и если вы, Гранадо, тоже хоть немного любите её, то согласитесь подумать над моей просьбой. - Неужели Федериго настолько бессердечен, что готов обречь свою единственную дочь на несчастное будущее?! – воскликнул Гранадо, в отчаянии глядя на Селенцу. Та тяжело вздохнула и ответила: - Дон Федериго очень практичный человек. Он намерен обеспечить ей безбедное будущее и высокий статус. А протесты дочери считает лишь невежественными девичьими капризами. Считает, что она не понимает своего счастья. Он вообще не слишком хорошо знает Пепиту, будем откровенны - всю жизнь занят наукой. А моё слово для него ничего не значит. Я всего лишь дуэнья. - Я поговорю с Федериго. Он должен понять ситуацию, - сказал Гранадо. Глаза Селенцы округлились: - Ни в коем случае! Если он узнает, что я или Пепита говорили с вами об этом… что приходили… он впадёт в ярость. Ничего хорошего из этого не выйдет. - И что ты в таком случае предлагаешь, Селенца? – устало опустившись на стул, спросил он. Дуэнья помолчала, а после сказала: - Всё же, поразмыслите над женитьбой. Я знаю вас, дон, вы не станете неволить девицу. Брак может стать фикцией, если на то будет ваша воля. Простая формальность. А знать об этом никому необязательно. Обещайте, что подумаете. - Обещаю, - ответил Гранадо, и, опершись на стул, встал. Он чувствовал себя просто ужасно – его потряхивало, а перед глазами стоял туман. Он почти не слышал, как Селенца с ним попрощалась. Не слышал, как с негромким стуком затворилась дверь. Он смотрел на хамелеона, и на шершавых боках ему чудились вздувающиеся бугры. - Что ты, тварь, хочешь?.. – прошептал он, и по побледневшему виску скатилась вниз капля пота, - Чего же ты ждёшь?.. Джошуа вернулся в поместье на закате. Его котомка была полна эскизов и красивых разноцветных камешков с отверстиями, на которые он случайно наткнулся у подножия горы. Джошуа хотел показать их Гранадо и узнать об их происхождении. Возможно, Грано – большому любителю минералов – даже понравится какой-нибудь из них. Выяснив у Кэти, что хозяин у себя в студии, и не спускался с момента его ухода, Уилсон пробежал по мощёному булыжником коридору и, ворвавшись в мастерскую, встретил звенящую тишину. «Где же он? Может, ушёл в сад?», - подумал юноша, но, всё же решив проверить, пересёк комнату, где располагалось его место, рабочий стол Гранадо и зона для позирования, а после направился к рабочей комнате Гранадо. Толкнув дверь, он поначалу никого не увидел, и, только сделав несколько шагов внутрь, охнул: - Гранадо! – он подбежал к лежащему навзничь на грязном полу скульптору, и, взяв его лицо в ладони, понял, что оно пылает, а кожа покрыта липкой испариной, - Гранадо! Эй, ты меня слышишь? Грано! – тот не отозвался, и Джошуа, оставив его, помчался за Рамоной и Кэти, чтобы те вызвали лекаря.***
К ночи скульптор так и не пришёл в сознание, хотя температуру приглашённый местный врач всё же смог немного сбить. Гранадо бредил, бормоча что-то несвязное, и утомлённый лекарь, оставив Джошуа предписания по уходу за больным, удалился. Как он пояснил Уилсону, причин, приводящих к такому состоянию может быть много, но дону определённо требуется отдых и сбалансированный режим питания. - «Меньше нервов, больше сна, - подытожил врач, - И спиртовые компрессы, пока не спадёт жар. Я зайду завтра во второй половине дня, - после чего откланялся, оставив встревоженного юношу. Рамона ушла проводить медика, а Кэти, глядя, как Джошуа с усталым вздохом опускается на край кровати Гранадо, нерешительно предложила: - Сэр, если вы утомились, я могу посидеть до утра. Я имею опыт в уходе за больными. - Спасибо, Кэти, - слабо улыбнулся Джошуа, - Но я лучше сам. Я всё равно пока не смогу заснуть. Если пойму, что устал, я позову вас, - горничная кивнула и вышла, тихо прикрыв за собой дверь, а юноша снова повернулся к спящему Гранадо. Несмотря на то, что состояние его облегчилось, он был неспокоен: глаза под влажными веками двигались, а дыхание было рваным и хриплым. Время от времени, он беспокойно дёргался и принимался что-то бормотать. Тогда Джошуа ложился рядом с ним, и в его объятиях Гранадо понемногу успокаивался и замолкал. По большей части, его бред был непонятен и неразборчив, но две простые фразы на испанском Уилсон смог уловить совершенно отчётливо: «Не могу… Я не могу…» и «Прости меня… Прости, Хуан». «Какой ещё Хуан?» – с лёгким недовольством подумал Джошуа, тут же устыдившись своей глупой ревности. Сейчас было совершенно неподходящее время для этого, но всё равно размышления о неведомом ему Хуане не желали покидать голову Джошуа. Решив при случае прояснить этот вопрос, юноша вновь занялся компрессами в надежде на то, что до утра жар Гранадо всё же спадёт, и он наконец-то сможет уснуть спокойно.***
- «Селенца. Селенца, проснись…», - она хотела открыть глаза, но веки точно налились свинцом, и соблазнительный сон снова увлёк её в свои дурманные объятия. - «Селенца! Душенька, ну, давай же…», - женщина, наконец, разлепила веки и растерянно посмотрела на свою подопечную. Пепита – в полном прогулочном облачении, с веером в руках, всё ещё бледная и уставшая с виду, стояла, склонившись над ней. Селенца вспомнила, что садилась за вышивание, и довышивалась – задремала в кресле-качалке под ласковым осенним солнышком. - Куда это ты собралась? – спросила дуэнья, придирчиво оглядев воспитанницу с головы до ног. Шустрая девчонка – умудрилась затянуть корсет без её помощи. Значит, сейчас последует просьба о чём-то важном для неё. - Селенца, давай сходим в Альбайсин, пожалуйста! – Пепита нетерпеливо переминалась с ноги на ногу, умоляюще глядя на неё, - Одну меня отец на рынок не пустит. - Зачем на рынок? - Хочу зайти в шатёр к Марии. Она должна быть на улице Тринидад. Сегодня пятница – день любви [26]. - Фу ты, господи боже!.. Зачем ты ходишь к этой хитанос, милая?! Она же шарлатанка, как и все ей подобные! Она просто доит твой кошелёк, как корову! Ой-ёй! Интересно, что сказал бы дон Федериго, если бы узнал, что его дочь якшается со всяким сбродом?! - Прекрати, Селенца. Мария уже не впервые мне помогает, и она имеет право брать плату за свои услуги. Ну же, собирайся, и пойдём! Времени не так много – ты проспала почти весь день. - Меня разморило… - проворчала дуэнья, нехотя поднимаясь и слыша хруст собственной затекшей спины, - Вечно тебе на месте не сидится, Пепита… - хотя, в глубине души она испытала облегчение: девочка наконец-то встала с постели, в которую за неделю будто вросла под действием слёз, и даже собралась на выход. Она решила, что прогулка по городу может быть благотворна для её воспитанницы. Рынок Тринидад в шесть часов пополудни уже пробудился после ежедневной сиесты, и народ деловито толпился возле прилавков. Восторженно курсировали от шатра к шатру многочисленные туристы из Англии и Германии, а шустрые мошенники с коробами на ремнях отирались возле приезжих и пытались всучить им грубые подделки, настойчиво заверяя наивных gringos в том, что всё это – из числа богатств, найденного в одной из многочисленных пещер клада Насридов. Торговцы богато вышитой одеждой, специями и красочной андалузской керамикой суетились вокруг своего товара, спеша продемонстрировать покупателям самые лучшие его стороны. Загорелые дочерна мальчишки с ведром, полным клея, развешивали афиши об очередном близившемся бое быков; на земле, постелив циновку, сидела молодая цыганка с барабаном и самозабвенно пела что-то на своём родном наречии, задавая ритм ловкими, привычными движениями смуглых пальцев; время от времени кто-то начинал вопить, что его ограбили – карманники не спали, и пробиравшиеся сквозь толпу Пепита с Селенцей только успевали следить за своими кошельками. Наконец, они остановились возле одного из потрёпанных шатров, на котором болталась вывеска, сообщавшая, что здесь вам погадают за пару сентѝмо любым из предложенных способов: на картах, по руке или с помощью волшебного шара. А за дополнительную плату можно будет самому заглянуть в будущее, выпив особое снадобье, дающее кратковременную способность к прорицанию. Селенца, увидев перечень услуг, глухо заворчала и перекрестилась, а Пепита, покрепче сжав от волнения веер в руках, устремилась внутрь. В маленьком шатре было душно, пахло табаком и незнакомыми девушке благовониями. Та, развязно перебросив гриву вороных волос на плечо, сидела за деревянным расшатанным столом посередине и, лениво дымя тонкой папиросой, что-то говорила светловолосой иностранке, держа её изнеженную ладошку в своей. Завидев вошедших, она расплылась в широкой, но, на взгляд Селенцы, чересчур хищной улыбке, и, что-то сказав напоследок красной от переживаний клиентке, проворно спровадила её, после чего обратила взгляд на новоприбывших. - А… здравствуй, Пепита. Вот уж кого не ожидала увидеть сегодня, - вынув дотлевающую сигарету, она затушила её о кусок шкуры на столе, - Плохо выглядишь, дорогая. Зачем пришла? Неужто проблемы с поклонниками? – на что Пепита только вздохнула, садясь за стол напротив цыганки. Селенца молча пристроилась на ящике у входа, с подозрением обводя взглядом весь видимый арсенал гадалки: покрытую засаленной шкурой ягнёнка столешницу, оплывшие свечи на медном подсвечнике, потрёпанную колоду карт и увесистый хрустальный шар на подставке, - Так кто твоя любовь, красавица? – Мария взяла карты. - Гранадо Рэдвуд, - глухо отозвалась Пепита, - Погадай мне, Мария, что ждёт меня с ним в будущем. Сейчас он меня даже замечать не хочет. - Рэдвуд? Это не тот ли, у которого отец – иностранец? – напряженно нахмурилась цыганка, вспоминая, - Который художник? - Скульптор, - поправила Пепита, - Хотя, это не имеет значения. - Если это тот, о ком я думаю, милочка, то у меня плохие новости, - Мария, вздёрнув вверх угольные брови, многозначительно и одновременно сочувственно посмотрела на девушку, которая, в свою очередь, тревожно напряглась, видя, как цыганка откладывает колоду в сторону. - Что ты имеешь в виду? – та, покосившись на дуэнью, поманила Пепиту ближе, и, склонившись так, что девушка ощутила пряный аромат её волос, прошептала: - Видела я его давече у Кармелы на фламенко. Так он на улице целовался с каким-то мальчишкой, - услышав это, Пепита не смогла сдержать изумлённого возгласа и охнула, прижав ладонь ко рту. А цыганка, ехидно посмеиваясь, продолжила: - Я ещё сначала думаю: что за девица такая – в штанах? А присмотрелась поближе – парень. Да не наш парень – из этих, белых дьяволов gringos, – глядя на перекошенное в отвращении, пополам с осознанием лицо Пепиты, и наслаждаясь произведённым эффектом, цыганка хохотнула и презрительно сплюнула: - Так-то, милая моя. Улетела твоя пташка. Как там они говорят?.. Good bye! А насчёт твоей ситуации… - она быстро перемешала колоду, и, выложив несколько карт, прищурилась: - …Тебе придётся сделать выбор, милая: свобода или война. Придётся решить, что для тебя важнее всего. Потому что, если не выбрать что-то одно, то можно потерять всё. Селенца не слышала, что сказала эта хитанос Пепите, но всю обратную дорогу её подопечная была не в себе: с остекленевшим взглядом агатовых глаз, в котором полыхал странный демонический огонь, она наотрез отказалась поделиться тем, что узнала, и молчала, как проклятая, в глубокой задумчивости просидев у окна в своей комнате до самого заката.***
Выстрел. Небольшая тыква, стоявшая от него на расстоянии десяти шагов, разлетелась на куски. Джошуа облегчённо выдохнул. Это была уже третья по счёту тыква, в которую он сумел попасть. Остальные, более мелкие мишени, вроде яблок, апельсинов, лимонов и персиков, были ему пока что не по зубам. Посему, дабы избегнуть очередного приступа самобичевания по поводу полного отсутствия у себя способностей к стрельбе, юноша решил закрепить свой только проклюнувшийся навык на тыквах. Но и тут радоваться пришлось недолго: принесшая предыдущую тыкву Кэти, с лукавой улыбкой предупредила, что эта – последняя, иначе Рамоне придётся готовить суп больному хозяину из ушей Джошуа. Гранадо, успешно пережив лихорадку, теперь отлёживался в постели, и даже понемногу ел, хотя был по-прежнему чем-то подавлен, и наотрез отказывался поднимать эту тему. Джошуа очень обижало подобное отношение, хотя он и понимал, что у каждого могут быть свои причины для молчания. Но ясным оставалось одно – Гранадо не доверял ему. Именно это и ранило Уилсона больше всего. Он не понимал, чем дал повод Рэдвуду считать себя ненадёжным или неспособным понять то, что его гнетёт. И ему ещё предстоит выяснить у Рэдвуда, кто такой Хуан. Пока же, здраво рассудив, что уши ему ещё пригодятся, Уилсон оставил в покое тыквенный запас Рамоны, и с обречённым вздохом приготовился к череде неудачных выстрелов по апельсинам. Приняв нужное положение, и уже привычным движением взведя курок, он задержал дыхание, прицелившись. Указательный палец мягко лёг на спусковой крючок, когда за спиной раздался неспешный стук каблуков. - Кэти, это вы? – не оборачиваясь, спросил он, сосредоточенно целя в апельсин, хвастливо мигающий с парапета оранжевым боком, - Неужели Рамоне всё же не хватило тыквы на суп, и она послала вас по мою душу? - Que va!.. Где женщина, там и кухня. В этом все вы – мужчины – одинаковы, - он обернулся, с удивлением обнаружив за спиной Пепиту. Заметно похудевшая и бледная, она выглядела измождённой и уставшей, больше напоминая блуждающий между жизнью и смертью призрак прежней себя, чем живого человека. - Ох, сеньора… Простите, я не узнал вас, - кое-как, по-испански сказал Джошуа. - Не трудитесь, Джошуа, я знаю ваш язык, - отрывисто проронила она, с непонятным, но совершенно недружелюбным выражением глядя на него. Уилсон насторожился. - Вы к Гранадо? Он сейчас отдыхает у себя, наверху. - Нет, я не к Гранадо. Я пришла к вам. - Вот как? – заряжая револьвер, он вопросительно взглянул на застывшую в тени Пепиту, - И чем же могу быть полезен? - Я пришла поговорить с вами насчёт Гранадо. О вас и Гранадо, - рука, проворачивающая барабан на оружии, замерла – как и всё существо Джошуа. Ему послышалось, или она имеет ввиду… - Я не уверен, что понял вас, сеньора, - всё же, ответил он, поднимая на неё глаза. Но, похоже, её не так-то просто было обмануть: розовые губы скривились в презрительной усмешке, и она протянула: - Вы всё отлично поняли, не притворяйтесь. Вы спите с Гранадо, даже не пытайтесь это отрицать, - некоторое время он молча смотрел на неё, пытаясь прийти в себя от шока после столь уверенного заявления. Он лихорадочно соображал, стоит ли лгать, отрицая факт своей связи с Гранадо, но, глядя на скрестившую руки на груди Пепиту, чей взгляд полыхал таким праведным гневом, будто она явилась сюда, дабы вынести ему смертный приговор, подобно Немезиде, понял, что она знает правду, и отнекиваться будет, как минимум, бесполезно, не говоря уже о том, что глупо. - Даже если и так, не понимаю, какое отношение это имеет к вам, - он отвернулся от неё, давя нарастающий внутри гнев, и нажал на спусковой крючок. Ему совершенно не нравилось то, что происходит. Выстрел. Апельсин, подкисающий на солнцепёке, взорвался сладкими брызгами. - Самое прямое. Вы должны понимать, что вечно это продолжаться не будет. «Угрожает?», - он снова прицелился, и выстрелил. Апельсин остался лежать на месте. - Конечно, сеньора, - со смешком отозвался юноша, - Нет ничего вечного. - Рано или поздно он бросит тебя, и тогда ты будешь разбит. Он ведь женится на мне, знаешь? – на мгновение, он перестал чувствовать холод оружия и пули, которую заряжал в барабан. Сердце пропустило удар. Руки похолодели и стали влажными. - И что? – кое-как, он взял себя в руки, и обернулся к растерянно застывшей девушке. Судя по всему, не такой реакции она ждала: - Чего вы от меня хотите? - Отдай мне Гранадо и уйди, - прошептала она, глядя на него с такой пронзительной решимостью, что Джошуа на секунду почувствовал к ней жалость: бледная, как Смерть, она едва заметно дрожала, сжав руки в кулаки, а в тёмных глазах, помимо ярости, плескалось такое отчаяние, что Джошуа расслабился окончательно – она не представляет угрозы. Но раздражение ото всей этой сцены, гнев за посягательство на то, что ему дорого, бурлил в крови, и держать себя в руках с каждой секундой становилось всё труднее. Эта женщина напоминала занозу в пятке. - Я не могу, - как можно более безмятежно отозвался Джошуа, - Потому что Гранадо мне не принадлежит. Если, как вы говорите, он женится, то сам придёт к вам. Я не могу отдать его, потому что Гранадо не вещь. А, если бы и мог… - он вскинул револьвер, - … то не отдал бы, - повисшую дамоклову тишину осеннего вечера разорвал звук выстрела, и апельсин на парапете разлетелся на куски. - Ты ещё пожалеешь об этом, - отчеканила Пепита, после чего до слуха Джошуа донёсся разъярённый звук удаляющихся шагов. В бешенстве стиснув зубы, он прикончил остаток патронов в барабане, раз за разом спуская курок, и от нахлынувшей на него раскалённой волны ярости едва ли видя цель. Поняв, что патронов больше не осталось, он, швырнув опустевший револьвер на стол, опустился на каменную скамью, в смятении закрыв горящее лицо руками. На пустой парапет села ворона, и с громким карканьем принялась собирать массивным клювом остатки фруктов на камне.***
