Мраморная кожа

«Выкорми ворона, и он выклюет тебе глаза». Испанская пословица. «Да!» – говорит любовь; «Нет!» – воет знаний тьма... Благоразумие – в отказе от ума. Тех, кто обрёл покой в любви безумной, Бессильна удержать судьбы тюрьма». Джалаладдин Руми.

      За окном гудел пасмурный ноябрьский Париж. На часах было примерно шесть утра, и через лёгкую кружевную занавеску Джошуа видел, как квартал Маре́ пересекают гружёные овощами, фруктами и прочей снедью повозки, направляющиеся в сторону рынка Ле Аль. Женщины в потемневших от влаги плащах с корзинками в руках неспешно и сонно брели в том же направлении; мужчины с хмурыми лицами, со связками куриных тушек и мешками за плечами решительно вышагивали, стремясь поскорей оказаться под навесами.       Небо этим утром было угнетающе-свинцового цвета, то и дело проливаясь холодным неприветливым дождем, совершенно не располагавшим к прогулкам и разного рода свершениям.       Услышав оклик горничной, принесшей благоухающий свежесваренным кофе завтрак, Джошуа отошёл от окна, и со смутным облегчением решил, что сегодня он уж точно никуда не пойдёт. Впрочем, он и так бы никуда не вышел.       С того рокового вечера в Мадриде, Уилсон, невзирая на отчаянные увещевания Леона, отменил все гастроли театра-выставки на неопределённый срок. Он понял, что проявлять активность, веселиться и играть сейчас выше его сил. Все его желания, вопреки следованию совету Эдера «подумать», превратились в одно сплошное невнятное месиво, в котором отделить одно от другого представлялось Уилсону совершенно невозможным. Поэтому он ничего не хотел, и, спрятавшись в своём парижском доме, пытался пережить громадное, пугающее ощущение, что его жизнь, после встречи с Гранадо, летит к чертям. Он не видел больше смысла во всей этой клоунской неразберихе и его мир с каждым днём всё сильнее трещал по швам, грозя своему носителю тотальным внутренним Апокалипсисом. Джошуа ощущал собственную опустошённость каждым нервом, поэтому прятался, следя за непреходящей пульсацией мира из-за занавески, подобно дикому зверю, напуганному чуждой свободе людской суетой.       Целыми днями он просиживал возле окна, отрешённо наблюдая за тем, как парижская жизнь, подобно быстрой реке, непрерывно проносит перед его взором сотни, тысячи человеческих душ, переживающих каждая свой удел. Вот, завернувшись в серый изодранный плащ, спит на обочине мокрой мостовой пьяница; вот пухлая нарядная девочка в пышном платье, смеясь, бежит куда-то вслед за грязным, как чёрт, уличным мальчишкой, а спустя три часа идёт обратно - чумазая, плача в голос: её платьице испорчено, а карманы полны песка.       Порою его охватывает смутная, глубинная тоска, вызывая желание отойти от окна и больше не смотреть на человеческую бытность, но он неизменно оставался, зная, что так даёт знать о себе та не изжитая ещё боль, к которой он пытался, но так и не смог привыкнуть за все те годы, что существует на земле. Но, она же давала ему понять, что он ещё жив, и именно поэтому он смотрел. Смотрел и завидовал, будучи не в силах решиться на ту же жизнь, что и люди за прозрачной завесой.       Однажды Джошуа увидел их: таких же, как и он сам – содомитов. Неспешно двигаясь, два тёмных силуэта свернули с оживлённой торговой площади на уединённую, тихую улочку.       Когда спутники достигли череды тускло горящих фонарей, Джошуа понял, что один из них – музыкант из его квартала, живущий неподалёку. Господин с обожженным лицом – его он видел не раз: рыжие отросшие волосы буйно пылали в тёплом мареве вечерних огней. Его компаньон – молодой мужчина с лютневым футляром за спиной, оказался Джошуа незнаком. Уилсон был уверен, что запомнил бы эту гордую осанку и смуглую голову Антиноя, увенчанную пышной короной смоляных кудрей.       В какой-то момент, прохожие шагнули в тень, и их остановившиеся силуэты на мгновение слились, а после из-за приоткрытой рамы до обострившегося в темноте слуха скульптора донёсся возмущённый возглас: «Маэстро!», - сорвавшись с места, лютнист нервно ускорил шаг, а рыжеволосый, смеясь, неспешно проследовал за ним, вновь выйдя на свет.       Жадно следя за ними взглядом, Джошуа почувствовал, как выпадает из тягостной апатии: по всем его чувствам словно бы прошлись раскалённым кнутом, и, обнажив горячее мясо, оставили истекать кровью.       Всю ночь ему снились безумные, печальные сновидения, в которых было слишком много сожалений и страхов: перед домом, в свете фонарей на площади, его ждал Джеймс. В сорочке с проступающими на груди кровавыми пятнами, он брал Джошуа за руку и указывал перстом на другой конец улицы: там, под фонарём, стоял Гранадо. Его грудь также была залита кровью, и в ней зияла пугающая чёрная дыра.       - «Мы с тобой похожи, - говорил Джеймс Джошуа, - Я делал это с тобой, а ты сделал с ним. Теперь мы трое - одно».       Поутру Джошуа долго умывался, раз за разом погружая в холодную воду лицо и руки. Он стремился смыть отвратительный, липкий страх и зловещее чувство надвигающейся беды, порождённое образом Джеймса.       Он даже обрадовался, когда ближе к полудню его навестил Леон – мокрый от дождя, но неизменно собранный и деятельный. Джошуа знал, что тот не оставляет надежды привести его в чувство и вновь заставить работать, но понимал, что ничего не может с собой поделать: его жизнь словно закончилась, а вместе с ней исчезла и способность творить. Это ли чувство пустоты и бесконечного блуждания во тьме испытывал Гранадо все те годы, что не мог высечь ни единой скульптуры?.. Джошуа не знал, и боялся узнать, боялся вновь почувствовать и соприкоснуться с миром андалузского скульптора. Лишь периодически запускал руку в карман, чтобы ощутить шершавую поверхность глиняной голубки, с которой теперь не расставался ни днём, ни ночью. Ему казалось, что только так он сможет коснуться Гранадо – без страха и слёзной тоски. Эта птичка дарила ему слабое утешение, пробуждая в сердце мирное тепло и надежду, что его путешествие через холодную пустыню когда-нибудь подойдёт к концу.       Он чувствовал злость и раздражение Леона – тот видел, что Джошуа его не слушает, будучи погружённым в себя, и, когда агент, раздосадованный очередными бесплодными попытками убедить его, ушёл, скульптор поднялся, и, одевшись, вышел на улицу перед домом.       Ещё вчера здесь горели фонари и лежали глубокие синие тени – пособники чужой любви и самых тёмных страхов. Он снова будто воочию видел поцелуй тех двоих и чувствовал тяжёлое, смятенное биение собственного сердца. На мгновение он как никогда явственно ощутил иллюзорность собственной жизни. Он делал скульптуры, он слышал аплодисменты и гнев толпы в свой адрес, он мог позволить себе любой каприз, потому что был богат, но… всё обернулось обманом. Все губы, что он целовал… Вся страсть и вся гордость… всё оказалось не более, чем миражом, рассеявшимся при виде объятий тех двоих.       Любили ли они друг друга по-настоящему, Джошуа не ведал, но при одном лишь воспоминании его пробирал раскалённый жар, не имеющий ничего общего с вожделением, но много общего с освобождением.       Не зная, что делать с этой свободой, он шёл в город, встречал знакомых и приятелей, которые увлекали его в благословенную, сулящую забвение круговерть кабаре, баров, «дворов чудес» и прочих оплотов разгульной жизни, где в шуме и суете парижских улиц он находил непродолжительный покой.

***

      Зима 1875 года.       В сон, полный блаженных, причудливых образов, вспышкой прорвался дискомфорт – кто-то тряс его за плечо. Джошуа заворчал, утыкаясь носом в скользкий прохладный шёлк подушки.       - Молодой господин. Прошу вас, проснитесь. Молодой господин…       «Что?..»       - Молодой господин, мне жаль, но мы закрываемся, - просыпаться не хотелось настолько, что он застонал в голос, и с трудом разлепил опухшие веки.       - Лю… - на него смотрели с вежливым бесстрастием. Лю Сычуань – хозяин местной курильни, спрятав кисти моложавых рук в широких вышитых рукавах, согнувшись в полупоклоне, терпеливо ждал, пока постоянный клиент придёт в себя и соизволит удалиться. И хотя Сычуань ни словом, ни жестом не обмолвился о своих мыслях, Джошуа, регулярно посещавший эту курильню уже третий месяц, по опыту знал, что пронять несговорчивого китайца можно только деньгами. Посему, не тратя времени и сил на тщетные уговоры, он молча выписал чек на небольшую сумму, после чего с облегчением откинулся обратно на подушку, сквозь полузакрытые веки умиротворённо созерцая гипнотически покачивающиеся блестящие связки колокольчиков под потолком и загадочные разноцветные отсветы витражной лампы, всё ещё горящей рядом с ним на столике.       В курильне стояла обволакивающая тишина, едва ощутимо касавшаяся чувств отзвуками латунных тибетских колоколов. Этот монотонный, едва слышный гул гипнотизировал и вводил сонного Джошуа в транс, погружал его воображение и чувства в мир, ранее неведомый ему - мир вышитого китайского шёлка и видений, сотканных из невесомого тумана и сияния; мир исинской глины и ярких ламповых витражей из тончайшего стекла, порождающих волшебные танцующие тени на увешанных циновками стенах. Эта курильня стала для него надёжным убежищем, тёмной и уютной норой, куда он мог забиться, когда мир вокруг становился слишком невыносим и сумбурен, слишком ярок и жесток, грозя раздавить его сознание в ничто. Толкая звенящую колокольчиками, неприметную в вечерних сумерках дверь, он отреза́л себя от холодного мира, ставшего для него юдолью печали, отстранялся от жизненных бурь. Волнение, лихорадка, борьба замирали, как будто ему был дарован краткий отдых от тайных горестей сердца, затишье дня субботнего, освобождение от трудов человеческих. Надежды, расцветающие на путях жизни, примирялись здесь с покоем могилы; движение мысли - неутомимое, как небеса - несмотря на все тревоги, несло блаженный покой; умиротворение порождалось не вялостью, но, напротив, бурным столкновением противоположных начал - вечным движением и вечным покоем.       Помнится, оказавшись здесь впервые, Джошуа долго не мог прийти в себя, поражённый контрастом иной культуры в сравнении со ставшей уже привычной ему парижской бытностью. Хозяин заведения - Лю Сычуань, приехавший во Францию на заработки, сумел создать из нескольких небольших комнат совершенно отдельный мир, манящий скучающих состоятельных европейцев своими радужными переливами светильников, словно мотыльков опасное пламя.       Сам владелец понравился Джошуа в первую минуту, и лишь в последствии, когда скульптор сумел как следует рассмотреть его, стал настораживать: его слащавая, насквозь фальшивая улыбочка в сочетании с презрительной брезгливостью в раскосых глазах и желтоватая, слишком гладкая и безукоризненная, нежели скульптор привык видеть, кожа, делала китайца в глазах Уилсона чем-то далёким от человеческого существа, и оттого пугающим, порождающим смутное омерзение в сочетании с острым любопытством. Более всего Уилсона поразила в нём удивительная, почти сверхъестественная моложавость, из-за которой тот при своих пятидесяти с лишним годах выглядел на тридцать.       Затерянная в трущобах Парижа, курильня “Тихая гавань” сама по себе была местом исключительным, и потому известным лишь определённым слоям общества.       Впервые Джошуа оказался здесь благодаря своему коллеге-художнику, знакомому ему ещё со времён выставки у Гардньера. Клод Ренье относился к молодой и весьма спорной, но постепенно набирающей обороты школе пленера; был горячим поклонником света, тени и эскапизма, что, однако, не мешало ему порой выдавать циничные до жестокости творения, вроде “Мёртвого ребёнка”, в своё время шокировавшего всю галерею.       Клод, как и многие парижане его круга, время от времени курил опиум и любил “пригубить экзотики”, утверждая, что это помогает расширить художественное видение и ломает привычное мироощущение, тем самым даря “второе дыхание”.       Однажды вечером он привёл Джошуа к маленькой и неприметной среди тьмы обшарпанных зданий двери.       До костей продрогший на ноябрьском промозглом ветру, молодой человек был очень рад оказаться в душном тепле курильни, пропитанной пряными ароматами восточных благовоний, с первых же минут взбудораживших его обоняние своей крайней непривычностью. Это была не та яростная и прямолинейная иберийская атмосфера Востока, знакомая Джошуа со времён его пребывания в Андалусии, но куда более изощрённая и тонкая, словно струйка дурманящего дыма, способная найти путь из любого тупика благодаря своей гибкости и хитроумию.       Сычуань встретил их с большим почтением, насторожившим незнакомого с азиатским менталитетом Джошуа. Хотя и крайне польщённый красноречивой любезностью хозяина, юноша не мог отделаться от неприятного, скользкого ощущения лжи, исходящей от китайца, пока не додумался следить за его глазами, которые порой всё же выдавали истинные эмоции их владельца. И редко когда эти чувства оказывались по-настоящему добросердечными.       В первый же вечер Клод, вознамерившись продемонстрировать неискушённому другу все прелести восточного колорита, провёл Джошуа из комнаты в комнату.       Начальным пунктом их путешествия стала чайная. Гости - в основном, мужчины - расслабленно лежали на резных кушетках, либо сидели на подушках за низкими столиками и смотрели представление: двое прекрасных китаянок, больше напоминающие фарфоровых кукол, чем живых людей, кружились в перламутрово-водянистых переливах роскошных шёлковых одеяний, исполняя танец с веерами под звуки гуциня [1] и эрху [2]. Посетителям подавали чай со специфическим горьковатым запахом в крохотных чашечках из тончайшего, словно яичная скорлупа, фарфора.       Большой любитель танцев, Джошуа долго не мог оторваться от созерцания движений изящных, точно стебли рассветных лотосов, тел, поражённый ловкостью и плавной гибкостью танцовщиц. Теперь этот утончённый мир манил его с непреодолимой силой точно также, как и суровая мусульманская красота Испании.       Той же ночью он попробовал опиум, и изумлению его не было предела. Тогда он впервые за долгое время обрёл душевный покой: лёжа среди неуловимой гладкости шёлковых ручьёв и чувствуя, как разливается по венам живой огонь, полный миллиардов тонких игл, он испытывал светлый экстаз, сравнимый, разве что, с экстазом Марии Магдалины или святого Себастьяна, когда в самый страшный час на их истерзанные души снизошла божественная любовь.       В последствии, он возвращался в это место ещё несколько раз, и был встречен с ещё бо́льшим радушием, хотя, как понимал Джошуа, рассчитывать на искренность Лю было бы довольно большой привилегией. Он не понимал, почему, но отчего-то этот молчаливый и строгий чужеземец в длиннополом своём одеянии казался ему выше всех парижан вместе взятых. Было ли это скрытым высокомерием или же за его поведением таилась какая-то более весомая причина, Джошуа не ведал, но при случае подмечал все детали поведения: скупую точность движений, размеренную предупредительность по отношению к клиентам, безукоризненную вежливость, и, при всём при этом - совершенную холодность и презрительное безразличие к людям, идущие глубоко изнутри.       Позднее он узнал от Клода, что несколько лет назад Китай стал одной из колоний Великобритании [3], посему, вряд ли китайцы теперь испытывают тёплые чувства по отношению к европейцам. И Лю Сычуань в своей ненависти не был исключением.       