Спустя три дня Гранадо поправился окончательно, и Джошуа, решив, что тянуть с разговором больше нельзя, под предлогом посещения базара в Альбайсине, до которого они ранее так и не добрались, вытащил его на прогулку в город. Все эти дни он не мог найти покоя, беспрестанно прокручивая в голове свой разговор с Пепитой, сопоставлял все известные ему переменные: навязчивое поведение сеньоры Санчес, мрачный вид Гранадо, его внезапную лихорадку и горячечный бред о том, что он чего-то не может… В голове юноши начинала выстраиваться возможная картина происходящего. Но всё это жило лишь на уровне догадок, этого было не достаточно. К тому же, он чувствовал, что что-то явно упускает – часть этих элементов не подходила. Им необходимо было поговорить. Джошуа надоело быть тем единственным в этом идиотском спектакле, кто не понимает, что происходит. Беспредметно болтая, они покинули поместье, и в скором времени достигли арабского квартала. Гуляя по извилистым узким улочкам Альбайсина, они рассматривали многочисленные орнаменты на коврах, одежде и посуде. Там, где улица расширялась, выводя на площадь Святого Николая, можно было даже увидеть небольшое представление местных музыкантов, танцоров или приезжих театральных трупп. Всё это подействовало на Гранадо благоприятно: он оживился и много говорил – рассказывал Джошуа о городе. Осень растворяла природу, как кубик сахара, а Уилсон с каждым часом нервничал всё больше, не зная, с чего начать разговор, чтобы не сделать хуже. Посидев немного на смотровой площадке, с которой открывался потрясающий вид на Альгамбру и сады Хенералифе, они собрались домой. На Гранаду медленно и незаметно опустился вечер, и повсюду зажглись огни, в том числе, и в каждом из торговых шатров. В совокупности всё это представляло собой великолепное и до крайности уютное зрелище. - Гранадо… - они пробирались по заполонённой людьми Тринидад в стремлении углубиться в проулок, ведущий к дому. - Что? – Рэдвуд, пропустив вперёд мужчину с мешком на плече, обратил на него взгляд. - Что произошло в тот день, когда мы нашли тебя в мастерской? Что случилось? - Ничего, - как заметил Джошуа, Рэдвуд на мгновение замешкался, - Мне стало дурно. Я весь день чувствовал себя неважно. - Это из-за Пепиты? – не выдержал Джошуа. Глаза Гранадо изумлённо округлились – совсем как в тот дождливый вечер, когда он спросил его о… - Причём тут Пепита? – нахмурился он, - Я же говорил тебе, что… - одарив его презрительным взглядом, и игнорируя оклики, Джошуа ускорил шаг, а затем перешёл на бег, вскоре оставив Гранадо далеко позади и затерявшись в толпе… «С меня хватит! Ложь, сплошная, гнусная ложь!.. – он в ярости шагал вверх по склону, - Он ни во что меня не ставит… Я не хочу так жить. С этим надо покончить…», - внезапно, он ощутил боль. Неожиданная и оглушающая, по своей силе она была сравнима со вспышкой молнии. Вскрикнув, он упал ничком, схватившись за затылок, от которого волнами по всему телу разлилась пульсирующая, страшная му̀ка. В следующие мгновения для него всё смешалось: его схватили за шиворот и куда-то поволокли, а когда он попытался высвободиться, резко ударили под дых так, что у него искры посыпались из глаз. Джошуа закашлялся, пытаясь снова начать дышать. Те, кто напал на него, говорили между собой по-испански. Их было двое. Он не понял ни слова, да к нему и не обращались. В темноте он не смог разглядеть лиц, лишь послушно позволил им обшарить свои карманы в надежде, что, взяв деньги, они оставят его в покое. Вероятно, видя его покорность, один из них рассмеялся – хриплым, презрительным смехом, и, схватив его за ворот рубашки, ударил о каменную стену, а после ногой в живот. Вот тогда-то он и понял, что его не намерены оставлять в живых. Он закричал. - Заткнись! – удар в челюсть на какое-то время оглушил его, - Урод… Если бы ты знал, как я не переношу чудовищ, вроде тебя… - прорычал на ужасном английском всё тот же тип. Похоже, из них двоих только он знал язык британцев, - Чёртов maricón [27]. Ты у меня попляшешь… - на него снова обрушилась череда ударов. После Джошуа уже не понимал, что происходит: он кричал, дрался, кусался, не разбирая цели. Всё, чего он хотел – выжить. Внезапно, раздался выстрел. Один из бандитов упал, заорав дурным голосом и держась за бедро. Второй же, обернувшись в сторону приближающейся опасности, плюнул на лежащего у стены без сил Джошуа, прошипев напоследок: - Это тебе подарок от сеньоры, мусор. Вали, откуда приехал, да поживее, - после чего скрылся в ближайшем переулке вслед за раненым напарником. Быстрые, приближающиеся шаги. - Джошуа, это ты?! – этот голос… это стало последней каплей. Он закрыл лицо руками и сжался в комок, давя всхлипы, лишь бы его не заметили, прошли в темноте мимо и дали умереть спокойно. Хуже того, что было – только если Гранадо увидит его таким – избитым и оплёванным. Хватит. - Джошуа, ты жив? «Хватит…» - Джошуа, прошу, ответь мне! – руки, прикосновение которых он знал лучше любого другого, осторожно дотронулись до плеча и бока. Он вздрогнул – от них стало больнее, чем от побоев. - Уйди. - Господи… Как сильно ты ранен? Что они сделали с тобой? - Я же сказал – уйди! Не трогай меня! Оставь меня в покое!!! – он вскочил на ноги и побежал, в отчаянии не замечая ни лёгкого головокружения, ни взвывшего в местах ушибов тела. Всё, чего он хотел – оказаться подальше от всего этого, подальше от лжи, боли и ненависти. Подальше от Гранадо. Он больше не хотел играть в эти игры. Добежав до реки, он выдохся окончательно. Тут-то его и поймали. - Прочь! Нет! – он забился в руках Гранадо, пытавшегося его усмирить, и отвешивая ему удар за ударом, - Лжец! Отвратительный, грязный лжец! Всё время лгал мне! Мерзавец, будь ты проклят! - Да что происходит?! – закричал в ответ Гранадо, только успевая перехватывать его руки, - Ты сбежал, бросил меня, на тебя напали, а я теперь виноват?! - Не понимаешь, да?! Святая невинность во плоти! – презрительно выплюнул Джошуа, - Так я объясню: меня достало, что ты вечно отмалчиваешься, как будто то, что ты скрываешь, меня не касается! Достало, что я ничего не понимаю в происходящем, но, похоже, теперь это в прошлом. Я завтра же возвращаюсь обратно в Англию, а вы, дон Рэдвуд, женитесь, на ком хотите, я больше не желаю быть вашим перевалочным пунктом! Кажется, вы забыли, что я больше не шлюха. Надеюсь, теперь вспомните. - Чёрт, да что ты несёшь?! Подожди же! – Гранадо поймал его за плечи и развернул к себе, - Какая ещё женитьба?! Откуда, с какой стати?! На ком?! Что за бред ты несёшь?! – изумление и шок на его лице были такими неподдельными, что Джошуа слегка сбавил напор: - То есть, как это, на ком? На сеньоре Санчес, - Гранадо выругался, и в отчаянии хлопнул себе ладонью по лбу: - Да с чего ты взял?! Мы уже говорили об этом! - Не надо на меня смотреть, как на идиота, она сама мне сказала! – возразил Джошуа, требовательно и вопросительно одновременно глядя на Гранадо, - Что ты женишься на ней, и чтобы я катился к чёрту, иначе пожалею. И вот… пожалел, - он вытер пятно крови под носом, и молча направился к воде. - Этого не может быть, Пепита не могла пойти на такое! – не выдержал Гранадо, - Она не стала бы… - Джошуа нервно рассмеялся: - Ты идиот, Гранадо. Она охотится за тобой – я тебе об этом говорил с самого начала, а ты не верил… Ты почему-то никогда мне не веришь. Потому и лжёшь. - Это неправда, - скульптор сошёл к воде и опустился напротив него на корточки, - Я верю тебе. Если бы не верил, ты бы сюда не приехал, а я бы не хотел, чтобы ты был рядом со мной. - Слова… - Джошуа стряхнул с рук остатки воды и встал, - Говорить вы были всегда горазды… А знаете, как всё будет? Вы женитесь, потому что не знаете, чего хотите на самом деле, а я уеду обратно в Англию. Так может, не станем больше морочить друг другу голову? – измученный долгим молчанием и ревностью, он ничего не мог с собой поделать – эти злые, циничные слова текли беспорядочным, бурным потоком, и с каждой новой фразой лицо Гранадо становилось всё мрачнее и злее, - С меня хватит, я не желаю сидеть и бояться каждую минуту, что тебя могут у меня отнять только потому, что кто-то решил, что так жить правильно! Не желаю быть отрезанным ломтём, которого непонятно в каком качестве держат при себе! Надоело, что мне не доверяют по непонятной причине! - А ведь ты сам не веришь мне, - рассерженно хмыкнул Гранадо, опасно блестя глазами, - Чего ты тогда хочешь?! Я не говорил тебе о своей ссоре с Пепитой, потому что не видел смысла втягивать в это тебя. Эта разборка касалась только меня и её. - Вот! Вот об этом я и говорю, - голос Джошуа сорвался, - Я никогда не был частью твоей жизни. Кто угодно, только не я, - он отвернулся, потому что почувствовал, как слёзы обожгли лицо, и поспешно вытер их рукавом. - О нет… Глупости, – его поспешно сграбастали в охапку, и Уилсон, будучи больше не в силах бороться, спрятал лицо на груди у Рэдвуда, - Говоришь, ты не часть моей жизни? Это же просто абсурд! Мы живём вместе, я вижу тебя каждый день, и не представляю, что со мной стало бы, если бы ты вдруг исчез… - он взял лицо Джошуа в ладони, и прижался губами ко лбу, - Если бы ты знал, на что была похожа моя жизнь до встречи с тобой… Пустота! Я не желаю иметь с прошлым ничего общего, поэтому не хочу тебя втягивать в это. Ты моё сокровище, благодаря тебе я снова начал чувствовать вкус жизни, начал ваять – даже лучше, чем раньше! Если ты так боишься, что я женюсь на ком-либо, то я это сделаю незамедлительно. - Что?! – он наблюдал, как Гранадо достаёт из кармана нож. Ярко полыхнуло, выскакивая, лезвие в лунном свете, - Т-ты… Зачем тебе нож?.. - Подожди. - Гранадо, не глупи! - Я люблю тебя, - он поймал вырывающегося юношу за руку и крепко поцеловал в губы, - И хочу, чтобы ты понял это. Давай сюда руку. - Не дам! Зачем? - Мы поженимся. - Что?! - Ты не слышал? - Что за бред?! Ты серьёзно? Мы?! - Абсолютно, - он смотрел в освещённое мертвенной луной лицо Гранадо – не безумное, не яростное, не печальное. Он улыбался – и эта улыбка была светлой улыбкой того Гранадо, которого Джошуа уже и не надеялся снова увидеть. Весь взъерошенный и уставший после всего произошедшего с ними, он, тем не менее, излучал собою нежность, и Джошуа, смущённый столь неожиданным поворотом, позволил ему взять себя за руку. - Вот так… - пробормотал Гранадо, делая небольшой надрез на своей ладони, - Моя кровь… - после он расправил ладонь Джошуа. Тот опасливо зажмурился, а когда открыл глаза, всё уже было сделано, - Твоя кровь, - после он соединил их руки вместе, приложив одну рану к другой, и крепко стиснув руку Джошуа в своей, - … Наша кровь, - Джошуа чувствовал, что у него кружится голова, а сердце колотится так сильно, что вот-вот готово пробить грудную клетку. Он ощущал горячую влагу в ладони, ощущал острый металлический запах крови – своей и Гранадо, и на мгновение у него перехватило дыхание, когда Гранадо, притянув его к себе вплотную за руку, едва слышно продолжил, глядя в глаза: - Моя кровь теперь течёт в твоих жилах, посему, в болезни и здравии, в горе и в радости, я обещаю любить тебя, Джошуа Уилсон, уважать и заботиться о тебе, как о самом себе. Я люблю тебя сейчас, и буду любить до тех пор, пока смерть не разлучит нас. Клятва моя нерушима, и Бог ей свидетель. Да будет так. Теперь твоя очередь, - Джошуа судорожно вздохнул, собираясь с мыслями. Если сначала он был спокоен и не верил до конца в происходящее, то теперь до него дошла вся важность момента, и он ощутил предательскую дрожь во всём теле. Боже, неужели всё это и впрямь происходит с ним? У него в голове не укладывался сам факт того, что он и Гранадо… женятся. Это же безумие… Какой-то бред… Они же не… - Не думай, - прошептал ему Гранадо, - Не пытайся понять. Не важно, кто ты и кто я. Доверься себе – говори о том, что чувствуешь. Это и будет клятвой, - Джошуа рассеянно кивнул, собираясь с мыслями: - Я люблю тебя, Гранадо Рэдвуд, - прижавшись лбом ко лбу скульптора и закрыв глаза, промолвил он, - В тебе течёт моя кровь, и я буду заботиться о тебе и любить тебя всегда – в болезни и в здравии, в горе и радости, при жизни и посмертно. Клятва моя нерушима, и свидетель ей – Бог. Да будет так, - шелестел на ветру тростник, вздыхала река. Они ещё какое-то время стояли, прижавшись друг к другу в ночной тиши, сомкнув руки, и тонкие ручейки крови, стекая вниз по запястьям, сливались в единую реку, после чего по капле уходили в землю. Так всё в конечном итоге и случится. - Я люблю тебя, - обнимая, прошелестел ему на ухо Гранадо, - Теперь ты официально мой единственный, - в тоне проскользнуло едва уловимое веселье. - Ты просто псих, - смущённый и всё ещё пребывающий в полнейшей растерянности от случившегося, Джошуа пихнул скульптора свободной рукой под рёбра, и, слыша лукавый смех, уткнулся носом ему в плечо. Несмотря ни на что, сейчас он чувствовал себя до странного счастливым, - Я тоже люблю тебя, - Хенѝль мирно шелестела волнами, смывая кровь и вынося лунный свет на берег, к ногам двух влюблённых, будто бы знаменуя своими дарами окончание кровавой свадьбы.***
Он проснулся, когда солнце едва лишь показалось из-за горизонта. Комната и все предметы в ней утопали в нежных сумерках, которые, застыв в предвкушении, вот-вот должны были раскрыться розовым пионом зари. Осторожно двигаясь, Гранадо встал с постели и подошёл к окну, за которым зевала и лениво потягивалась навстречу ласковому сентябрьскому солнцу природа. Застыв перед стеклом, он смотрел на колышущиеся ветви в саду, и его переполняли ни с чем несравнимые благодать и тишина. В эти сокровенные минуты рождения нового дня Гранадо чувствовал, что вот оно – то бытие, то состояние, когда нет ничего лишнего, когда нет ничего, кроме тишины и любви – ко всему миру, к себе, и тому, кто спал сейчас за его спиной, обняв подушку, тихо дыша из-под пшеничного золота волос. Вспоминая о том, что произошло вчера, он понимал, что совершил нечто важное. Или, даже, будто бы всё случилось само собой. Эта клятва, которую он так легко дал, скрепив кровью… Этот совершенно потерянный взгляд акварельных глаз… Джошуа был не готов к такому шагу. Не совершили ли они оба ошибку, проведя это таинство при столь сумбурных обстоятельствах?.. «Нет, я не жалею об этом… - скульптор обернулся, взглянув на мирно посапывающего Джошуа, - Главное, чтобы он не пожалел…», - вся спина и плечо юноши были покрыты огромными, созревающими синяками, и Гранадо невольно стиснул зубы под напором всколыхнувшихся внутри гнева и тревоги. Этого больше не должно случиться – Джошуа больше не станет страдать из-за него. Он обязан разобраться с этой проблемой, и как можно скорее. Поспешно одевшись, он покинул комнату и выскользнул из дому. Асьенда Федериго находилась через три дома, и уже спустя минуту он кидал мелкие камешки в окно Пепиты. Прошло какое-то время, прежде чем створка приоткрылась, и на улицу выглянула заспанная Селенца. - Кого ещё черти принесли в такую рань? – она была недовольна, и мучительно щурилась от солнца в попытках открыть глаза. - Селенца, позови Пепиту, - сказал он, стараясь сильно не шуметь. Не хватало ещё, чтобы Федериго проснулся от его воплей, и тогда страшно представить, что началось бы. - Дон Гранадо, вы?! – дуэнья охнула, изумлённо глядя вниз, - Что случилось?! Солнце едва встало – Пепита ещё спит. - Мне необходимо поговорить с ней – сейчас. Днём это не будет представляться возможным. Пожалуйста, Селенца! - Как же вы меня оба достали… - заворчала женщина, и милостиво махнула рукой, - Ждите. Спустя полчаса дверь ворот открылась, и на улицу выскользнула Пепита в домашнем платье. Посмотрев на неё, Гранадо внутренне содрогнулся – от её цветущей красоты осталась лишь жалкая тень. Измученная, заспанная и бледная, она была похожа на нищенку в собственном теле, и, несмотря на всё случившееся, его сердце сжалось от сочувствия. Всё же, счастливое совместное детство сделало их родными друг другу – он не мог спокойно смотреть, как Пепита с каждым днём угасает, точно догорающая лучина. - Что