Хотя опиум и стал для Уилсона, своего рода, спасением от отчаяния, порождённого вульгарностью и пустотой жизни, он помнил суровое предупреждение андалузской цыганки и избегал частого его употребления. Ведь, доверчиво засыпая в нежных объятиях Гипноса так легко в один прекрасный момент проснуться в ледяных руках у Танатоса.       Слегка придя в себя, Джошуа всё же покинул курильню, хотя пару минут назад был готов провести здесь - среди легчайших драпировок и расписных ширм - целую вечность. Его слегка потряхивало от голода и выглядел он, наверное, не самым лучшим образом: лицо осунулось и побледнело, а под глазами залегли тени; веки припухли и покраснели, словно бы Джошуа долгое время не спал. Тем не менее, он чувствовал странное умиротворение и аскетическую лёгкость отшельника. Он ощущал себя на краю пропасти, но это почему-то не вселяло в него ужас или тревогу, совсем нет. Это была надежда. Он чувствовал слабую пульсацию зарождающейся жизни - новой жизни, которой будет по силам отринуть всё то отжившее, что мучает его изо дня в день и доводит до отчаянного исступления. Он жаждал приближения этого края, жаждал пересечь страшную черту, которая позволит ему, наконец, обрести свободу.       Над Парижем разливался нежнейший персиковый рассвет, оседающий на потрескавшихся губах студёной зимней свежестью - хрустящей, как зелёное яблоко. Всё вокруг тонуло в пронзительной и пористой тишине. Неслышно опускался редкий снег на звонкие тротуары, окутывая безлюдный в этот час город невесомой шалью безмолвия.       Без боя взятый в плен расцветающей зимы, Джошуа неслышно скользил по переулку в направлении квартала Маре́, на ходу мечтая о чашечке ароматного кофе и тёплой мягкой постели, столь разительно отличавшейся от жёстких и холодящих шёлковых кушеток курильни.       Ближе к вечеру его навестил Клод, забежавший к Джошуа поделиться впечатлениями от последней выставки школы пленера на Монмартр.       - Скорее небо на голову рухнет, чем эти идиоты поймут всю суть импрессионизма! - возмущённо вещал он, расхаживая взад-вперёд по комнате Уилсона, который, погружённый в рисование пришедшей утром в голову композиции, едва ли его слышал, яростно чиркая по бумаге углём. Нервы были натянуты, точно тетива лука, и юноша едва сдерживался от того, чтобы порвать неудающийся образ в клочья. Только он было решил, что снова способен... Только на горизонте возникло что-то стоящее... А в результате - такое разочарование!       В досаде, он с грохотом отшвырнул планшет с рисунком на пол, и Клод, замолчав на полуслове, удивлённо взглянул на него, а после, вздохнув, сел рядом с Джошуа на софу:       - Снова не получается?       - Да, - англичанин устало потёр и без того красные глаза кулаком, после чего уткнулся лицом в колени: - Я не могу ничего создать. Я иссяк. Не могу спать, не могу есть. Наверное, я болен.       - Что верно, то верно, дружище, - он чувствовал беспомощность Клода, который, с самого начала их дружбы, изо всех сил пытался расшевелить и поддержать Джошуа, вытащить его из затяжной меланхолии, водя по разного рода увеселительным заведениям и необычным местам. Это был его способ проживать свою жизнь, но Джошуа он, похоже, не подходил, даря лишь кратковременное облегчение, но совершенно не принося исцеления, - Болит твоя душа. И сегодня у меня есть для неё кое-что, что сможет сделать ей приятно!       - Очередное кабаре? - уныло поинтересовался Уилсон, на что Ренье поспешно зацокал, не соглашаясь.       - Нет, друг мой! Сегодня твой старый-добрый Клод раздобыл нам билеты... угадай, куда? На премьеру Бизе, в Опера́-Коми́к! Да-да, месье! И не куда-нибудь, а в лучшую ложу, неподалёку от императорской! По словам сведущих людей, это должно быть невероятное зрелище!       - И как тебе это удаётся? - хмыкнул Джошуа, без особой охоты отмечая, что не чувствует совершенно никакого энтузиазма от намечающегося похода в театр. Он никогда не интересовался оперой и совершенно не разбирался в этом. Но, за неимением лучшего варианта времяпрепровождения, позволил приятелю увлечь себя.       Мерцающий золотыми и алыми огнями, в этот вечер Опера-Комик был заполнен до отказа. Сотни дам и джентльменов в роскошных туалетах в ожидании начала первого акта, чинно прогуливались в холле театра, и Джошуа, пробираясь ко входу в зал, успел пережать и перецеловать немало рук. В Париже он был скандальной и общеизвестной личностью, и потому, дойдя до места назначения, успел обзавестись совершенно не нужной ему утомительной компанией из пары чуть менее известных художников и страстной поклонницы в лице маркизы, что однажды приобрела у него пару скульптур.       Любезно увильнув от настойчивого предложения переместиться к ней в ложу, Джошуа, распрощавшись с дамой и коллегами по ремеслу, со вздохом облегчения спрятался в своей ложе за шторой. Он уже слабо понимал, зачем пришёл сюда, и почти осознавал, что с бо́льшим бы удовольствием оказался сейчас в курильне Лю или же в вечернем кафе за бокалом абсента, чем здесь - среди блеска важных персон и изысканной музыки.       Но вот, свет погас и действие началось. Постепенно Джошуа увлекли мотивы исполняемой арии, и спустя полчаса он заметил, что его сердце по неведомой причине колотится всё быстрее и быстрее, а в душе зарождается смутная тоска. Певица, исполняющая роль цыганки, пробудила в его памяти острые, болезненные воспоминания: окрестности Альгамбры, узкие улочки Гранады и сидящие на циновках у стен, либо же танцующие под звуки бубнов и гитар хитанос. И хотя светское пение француженки даже близко не напоминало их варварские, пронзительные песнопения, было что-то в самой музыке, что неизменно вызывало в голове Джошуа образы Испании.       С трудом дотерпев до антракта, он резко поднялся и, сославшись на жуткую головную боль, распрощался с Клодом, поспешно выскользнув из театра в ледяную декабрьскую тьму.       Он шёл сквозь снежную пургу, не разбирая дороги, а в ушах всё играла и играла пресловутая ария - отрывистая и чёткая, будто полуночные ритмы фламенко. Насмешливые и древние, они говорили с ним о настоящей жизни, о крови и о страстном желании - словно бы в насмешку над его теперешней внутренней пустотой.       В надежде отвлечься, он скользнул в первый же попавшийся кабак - тёмный и многолюдный, где зловоние немытых тел тесно переплеталось с запахами духов и свежеприготовленной пищи.       Подойдя к стойке, он заказал у толстой трактирщицы бокал абсента, и та, мельком взглянув на его изысканный плащ, любезно поинтересовалась, какой абсент месье желает - покрепче или полегче. Выразив пожелания, Джошуа принялся ждать, безучастно скользя взглядом по сидящим за столиками посетителям - в основном, бедно одетым; снующим по залу гарсонам с подносами, и стоящим, как и он сам, за барной стойкой фигурам. Где-то совсем рядом раздался возмущённый возглас.       Что-то внезапно врезалось в него сбоку. Оглушительный звон разбитого стекла и пронзительный девичий крик...       Машинально, он подхватил падающую спиной назад женщину и та, крепко ухватившись за его одежду, попыталась встать, отчаянно взбрыкивая ногами по мокрому скользкому полу.       - Мадам, вы в порядке? - женщина всё же смогла подняться на ноги и, съёжившись, отшатнулась от нетрезвой компании, в которой пребывала до текущего момента.       - Нет... - её маленькое обрюзгшее личико - вероятно, когда-то миловидное - скривилось в плаксивой, жалкой гримасе обиженного ребёнка, - Они такие мерзкие... месье... Но я тоже... я не заслужила большего... Ничего не заслужила... - бормоча, она безвольно привалилась к стойке и, сграбастав худощавой рукой только что заказанный им абсент, опрокинула полбокала разом. Тёмные длинные волосы маленькой женщины спутались и растрепались, словно копна сена; она была зверски пьяна и источала такой дух отчаяния, что Уилсону, вопреки шевелящемуся внутри него отвращению, стало жаль её.       - Идёмте, - взяв за руку, он отвёл её за столик в дальнем углу бара, где, усадив напротив себя, подозвал официанта и попросил принести чего-нибудь съестного. После того, как гарсон удалился, он посмотрел на привалившуюся плечом к стене незнакомку, по-прежнему сжимавшую в руке наполовину пустой бокал. Её карие, налитые кровью глаза смотрели куда-то сквозь него. Он не знал, что делать, и потому просто спросил:       - Почему вы здесь?       Женщина слабо шевельнула хрупким плечом под грязным платьем и прошептала:       - А где мне ещё быть?       - Дома?.. - предположил Джошуа, почему-то чувствуя себя до крайности глупо. Женщина пьяно и надрывно рассмеялась, и Джошуа стало не по себе от этого звука:       - Мой дом пуст, месье... Мой дом пуст... И поделом... Он больше не нужен мне, ведь... - её глаза наполнились слезами, она смотрела вникуда, пребывая в своих мыслях, - Его больше нет со мной...       - Его? - осторожно спросил Уилсон. Это жалкое создание, сидящее сейчас перед ним, по непонятной причине пронзало его насквозь своим горем. Горем чувствующего, живого человека, ещё не потерявшего души и не отупевшего от алкоголя и скотского образа жизни. Но, также он чувствовал тревогу - ему мерещился сладковатый запах гниения и земли. Исходил ли он от девушки или же откуда-то ещё, Джошуа не знал, но чувствовал, что должен попытаться помочь ей.       - Я так любила его, месье... Я не знала, куда деваться, когда он ушёл искать своего любовника. Я отказала ему, когда он пришёл просить меня о помощи. Как же я злилась! Было так обидно... Он бросил меня... он отказался от меня, а теперь посмел заявиться и о чём-то просить! Ещё и этого типа приволок с собой! Такое унижение... я не могла стерпеть... - захлебнувшись всхлипом, она снова припала к бокалу, а после неловко уронила его на стол, обессиленно прислонившись виском к деревянной стене. Джошуа хотел было сказать что-то утешительное, но в этот момент она снова заговорила: - Бог наказал меня... наказал за слепоту. Тогда я не думала, что потерять его будет настолько больно... Да и к чёрту - пусть бы спал хоть с половиной Франции! Пусть бы любил кого угодно, только бы рядом остался... Теперь понимаю, что была счастлива лишь от одного его присутствия. Такой талантливый, такой красивый... всегда знал, как рассмешить меня... знал, как утешить. Он был самым близким другом мне. Что же с того, что мужчин любил... Мы отлично проводили время, пока он не уехал в Англию, искать этого преступника...       - Что с ним случилось? - не удержался Джошуа, с недоумением чувствуя, как усиливается беспокойство.       - С Раулем?.. - приоткрыла сонные, заплаканные глаза женщина. Джошуа замер. Перед внутренним взором невольно встало лицо де Бомарше, но он усилием воли отогнал этот образ. Бред, таких совпадений не бывает. Но, ведь де Бомарше, будучи в Блэкберне, тоже кого-то всё время искал... - Его расстреляли... сегодня. Днём, - её голос сорвался и она, более не способная говорить, закрыла лицо руками и некоторое время просто молчала, - Господи... Я не знала, что тот мужчина был жандармом... - наконец, прошептала она из-под ладоней, - Помню лишь, что рассказала ему о том, что Рауль - актёр и мой друг. Я была пьяна и мне было так одиноко... Вы же не жандарм, месье, ведь правда?.. Да, если и жандарм - всё равно... Теперь... всё...       - Мадам... Вы говорите о... Рауле де Бомарше? - с замиранием, всё же решился задать вопрос Джошуа. Он молился об ошибке. Да и мало ли в Париже мужчин с таким же именем?       - Де Бомарше... да, так... его звали, - она начинала засыпать, сморённая чарами зелёной феи, - Рауль... Мой принц датский...       - За что его расстреляли? - от волнения Уилсон вцепился в столешницу так, что пальцы побелели, - Мадам, прошу вас... я знал его! Но я не ведал, что он был связан с чем-то опасным. Прошу вас, расскажите мне, что произошло! - женщина тяжело вздохнула, со слабым интересом взглянув на Джошуа:       - Вот как... Знали?.. Он связался с преступником... террористом. Тот хотел убить императора... сбежал за границу, - монотонно, точно разговаривала сама с собой, пробормотала она, - А Рауль... дурачок, последовал за ним. Его не было несколько лет... А неделю назад он постучался ко мне и попросил приютить их ненадолго. Я отказала. Он ушёл, но сказал, что, если я захочу его увидеть, он будет в театре... Наверное, они жили в одной из гримёрных... Или в подвале... И зачем только они вернулись, ведь их разыскивали?..       - Вероятно, в Англии их также искали, - предположил Джошуа. Он вспомнил нервное поведение Гранадо, пока Рауль гостил у него в поместье. Теперь он понимал истинную причину такого беспокойства - Рэдвуд боялся, что нагрянет полиция и ничего не говорил Джошуа, дабы тот не наделал глупостей и вёл себя, как обычно, - Они могли понадеяться, что в Париже наступило затишье, раз полиция знает, что они за границей, потому и вернулись.       - За пару месяцев до своего появления он написал мне... - шептала она, - Говорил, что смертельно устал... что тоскует по дому... По прежним дням, когда всё в жизни было легко и понятно... - в левом глазу сверкнула и сорвалась вниз одинокая слеза, - Ох, Рауль... Не могу представить, как тяжело тебе было. Это я виновата... Я проболталась, и их нашли! - всхлипнула, срываясь на рыдания, женщина, - Застрелили прямо там... без суда и следствия! Рауль был невиновен!.. Просто впечатлительный мальчик! Всё этот чёртов Жан-Батист! - она ударила кулаком по столу и её лицо исказилось в страдании и бессильной злости, - Он втянул его в это! Если бы я тогда не заставила его напялить это проклятое платье... Если бы всего этого не случилось, он остался бы жив!! - обхватив себя руками и согнувшись, она уткнулась лицом в грязную столешницу и завыла, раздавленная собственным горем и чувством потери. Джошуа молча сидел напротив, едва ли веря, что весь этот кошмар происходит наяву. Он начинал уже думать, что в очередной раз заснул в курильне Лю и видит одно из ярких опиумных сновидений, но трактирное зловоние было слишком сильным, а боль от щипка на предплечье слишком реальной, чтобы и дальше пребывать в забытьи.       Он чувствовал отчаяние этой женщины, как своё собственное. Словно отравленный газ, оно распространялось вокруг, и он задыхался, глядя на болезненно сжавшееся в комок тело и сведённые в му́ке пальцы. Осознание собственной вины и трагедии, отменить которую нельзя - вот ад, что страшит всех без исключения людей. Единственное слово - “поздно”, и ты уже воистину мёртв от осознания того, что всё, казавшееся ранее таким важным, рассыпается в прах. Что всё, чем ты дорожил, было не более, чем иллюзией. Но, ведь так устроены люди - до определённого момента они всегда слепы.       - Мадам... - Джошуа, оглушённый всем услышанным, оперся ладонью о стол и тяжело поднялся: его конечности стали будто свинцовыми, а в ушах стоял раздражающий шум. Он чувствовал себя больным и опустошённым, - Я прошу прощения, но мне пора. Если вы не против, я бы хотел сопроводить вас до вашего дома. Здесь оставаться небезопасно.       - Нет... нет... - замотала всклокоченной головой та, поднимаясь на ноги и пошатываясь, - Только не домой... Не домой... Я не выдержу... Я пойду... Спасибо вам за всё, месье... - кое-как натянув на плечи валявшийся рядом плащ, она двинулась к выходу.       - Постойте, - Уилсон быстрым шагом нагнал её и тронул за плечо, - Вы же не собираетесь в таком состоянии идти пешком? На улице метель и лютый холод! Позвольте хотя бы поймать для вас экипаж!       - Нет... нет... - она снова замотала головой и быстро устремилась прочь, а когда скульптор попытался вновь остановить её, сорвалась на бег и, вырвавшись наружу, скрылась в бушующей мгле.