тебе нужно, Гранадо? – тихо спросила она. - Нам необходимо поговорить, - ответил он, и красноречиво покосился на выглянувшую наружу Селенцу, - Наедине. - Селенца, оставь нас, пожалуйста, - повернувшись к ней, попросила девушка. Дуэнья исступлённо закатила глаза и вернулась во двор. На мгновение, между ними повисло гнетущее молчание. - То, что произошло вчера – было недопустимо. Просто отвратительно, - сказал он, чтобы как-то начать. Рана от их ссоры, немного унявшаяся после восстановления согласия между ним и Джошуа, снова дала о себе знать: он ощутил страх и вину перед этой девочкой, какой он всегда её знал. И чувствовал себя в чём-то действительно предателем. Но и у неё, и у него была своя судьба, и своя дорога, и никто не имел права разрушать жизнь другого, каким бы несправедливым это ни казалось каждому из них. - Я люблю тебя, Пепита, но Джошуа – мой. Он – моя неотъемлемая часть, и в тот момент, когда ты решила расправиться с ним – ты решила убить меня, - он напряжённо вглядывался в чёрные, поразительно спокойные глаза подруги – погасшие и безучастные ко всему. - Он жив? – наконец, прошептала она. - Жив, - отрезал Гранадо. В нём снова постепенно закипал гнев, - Я вовремя успел. Но ты… Если ты ещё раз посмеешь причинить вред Джошуа, я не посмотрю на то, что ты женщина, и сделаю всё, чтобы ты хорошенько пожалела о содеянном. И как тебе вообще такое в голову взбрело?! Я не ожидал, что ты опустишься до такого. Та Пепита, которую я знал, была благородна, и не позволила бы себе подобную низость! – внезапно, она прыснула, а после засмеялась: - Низость?! – она зажала рот ладонью, чтобы её смех – жестокий и неудержимый, не разлетелся по округе, - И это говоришь мне ты?! Ты – мужеложец, упрекаешь меня в низости и безнравственности?! – она разозлилась, - Да что ты знаешь о нравственности – ты, который всю жизнь делал только то, что хотел?! Ты – свободный идти, куда пожелаешь и любить, кого пожелаешь! Тебя не запирали на всю оставшуюся жизнь в клетке, и ты никогда не был выгодным товаром в чужих руках! Да что ты знаешь о горе и несчастье, ты – избалованный дурень, не ведающий иных желаний, кроме своих собственных! – её затрясло, а лицо перекосилось в гримасе страдания и отчаяния, - Я не хочу больше знать тебя, Гранадо Рэдвуд – уходи, - плача, она развернулась к воротам, но он схватил её за руку, удерживая: - Когда свадьба? – она помедлила, всхлипнув, а после прошептала, едва слышно: - Через месяц, - он застыл, решаясь. Время ещё было. - Я не могу жениться на тебе, но… Есть ли что-то, в чём я смогу помочь тебе, Пепита? – она посмотрела на него – испуганно и одновременно с надеждой, словно и не чаяла уже, что он скажет это. Будто загнанная лань, от которой в последний момент отогнали собак. - Да, - ответила она, - У Селенцы есть один план. Но о нём никто не должен знать, - она отрывисто вздохнула, - Даже твой драгоценный Джошуа.***
Спустя два дня после инцидента в Альбайсине, асьенду Рэдвуда посетил всем хорошо знакомый гость – Освальд Каннингем. Гранадо был крайне обрадован его прибытием, и даже обычно невовлечённый в общение с окружением испанца Джошуа с энтузиазмом воспринял эту новость. Он страшно волновался относительно предстоящей череды выставок, к тому же, с появлением Освальда осознал, насколько сильно тоскует по родным местам. Раньше он, за всеми событиями, даже предположить не мог, как много места это чувство занимает в его сердце. Но, стоило ему лишь ощутить эту тоску – эту пронзительную меланхолию в полной мере, как в груди потеплело и груз на сердце стал легче. Тогда – в тот вечер, что он, Гранадо и Освальд провели в саду вместе за бутылкой хорошего вина, обсуждая организационные моменты, Джошуа почувствовал столь сильное и столь редкостное для него спокойствие и умиротворение, будто бы кто-то родной и близкий спустя годы вдруг позвал его домой. Всю последующую неделю они провели в сборах, причём, основные хлопоты заключались в упаковке и перевозке скульптур на место ближайшей выставки – в мадридский музей Прадо. - «Прадо?! – помнится, удивлённо округлил глаза Гранадо, - Да ты страшный человек, Освальд! До сих пор поверить не могу, что они согласились провести выставку у себя! Там же Гойя, Мурильо, Веласкес!.. Боже…». - «Ваш отец создал вам весьма надёжную опору, сеньор, - пожимая плечами, отвечал Каннингем, - Его работы не раз выставлялись в Прадо. Я показал им фотокарточки с лотами, и они согласились. Особенно им понравилась «Амур и Психея». Однако, почему вы не хотите выставить также «Хамелеона»? На мой взгляд, он весьма впечатляет, хоть я и не вполне понимаю его посыл». - «Он ещё не закончен, Освальд, - Гранадо хмурился и качал головой, - И я, честно говоря, понятия не имею, чем он окажется в итоге». Джошуа же Каннингем по секрету сказал, что его работы эксперты сочли более спорными из-за выбранного им материала – дерева, но сама тематика – легенды Андалусии, вызвала уважение и живой интерес. Особенно их поразило, что подобная работа принадлежит англичанину, а не одному из их соотечественников. «Теперь осталось выяснить, как на них отреагирует широкая публика, - заключил дилер, - Потому что в конечном итоге она – главный судия любого художника». Самому Освальду серия пришлась по душе, хотя для него, как британца, она и выглядела весьма эклектично: в ней сочетался английский менталитет создателя и ярко выраженные иберийские мотивы, в итоге представляющие собой нечто новое и непохожее ни на что. - «Это как игра в русскую рулетку, - попытался объяснить встревоженному юноше Каннингем, - Никому не понятное произведение на деле может быть бессмысленным и не ведущим в итоге ни к чему, а потому провальным; а может стать выстрелом в цель – тем свежим глотком воздуха, который даст толчок чему-то новому в искусстве. Нужны эмоции со стороны зрителя. Если нет реакции – это провал. Есть восхищение? – отлично! Получаешь в ответ гнев и революцию? – ты понимаешь, что это гениально!». Волнения и страхи Джошуа достигали такой отметки, что ему начали сниться кошмары, и нередко Гранадо просыпался от его воплей среди ночи о том, что он провалился. После третьего такого подъёма Рэдвуд, наглаживая измученного Джошуа по влажной спине и холодным от страха рукам, сказал: - Ты должен понять одну важную вещь, lindo: вне зависимости от того, как к плодам твоих деяний отнесутся другие люди, ты должен иметь своё собственное, независимое мнение о своих работах. То, на которое не смогут повлиять извне. Ты должен совершенно чётко знать, каков был твой замысел; знать, где ты не дотянул, а где переборщил. Необходимо выработать собственный эталон качества своих работ. Никто не может объективнее, чем ты, строже, чем ты, оценить твои творения. Люди всегда будут пристрастны, просто потому что каждый из них уникален и имеет разный жизненный опыт. Никто не знает ничего о том, что ты в действительности хотел сказать. Поэтому мнение публики по большей части бесполезно для самого художника: каждый видит то, что хочет видеть. Мы создаём что-то, чтобы выразить себя, поделиться своим опытом и знаниями – красотой, в конце-концов! – с окружающими. И тем самым, возможно, помочь им что-то понять лично для себя. В первую очередь, мы делаем что-то ради осознания своей роли в этом мире. И уже потом – ради чьей-то любви и признания. В ту ночь слова Гранадо сильно успокоили Джошуа. В последствии он не раз вспоминал о них, храня у сердца, будто локон возлюбленного, с каждым разом убеждаясь в том, что если ты хочешь быть хорошим скульптором и не сойти с ума, то подобная позиция просто необходима. Однако, за четыре дня до знаменательного события, не помогали никакие средства, никакие молитвы и принципы, кроме настойки валерианы и толстой сигары, милостиво подаренной ему Гранадо, которому уже порядком надоела вся эта трагикомедия. Рэдвуд и сам нервничал, несмотря на изрядный выставочный опыт, хотя виду и не подавал, но нередко Джошуа замечал его мрачную задумчивость, когда он рассматривал фотокарточки уже отправленных в Мадрид оригиналов, а после шёл в студию, где подолгу что-то рисовал, либо же просто сидел, уставившись в одну точку. Джошуа ему не мешал в такие моменты, и всеми силами старался себя чем-то занять, дабы пережить этот ужасный период неопределённости перед поездкой. В связи с этим он стал частенько наведываться на кухню к Рамоне и Кэти, где иногда засиживался допоздна, убивая время за чашкой чая и разговорами об отвлечённых вещах. Рамона – шестидесятилетняя андалузянка, проработавшая у Рэдвудов более тридцати лет, любила рассказывать о прежних временах. Она с удовольствием вспоминала Икабода, каким он был, когда только приехал в Гранаду; говорила о том, как однажды в этом доме появился Гранадо, и какой переполох из-за него поднялся в округе. - «Все, кроме Икабода, были в ужасе, - вещала она заинтересованно внимающим Джошуа и Кэти, - Этот младенец словно заворожил Мастера – тот во чтобы то ни стало хотел оставить его у себя. Соседи же советовали ему отнести мальчика в монастырь, где о нём позаботились бы монахи, потому что ни к чему бы такому господину, как он, цыганский отпрыск. Разумеется, я не утверждаю, что в доне Гранадо течёт кровь хитанос, но, если бы была такая вероятность, то Мастеру пришлось бы с ним несладко. Никогда не стоит недооценивать значимость крови: коли были в роду воры и убийцы, у кого-то из потомков это, да проявится. А цыгане – известные демоны. Даже если человек воспитан в любви и праведности, но имеет нечестивцев в роду – сам будет мучиться, но никуда от этого греха не денется. Постоянно себя перебарывать станет, покуда не сдастся. Но, я уверена, что в случае с молодым хозяином это не так. Он хороший мальчик. С Икабодом жили душа в душу…». Подобные разговоры неизбежно наталкивали Джошуа на думы определённого толка: а знает ли он в действительности Гранадо? Тот ли Гранадо, к которому он привык, живёт под этой кожей?.. И тут же закусывал губы от мучительного желания узнать правду. Правду, которой ему не давали. Он не решился подробно выспрашивать у Рамоны о Гранадо – экономке могло не понравиться подобное навязчивое любопытство, и она, как и любая женщина, могла захлопнуться, подобно ракушке. Он решил поберечь этот источник на будущее, и потому оставил расспросы, задвинув своё любопытство в дальний ящик. А между тем заветная дата приближалась, и вот, настало то утро, когда он и Гранадо, взяв по небольшому чемодану с выходными фраками и повседневным туалетом, сели на поезд до Мадрида. Освальд обещал их встретить на вокзале по прибытию, и от осознания этого Джошуа становилось не так тревожно: он впервые ехал куда-то на поезде, и всё то время, что они устраивались на своих местах, он в возбуждении рассматривал всё, на что мог упасть его взгляд: пассажиров, проводников, внутреннее убранство вагона… Наконец, поезд тронулся, и, постепенно разгоняясь, повлёк их в сторону столицы Испании – города элегантных бульваров и обширных парков в узоре пышных фонтанов, где вскоре должна была решиться их дальнейшая судьба. Некоторое время они оба молчали: Гранадо, хмурясь, читал свежую мадридскую газету, взятую у проводника, а Джошуа, прислонившись виском к оконному стеклу, и прислушиваясь к стуку колёс, думал о том, как всё будет: так ли уж хорошо отзывались искусствоведы из Прадо о его скульптурах, как донёс до него тактичный Освальд? Нормально ли будет выглядеть, что его работы выставляются вместе со скульптурами Гранадо – уже признанного мастера в этой области? Умом Джошуа понимал весь механизм этого процесса: эта выставка была нужна ему, чтобы о нём хотя бы узнали, не то что одобрили. Уилсон осознавал, что так начинали свой творческий путь многие молодые художники и скульпторы, но всё равно ему было не по себе от навязчивой самозванческой мысли, что он всего добился не сам. «Гранадо бы сказал, что это абсурд, - зажмурившись на секунду, успокоил себя Джошуа, - Ему помог его отец, а я – его и Икабода ученик, и это естественно, что он способствует моему прогрессу. Если в Мадриде всё пройдёт хорошо, у меня будет шанс в последствии организовать собственную выставку…», - это был идеальный план, и чем более выверенной казалась его структура, тем яснее Джошуа осознавал всю значимость предстоящей выставки. Недаром Гранадо тоже нервничает. В Мадриде должна решиться не только судьба Джошуа, как скульптора, но и его – Гранадо, дальнейшая участь: помимо презентации новой серии работ, которую оценят, как более хорошую или более плохую, по сравнению с предыдущими выставками, его ещё наверняка станут обсуждать на предмет педагогического таланта. Джошуа так и слышал эти многочисленные шепотки из-за вееров и сигар: - «Мастер, как всегда, великолепен, но вот его ученик…», - от этих мыслей хотелось провалиться сквозь землю, и, не выдержав гнёта воображения, юноша спросил у газеты напротив, с которой на него смотрел портрет неведомого политика: - Не покажется ли странным, что на твоей выставке будут мои работы? - Ничуть, - донеслось из-за разворота, - Это обычная практика. Другое дело, если мастер не считает нужным помогать ученику, но я не сторонник кидания на середину реки. Если есть возможность, то почему бы и нет. - Но ты ведь тоже рискуешь, - возразил Джошуа. Гранадо вопросительно взглянул на него поверх газеты: - Да? И чем же? – Не прикидывайся: мы оба знаем, что если мои работы сочтут ни на что не годными, это даст тень и на твою репутацию. - Не даст. - Надеюсь, - Джошуа вновь перевел взгляд на мелькающую за окном плодородную долину, через секунду сменившуюся пустынными склонами, - А что ты думаешь о моих скульптурах? - Гранадо вздохнул, сворачивая газету и устремляя на подмастерье ироничный взгляд: - Перестань. Всё будет хорошо. - Я не нервничаю, - попытался отпереться Джошуа, но, заметив ухмылку на смуглом лице, сдался: - Ладно, нервничаю. Но, помимо этого, мне интересно твоё мнение. Простого «хорошо» недостаточно. Это как сказать, глядя на Альгамбру: «Неплохо»! - Однако, какие скромные аналогии у вас, мистер Уилсон, - рассмеялся испанец, - Хорошо, если тебе нужен подробный анализ работ, я бы мог говорить об этом часами, найдя в них массу достоинств и ещё больше недостатков, - он хмыкнул, заметив изумлённое выражение лица Джошуа, - Но, пойми, что ошибки можно найти у всех художников! Просто потому что так устроен мир: мы – дуальны, и всё имеет свою оборотную сторону. Если говорить о моих ощущениях – что вызывают во мне твои композиции – то я могу сказать, что, глядя на них, я вспоминаю о том, кто я есть на самом деле – я вспоминаю о своих корнях. Я вспоминаю о том, что значит быть испанцем – радоваться жизни и проживать её во всей полноте, даже находясь на самом краю своего существования. Я вспоминаю о том, насколько древен этот мир, и как стара моя родина… - он улыбнулся, глядя в жадно горящие глаза англичанина, - Созерцая твои работы, я испытываю гордость за нашу историю и понимаю, за что иностранцы так любят Андалусию, и почему так грезят о ней. Ну, и наконец - я не полный идиот, и не стал бы устраивать выставку заведомо плохих работ. Даже ради тебя, querido, - добавил он, опережая шпильку Джошуа. - Спасибо, - улыбнулся Джошуа, и Рэдвуд, по-свойски подмигнув, снова занялся газетой, предоставляя уже более спокойного Уилсона самому себе. Через четыре часа поезд, наконец, прибыл в Мадрид, и на перроне путешественников ждал приятный сюрприз. - Мисс Рэндалл, какая восхитительная встреча! – Гранадо, поставив чемодан на землю, галантно поцеловал руку улыбающейся Энн, которая с их последней встречи, кажется, сделалась ещё смуглее. Ещё немного, и египтяне начали бы принимать её за свою, - Освальд мне не говорил, что вы тоже будете в Мадриде. Вы недавно из экспедиции? - О, да, в этот раз я ездила в Карнак, а затем в Амарну, к гробнице неизвестного. Говорят о том, что это может быть сам Эхнатон! [28] – с гордостью сообщила она, и в зеленых глазах запылал азарт, - Кстати, господа художники, вы знали, что лишь при этом, по меркам тех времен, весьма странном царьке, изобразительное искусство в Египте приобрело разнообразие черт и эмоциональность? До этого ничего подобного не было! - Что вы говорите? – приподнял брови Гранадо, - Это весьма интересно. Что же сподвигло его на столь радикальные меры? - О, во всём, как всегда, виноваты жрецы! – всплеснула руками Энн, возбуждённо вышагивая по перрону в сторону выхода в город, - Они думали, что смогут единолично управлять Египтом, дёргая фараона за ниточки! Но тот не сошёлся с ними во мнениях… - так, за активной беседой, они и не заметили, как добрались до гостиницы, что располагалась неподалёку от Прадо. Мисс Рэндалл, как оказалось, расположилась в ней же, этажом ниже, что очень обрадовало Джошуа. Он считал Энн очень интересной особой и всегда с удовольствием слушал её истории из жизни археолога. Вот и в этот раз он целиком и полностью захватил её внимание, и порой со смущением ловил на себе ревнивый взгляд Гранадо, который однажды даже шутливо возмутился, что кое-кто, кажется, влюбился и забыл о правилах приличия в компании. Джошуа в ответ столь же шутливо сообщил, что мадридский климат дурно влияет на его британский темперамент и он вот-вот станет одним из тех идальго, что похищают чужих жён. Гранадо внезапно перестал смеяться, и Джошуа, думая, что он ляпнул не так, поспешно сменил тему на обсуждение предстоящей выставки. Мисс Рэндалл говорила, что специально приехала в Мадрид, дабы попасть на это событие, что очень утешило и польстило Джошуа. - Мистер Каннингем упоминал, что ваши работы сделаны на основе легенд Андалусии – это же интересно! – рассуждала англичанка, - Последний раз меня так заинтриговали только красные бизоны Альтамиры [29]. Ведь ваша работа, можно сказать, тоже исследовательская – вы собирали и записывали эти легенды, а после ещё и воплотили их в зрительных, материальных образах! Джошуа, а вы не думали после издать сборник этих легенд? - Н-Нет, - запнулся Уилсон, - Но это очень заманчивая идея. К слову, на выставке к каждому лоту будет прилагаться табличка с соответствующей историей. Даже те, кто не знал их ранее, смогут прочесть и понять, о чём конкретно говорит каждая из скульптур. - Восхитительно – всё продумано до мелочей!.. Думаю, публика будет в восторге, - заключила Энн. Общение растянулось до ночи, и Джошуа не раз ловил себя на мысли, что этот вечер напоминает ему чаепитие в день похорон Мастера. С той лишь разницей, что Гранадо был с ними, и дилером уже выступал не мистер Дикенсон, а Освальд. В какой-то момент в помещении стало душно, и Гранадо, сообщив, что, пожалуй, выйдет ненадолго покурить, встал и выскользнул из номера. Мистер Каннингем, весь красный от духоты, тоже проникся идеей перекура и последовал за скульптором, оставив Джошуа и Энн вдвоём. - Итак, Джошуа, - мисс Рэндалл в нетерпении чуть подалась вперёд, - Как вы себя чувствуете перед своей первой выставкой? - Если позволите быть откровенным – то весьма посредственно, мадам, - смущённо улыбнулся юноша, - Боюсь, публике, привыкшей к уровню Гранадо, мои работы покажутся не то чтобы впечатляющими. Тем более, в Прадо. - О, да полно вам, - махнула рукой Энн, - Даже если и так, мало кто становится великим в одночасье. На первые работы Гранадо вообще никто внимания не обращал, я уже молчу о том, что они неизменно пылились в чулане, долгое время никем не оценённые. Лишь в последствии, когда он стал совершенствоваться, как скульптор, и на них восторженная публика начала лепить ярлыки «бутонов таланта», «первых проблесков гениальности» и прочих девичьих эпитетов. Только, умоляю, не выдавайте меня, Гранадо никогда не любил эту тему, так что я вам ничего не говорила! - Ни в коем случае, мадам, - улыбнулся Джошуа. Ему вдруг значительно полегчало – он больше не воспринимал Гранадо, как скульптора-небожителя. Рэдвуда тоже когда-то можно было назвать желторотым птенцом, которому свойственны неудачи. От осознания этого в Джошуа проклюнулись новые ростки уверенности, и он в очередной раз не смог найти слов, чтобы передать всю теплоту и благодарность по отношению к мисс Рэндалл. Они, определённо, хорошо «спелись», как верно подметил Гранадо. - Единственное, я помню, как Икабод говорил мне об одной из юношеских работ Гранадо, которая, по его словам, вышла «необыкновенно живой». Если не ошибаюсь, это был бюст некоего Хуана. К сожалению, я не застала её – эта работа делалась в подарок… - Постойте… Хуана?! – Джошуа с жадным интересом впился взглядом в мисс Рэндалл, - А кто это? - А…кажется, он долгое время был другом Гранадо, - Энн нахмурилась, вспоминая, - Давно – ещё когда Гранадо был совсем юн. Я с ним не знакома. - Ясно, - Джошуа поспешно уткнулся в чашку, пытаясь унять сердце, пустившееся галопом при упоминании этого имени. Кто же такой этот Хуан? Кем он был для Гранадо в действительности, и что же такого случилось, что Рэдвуд в бреду, раз за разом, просит у него прощения?.. - Джошуа, с вами всё в порядке? – настороженно позвала его Энн, и юноша, спохватившись, что его взгляд остекленел и ничего не выражает, поспешно растянул губы в вежливой улыбке: - Всё хорошо, мадам. Но, пожалуй, соглашусь с джентльменами – очень душно. Не возражаете, если я открою окна?..***
Джошуа полагал, что после всех ночных заседаний он будет спать до последнего, но сон его покинул уже в седьмом часу утра. Выставка была назначена на одиннадцать. Аккуратно выбравшись из-под руки Гранадо, юноша набросил поверх ночной сорочки халат, любезно предоставленный ему вместе с гостиничным номером, и, подвернув рукава, вызвал горничную и распорядился о завтраке. В ожидании кофе, он подошёл к окну, за которым свежее, и ещё не жаркое солнце, приветствовало его, обещая погожий денёк. Как это ни странно, но он был абсолютно спокоен и возмутительно бодр. Являлось ли это финальной фазой отчаяния, переходящей в смирение и философский настрой, или же он и впрямь осознал беспочвенность своих страхов, но сейчас он не хотел ни торопить события, ни каким бы то ни было образом отсрочить грядущее. Он просто наслаждался настоящим – таким восхитительно-мирным и хрупким, будто хрустальные капли росы, что иного в эти минуты и не желал. Когда скульптор появился в гостиной, Уилсон уже закончил свою трапезу, и теперь методично опустошал кофейник, втайне удивляясь, почему раньше не понимал всей прелести этого напитка. - Эй, amigo, мне тоже оставь, - засмеялся Гранадо, отбирая у подмастерья чашку и опустошая её под возмущённый вопль англичанина, - И как у тебя ещё глаза не вылезли от такого количества кофеина… - Не вылезли, дон. Я спал четыре часа, - фыркнул Джошуа, уворачиваясь от ироничного поцелуя в макушку, после чего его бесцеремонно поймали за голову и впились в губы – так настойчиво и пылко, что Джошуа на мгновение ощутил, как под животом сладко дрогнуло и разлилось по телу согревающее вожделение. Он ни за что бы не признался воочию, но ему всегда нравилось, когда Гранадо вот так отпускал контроль над собой, становился нетерпеливым и таким страстным, каким только может быть испанец. Однако, в этот раз он засомневался – подходящее ли сейчас время для собственных утех, когда впереди такое важное событие?.. - Что такое, lindo? Ты больше не хочешь меня на гостиничном балконе? – с улыбкой шепнул ему на ухо Гранадо, пропустив горячие пальцы между пуговицами сорочки и проводя кончиками по груди юноши так, что Джошуа ощутил, как у него запылали не только уши, но абсолютно всё – от кончиков пальцев до кончиков ресниц. Волосы же на теле встали дыбом, стоило лишь вспомнить тот вечер в гостинице Потахе, когда он впервые ощутил влечение к андалузскому скульптору и решился на безумный с его точки зрения поступок – поцелуй в щёку, но в ответ столкнулся с совершенно непонятной реакцией. - На балконе? Заманчиво, - усмехнулся Джошуа, в свою очередь огладив большим пальцем терпкие губы и оливковый подбородок. В этот момент Гранадо был таким соблазнительным и желанным в облачении утренней неги, что Уилсон уже сомневался, что сможет устоять перед таким напором, - А не вы ли тогда меня едва не сбросили с того самого балкона? – он по-лисьи сузил глаза, заметив секундное смущение гранадца: - Ты тогда повёл себя возмутительно дерзко, и я растерялся, - признался он, садясь на стул и привлекая юношу к себе на колени, - Не ожидал подобной выходки. Я всегда считал англичан совершенно бесстрастными созданиями, а тут такой пыл… Я испугался, что не сдержусь, - покрывая лёгкими поцелуями шею замершего в его руках Джошуа, Гранадо неспешно – пуговица за пуговицей – расстёгивал сорочку на груди юноши, - Вечером, накануне той выставки ты не на шутку взбудоражил меня, pajarito [30]: смотрел такими глазами, особенно там – в дверном проёме… - его рука сомкнулась на вставшем члене, заставив Джошуа судорожно вздохнуть, и начала осторожно поглаживать его. Ощущая, как пальцы подмастерья впились ему в плечо и рубашку на груди, Гранадо продолжил, с почти садистским наслаждением чувствуя, как Джошуа постепенно теряет самообладание под волной испытываемых им ощущений: - …Тогда мне пришлось приложить все силы и волю, чтобы не наброситься на тебя, и не отыметь прямо там – прижав к дверному косяку… - Джошуа, дрожа от ослепительных ощущений в паху, и видя, как растянулись в сладострастной улыбке губы испанца, прижался к их уголку полуоткрытым ртом, но Рэдвуд не спешил отвечать на его мольбы и продолжал своё откровенное признание, от которого Уилсону одновременно хотелось сгореть со стыда, когда он начинал представлять всё то, о чём говорил Гранадо, и в то же время, не откладывая более ни минуты, наброситься на этого изувера, чтобы сполна насладиться им: - Ты наверняка почувствовал, что я на грани, и потому быстро сбежал. В ту ночь я даже заперся в комнате, чтобы не оставить себе шансов сдаться и прийти к тебе, когда ты заснёшь. Но ты всю ночь был со мной… был в моей голове… - Джошуа привлёк его голову к себе и впился в рот скульптора жадным, глубоким лобзанием, которое показалось Гранадо даже более непристойным, нежели всё то, что они делали до этого. Обхватив руками под коленями, он пересадил разгорячённого юношу и, позволив тому действовать, приподнял бёдра, после чего продолжил, ответно ластясь к любовнику губами и щекой в истоме возбуждения: - Да… я думал о тебе всю ночь. Проигрывал тот момент – раз за разом… Представлял, как ты обхватываешь меня ногами; каким горячим и влажным окажется твой рот… - Гранадо запнулся, прерывисто вздохнув и прикрыв на мгновение от удовольствия глаза, когда юноша насадился на его член и начал медленно двигаться, заставляя дыхание сбиваться, а чресла неметь от всепоглощающего экстаза, завладевающего всем телом, клетка за клеткой. - …Фантазировал о том, как войду в тебя – жаркого и тесного, как ты станешь стонать от наслаждения, и как начнёшь краснеть от стыда, прося меня не останавливаться… - он покрывал поцелуями лицо и шею юноши, стаскивая с плеч раздражающие сейчас сорочку и халат, пока тот, прижимаясь к нему всё теснее, неровно дыша, неспешно, но как никогда напряжённо и остро доводил себя и его до исступления. От чувствительной, нервной неги ныла каждая мышца, туманилось сознание, от секунды к секунде приближая его к развязке своего повествования: - Я думал о том, как… ты будешь смотреть на меня из-под полуприкрытых век – как сейчас… - он накрыл губами сосок Джошуа, чувствуя, как юноша в блаженном забытьи прогнулся в пояснице, - …Также бесстыдно… с таким же яростным желанием в глазах. Представлял, как… ты шепчешь мне о том, что любишь… и что никогда… и никого… не хотел так… как меня… - в исступлении он резко прижал его к себе за талию. Джошуа вскрикнул, вцепившись в него и содрогаясь всем телом в оргазмическом забвении, после чего Гранадо, сквозь слепящую вспышку экстаза, ощутил у себя в ладони его горячее семя. - Никого и никогда… я не хотел так сильно, как… - прижавшись лбом к его плечу, прошептал, пытаясь отдышаться, Джошуа. Гранадо улыбнулся, нежно целуя юношу в пшеничные волосы, чувствуя, как тот затихает у него на груди: - Ты чудо, lindo.***
К музею они явились с опозданием на полчаса. Джошуа недовольно косился на беззаботно обозревающего окружающий пейзаж Гранадо: в гостинице юноша битый час пытался заставить Рэдвуда быть расторопнее и выйти хотя бы за пятнадцать минут до начала выставки, чтобы поспеть на место события, не говоря уже о том, чтобы проверить, всё ли в порядке в выставочном зале. На что тот лишь смеялся и иронично заявлял: - «Успокойся, amigo. Где ты видел уважающего себя испанца, который не опаздывал хотя бы на час?» - на что Джошуа лишь фыркал и хватался за голову: как у урождённого британца, у него в мыслях не укладывалось, как можно сознательно так по-хамски вести себя, да ещё и при столь значительных обстоятельствах. Наконец, комодор остановился возле масштабного белоснежного здания со множеством колонн и многочисленными скульптурами в фасадных нишах. От размеров музея сердце Джошуа в ужасе заметалось, и он, отстранившись от окна, придушенно вздохнул. - Не бледней. Я уверен, что всё пройдёт, как по маслу, - Гранадо наклонился к нему и жадно поцеловал в губы, заставив пальцы Джошуа мгновенно налиться теплом, а после и жаром, - Так-то лучше, - улыбнулся Рэдвуд, огладив его по колену, - Лично я буду думать о том, что всем им чертовски не повезло: им достанутся лишь статуи - бледный образ того, что могу чувствовать я, обнимая тебя. Ведь ни одна скульптура не может сравниться с горячим и трепещущим юношеским телом живого Амура. - Прекрати. Иначе я окончательно раздумаю выходить из экипажа, - прошептал Уилсон, которого, несмотря на ужасное волнение, уже потихоньку начинали захлёстывать волны зарождающегося желания. Весь утренний остаток времени до выставки они провели в постели - обмениваясь поцелуями и лаская друг друга в немногословной нежности. Был ли этот внезапный всплеск страсти обусловлен тревогами в преддверии выставки, Уилсон не знал, но радовался каждому мгновению, проведённому с Гранадо: в последние дни пребывания на асьенде Рэдвудов ему казалось, что всё, возникшее между ними ранее, неизбежно канет в Лету, как королевство Бесстрашного. Но теперь у Джошуа было чувство, что с его плеч упала гора, и его больше ничто не привязывает и не сковывает: он чувствовал себя свободным и столь же свободно любил Гранадо, отдаваясь ему без остатка. Возможно, всему виной был вольный и неугомонный, никогда не спящий Мадрид, возможно - нейтральная по своей сути территория гостиницы, а может, причиной стало отсутствие людей, пришедших из андалузского прошлого Гранадо. Джошуа хотел и дальше видеть скульптора таким: весёлым, ироничным, вдохновенным и страстным. Такой Гранадо умел сводить с ума своими обаянием и теплотой, пробирая этим внутренним огнём до глубины души любого, подобно солнцу. Но, таким он становился только будучи счастливым. Наконец, они оторвались друг от друга, и Джошуа, чувствуя, что загнанное сердце колотится где-то в горле, спрыгнул на брусчатку, и на ватных ногах, вместе с Гранадо, направился к музею. У входа никого видно не было. - Похоже, мы всё же слегка припоздали, - негромко сказал Рэдвуд, и Джошуа нервно дёрнулся, взглянув на него так выразительно, что скульптор умолк, пряча улыбку в кулак. Он и сам немного нервничал, как актёр перед выходом на сцену. В фойе к ним поспешно подошли мистер Каннингем и Энн. При виде друзей у Уилсона мгновенно отлегло, и он, в порыве облегчения, едва не бросился обнимать их. - Сеньор Рэдвуд, мистер Уилсон, вы вовремя: гости собрались пять минут назад, - Освальд захлопнул серебряную крышечку часов и спрятал их в карман жилета, - Вы придумали уже, что скажете им в приветственной речи? - Речи?! - воскликнул Джошуа, с ужасом глядя на Гранадо, но тот лишь пренебрежительно махнул рукой и сказал: - Не беспокойся, тебе не придётся ничего говорить, я представлю нас обоих, - юноша облегчённо выдохнул. Кажется, у него даже на мгновение сердце остановилось при мысли, что придётся взаимодействовать с публикой. - Организаторы всё подготовили, сеньор, - сообщил агент, - Ваши работы и работы мистера Уилсона расположены в одном зале: одна половина помещения была отведена мистеру Уилсону, а другая - вам. Пора бы уже начинать... - Отлично - ведите нас, - кивнул Гранадо, глубоко вздохнув. Джошуа - бледный, как смерть, устремился вместе со всеми направо по широкому коридору, вслушиваясь в стук каблуков своих спутников по мраморным плитам, и стук собственного сердца. Они остановились перед большой дверью красного дерева, за которой слышался гул многочисленных голосов и звон бокалов. - Вот и пришёл твой час, любовь моя, - шепнул ему с улыбкой Гранадо, прежде чем двери открылись, ослепив их светом проникшего в огромные окна полуденного солнца...***