***

      Он поспешно шагал знакомым путём по разбитой колеями дороге мимо мрачных, обшарпанных зданий старых кварталов. Изо рта при каждом судорожном выдохе вырывалось белесое облачко пара. Его лихорадило, а глаза закатывались вслед за помутившимся сознанием. Он чувствовал, что скоро отключится, до того дурно и тошно ему было.       “...Тогда я не думала, что потерять его будет настолько больно... Теперь же понимаю, что была счастлива лишь от одного его присутствия...”.       “Рауль... - дойдя до нужной двери, он стукнул по замёрзшему дереву и, в ожидании, пока ему откроют, обессиленно прислонился к ней пылающим влажным лбом, - ...Почему мы так редко дорожим теми, кто рядом с нами?”, - его душил безликий страх, и слёзы, помимо воли поднявшиеся откуда-то из груди, скрутили горло в ледяной тоске.       Ни слова не говоря, он скинул шляпу и плащ, и вслед за хозяином прошёл в дальние комнаты, прорезая благоухающий ладаном и сандалом воздух полами фрака, дабы спустя несколько минут ощутить, как унимается боль, не имеющая имени; как исчезает скорбь по чему-то, что медленно умирало внутри него, и как сердце, замедляя свой бег, мягко наполняется светом и чувством безмятежности, сулящим благословенное забытьё.       Он чувствовал, как до его щеки дотронулись чьи-то персты. Странное прикосновение - призрачное и одновременно плотское, словно пряное дуновение раскалённой пустыни. И, тем не менее, он знал эти пальцы, знал эти руки - сухие и чуть шероховатые, такие непривычные после долгой разлуки и в то же время близкие и родные до озноба. Осторожно обняв зыбкую кисть, он припал губами к раскрытой ладони.       - Грано... - он боялся открыть глаза, потому что знал, что никого не увидит рядом с собой, и лишь надеялся продлить опиумный бред ещё хотя бы на пару минут, - Обещаю... Я всё исправлю. Я не могу так больше... - постепенно, медленно, он погрузился в сон, как погружаются на дно омута собственной души, чтобы наутро очнуться без сожалений в сердце.