Они вернулись в гостиницу в пятом часу вечера – в растрёпанных чувствах после совершенно безумного дня. Всё обернулось так, как ни Джошуа, ни Гранадо не могли предположить: во-первых, среди гостей французов и англичан оказалось едва ли не вдвое больше, чем испанцев, чему скульпторы весьма удивились, и Гранадо пробормотал что-то про чёртовых колонистов; во-вторых, реакция публики на экспонаты оказалась столь неоднозначной, что поначалу Джошуа решил, будто всё ужасно и провалился не только он, но и Гранадо тоже. Однако, как объяснил ему позже подоспевший Освальд, причина всех невнятных, многочисленных споров заключалась в нестандартном видении Джошуа персонажей андалузских легенд, а также его способе обработки дерева. В случае Гранадо же всех несомненно потрясла «Психея и Амур», её уже окрестили «жемчужиной выставки», и представители нескольких музеев сейчас решают вопрос о приобретении этой скульптуры. К тому же, на неё засматриваются двое весьма состоятельных господ из Германии. - «Будем надеяться, что они не подерутся», - с улыбкой заключил Каннингем, и отошёл на зов кого-то из администрации, а Джошуа, немного побродив и послушав разговоры окружающих, понял, что главным предметом споров зрителей (в основном, испанцев) в его части зала была степень понимания иностранцем «всей глубины и специфики андалузской культуры в связи с её историческими корнями». Одна сторона считала, что для новичка в области скульптуры, к тому же, иностранца, Джошуа весьма оригинален и независим от канонов техники работы с деревом, и несмотря на некоторую «непричёсанность» отдельных аспектов его творчества, он весьма верно уловил основной лейтмотив андалусийского духа, а значит, у него большое будущее. Другие же возмущались, что историческое и культурное наследие Андалусии способен прочувствовать и передать только тот, кто родился и жил на этой земле, а все потуги хладнокровных и чопорных gringos всегда будут лишь аналогией – подражанием тому, чего они осознать не в состоянии лишь в силу того, что воспитывались в иной среде. - «Это же англичане! – ткнув мундштуком трубки в своего оппонента, возвёл глаза к потолку какой-то солидный пожилой испанец с густыми усами и бакенбардами, - Я сталкивался с ними во время поездок в Британию. Это одинаково холодные, сдержанные и замкнутые, лишённые всяческих страстей существа, предающиеся вечному самоанализу и самобичеванию! По меньшей мере, неразумно было ожидать чего-то иного!». Однако, в чём испанцы оказались абсолютно единодушны – в том, что материала лучше дерева для подобной серии работ трудно найти. - «Оно живо, и при этом лишено отвратительной буржуазной выхолощенности, которая нередко встречается в камне, - разглагольствовал всё тот же господин с трубкой, явно захвативший пальму первенства среди других ораторов на этой выставке, - В этом англичанин угадал верно, ничего не скажешь. В каждом андалузце есть что-то природное, что-то… первозданное! Что-то, что вечно будет возмущать снобов, вроде вас», - он снова ткнул мундштуком в грудь тощему джентльмену в очках, который до того момента высказывался насчёт того, что статуя не из камня – это скорее из области прикладного искусства, нежели скульптуры. В итоге, обстановка накалилась, и дело между этими двумя едва не переросло в потасовку. Освальду вместе с администраторами пришлось срочно разнимать спорщиков и убедительно просить их вести себя прилично. Джошуа, наблюдая за всем этим, только успевал утирать нервную испарину со лба. На территории же Гранадо расцветали совсем иного рода страсти: представители трёх музеев и ещё двое состоятельных герров ожесточённо спорили между собой, кто же всё-таки должен стать счастливым обладателем «Амура и Психеи», и в итоге обратились к самому Гранадо с просьбой решить эту проблему, и предложив ему провести аукцион. Бегло обсудив этот вопрос с Джошуа, скульптор извинился и заявил, что данная скульптура не продаётся ни под каким видом, поскольку это совместная работа, которая весьма дорога и ему, и мистеру Уилсону. Разочарованные представители выразили по этому поводу сожаление и разбрелись по залу, осматривать остальные лоты, а Гранадо немедленно окружили впечатлённые чувственной выставкой дамы с просьбой рассказать об истории создания «Психеи и Амура». Джошуа понятия не имел, что наплёл им Гранадо, но после его рассказа вышеуказанные леди сгрудились уже возле него с горящими глазами: - А правда ли, что вы впервые встретились с сеньором Рэдвудом в публичном доме, где вы делали по заказу деревянный барельеф при помощи одного лишь столового ножа? – краснея от смущения, спросила одна из француженок, которой на вид было не больше семнадцати. Джошуа так и выпал в осадок и, поймав насмешливый взгляд Гранадо, издалека погрозил ему кулаком под звонкий девичий смех. Постепенно юноша потерял счёт времени. Позабыв о спорящей толпе в своей части зала, он наблюдал за тем, как смотрели люди на мраморных влюблённых, с жадностью ловил их зачарованные взгляды, бессознательно прижимавшиеся к груди руки, их возбуждённый румянец и взволнованную бледность, и с трепетом понимал, как долог ещё его путь: он не умел делать того, что мог Гранадо – не умел выбивать почву из-под ног и лишать дыхания, не умел вырывать сердец из груди и ставить тем самым других перед фактом своей смертности: ты ничем не отличаешься от этих каменных скульптур, если можешь чувствовать то же, что и они. Вы говорите на одном языке, вы чувствуете одну и ту же любовь и боль, и вас одинаково можно разбить, если в какой-то момент творец сочтёт вас не достойными существования. И, в то же время, скульптура и её создатель едины. Как это страшно, как хрупко и одновременно захватывающе осознавать! Катарсис на пороге рая, взрыв сверхновой на последнем вдохе, разносящий всё вокруг миллиардами частиц… Он дотронулся кончиками пальцев до белой ноги Психеи, чувствуя, как сильно бьётся пульс под кожей. …Не под его. Не успел он испугаться своих ощущений, как на его плечо опустилась тяжёлая рука, и юноша, вздрогнув, тут же поднял лицо вверх, встретив усталую, будто конец октября, улыбку Гранадо: - Ну что, amigo, прими мои поздравления, - он поймал недоумённый взгляд Джошуа, и кивнул в сторону галдящей толпы на другой половине зала, - Похоже, я в тебе не ошибся. Ты, без сомнения, талантлив, мой друг. - Ох, да брось, – отмахнулся Джошуа, - По-моему, единственное, чем они занимаются весь день – это поливают мои скульптуры грязью, в то время, как на твоей половине все ходят, как заколдованные! - Скандал, - тёмные глаза испанца азартно блеснули, - Это замечательно. Только бездарностей не за что критиковать и нечему возмущаться в отношении них! Ты показал им всем красную тряпку, показал кровь – ту правду, которая одна важна! Ведь, в сущности, нет ни прекрасного стиля, ни прекрасной линии или цвета. Правда – это единственная красота, которая становится зримой! Красота – совокупность всего того, что ты вкладываешь. По отдельности же все эти детали – ничто. Ты дал им правду, заставил вспомнить о своих корнях, о том, кем они были, и кто они теперь, и посмотри, какой переполох поднялся! Хорошо, что мы не позвали журналистов, а то как бы за тобой не пришли… - То есть? – насторожился Джошуа. Гранадо уклончиво повёл плечом: - Наверху неспокойно, - негромко ответил он, - Восстания вспыхивают одно за другим – крестьяне бунтуют, требуют возвращения земель, которые Бурбоны распродали помещикам [23]. Боюсь, не за горами и переворот. Так что аккуратнее с подобными народными темами – люди сейчас взвинчены, - он снова взглянул на гудящую толпу, из которой минуту назад донёсся чей-то выразительный визг: «Прогрессистская свинья!», и потонул в усилившемся гуле. Освальд и служащие Прадо опасливо посматривали на происходящее, но вмешиваться не пытались, - Я не хочу, чтобы тебя расстреляли, - закончил Рэдвуд, и Джошуа, глубоко вздохнув, прикрыл глаза: с момента вступления в этот музей его не покидало ощущение, что он бродит во сне, и всё происходящее – не более, чем его воспалённый бред. Расстрелять? За скульптуру? За картину? За стихи?.. «Абсурд. Это несправедливо…», - думал он, наблюдая, как Гранадо беседует о чём-то с одним из членов администрации Прадо, а после манит его к себе рукой. Джошуа, с трудом отогнав невесёлые мысли, приблизился. - Джошуа, это сеньор де ла Крус. У него есть для нас компромиссное предложение… Наконец, этот безумный, бесконечный день подошёл к концу. Они согласились отдать «Амура и Психею» на хранение в Прадо, с условием, что смогут забрать её, когда пожелают. - «Мы были бы счастливы, если бы она осталась здесь, и её смогло увидеть больше людей, - говорил сеньор де ла Крус, - Лично я в неё влюблён – это одна из самых живых скульптур на моей памяти!». - «Что ж, это ещё один повод вернуться в Мадрид», - улыбался Джошуа, с нежностью проводя ладонью по изгибу мраморного бедра. Также, половина скульптур Гранадо была куплена частными коллекционерами. Джошуа же был счастлив, когда две его работы – самые удачные, на его взгляд, достались одной состоятельной мадридской донье, обожавшей народный фольклор. Теперь же они – счастливые и взбудораженные, возвращались в комодоре в гостиницу, зная, что Энн с Освальдом едут следом. - Я так горжусь тобой, lindo, - с утомлённой улыбкой шептал ему Гранадо, отвечая на пылкие от восторга и бархатные от вечерней темноты поцелуи Джошуа, - Берегись же – ты больше не подмастерье, теперь ты мой конкурент, - и смеялся в ответ на возмущённые возгласы англичанина. - Не правда! Я всегда буду твоим подмастерье, - наклонившись к его уху, прошептал Джошуа, пропустив пальцы меж пуговиц жилета испанца, заставив того мгновенно позабыть об усталости, - Только твоим… Энн и Освальд не удивились тому, что виновники торжества отказались праздновать с ними – до того удовлетворёнными и уставшими они выглядели, - и потому, милостиво отпустили скульпторов спать. Поднимаясь по тёмной лестнице, они беспрестанно целовались – судорожно и неловко, оступаясь на ступеньках, чуть пьяные – от счастья и выпитого накануне шампанского. Покрывая друг друга лобзаниями, проводя руками по коже в безмолвных ласках и переплетаясь лозами дыханий, они словно бы говорили: «Я ждал тебя, и теперь сбываются мои сны, и уже не сон волосы твои – я сам зароюсь в них пальцами, и не сон тело твоё, ведь в нём поёт моя кровь. Я так долго шёл к ней сквозь дожди, так долго… И теперь этот сон – мой». То, чем они стали друг для друга на утро, не смог бы назвать ни один скульптор, ни один поэт. Это был просто «свободный поток эмоций, находящийся в непосредственном контакте с источниками самой жизни».***
Наконец, их месячный тур по городам Испании, Британии и Франции подошёл к концу, и по возвращении в Гранаду Джошуа Уилсон больше уже не чувствовал себя чужим и потерянным. После выставки в Севилье, где к его работам отнеслись с долей скептицизма, но вполне благожелательно, после Парижа, где французами овладел восторг при виде «экзотической тематики», и где его прямо-таки засыпали вопросами относительно андалузской культуры и его дальнейших планов на деятельность; в Лондоне, где экспозицию встретили более сдержанно и настороженно, но в итоге остались вполне довольны «гармоничным смешением разума и природного начала»… Всё это, с одной стороны, вгоняло Джошуа в тоску, а с другой – утешало. Он-то ожидал гонений и клейма бездарности, особенно со стороны испанцев. Но, мудрое мнение, что у страха глаза велики, в очередной раз нашло своё подтверждение в жизни. Его никто не распял, не посоветовал бросить скульптуру, и это позволило ему ощутить некую опору: теперь он смотрел в своё будущее без страха. И желал. Желал скандала, сенсации, чего-то настолько вопиющего, чтобы смотрящий забывал, кто он есть, глядя на его работы. Но, для достижения этого требовалось нечто большее, нежели просто страстное желание. - Мы дома! - крикнул Гранадо, ставя чемодан на пол. Джошуа - усталый после длительного путешествия на лошади, обрушился на стул возле лестницы. Выносливостью он по-прежнему не мог похвастаться, чего нельзя было сказать о Гранадо - сейчас возмутительно бодро прошествовавшего в комнату. - Грано! - в гостиной послышалось мощное восклицание дона Федериго; что-то сказала Пепита. - С возвращением, мистер Уилсон, - Джошуа поднял взгляд и улыбнулся в ответ Кэти, которая, слегка смущённо теребя край передника, поспешно продолжила: - Как прошло путешествие? Вам понравился Париж? - Да, всё просто замечательно, - отозвался Джошуа, вставая, - Французы такие странные, но нам был оказан весьма тёплый приём. - Поделитесь с нами после? - она заговорщицки снизила голос до шёпота, - Рамоне тоже не терпится узнать, а до дона Гранадо мы не скоро сможем добраться, - она красноречиво покосилась на радостную толпу, выходящую из гостиной: Федериго, что-то возбуждённо вещающий на ходу, молчаливая Селенца и Гранадо с Пепитой. Краем глаза Джошуа заметил, что девушка держит скульптора под руку, и, мгновенно вспыхнув от ревности и гнева, сказал, как можно громче: - О, ну разумеется! Я с огромным удовольствием прогуляюсь с вами, Кэти. Уверен, нас ждёт занимательнейшая беседа, - он почти кожей ощутил, как все в комнате навострили уши. - Хорошо, сэр, - слегка растерянно кивнула горничная, сбитая с толку нелогичностью ответа собеседника, и удалилась. Чувствуя на себе мимолётные, но цепкие взгляды, Уилсон стремительно развернулся и поднялся в свою комнату. Как он и рассчитывал, Гранадо долго ждать себя не заставил. Не прошло и пятнадцати минут, как Джошуа, разбирающий чемодан, услышал быстрые шаги в коридоре, после чего дверь распахнулась, и в комнату влетел Рэдвуд: со сверкающим от ревности взглядом и полный решимости к прояснению услышанного в холле. - Что это было? - выпалил он. Джошуа вопросительно приподнял брови: - Вы о чём? - Что это за «я с удовольствием прогуляюсь с вами, Кэти»? Что ты задумал? - Ровным счётом ничего из того, о чём вы, вероятно, подумали, дон, - парировал Уилсон, - Кэти интересовалась подробностями путешествия в Париж, и я обещал ей рассказать, как всё прошло, - Гранадо иронично прищурился: - С каких это пор вы с Кэти стали такими закадычными друзьями? - юноша на это лишь обречённо вздохнул. Он уже жалел, что спровоцировал Рэдвуда. - Гранадо, прекрати. Я же не спрашиваю, с какой стати ты ходишь с Пепитой под ручку. - О! Так, стало быть, весь этот спектакль был из-за Пепиты, - Джошуа промолчал в смятении, и сделал вид, что усиленно возится с замком на чемодане. За спиной раздались шаги, и, проскользнув снизу, две жаждущие примирения руки обняли его поперёк тела; напрягшийся Джошуа ощутил, как Гранадо уткнулся лицом ему в плечо и пробормотал: - Я устал уже повторять тебе, что между мной и Пепитой ничего нет. А после того, что случилось с тобой в Альбайсине - и подавно. - А я устал видеть того, кого люблю в чужих собственнических объятиях! - выпалил Джошуа, в сердцах стискивая в пальцах обвивающую его талию руку скульптора, после чего отстраняя её, - И самое отвратительное то, что я не могу ничего с этим поделать, потому что тогда меня упрячут либо в психушку, либо в тюрьму!.. - и осекся, потому что в следующий миг его развернули к себе лицом и крепко поцеловали, вынудив прервать поток самобичевания. - Я твой, слышишь? - его руку стиснули в пальцах, проведя по тому месту, где на линии судьбы белел тонкий ритуальный шрам, от прикосновения будто бы вновь открывшийся, - ...Только твой. Вспомни, что это значит: моя кровь - твоя кровь. Ты - мой, и я никому тебя не отдам. Это не шутки, Джошуа. Я пошёл на это, потому что уверен, что ты - тот, кто мне нужен. Но вот уверен ли в этом ты? - Я... - запнулся юноша, машинально сжав пальцы и опустив глаза, - Я люблю тебя. Но, я не уверен, что ты - тот, кого я знаю. - То есть? - нервно хмыкнул Гранадо, вглядываясь ему в лицо, - Ты встретил меня и полюбил тем, кто я есть. Разве не так? - Так, - согласился Джошуа, - Но, не думаю, что по-настоящему изведал, кто ты. Несмотря ни на что - я не знаю тебя, - и замолчал, пытаясь осознать весь холод этих слов. Ему самому стало страшно от них, - И, я бы хотел... чтобы это изменилось, - добавил он, наконец осмелившись поднять взгляд на застывшее в потрясении лицо Гранадо, - Потому что из-за этого происходит то, что происходит: я не знаю, как относиться к тому, чего я не понимаю, - он закрыл лицо руками, - Скажи мне, Гранадо - кто ты? - Джошуа, ты уверен, что хорошо себя чувствуешь? - Гранадо взял его голову в ладони и заставил взглянуть себе в глаза, - Это же я. И во мне ничего не изменилось с момента нашего знакомства. Я люблю тебя, и мне кажется, что тебе надо отдохнуть. Многочасовые прогулки по солнцепёку тебе на пользу явно не идут. - Да, наверное, - пробормотал юноша, и, обласканный поцелуями встревоженного гранадца с лёгкостью согласился на ванну и сон, - Гранадо, - он встретился глазами с вопросительным взглядом Рэдвуда и прошептал: - Пообещай одно - что не будешь лгать мне. Потому что ложь разрушает. Ты говорил мне, что главное - быть честным с собой и другими. Если ты любишь меня - помни об этом, - ему казалось, что его разум, подобно паровозу со сломанным стоп-краном несётся вперёд, и не может остановиться. Страхи и подозрения, горестные мысли теснились в его голове, и в тайне Джошуа мечтал о сне, чтобы забыть об этом хоть ненадолго. Но на сердце у него было темно. Гранадо взял его руку в свою и прижался к ней губами в безмолвном утешении. Он был так бережен, так нежен, что Джошуа стало немного легче. - Я обещаю тебе, lindo.***
Шли дни, многие из которых были отмечены странной тишиной. На первый взгляд, её можно было принять за блаженное безделье, но в действительности это был мешок с динамитом, любое прикосновение к которому могло спровоцировать взрыв. Словно бы понимая это, скульпторы большую часть времени проводили порознь, ссылаясь на разработку новых идей: Гранадо был нервным, периодически куда-то уходил из дому, а по возвращении закрывался в своей части студии, где стоял, дожидаясь своего часа, мраморный хамелеон. Что Рэдвуд там делал всё это время, одному богу было известно. И Джошуа это не нравилось, как не нравилась и сама скульптура: если долго и пристально смотреть на неё, она вызывала ощущение, что вот-вот случится нечто ужасное. Джошуа же проводил время либо у себя в комнате, либо в саду, иногда, когда чувствовал потребность побыть в обществе людей, выбираясь в город или просиживая на кухне у Рамоны и Кэти. Женская компания неведомым образом дарила исцеление его измученной сомнениями душе, вселяла надежду в светлое будущее, несмотря на страшную, подвешенную пустоту настоящего. Так он понял, что тоскует по родителям - особенно, по матери. И тут же отругал себя последними словами за то, что не удосужился за всё время с момента отплытия из Англии известить близких о своей судьбе. Ведь они даже не знают, добрался ли он живым, или утонул в переменчивом Средиземном море! Он сел, и, прислушиваясь к суете горничных, прямо на кухне написал домой. Он писал только о хорошем, писал о том, что он на пороге успеха, что его мечта прославиться уже близка, как никогда ранее; поделился тем, как скучает по всем ним и по родине, но не знает, когда сможет вернуться; говорил, что часто видит мать во снах, и о том, какой она всегда предстаёт в них красивой и жизнерадостной. Запечатывая конверт, он вложил в него оставшиеся с выставки фотокарточки своих андалузских работ и чек на приличную сумму, которой должно было хватить на некоторое время, чтобы безбедно жить в маленькой глостерширской деревушке. И, лишь когда он вышел с почты, у него наконец-то возникло ощущение, что он на верном пути. Он чувствовал, что исцеление близко, его колотило от возбуждения, и всё его существо разрывалось от пронзительного воя по истине. И тогда он, наконец, решился. - Рамона, я хотел спросить... - домоправительница подняла охряные от закатного солнца глаза от одежды, которую чинила, сидя за кухонной стойкой возле окна. Джошуа на секунду замялся, не зная, как безопаснее подобраться к теме. Женщина вопросительно смотрела в ответ, и Уилсон продолжил: - Вы когда-нибудь видели ранние скульптуры Гранадо? Я слышал, что они были чудо как хороши, но ведь сейчас они все разлетелись по миру, и вряд ли мне удастся посмотреть хоть на одну из них в живую. Например, на бюст Хуана... Я знаю, что Гранадо подарил его своему другу. На что Рамона лишь неопределённо пожала плечами: - Я видела их когда-то давно, но уже помню смутно. Я мало смыслю в таких вещах, сеньор, и, на мой взгляд, в них не было ничего выдающегося. Нынешние работы хозяина - это совсем другое дело... А Хуана я помню... - она нахмурилась и как-то неодобрительно повела плечом, - Он и молодой хозяин тесно дружили. - Что вы говорите? - подхватил Джошуа, мгновенно навострив уши. - Да... Вечно околачивался у него в мастерской с гитарой наперевес... - вспоминая, она выразительно подняла вверх густые брови, - Красивый мальчик был этот Хуан, но уж больно пересоленный. - «Пересоленный»? - непонимающе переспросил Джошуа, про себя молясь, чтобы поток откровенности горничной не перебила какая-нибудь нелепая случайность. - Наглый, развратный, - она поморщилась от воспоминаний, - Странный парень. Вроде бы смотришь - цветок редкостный, и глаз красоте его радуется, а приглядишься в следующее мгновение - змея ядовитая. Помнится, я всё говорила Икабоду, чтобы приглядывал за Гранадо, боялась, что этот друг его дурному научит, и в когти к Нечистому затащит. Было в нём что-то... такое, - Джошуа слушал, затаив дыхание. Видя, что служанка замолчала, он осторожно спросил, чувствуя, как его собственное сердце судорожно бьётся уже где-то в горле: - Но ведь не заманил же? - Как видите, - улыбнулась Рамона, - Не знаю, сеньор, возможно, я не права - я не знала этого парнишку. А, возможно, не успело ничего случиться: через какое-то время, когда он вернулся из долгой поездки (помнится, молодой хозяин очень ждал его возвращения), он погиб. - Погиб?! - охнул Джошуа, хотя, в глубине души, и ожидал чего-то подобного, - Как же так? - Упал с утёса на Коста-дель-Соль, - грустно кивнула женщина, - Ходили слухи, что он связался с дурной компанией и те его за что-то... - она осеклась, - Вообще, люди много чего говорили. Мерзкие, отвратительные вещи... К Мастеру чуть ли не каждый день ходили жандармы, допрашивали... но, разумеется, ничего не выяснили, потому что - я уверена - дон Гранадо был непричастен к этому. Как он убивался по нему, вы бы видели... - она сокрушённо покачала головой, - Всё же, они с ним были очень дружны. Печально всё это, печально... После Джошуа долго сидел в своей комнате, пытаясь уложить в голове всё услышанное. Его знобило от воспоминаний: теперь он не сомневался, что Гранадо и Хуан были любовниками. Именно его смерть и являлась главной причиной, по которой Рэдвуд так старательно пытался стереть своё прошлое, и так упорно скрывал его от Джошуа. Любое упоминание об этом, любая деталь становились табу. Но, также, Джошуа не давала покоя крайне странная, почти паническая реакция Гранадо на его слова: - «Ты... убивал ранее?». - «С чего ты взял?». И эта уверенная рука... Джошуа чувствовал, что что-то упускает. Тем не менее, он был почти уверен, что Гранадо имеет какое-то отношение к смерти приятеля. Иначе, за что тогда он просил прощения?.. «Что же такого случилось меж ними? - Уилсон безостановочно ходил по комнате, прокручивая в голове варианты, - ...Подставил? Изменил ему? Оскорбил?» - в любом случае, причиной, по которой Рэдвуд мог убить, было только одно - предательство. Причём, в том, что было особенно дорого ему: скульптура, либо же личные отношения. «Творчество? - маловероятно, - думал Джошуа, - Что мог музыкант такого сделать в отношении скульптора, что его отправили в полёт вниз со скалы? Значит, измена?». - «Как убил?». - «Так и убил - ножом, в сердце». - «Правильно сделал. Он обманул и унизил тебя, ты должен был отомстить...». Он молча смотрел в окно, на алые, точно пролитая кровь, разводы облаков в андалузском небе, и вспоминал первые дни знакомства с Гранадо. Всё начиналось так безобидно: позирование, гостиница, океан неутолённых страстей... - Джошуа нервно усмехнулся. Закончилось же смертью. Постепенно, он начинал понимать: эту ледяную, совершенно несвойственную Гранадо сдержанность в начале, его избегание Джошуа, как объекта вожделения, и, тем не менее, нежелание отпускать его; пресечение любых разговоров о своём прошлом и утаивание любых деталей своих отношений с давно знакомыми людьми... Гранадо словно бы боялся того, что он узнает обо всём, что произошло, и... что тогда? Он боится расставания? «...Боится, что убьёт меня», - пронеслось в голове, но он поспешно отогнал от себя эту абсурдную мысль. Бред... Это же Гранадо. К тому же, он любит Рэдвуда, любит так, что самому становится страшно. Гранадо не может не чувствовать этого: до сего момента Джошуа не давал ему повода думать иначе. «Но он всё равно не верит мне, - юноша вздохнул, пряча лицо в ладонях, - Словно бы я - это не я. Самозванец. Что мне сделать, чтобы это изменилось? - он крепко зажмурился, пытаясь найти ответ на свой вопрос, - Могу ли я просто любить его, не обращая внимания на все эти недомолвки? Могу ли я любить его, зная, что он лжец и убийца?» - и горько улыбнулся: конечно, нет. Он легко мог полюбить убийцу, но не лжеца. Он мог любить убийцу, потому что сам являлся таковым, понимал, каково это - знать, что ты посмел поднять оружие на себе подобного, и тем самым, возвыситься над ним, как принимает решение о возвышении художник, решивший уничтожить своё творение - неотъемлемую часть себя самого. Он любит и ненавидит его одновременно, как любит и ненавидит убийца свою жертву. Как он Джеймса. Как Гранадо - Хуана. Он представлял себе, как Гранадо ласкает этого неведомого ему Хуана - прекрасного, как тропический цветок, и губительного, словно мальтийский яд, и руки его сжимались в кулаки. Он не был похож на Хуана, так почему Гранадо всё ещё любит его?! Что он видит, когда смотрит ему - Джошуа - в глаза? Кого он видит на его месте?.. Юноша почти не помнил, как вышел из комнаты и спустился по лестнице вниз, к мастерским. Горечь и острый внутренний холод гнали его ближе к тому, кто мог развеять их. Как никогда нестерпимо ему захотелось увидеть Гранадо, заключить в ладони его красивое, мужественное лицо с чёрными сверкающими глазами и попросить об успокоении. Пускай даже это и будет очередной иллюзией и обманом, он слишком устал, слишком измучен происходящим и собственной тюрьмой, чтобы справиться с этим самостоятельно. - «Не заставляй меня... Просто побудь со мной. Я не хочу ни о чём думать...». Он толкнул дверь, ведущую в зону для ваяния и застал Гранадо в фартуке и рабочей одежде. Запалив свечи, в сумерках он что-то кропотливо вытачивал из небольшого куска мрамора маленьким молотом и долотом. - Привет, - сказал он, не отрываясь от занятия. В воздухе едва заметным туманом клубилась мраморная пыль, и свечной огонь потрескивал, давая беспокойные блики на стены. Джошуа не ответил. Он прошёл внутрь и, сев позади скульптора на скамье, осторожно обвил его руками за талию, прижимаясь лицом к ходящим под тонкой тканью лопаткам. - Что-то случилось? - спросил Гранадо. - Нет, - отозвался Джошуа, - Можно я просто посижу с тобой? - Конечно, - проронил Рэдвуд и продолжил своё дело. Джошуа же закрыл глаза и, прислушиваясь к вибрации тела скульптора, вибрации долото, ударяющегося об него молота и ощущению крошащегося камня, испытал смутное удовлетворение. На мгновение он познал удовольствие работы с камнем. Всё, о чём говорил старый мастер, теперь было реальностью: о том, что камень живой, и что, если ты хочешь добиться нужного результата, с ним необходимо договариваться. Он не мог описать это чувство словами, но в тот момент происходило нечто важное: Гранадо был камнем, а камень стал им. Джошуа, приникнув к скульптору, стал камнем - мрамором, попавшим в жернова жизни, безымянным булыжником, в процессе ваяния должным стать чем-то конкретным, имеющим своё имя и форму. Он должен превратиться в скульптуру. - Знаешь... - вдруг сказал Гранадо. Джошуа открыл глаза. - Что? - Я рад, что ты здесь. Я хотел, чтобы ты пришёл, - Джошуа помедлил с ответом, только поцеловал испанца между лопаток, и, покрепче обняв, положил подбородок ему на плечо: - А мне захотелось побыть рядом с тобой, - Гранадо повернул голову и нежно вобрал в мимолётном лобзании губы юноши. В этот момент, с мягко мерцающими в полумраке глазами, он казался таким красивым, таким притягательным, что внутри у Джошуа всё сжалось. Он не мог представить себе, что будет, если он его потеряет: такого непредсказуемого и страстного, способного одним лишь взглядом лишить дыхания, и - несмотря ни на что - близкого и тёплого. Гранадо отложил инструменты и, притянув Джошуа ближе, на колени, позволил себе наконец-то утонуть в его объятиях - жаждущих, едва уловимо робких, всегда казавшихся ему слегка нереальными из-за своей хрупкости. Расстёгивая рубашку, он с наслаждением вдыхал сладковатый, почти детский запах тела англичанина, покрывая несдержанными, глубокими лобзаниями его шею и бледное, нежное лицо, оглаживая обнажённые шелковистые спину и плечи, оставляя на них призрачные меловые следы, возбуждавшие его ещё сильнее. Точно обратившаяся в человека Галатея, всё ещё хранящая на себе напоминание о своих корнях. - Ты так прекрасен... - Гранадо убрал его волосы назад и, зарывшись в них пальцами, поцеловал юношу за ухом, чувствуя, как по телу любовника проносится жаркая дрожь наслаждения, - ... Что я не могу дышать. - Не говори так, - улыбнулся Джошуа, - Что мне делать с твоим трупом, если ты умрёшь прямо сейчас? - Ну... - многозначительно ухмыльнулся скульптор, и, видя шок на лице Уилсона, засмеялся, после чего, подхватив возмущённого Джошуа на руки, и, отвечая на поцелуи, опустил его на один из вращающихся столов. Кажется, никогда ещё упоение близостью не было столь сильным, как теперь. Он приникал к губам Гранадо раз за разом, пил его терпкий, густой аромат и суть через поцелуи, ощущал ладонями, сосками и бёдрами жар оливкового тела - упругого, чуть влажного, пульсирующего кровью под кожей сквозь ритмичный танец соития. И рассыпа̀лся под этими ласками в пыль, чувствуя его, как самого себя - ощущая всем своим существом это пронзительное, горькое наслаждение по глубине и силе своего накала сравнимое, разве что, с прощанием. Так, словно всё это в последний раз. - Я люблю тебя так... - прошептал Джошуа, прижавшись к возбуждённо вздымающейся груди скульптора, и чувствуя, как понемногу тает ледяной страх внутри, - ...что не могу дышать.***
Следующим утром Гранадо собрался ехать на каменоломню. Джошуа проснулся, ощутив движение перины под собой и тепло мягких губ, дотронувшихся до его виска в прощальном поцелуе. - Ты куда? - сонно спросил он, слыша где-то вдали пение петухов, - Ещё так рано... - На каменоломню, - отозвался Гранадо, поспешно собираясь, - Вчера пришло письмо, что найдено несколько подходящих мраморных глыб. Так что надо их поскорее осмотреть, пока меня не опередил кто-то другой. - Как будто в Гранаде есть ещё классические скульпторы, кроме тебя, - насмешливо фыркнул в подушку Джошуа, и, почти физически ощутив на себе укоряющий взгляд Гранадо, досадливо дёрнул ногой: - Ладно. Считай, что ты этого не слышал, а я не сказал. - Каменоломни Михаса - крупнейшие в Андалусии, потому ими интересуется не только Гранада, уж поверь, - заявил тот. - Верю. - Всё, я ушёл. Вернусь к вечеру, если не наткнусь в пути на мерзавцев. - Слишком много драматичной болтовни для одного скульптора, - протянул Джошуа, лениво стягивая с бедра край простыни и сладко потягиваясь. - Ах, болтовни... - осклабился Гранадо, обозревая открывшуюся перед ним соблазнительную картину и явно оценивая, а так ли уж он спешит. Приблизившись, он сел на край постели и иронично хмыкнул: - Значит, моего «молчания» вчера тебе показалось мало? - всё же, не устояв, он провёл ладонью по белоснежной коже бедра юноши, и в очередной раз ощутил на себе всю силу очарования этого создания. Воистину, более подлинного Эроса, чем он, сыскать было бы сложно. Джошуа, на его вопрос и лукавый прищур, лишь беззаботно улыбнулся - невинной, и вместе с тем, пленительной улыбкой, после чего обвил его шею руками. - Вашего «молчания» мне всегда будет мало, Мастер... - неторопливо и невыносимо сладострастно бархатные юношеские уста жаркой волной прошлись по его шее и краю губ, всерьёз испытывая силу воли скульптора на прочность. Стервец... - Прекрати, так нечестно! - засмеялся Гранадо, и, впившись жадным, глубоким поцелуем в тёплые ото сна губы Уилсона, поспешно отстранился, будто вырываясь из опасной, но манящей паутины. - А кто сказал, что я буду играть честно? - ухмыльнулся Джошуа, после чего Гранадо, наконец-то, отбыл. Продремав ещё пару часов, Уилсон решил, что пришло время браться за новую серию скульптур - повествующую о создании и вдохновении. При мысли о ней его начинала бить возбуждённая дрожь и желание - столь сильное, что походило на экстаз. Он не сомневался в том, что это будет прекрасно - прекрасно и возмутительно. Божественно и бесстыдно. Вызывающе и истинно. Он уже видел будто воочию первую из них - «Сотворение Адама», но не то, что описано в Библии. Это будет его собственное Сотворение - без ханжества и стыдливых прикрас: откровенное, живое и чувственное, полное любви и восхищения. Он решил, что позволит себе всё - любой каприз. Ему захотелось проверить, чего стоит это сонное, инертное общество, закованное в кандалы стереотипов и традиций, как отреагирует на его правду, его видение истины и внутренностей бытия. Он желал взорвать этот мир. Отобрав подходящее дерево, он приступил к рисунку. И вот уже на бумаге появились первые штрихи и линии, первые признаки жизни и первые отголоски чувств. Он наблюдал, как грифель скользит вниз по листу, обрисовывая очертания выгнутой упругой дугой спины Адама, его мужественной, красивой груди и плеч, его рельефной, но такой уязвимой шеи, доверчиво открытой навстречу своему Творцу, что навис над ним, охваченный страстью и блаженством Сотворения. Он так увлёкся, что вздрогнул, услышав, как негромко хлопнула дверь в рабочую зону Рэдвуда. Оторвавшись от эскиза, он поспешно спрятал его в папку. Ему не хотелось сейчас делиться с кем-либо своим Адамом и своим Создателем, даже с Гранадо. Скользнув следом в рабочую часть, он приоткрыл дверь, и с удивлением обнаружил застывшего посреди комнаты дона Федериго.***