***

      - Леон, я осмелюсь просить вас об услуге... - он как можно более аккуратно опустил чашку на блюдце - руки дрожали сильнее обычного. Он не решался смотреть на агента, зная, что встретит полный брезгливой жалости взгляд. Джошуа понимал, как выглядит в глазах Эдера: опустившийся наркоман с трясущимися руками и горящими лихорадочным огнём глазами. Трус, выбравший безвольное падение в пропасть забвения вместо благородной борьбы за лучшую жизнь.       - О какой, мистер Уилсон? - всё тот же бесстрастный тон, к которому он так привык за всё время их сотрудничества. Он-то ожидал услышать раздражение или даже гнев, ведь от него не поступало никаких известий вот уже полгода...       - Я прошу вас связаться с мистером Каннингемом и выяснить, где сейчас находится дон Рэдвуд... - по-прежнему глядя на кромку чашки, он сцепил пальцы в “замок”, дабы не видеть больше этой отвратительной дрожи, - Я бы хотел с ним встретиться.       - Я вас услышал, мистер Уилсон, - ответили ему, - Это всё?       - Да, - в гостиной, где он принимал Эдера, повисла тишина. Мучительная и красноречивая, она требовала объяснений, которых Джошуа не мог дать, да и не хотел. Ему было стыдно перед Леоном за свою слабость, но оправдываться было бы ещё глупее. Поэтому, он просто сказал:       - Сейчас это очень важно для меня. Спасибо, что согласились помочь...       - Джошуа, - он осёкся и, подняв взгляд, встретился с глазами Эдера - проницательными и неожиданно сочувствующими, - Что вы с собой сделали?       - Ничего, - он покрепче сжал пальцы под столом и как можно твёрже посмотрел на агента, - Просто мне нездоровится. Скоро я поправлюсь и со мной снова всё будет в порядке.       - Быть может, морской воздух пошёл бы вам на пользу? - как бы невзначай заметил Эдер и Джошуа, подавив внутри вспыхнувшее волнение, ответил:       - Возможно, вы правы, герр. Но сначала я хотел бы встретиться с Гранадо.       - Я вас понял.

***

      Все последующие две недели обернулись для Джошуа вечностью. Потому что провёл он их взаперти, в собственном особняке.       Проснувшись на следующее утро после разговора с Эдером, он обнаружил, что не может выйти из дома: все замки заменены, а окна наглухо заколочены снаружи. На возмущённый вопрос Уилсона, что происходит, прислуга ответила, что рано утром явился герр Эдер с ремесленником и врачом, и провёл все эти манипуляции, обосновав это заботой о жизни хозяина дома.       В ярости Джошуа потребовал привести вышеуказанного врача, которого разместили в комнате для гостей, после чего устроил тому допрос с пристрастием. Бедный лекарь - месье Фосэ, которому хорошенько заплатили за неделю заточения, покрываясь нервной испариной, объяснил взбешённому хозяину поместья, что все принятые меры являются вынужденными, во избежание усугубления его зависимости.       Что врач имел ввиду, Джошуа смог прочувствовать в полной мере лишь на второй день пребывания в изоляции. К вечеру, и без того раздражённое, его состояние сделалось совершенно неконтролируемым: он орал и швырялся вещами во всё, что движется. В итоге, его сначала заперли в комнате, а после и вовсе привязали к постели брючными ремнями. Так плохо Джошуа никогда в жизни ещё не было: адский жар сменялся жгучим холодом, а свет стал острее бритвы. Он кричал в голос - ему чудилось, что лекарь заживо ломает ему кости и выворачивает суставы с мясом. Пот заливал глаза и ужасные страх и боль раздирали всё его существо на части.       В какой-то момент, сквозь белую пелену му́ки он разглядел встревоженное лицо Леона и рванулся к нему в стремлении размозжить эту ненавистную голову об стену. Всей душой, всем сердцем он хотел убить этого человека, эту лицемерную, расчётливую тварь, что загнала его в ловушку и погрузила в бесконечную череду мучений, которые уже никогда не закончатся. Он хотел отомстить Джошуа за прекращение того тура, который мог бы их озолотить... Он отравил его чем-то - Джошуа знал это и кричал об этом ему в застывшее неподвижное лицо и рвался, рвался, рвался... Но ремни были слишком крепкими, а жжение в окровавленных запястьях, в каждой клетке его существа - бесконечно мучительным, и очень скоро он совершенно выбился из сил. А боль - острая и всеохватная, всё не прекращалась. Он больше не мог кричать: голос сел и изо рта вырывался лишь надсадный, свистящий хрип. Теперь он просто безутешно плакал, прося тех, кто его окружал, чьих лиц он не мог узнать, как ни силился, убить его и избавить от страданий. Когда, наконец, на его сознание спустилась благословенная темнота, он был готов к смерти, и принял её с радостью, как долгожданное спасение от мук ада своего существования.

***

      - ...шло уже четыре дня. Вы уверены, что он очнётся?.. - до его слуха донёсся чей-то настойчивый, низкий голос. Он казался Джошуа смутно знакомым, но юноша никак не мог вспомнить, где его слышал.       - Не знаю, герр. Уверяю вас, я делаю всё, что в моих силах, - устало вздохнул в ответ другой, - В конце-концов, я не Господь Бог, а всего лишь обычный врач.       - Вы лучший лекарь в Париже, так неужели вам не приходилось ранее иметь дела с опиофагами? - раздражённо спросил его собеседник.       - Приходилось, герр. Но, к сожалению, они обращались ко мне, когда было уже слишком поздно. Этому месье повезло, что он не успел крепко увязнуть, иначе, боюсь, эти четыре дня агонии он мог бы не пережить. Да вы и сами видели, каким кошмаром обернулся даже этот небольшой опыт. Если он всё же придёт в себя, это будет чудом.       - Мы можем ещё что-нибудь сделать?       - Боюсь, что нет, герр Эдер. Ждать, только ждать...       В следующий раз, когда Джошуа пришёл в себя, он, наконец-то, смог открыть глаза. Пасмурный зимний свет струился из окна в комнату и было совершенно непонятно, какое сейчас время суток - утро, день или же дело близится к сумеркам.       Джошуа попытался двинуть рукой, и это далось ему с огромным трудом - всё тело было чудовищно тяжёлым и плохо слушалось, словно бы он был в нём нежеланным гостем.       Наконец, он с трудом смог сползти с постели и встать на ноги, которые тут же бессильно подломились. На него нахлынули слабость и неприятная тошнота, из-за чего он, зажав рот ладонью, сел прямо на пол и попытался продышать ком в горле, после чего всё же добрался до окна и, выглянув, обнаружил, что на улице идёт снег, а жизнь в городе кипит, из чего Уилсон сделал вывод, что проснулся в самый разгар дня.       Внезапно, за дверью раздался звук шагов. Подавив инстинктивное желание юркнуть обратно в постель и притвориться спящим, он отвёл взгляд от стекла и узрел входящего в комнату невысокого плотного мужчину - врача, с которым он столкнулся в первый же день своего принудительного лечения.       - Месье Фосэ...       - О, месье Уилсон, вы очнулись! Наконец-то! Мы уже начали тревожиться, что вы не проснётесь. Вам крупно повезло, что вы были только на начальной стадии, иначе страшно предположить, что бы вас тогда ждало...       - Подождите... - нахмурившись, пробормотал Джошуа. Он ничего не мог припомнить из того, что с ним происходило с первого дня пребывания врача в этом доме, - А... что со мной сталось? И сколько дней прошло?       - О... - протянул лекарь, и его лицо с аккуратной козлиной бородкой удивлённо вытянулось, - Так вы не знали?.. Опиум, который вы периодически курили - вызывает сильнейшую зависимость. В небольших дозах лауданум принимают в виде настойки, как обезболивающее, и, в целом, он безвреден, но тот способ, который довелось испытать вам... - Фосэ поморщился и удручённо покачал головой, - Не делайте так больше, месье. Вы ещё молоды, повторно можете не выбраться и лишь загубите себя. Если бы вы только могли помнить всё происходившее за эту неделю, что вы провели в агонии и беспамятстве... - он тяжело вздохнул, после чего поспешно растянул покусанные губы в улыбке, - Но, хвала Всевышнему, это позади. Теперь вам необходимо восстановиться: сколько крови мы вам выпустили, страшно представить! А вы ещё и подняться на ноги умудрились... Я сейчас выпишу вам небольшие рекомендации, а горничные подготовят всё необходимое...       После того, как лекарь, закончив со своими обязанностями, распрощался и ушёл, пообещав справиться о его здоровье через пару дней, Джошуа, закутавшись в тёплый стёганый халат, спустился в гостиную, где застал Эдера за чтением прессы.       Агент сидел на софе и, недовольно нахмурившись, читал что-то на развороте “Фигаро”. Тут же, рядом с ним, лежали ещё две газеты.       - Доброго дня, герр Эдер. Что нового успело произойти в Париже, пока я спал? - зевнув, поинтересовался скульптор, стараясь, чтобы его голос звучал легко и непринуждённо. Он всё ещё чувствовал себя виноватым перед Леоном за своё поведение, и теперь, после всего, что Эдер для него сделал, чувствовал себя и вовсе в непомерном долгу перед ним.       - Рад видеть вас в ясном сознании, мистер Уилсон. В целом, ничего особенного, - протянул немец, сворачивая газету и поднимая ореховые глаза на юношу. Джошуа замялся. Но, в этот раз ему повезло: в планы Эдера сейчас явно не входило читать ему проповеди о достойном поведении, посему, он просто протянул ему “Фигаро” и продолжил: - Однако, неделю назад произошёл один инцидент, поставивший на уши весь Париж.       - А именно? - проронил англичанин, садясь в кресло и разворачивая прессу, хотя уже начинал смутно догадываться, что именно сейчас услышит. Леон пожал плечами и ответил:       - В Фоли-Драматик, после длительного розыска, поймали убийц, которые несколько лет назад покушались на жизнь Наполеона. Расстреляли на месте, прямо на сцене, когда те попытались скрыться. В газете говорилось, что их долго искали за границей, куда те бежали сразу же после покушения. Глупо как-то получилось - зачем было возвращаться в Париж, в самый эпицентр опасности, когда можно было бы просто уехать в другую страну?.. - стиснув в руках газету, Джошуа замер, чувствуя подавленность, могильным камнем вновь опустившуюся на сердце при упоминании о печальном конце Рауля.       - Уверен... - он сглотнул вставший в горле комок и прокашлялся, - Уверен, у них были на то свои причины.       “...Говорил, что смертельно устал и тоскует по дому... По прежним дням, когда всё в жизни было легко и понятно...”.       - Несомненно, - хмыкнул агент, после чего, смерив его с головы до ног критическим взглядом, спросил: - Как вы себя чувствуете, Джошуа? Вам уже лучше?       - Да, герр Эдер, - почему-то смутившись, пробормотал Джошуа, - Благодаря вам я смог пережить всё это. Я в неоплатном долгу перед вами.       - Полноте, мистер Уилсон. Смею лишь надеяться, что впредь вы станете более благоразумны, - отозвался Леон с плохо скрытым намёком, - Дабы не создавать проблем себе и окружающим.       - Да, герр, - смиренно кивнул Джошуа, чувствуя, как щёки всё же вспыхнули от накатившего жгучего стыда. Отчитали, будто неразумного ребёнка! Какой позор...       “Смогу ли я когда-нибудь научиться жить достойно, не совершая глупостей?”, - удручённо подумал Джошуа, когда его рефлексию прервал голос Леона:       - Вам необходимо как следует оправиться после болезни, прежде чем вы сможете встретиться с доном Рэдвудом, - при упоминании андалузского скульптора, Джошуа вздрогнул и устремил на агента взволнованно загоревшиеся глаза:       - Когда именно я смогу его увидеть?       - У дона Рэдвуда в конце марта намечается выставка в Мадриде. Если всё будет хорошо, то вы сможете перехватить его там.       - Отлично, - с радостно колотящимся сердцем, пробормотал Джошуа, переплетая пальцы, - Значит, к моменту выставки мы будем там.