Чёткий стук дверного молотка раздался в предзакатной тишине асьенды Рэдвудов. Кэти, тихонько мурлыча себе под нос старую уэльскую песенку, вздрогнула и едва успела опустить на комод чуть было не выскользнувшую из рук вазу, с которой она стирала пыль. Поспешно добежав до двери, девушка обнаружила, что неожиданный гость - никто иной, как сеньор Санчес, крёстный отец хозяина дома. - Добрый вечер, дон Федериго, - горничная отстранилась, пропуская мужчину в дом, - Хозяина сейчас нет, но он должен вот-вот вернуться. Обещал прибыть на закате. - Вот как? И где же целыми днями пропадает наш дорогой Гранадо? - улыбнулся он, вешая свою шляпу на крючок и всем своим видом давая понять, что уходить не намерен. - Я слышала, что на каменоломне, - ответила Кэти, - Но, могу и ошибаться. Желаете подождать возвращения хозяина? - Да, пожалуй, - вздохнул Санчес, - Сделайте мне кофе, дорогая. Я буду в гостиной. - Хорошо, сеньор. Спустя полчаса, насладившись умело сваренным кофе, мужчина заскучал, и решил наведаться в мастерскую крестника. Он частенько заходил посмотреть на новые композиции, когда Икабод был жив. Не то, чтобы Федериго был горячим поклонником скульптурного ремесла, но ему очень льстила мысль оказаться первым, кто увидит шедевр, который, возможно, останется в веках на слуху у всего мира. Будучи человеком решительным и честолюбивым, он никогда не упускал шанса сделать своё положение чуточку лучше, пускай даже в столь незначительных вещах. Отворяя дверь в мастерскую, он испытал мимолётное чувство досады - у дальней стены, на диване из массивного чёрного дерева среди больших подушек, подогнув под себя ноги, сидел подмастерье Гранадо - этот мутный мальчишка-gringos, с самой первой встречи не вызвавший в нём ничего, кроме недоверия и смутного раздражения. Тогда он думал, что видит будущее всего своего окружения, как на ладони. Но, с недавних пор... Не удостоив юношу вниманием (который, похоже, его даже не заметил, что-то увлечённо корябая на своём картоне), испанец прошёл в рабочую зону. Первое, что он увидел - гигантский хамелеон, неподвижно таращивший свои жутковатые глаза в пространство. Под нижней губой, на горле ящерицы Федериго заметил большой скол. Будто бы Гранадо ударил, но после передумал рушить статую, оставив рельефную мраморную кожу лишь повреждённой. Обшарив взглядом студию, он заметил стоящий на одном из станков свёрток. Заботливо обмотанный мокрой тканью, он явно скрывал одну из незаконченных глиняных работ. Наклонившись, он аккуратно приподнял тряпицу, и с удивлением обнаружил ещё одного хамелеона - явного близнеца мраморной статуи. Только глиняную морду вертикально по центру прорезала глубокая рваная рана, края которой были отогнуты в стороны. Словно бы создатель препарировал его, чтобы узнать, что находится внутри. Но было непохоже, чтобы это что-то забрали. Похоже, Гранадо не нашёл того, что искал. Судорожно сглотнув, и чувствуя проскользнувший по спине жуткий холодок, Федериго собрался было вновь скрыть странную модель тряпкой, когда закатное безмолвие прорезал звонкий, точно сверкнувшее лезвие сабли голос: - Вам лучше дождаться, когда она будет закончена, сеньор. Гранадо не любит, когда смотрят сырую работу, - подняв взгляд, он обнаружил стоящего в дверях подмастерье. Скрестив на груди тонкие руки в льняном облачении рубашки, он с едва уловимым неодобрением смотрел на его пальцы, сжимающие мокрую, заляпанную глиной ткань. Глядя на эту самоуверенность, Федериго презрительно фыркнул, и брови юноши сдвинулись в недоумённой настороженности. Уже ощутил себя хозяином в этом доме... мелкий наглый паразит... - Думаю, мне Гранадо уж как-нибудь простит мою дерзость, мистер Уилсон, - Федериго набросил ткань обратно на модель, и, пытливо прищурив тёмные глаза, уставился на Джошуа, который растерянно застыл в дверях в прежней позе, молча глядя на испанца и недоумевая, почему его разглядывают с такой непонятной смесью брезгливости и задумчивости на лице. Ему захотелось оглядеть себя на предмет приставшей грязи, но он прекрасно знал, что за время работы ещё не успел испачкаться. - В чём дело, сеньор Санчес? - спросил он, и голос предательски дрогнул. С подобным выражением на него уже однажды смотрели - Пепита, когда узнала... - Да вот, думаю, что же такого нашёл в вас мой крестник, - Федериго пожал плечами. Глаза его неприязненно блеснули, - ...Раз решился отказаться от себя и счастливого будущего. - Что вы имеете ввиду? - резко проронил Джошуа, - И откуда вам знать, какое будущее ждёт Гранадо? - уже осознав, что происходит, он едва удержался от крика. Его не покидало ощущение дурной бесконечности, тупика - будто с самого приезда в Гранаду его намеренно пытаются извести, уничтожить, сгноить заживо - за то, что он забрал у них Гранадо. За то, что Гранадо любит его, а не кого-то из них. Он словно бы находился в яме со змеями, где каждую секунду нужно быть начеку, чтобы тебя не сожрали. - Поверьте, мистер Уилсон, не обязательно быть семи пядей во лбу, чтобы понимать, чем заканчиваются истории с молодыми людьми, вроде вас, - Джошуа молчал, задыхаясь от злости и сверля смуглое лицо Санчеса гневным взглядом. - Как вы узнали? - отрывисто выдохнул он, чувствуя себя обессиленным, голым на пронизывающем ветру: вся его осторожность, вся сдержанность чувств, которыми он столько времени мучил себя и Гранадо, ничего не значили - они всё равно узнали! Узнали и осудили. - Должен заметить, что для англичанина вы весьма несдержанны, мистер Уилсон, - Федериго бросил в его сторону пренебрежительный, полный иронии взгляд, - В том числе, и во время ссор с кем бы то ни было. Джошуа застыл, придавленный к полу осознанием: должно быть, тогда, во время их последней размолвки из-за Кэти, Федериго находился где-то поблизости и слышал... - «Я устал видеть того, кого люблю в чужих собственнических объятиях!..», - неужели это восклицание - единственное в своём роде, этот крик отчаяния, и выдал его с головой?.. - Итак... пока не стало слишком поздно... - Федериго неспешно подошёл к хамелеону и перевёл взгляд с него на Джошуа, - Признайтесь честно: зачем вам Гранадо? Лестница, по которой вы подниметесь на скульптурный Олимп? Источник безбедной жизни? Или... - Замолчите немедленно! - предостерегающе отчеканил Джошуа, чувствуя, как руки сами собой сжимаются в кулаки. - ...Может, вам просто нравится манипулировать людьми, смотреть, как они сходят с ума под воздействием ваших чар, и теряют достоинство, а вместе с ним и человеческий облик? - Федериго сделал шаг ему навстречу. - Вы ничего не знаете об этом - ничего! - отшатнувшись, выплюнул Джошуа, - И позволяете себе делать подобные выводы! Покиньте этот дом, и немедленно. Вы не имеете никаких оснований обвинять меня во всех тех мерзостях, что себе нафантазировали! - Мерзость - это существование таких, как вы, мистер Уилсон, - отсёк Федериго, и тёмные глаза зажглись безмолвной злобой, - Непонятных здравому смыслу, неполноценных, примитивных существ, попирающих законы природы в ослеплении собственной самоуверенностью, - он сузил глаза, этим жестом будто бы забивая в крышку гроба Джошуа последний гвоздь, - И я не уйду, мистер Уилсон. Я знаю Гранадо всю его жизнь, он был крещён у меня на руках, и рос на моих глазах. А вы здесь - никто. Я не позволю вам погубить его рассудок, и советую убраться отсюда как можно скорее, пока не нажили себе неприятностей, - дверь резко хлопнула, оставляя юношу врастать в пол в бессильной ярости.***
Когда впереди показалась асьенда, всё вокруг было залито красным, как и горные склоны, закатным светом. Гранадо устало, умиротворённо зажмурился, прикладывая ладонь козырьком к глазам, и уже мечтая о прохладной ванне и мягкой постели. После долгого дня, проведённого в горах, мышцы побаливали: чтобы добраться до вожделённых глыб, ему пришлось вместе с проводником подниматься на вершину, где их ждали свежие и чистенькие, белые, как первый снег, мраморные блоки, при виде которых у него зачесались руки, а в голове начал тесниться целый рой планов относительно того, что можно было бы сделать с ними, догадки о том, кто скрывался там, внутри. Жадно пронаблюдав, как их - одну за другой - пролили водой в доказательство того, что глыбы цельные, Гранадо, не медля, заключил сделку с хозяином, и теперь с упоением ждал следующей недели, когда эти прекрасные, совершенные камни наконец-то окажутся в его безраздельном пользовании. К вящему изумлению скульптора, в ответ на удар дверного молотка ему отворили не Кэти, и даже не Рамона, а сеньор Санчес: - Федериго?! - Гранадо так и остолбенел, глядя на широкую улыбку крёстного, - Вижу, и ты здесь поселился. Какими судьбами? - Я пришёл не так давно, - сообщил тот, отвечая на объятия Рэдвуда, - И решил подождать твоего возвращения. Я по важному вопросу. Мог бы, конечно, передать тебе через прислугу, но такие вещи следует доставлять лично. - Что же это? - едва заметно насторожился Гранадо, ослабляя на шее галстук. Федериго, проницательно взглянув на крестника, усмехнулся: - Не любишь ты сюрпризов, Грано... - Это объяснимо - пока что ничего хорошего они мне не приносили, - махнул рукой скульптор. - Это не тот случай, дружище, - с этими словами Санчес извлёк из внутреннего кармана сюртука конверт. - Что это? - Гранадо принял послание из рук и поспешно вскрыл его, - Это же... - Да, это твоё приглашение на свадьбу, - твёрдо и с едва заметным нажимом подтвердил его безмолвный вопрос Федериго. - Но, Пепита... - Пепита - глупая, вздорная девочка, - отрезал Санчес, - Мало того, что выпила из меня всю кровь, прежде чем признала мою и жены правоту, так ещё и рассорилась с тобой из-за собственных фантазий! Но, это не важно, мальчик мой, - он успокаивающе похлопал крестника по плечу, - Ты можешь прийти. Более того, мы были бы очень рады видеть тебя в этот торжественный, главный для всех день рядом с нами. Ты ведь нам, как родной... Гранадо молчал, бледнея, и лихорадочно подбирая правильные слова. Наконец, он судорожно втянул носом воздух и прошептал: - Нет, я не думаю, что это хорошая мысль. При всём уважении к тебе, Федериго, это - день Пепиты. И, если она не желает меня видеть, я не приду. - Но, Грано, ты же... - Нет, - он настойчиво покачал головой, глядя крёстному в глаза, - Она и так несчастна. Я не хочу делать её существование ещё невыносимее. - Она? Несчастна?! Гранадо, да с чего ты взял?! - развёл руками Санчес, - Через это все в своё время проходили! Поплачет и успокоится, потом ещё будет благодарна мне и матери. Мы подобрали ей лучшего мужа: богатого, красивого, знатного... А какой у него дом! Пепита не будет знать с ним ни в чём нужды, как у Христа за пазухой. - Ей не это нужно, - Гранадо положил приглашение обратно в конверт, - А любовь и свобода. - И ты туда же, - закатил глаза Федериго, - Дело твоё, Грано - приходить или нет. Но я бы советовал тебе быть там - Пепита будет такой красивой... После ты её такой уже не увидишь. - Хорошо, я подумаю над твоими словами, - скульптор положил конверт в карман. Санчес улыбнулся, показав крепкие крупные зубы, и ещё раз хлопнул его по плечу: - Вот и отлично. Ладно, мне пора. Доброй ночи, - с этими словами мужчина удалился, а Гранадо, закрыв за ним дверь, ещё долго не мог унять нервной дрожи. До венчания оставалось всего три дня.***
На следующий день Гранадо заметил, что с Джошуа что-то не так. Сначала он думал, что ему показалось, и из-за изрядно подрасшатавшихся в последнее время нервов у него уже паранойя, но на второй день наблюдений понял, что нет - всё же не кажется. Джошуа словно бы стал в два раза меньше и в двадцать раз тише, будто пытался сделаться незаметным, и при этом его тело не покидало явное напряжение и скованность. Как скульптор, он знал о динамике тела всё, и потому всё же решился спросить. На дворе было три часа пополудни, самый разгар сиесты, в этот сезон довольно мягкой и щадящей. Он застал Джошуа за весьма неожиданным для него занятием: лепкой из глины. На мгновение замерев в дверях, Гранадо окинул взглядом залитую солнцем рабочую зону - всю в мраморной пыли, гипсе и глиняных ошмётках, и кропотливо проминающего на станке терракотовую массу юношу, руки которого почти до локтей были выпачканы в материале. Ни привычного запаха деревянной стружки, ни скрежета резца по чурке. Помещение наполнял хорошо знакомый и близкий ему аромат земли - густой, тяжёлый и чуть сладковатый. - Ого, - Гранадо прошёл к «кругу» и сел рядом, с интересом глядя на то, как чутко пальцы англичанина лепят нечто, что он пока не мог определить. Какой-то фундамент, камни... или... горы... - Только не говори мне, что ты наконец-то проникся любовью к камню и делаешь заготовку, иначе, боюсь, я не переживу потрясения. - Не скажу, - хмуро отозвался Джошуа и отвернулся к ящику с мокрой глиной за новым куском, - Потому что это не камень, хотя ты и был близок к истине, - Гранадо, прочувствовав всю глубину этой иронии, втянул носом воздух и спросил: - В чём дело, Джошуа? - пальцы, мнущие глину, на миг прекратили свою деловитую пляску. - Что ты имеешь ввиду? - Джошуа не смотрел на него, сосредоточенно уставясь на зачатки своей скульптуры, и испанец, не выдержав, просунул голову прямо ему под руку. - Ради бога, Гранадо, что ты творишь?! - Не держи меня за идиота, lindo, - Рэдвуд, выпрямившись, внимательно и серьёзно смотрел ему в лицо, - Я вижу, что с тобой что-то не так. Ты от чего-то прячешься уже второй день. Что случилось? - Джошуа разогнулся, и, упершись ладонями в стол, молча посмотрел на него, и во взгляде юноши Гранадо увидел столько ярости, негодования и усталости, что мигом понял, что явно что-то пропустил. - В чём. Дело? - медленно повторил он. - Федериго знает, - промолвил Джошуа, и продолжил гневно разминать глину в ящике. Рэдвуд замер, каменея от уймы вариантов, пронесшихся в голове относительно того, что же Федериго «знает», но после решил остановиться на самом страшном: - О нас? - Да, - отрезал Уилсон и оставил глину в покое, словно бы из него в миг ушли все силы. - Как? - только и смог выговорить Гранадо. У него в голове не укладывалось, что теперь будет. Он так привык жить в тени, что теперь, кроме летящих в его сторону камней, ему ничего на ум не приходило. Судя по убитому виду, Джошуа - тоже. - Он... слышал наш разговор. О Кэти. Тогда - в комнате, - прошептал Джошуа. Некоторое время они в замешательстве молчали. - И... что он сказал? - наконец, решился нарушить гнетущую тишину скульптор. - О, ничего хорошего, - внезапно, горько усмехнулся юноша, - Только, похоже, тебя он не считает таким. - Каким «таким»? - нахмурился Гранадо. - Ненормальным. - Что за бред?! - прорычал Рэдвуд, - Что ещё он сказал тебе?! Как он вообще посмел кого-либо осуждать в моём доме! - Я даже не собираюсь вспоминать, - с отвращением выплюнул Джошуа, снова возвращаясь к лепке, - Но больше не позволю ему и рта раскрыть в моём присутствии. Я корю себя за то, что не набил ему морду тогда. Но я... не ожидал. Я растерялся... Это отвратительно. - Я поговорю с Федериго, - резко встав на ноги, выпалил Гранадо, - И заставлю его извиниться. - Не трать время, Грано, - с грустной усмешкой отозвался Джошуа, - Ты сделаешь только хуже. Он уверен, что я с тобой, потому что хочу использовать твои деньги и твои связи, чтобы добиться положения и известности; что я - из тех, кому доставляет удовольствие сводить людей во тьму и безумие, - не выдержав, он нервно рассмеялся, почти чувствуя кожей ошарашенный взгляд Гранадо, - Так что любая твоя попытка защитить меня в его глазах будет результатом моей манипуляции тобой. - Ну и пусть! - он подошёл к Джошуа и, опустившись рядом на скамью, сжал его плечо, словно бы прося не сдаваться, - Больше он в этот дом не ступит. Я не потерплю такого обращения ни с тобой, ни с кем бы то ни было! - Уилсон ничего не ответил на это, только грустная улыбка не желала покидать его лица, точно рассекающий его глубокий шрам. Гранадо... милый, простодушный Грано... Ты чересчур горяч и прямолинеен, чтобы осознать, что всё не так просто, как кажется. Ты так бездумно даёшь обещания, считая, что сможешь их выполнить. Джошуа слышал треск крошащихся стен и, доносящиеся, будто издалека, последние крики умирающих обитателей королевства. Их королевства. - «...Я не позволю вам погубить его...». Сегодня, когда он шёл по улице к дому Гранадо, мимо проходящий житель соседнего дома презрительно плюнул ему под ноги. Он тоже знал. Все знали. Рано или поздно этим и должно было закончиться.***
Следующим утром Гранадо снова собрался в Михас. - Нужно проследить, чтобы камень был в порядке, - объяснил он Джошуа, - Да и мне так будет спокойнее: я заплатил немало, и хочу, чтобы груз доехал до Гранады целым. Испанец отбыл, а юноша, бесцельно прошатавшись по дому полчаса, вернулся в мастерскую к своему «Сотворению». Он закончил рисунок предполагаемой статуи три дня назад и, поначалу, берясь за деревянный сруб, понимал, что что-то делает неверно. Некоторое время поразмыслив, он отыскал в библиотеке Рэдвудов Библию - небольшую, изрядно потёртую временем и усердным чтением книжицу в тёмном переплёте из бычьей кожи. Открыв место, где описывалось сотворение первого человека, юноша прочёл: «И Бог создал человека из праха земного, и вдохнул в него дыхание жизни, и стал тот твореньем живым...» [31]. - «Прах земной...», - прошептал, озарённый догадкой, юноша, и, засмеявшись от радости, побежал за глиной. Ему хотелось петь и танцевать от счастья, словно бы он сам познал это чудо первого дня жизни в раю под рукой Творца. Он так увлёкся лепкой,что не сразу среагировал, когда в мастерскую ворвалась Кэти, и, возбуждённо сверкая глазами, воскликнула: - Вы представляете?!. Нет, вы даже представить не cможете!.. - А? - Джошуа наконец оторвал взгляд от проволочного каркаса Адама, и перевёл затуманенные замыслом глаза на едва ли не подпрыгивающую от нетерпения девушку, - Что представить? - Я сейчас была с Рамоной у базилики Всех Скорбящих [32], и там... ох... - Успокойтесь, Кэти, и расскажите, что произошло, - вздохнув, попытался утихомирить её Уилсон. Он всё ещё пребывал в тихом трансе и мысли его и внимание весьма неохотно отрывались от статуи. Но горничная не могла успокоиться: щёки её возбуждённо розовели, глаза блестели, и она нервно ходила из стороны в сторону. - Мы с Рамоной пошли туда, чтобы посмотреть на венчание сеньоры Пепиты. Я никогда не видела испанской свадьбы и попросила Рамону меня отвести. Она сказала, что если я решу выйти за испанца, то у меня будет тоже самое... И вот мы увидели свадебную процессию, увидели сеньору в белом подвенечном платье. Рамона сказала, что сеньора весьма нескромно выразила своё мнение насчёт этого события, ведь белый в Испании - это траурный цвет! Но всё равно, сеньора Пепита была так прекрасна! Хоть и бледна, будто снег... Она выбралась из экипажа и шла под руку с доном Федериго. И тут случилось это! Мы услышали стук копыт, а после на площадь вылетел всадник на чёрной лошади, и, выстрелами разогнав гостей, схватил сеньору и умчался! Мы так и окаменели! Никто не знал, что делать! Дон Федериго, которого сбили с ног, выстрелил мерзавцу вслед, и подстрелил его! Но, наверное, не смертельно, потому что он не упал, и всё же ускакал. Там сейчас полнейший переполох - все бросились в погоню! Матушка сеньоры в слезах и едва жива от горя - ведь жизнь сеньоры теперь загублена. Как объяснила мне Рамона, никто её теперь замуж не возьмёт, после такого-то бесчестья! Ох... у меня до сих пор сердце, что птица! Как она кричала... И ведь никто не видел лица похитителя - оно было полностью закрыто чёрным платком, на голове шляпа, только прорези для глаз! Весь, нечестивец, чёрный, будто Смерть сама... Джошуа изумлённо слушал её, и до него медленно доходил смысл слов служанки: Пепиту похитили, свадьба сорвана, кто-то увёз её в неизвестном направлении. - Нужно сказать Гранадо, - машинально проговорил он, и тут же вспомнил, что Рэдвуд в Михасе, нянчит свой мрамор, - Вот чёрт... - внезапно, он услышал стук. Яростный и требовательный до истерики, он доносился с первого этажа. Кто-то изо всех сил колотил в дверь. Переглянувшись, Джошуа и Кэти, не сговариваясь, кинулись вниз. За дверью обнаружился пышущий яростью и отчаянной решимостью дон Федериго с ружьём в руках. - С-сеньор?.. - Джошуа и Кэти замерли, с опаской глядя на оружие. - Где Гранадо?! У нас беда! - выпалил он и метнулся внутрь, мимо застывших изваяниями жильцов, - Пепиту украли! Мою дочь! Мерзавец, сын смердящей подзаборной шлюхи, чтоб черви выжрали его проклятые глаза!!! - Кэти ахнула от такой брани. - Г-Гранадо ещё не вернулся, - заикнулся Джошуа, - Он в Михасе с раннего утра, перевозит мрамор. - Вот же чёрт! - сплюнул в досаде Федериго, - Ладно, передайте ему, как вернётся, что мы отправились на юг - этот тип дёрнул в сторону гор, скорее всего, кто-то из местных бандитов. Но... а, проклятье, я не знаю! У Пепиты вечно кто-нибудь топтался под окном! Чтоб их всех!.. - с этими словами он сорвался с места, и, грузно взобравшись на лошадь, устремился вслед за другими мужчинами. Джошуа и Кэти, переведя дух, закрыли дверь и с облегчением прислонились к ней спинами: - Вот это он ругается... Как думаете, они поймают?.. - спросила она его шёпотом. - Не знаю, - вздохнул Джошуа, отрываясь от двери и направляясь через холл к выходу в сад. Его не покидала навязчивая тревога, с каждой секундой всё сильнее нараставшая в груди. Ко всему прочему, появление отца Пепиты всколыхнуло недавнюю обиду и злость, - ...Но, надеюсь, что с сеньорой всё будет в порядке, - отослав горничную к Рамоне, он вышел в сад и умылся из фонтана. Гранадо вряд ли успеет чем-то им помочь: в прошлый раз он возвратился на закате... Взбудораженный событиями, он вернулся в мастерскую, но сосредоточиться на лепке так и не смог. Он думал о том, как отреагирует Гранадо на то, что его подругу похитил какой-то тип, и неизвестно ещё, насколько большая опасность ей в действительности грозит. Хорошо ещё, если это какой-нибудь воздыхатель, коих, по слухам, у Пепиты, что грязи. Джошуа вспоминал, сколько неприятностей эта женщина причинила ему и Гранадо, но даже сейчас не смог бы сказать, что пожелал бы ей участи быть изнасилованной, проданной или убитой. «Как она кричала...», - вспомнил он слова Кэти, и вздохнул. Как ни крути, а всё было ужасно. Мимоходом, он пожалел, что Гранадо так далеко. Уж он-то наверняка смог бы подстрелить того мерзавца... Решив попытаться вновь нащупать вдохновение, он сходил за Библией, и открыв её сначала, углубился в чтение.***
Хлопнула дверь. Вздрогнув, он разлепил глаза. Студия тонула в огненных закатных волнах. «Гранадо!» - пронеслась в голове первая мысль, и юноша, подорвавшись, выбежал в коридор. Спустившись вниз по лестнице, он увидел Гранадо, вешающего шляпу на крюк у двери. - Грано! Приходил сеньор Санчес. Пепита... - Я знаю, - оборвал его Гранадо, и Джошуа осёкся, вглядываясь в профиль скульптора: Рэдвуд был бледен, как полотно, лицо блестело от пота, и у Уилсона было смутное ощущение, что он нетвёрдо стоит на ногах. «Ему сказал кто-то по дороге... Он явно потрясён и ему плохо», - подумал Джошуа и осторожно приблизился к застывшему у вешалки испанцу: - Есть какие-нибудь новости о ней? - Её не нашли, - прохрипел Гранадо и, медленно развернувшись, направился к лестнице. - Гранадо... - начал было Джошуа, но слова застряли у него в горле, так и не сорвавшись вовне: из-под чёрного рукава сюртука Гранадо багровым ручьём струилась кровь.***
Перед глазами всё поплыло. - Т-ты... - он с ужасом смотрел на мокро блестящую, пунцово-страшную руку, с которой с гулким, душераздирающим звуком, точно гранатовые зёрна, падали густые капли, и, ударяясь о мраморные плиты пола, набатом вторили ударам его собственного потрясённого сердца. - Я, - ответил Гранадо, устало глядя на юношу, - Мы договорились с Пепитой, что я помогу ей избежать замужества. Я должен был помочь. - Помочь?! - выдохнул Джошуа, глядя на его исходящую кровью руку, - Идиот, тебя могли убить! - Но не убили же, - прикрыл глаза Гранадо. - Боже... - Уилсон заходил из стороны в сторону, - Тебе нужен врач. - Нет! - отрезал Гранадо, - Никаких врачей. Все ищут человека с пулевым ранением. - Пулевым ранением! - шёпотом закричал Джошуа, - Да чёрт бы тебя побрал! Пошли! - схватив испанца за здоровую руку, он повлёк его в мастерскую, а после, сбегав за инструментами, вернулся к Гранадо. Стащив окровавленную рубашку, скульптор, шипя от боли, разрывал рукав на повреждённом плече. - Чёрт... сейчас, - торопливо пробормотал Джошуа, - Пуля навылет прошла? - Да, если бы!.. - процедил сквозь зубы Рэдвуд. - Тогда придётся доставать, - обречённо прошептал Джошуа. У него тряслись руки, и он сам не верил в то, что собирается сделать, - Вот, зажми это зубами, - он протянул Гранадо его же скомканную сорочку, - Никто не должен ничего услышать.***
Спустя полчаса адских мучений, мокрый кусочек свинца, наконец, звякнул об пол мастерской. Джошуа, не переставая ругаться распоследними словами, промыл рану и забинтовал плечо. - Спасибо, - облегчённо выдохнул белый от пережитой боли Гранадо. Уилсон ничего не ответил, только устало опустился на пол и спрятал лицо во всё ещё подрагивающих после операции ладонях. - Джошуа... - Не надо, - остановил он его, - Не надо. Молчи, тебе же это нравится - скрываться и утаивать, лгать мне на каждом шагу! - Я не... - Ты обещал! - не выдержал Джошуа, вскакивая. Негодование и обида захлестнули его с головой, - Обещал, что больше не будешь таиться! Я и так оставил тебя в покое, ничего не спрашивал! Ни-че-го! А теперь ты приходишь едва живой, хотя должен был быть на каменоломне! Ты ведь это сказал мне! Это! А на деле, пока я ничего не знаю, ты воруешь женщину, которая заказала своим дружкам меня убить в подворотне! - Я не мог бросить её! - закричал Гранадо, - Это бы её погубило! - Не можешь... - выдохнул юноша и отвернулся, пытаясь продышать болезненный ком в горле, - Как я и говорил: кто угодно, кроме меня. Может, ты и видишь не меня вовсе, а кого-то другого на моём месте?! Может быть, Хуана?! - Что ты сказал?.. - лицо Рэдвуда вытянулось, а глаза сверкнули опасной, холодной яростью, - Повтори! - Вы прекрасно слышали, что я сказал, - огрызнулся Джошуа, - Если вы думали, что я ничего не узнаю, то глубоко ошибались. Ты ведь до сих пор любишь его, Гранадо! Вот только причём тут я, не понимаю... - Прекрати нести этот бред, иначе... - прорычал Гранадо. - Иначе... что? Убьёте меня также, как и его?! - рявкнул Джошуа, - Пристрелите, как собаку?!.. - а через мгновение из него вышибло дух. Открыв глаза, он обнаружил, что за горло прижат к стене, но ещё больнее пригвождён ненавидящим взглядом чёрных глаз: Гранадо держал его здоровой рукой, и это была та же самая рука, что и на тренировке по стрельбе - твёрдая, не ведающая сомнений и сожалений рука убийцы. - Да что ты вообще знаешь об этом?!! - дыхание испанца опалило ему лицо не хуже огня. Джошуа казалось, что он видит его ярость, чувствует её жжение на своей коже, будто жар инквизиторского костра, - Хуан был гнильём!! Змеёй, которую я любил, и которой верил до тех пор, пока она не ужалила меня!! Да - это я убил его, застрелил, ты это хотел услышать?! Я!!! И больше не смей судить меня! - хватка на горле разжалась, и Уилсон, надсадно кашляя и задыхаясь, дрожа, сполз вниз по стене, глядя на то, как Гранадо обрушивается обратно на скамью, смотря перед собой. Смуглые плечи, как и тело Джошуа, бил крупный озноб. Он выглядел выпитым, испуганным и не видящим выхода. Но Джошуа было его совсем не жаль. Всё, что он испытывал сейчас - это невыносимую боль, словно под лопатку вогнали нож. - Вы правы, мистер Рэдвуд... - он бесчувственными и холодными от потрясения пальцами судорожно ощупал горло, которое саднило так, словно он наглотался песка, - ... Я ничего не знал. После чего, с трудом поднявшись на ноги, вышел из дома. Всю дорогу до квартала Сакромонте его колотил ледяной ужас отчаяния. Всё было кончено. Примечания: [1] Салаи (Салаино; итал. Salai, Il Salaino — «дьяволёнок»; 1480 — 19 января 1524), настоящее имя Джан Джакомо Капротти да Орено (итал. Gian Giacomo Caprotti da Oreno) — ученик Леонардо да Винчи, второй из двух юношей, помимо Франческо Мельци, с которым художника связывали длительные — более 25 лет — и, возможно, интимные отношения. [2] перфекционист (исп.) [3] Кли́пер (от англ. clipper или нидерл. klipper) — судно или корабль с развитым парусным вооружением и острыми, «режущими воду» (англ. clip) обводами корпуса. Первоначально клиперы были парусными, впоследствии их стали снабжать паровым двигателем (парусно-винтовой клипер). [4] «Бить склянку» — значит отмечать ударами колокола каждые полчаса. Счет времени начинали в 00 часов 30 минут — 1 удар (одна склянка), 2 удара (две склянки) — в 1 час 00 минут, 3 удара (три склянки) — в 1 час 30 минут и так до 8 склянок — в 4 часа. [5] «Гранадо – моему единственному сыну и ученику. Помни, мой мальчик, что творчество и любовь – единственное, что по-настоящему имеет значение в этом мире. И что одно без другого – всего лишь тщетная суета» (исп.). [6] детка (ит.) [7] Этье́н Мори́с Фальконе́ — французский скульптор, в своих произведениях воплотивший эмоционально-лирическую линию европейского классицизма XVIII века. [8] англоязычный иностранец (исп.) [9] Ка́нте хо́ндо (исп., на андалусийском диалекте — cante jondo, букв. «глубокое пение», т.е. пение в серьёзном, драматическом стиле) — класс музыки и поэзии фламенко, «традиционно испанское глубинное пение», первооснова современного фламенко (появившегося в XVIII в.), восходящая к древнейшим музыкальным системам и первообразцам пения, предположительно — арабского, еврейского и цыганского происхождения; это «древний голос Андалусии», выражающий глубинные чувства, «темную душу» испанского народа. Главное отличие от фламенко — отказ от развлекательности и озабоченности эстетическим эффектом, нацеленность на катарсическое высвобождение от боли. [10] дурачок (исп.) [11] Бота - кожаная фляга для вина, благодаря которой жидкость долго остаётся холодной (хотя, на деле, сущие враки). [12] Сье́рра-Нева́да (исп. Sierra Nevada — «снежный хребет») — горный массив на юге Пиренейского полуострова, часть Кордильеры-Бетики. Находится на территории Андалусии, Испания. [13] Трабуко (мушкетон) - огнестрельное оружие, также известное, как "абордажный пистолет". [14] дорогой (исп.) [15] милый (исп.) [16] Боже, как же ты хорош... (исп.) [17] чёртов неженка (исп) [18] Насри́ды - династия мусульманских правителей, правивших Гранадским эмиратом с 1230 по 1492 годы. Создали в Гранаде один из известных образцов искусства мусульманской Испании - дворцовый комплекс Альгамбра (с араб. - красный). [19] Ору́хо (исп. Orujo), часто агуардие́нте де ору́хо - алкогольный напиток, традиционный для областей северо-запада Испании. Представляет собой продукт перегонки сброженных остатков винограда после их отжимки в процессе изготовления вина. Содержание алкоголя варьируется от 30 до 60 %. Некоторые сорта напитка подвергаются выдержке в течение нескольких лет, некоторые - настаиванию на ароматных травах, мёде, пряностях или кофейных зёрнах. [20] Ма́хо (исп. majo, муж.) - испанский щёголь из простонародья в XVIII—XIX веках. [21] Шу-шу-шу... Ещё одна мышь пожаловала в Альгамбру. Ишь, как сердце-то колотится... (исп.) [22] Хватит рисовать - проще не станет. Если решил сделать - так делай, ты на пороге великих перемен. А тот, кто ищет лёгкой жизни, умрёт дурной смертью, маленький скульптор. Запомни это... (исп.) [23] Испанская революция 1868-1874 годов - буржуазная революция в Испании, основной задачей которой было уничтожение пережитков феодализма, поддерживавшихся силами абсолютистской реакции и тормозивших капиталистическое развитие страны, ускорившееся в середине 19 века. Революция началась 18 сентября 1868 года в Кадисе восстанием флота во главе с адмиралом Тонете, за которым последовало выступление армии, возглавленное некоторыми высшими представителями генералитета. В борьбу вступило население крупнейших городов - Мадрида, Барселоны, Валенсии и др. Революция охватила также деревню. По всей стране стали возникать революционные хунты. После сражения у Альколеа королева Изабелла II бежала из страны, и 18 октября было образовано временное правительство.