***

      Дни летели стремительными ветрами, недели сменяли одна другую. Джошуа благополучно шёл на поправку, послушно исполняя предписания врача и прислушиваясь к советам Леона. В “Тихую гавань” он больше не ходил и, вспоминая всё произошедшее с ним, теперь и думать не мог без содрогания об этом месте иначе, чем о смертельной ловушке для легкомысленных искателей приключений.       К нему, как и прежде, часто захаживал Клод, дабы справиться о самочувствии друга и поделиться последними новостями из жизни людей его среды, да и общегородскими веяниями в целом.       Но, на этот раз у Джошуа имелись к нему вполне конкретные вопросы. Он не мог выбросить из головы лицо той женщины из трактира. Если станется так, что вездесущий Клод был знаком с Раулем, то, наверняка, знал и её тоже. Джошуа тревожила судьба незнакомки, и он надеялся узнать о её текущем положении. Он чувствовал некоторую вину из-за того, что ушёл тогда; из-за того, что не смог придумать даже мало-мальски утешительных слов, чтобы хоть немного облегчить тяжесть на её сердце. В такие моменты Джошуа всегда казалось, что никакие речи или поступки не способны унять боль потери, и, как бы ни старался достичь этого, ты не способен отменить смерть близких или вернуть утраченное. Как был он не способен отменить смерть Тони или Мастера. Все мы беспомощны перед Нею, и в том нет нашей вины.       Он радушно поприветствовал художника на пороге и, пригласив в гостиную, спросил, не слышал ли тот что-либо ещё о произошедших недавно событиях в Фоли-Драматик.       - Да, мне известны кое-какие подробности, - нервно потеребив очки на носу и подумав, признался тот, - Поскольку один мой знакомый работает в той же труппе, где ранее играл де Бомарше. Но, не уверен, что тебе будет так уж приятно об этом слышать. Я и сам бы предпочёл не знать, если бы мог предвидеть...       - Прошу тебя, Клод, - взмолился Джошуа, - Я знал Рауля в период его пребывания в Англии, и не могу найти покоя с тех пор, как узнал о его смерти. Расскажи, что ты знаешь, и, быть может, это немного уймёт мою...       - Не думаю, что это такая уж хорошая идея, - проворчал Ренье, но Джошуа не отступал, и приятель всё же согласился поведать ему:       - По словам Пьера, де Бомарше заявился в Фоли-Драматик внезапно, после своего неожиданного исчезновения много лет назад, - начал он, - Все были ошеломлены; тем более, всем было известно, что его разыскивает полиция... Но его приняли, поскольку он, в буквальном смысле, был детищем этого места. Старый директор Фоли-Драматик, знавший Рауля с младых ногтей, взял на себя ответственность. Раз ты с ним знаком, то, наверняка, в курсе, что ребёнком его бросили в театре и с тех пор он жил там среди актёров, а, повзрослев, стал одним из них?       - Нет... - ошарашенно пробормотал Джошуа, и, лихорадочно пытаясь переварить услышанное, жестом попросил удивлённого его неосведомлённостью Клода продолжать:       - Так вот: де Бомарше остался жить в театре под грифом строжайшей секретности. Помогал работникам за кулисами в репетиционные часы, а в остальное время отсиживался в своей гримёрной. Но, главный фокус заключался в том, что он жил там не один!       - То есть? - скроил вопросительное лицо Джошуа, прекрасно зная, что за этим последует. Он уже начинал догадываться, что Клоду рассказали о том, что Рауль и Жан были любовниками. И твёрдого в своих романтических предпочтениях Ренье эта тема явно не вдохновила.       - С ним вместе скрывался некий Жан-Батист Дюпон - один из тех, кто организовал покушение на Наполеона пятнадцать лет назад. К нему, конечно, относились гораздо холоднее, чем к Раулю, и, будем честны, все считали его источником свалившихся на Рауля и Фоли-Драматик бед. Но, хуже того, когда выяснилось, что эти двое не только сообщники, но, ко всему прочему, ещё и содомиты, ладить с труппой им стало намного сложнее. Их откровенно презирали и не считали нужным скрывать это. В итоге, они были вынуждены рискнуть и выйти наружу, чтобы начать подыскивать себе новое пристанище. И, кажется, даже нашли, да только убраться не успели... - Клод вздохнул, словно ему стало тяжело говорить дальше, и пригубил кофе, беря паузу.       - Неужели... - проронил Джошуа, чувствуя в груди смутное, горькое давление, - ...так уж важно, кого любить, если это не приносит никому вреда? - на что Клод только пожал плечами:       - Не знаю, - ответил он, как-то странно взглянув на собеседника поверх круглых очков, - Лично мне не понять этих извращений. Но, даже я вряд ли стал бы усугублять положение людей, попавших в беду, личной неприязнью. Пьер говорил, что не раз слышал о том, как Рауль жаловался Жану-Батисту, что страх ослепил их, и что, возможно, они совершили ошибку, вернувшись во Францию. Но, думается мне, они просто уже были обессилены. То, во что они ввязались... у них не было шансов. Покушение на жизнь императора - не то, что прощается. Они и так держались, сколько могли. То, как они существовали, жизнью назвать язык не поворачивается: каждый день бояться, что тебя поймают, постоянно убегать от властей, не зная, увидишь ли ты день грядущий... Я бы так не смог.       - Я слышал, что Рауль не был причастен к покушению, - сказал Джошуа, желая лишь нарушить гнетущую тишину, которая повисала всякий раз, как Клод замолкал, - Так почему же его казнили вместе с Жаном? - ему было мучительно тяжело и мерзко от осознания несправедливости произошедшего, и в очередной раз он делал для себя неутешительный вывод, что убеждённость в том, будто с тобой ничего не случится - не панацея от реальной опасности. Что мы не всегда можем доверять своим чувствам - своей путеводной звезде, потому что в какой-то момент страх и боль превращают их в иллюзию, в блуждающий огонь, последовав за которым, ты рискуешь оказаться в болоте.        Рауль и без того успел натворить дел, - поморщился Клод, - Но, даже не это главное: его бы всё равно убрали - просто из-за того, что он общался с опасным преступником. Тайная полиция чистит очень тщательно, заботясь не только о камне, но и о самых дальних кругах, оставшихся после его падения, - он отставил опустевшую чашку в сторону и с предостережением посмотрел на притихшего Джошуа: - Мой тебе совет, если не хочешь проблем в будущем: молчи о том, что я рассказал тебе, и молчи о том, что знал Рауля или его сообщника. Они были вместе - они умерли вместе. Эта история теперь позади, конечно, но чем чёрт не шутит... Мы - не те люди, которые способны вынести такую ответственность. Не я, так точно, - большие напольные часы в углу гостиной мелодично и низко отбили четыре часа пополудни. Клод засобирался:       - Ну, что ж... Прости, но мне пора, дружище. Я обещал своим товарищам из Академии заскочить к ним на ужин в пять, а ведь ещё добираться по непогоде...       - Да, конечно... - Джошуа поспешно встал и направился следом за художником, чтобы проводить его, - Только... у меня есть ещё один вопрос, Клод.       - Да-да? - надевая плащ-альмавиву, ощутимо напрягся тот, тем не менее, сохраняя всё тот же нарочито-беззаботный тон. Джошуа закусил губу, пытаясь сформулировать как можно яснее:       - У Рауля была близкая подруга - миниатюрная брюнетка с тёмными глазами...       - Клементина? - отрывисто и, как показалось Уилсону, несколько нервно не то уточнил, не то отсёк Ренье.       - Я не знаю, как её зовут, но она очень страдала, когда я её встретил. Я хотел бы узнать о её...       - Она мертва, - ответил Клод, тем самым приморозив скульптора к полу.       - К-к... м-мертв... - задохнулся Джошуа. На мгновение ему показалось, что он что-то неправильно расслышал.       - Её нашли в сугробе, неподалёку от Фоли-Драматик. Замёрзла насмерть, - несколько раздражённо пояснил художник, которому уже явно было неприятно обсуждать столь печальные темы, - Ладно, я пошёл. До встречи, - дверь закрылась с тихим щелчком, оставив похолодевшего Джошуа в ослеплении стоять на лестнице.

***

      С тех пор минуло почти два месяца. Основные холода ушли, и на улице доживал свою последнюю неделю седой февраль. Несмотря на лёгкий морозец и кружащуюся снежную пыль, в воздухе уже ощущался нежный привкус весны, оседающий на языке сладостно-талым призраком - чистейшим, будто ангельская слеза. Парижанки всё чаще появлялись на улицах с выращенными в оранжереях букетами на руках и полураскрытыми бутонами в волосах, сами розовеющие от предвкушения, точно ранние первоцветы. Джентльмены, беспокойно поправляя шляпы, провожали их рассеянными, чуть затуманенными взорами, украдкой вдыхая дразнящую пленительную смесь ароматов цветов и дамского парфюма. С каждым днём солнца становилось чуточку больше; Живой Дух крался переулками и каналами, расцвечивая сердца радостным волнением. Всё вокруг шептало, звонило об этом, обещало скорое Пробуждение...       Джошуа же окончательно избавился от своей тяги к опиуму, и вновь обрёл прежний цветущий облик. Теперь каждый день в опостылевшем Париже проживался им во имя отбытия в долгожданный, возлюбленный Кадакес, где весна должна была уже бушевать во всю, а белоснежные барашки волн, набегая на кружевные скалистые уступы Кап-де-Креус, взывают к юной прибрежной зелени своими мягко шелестящими серенадами.       Леон сообщил ему, что через неделю они сядут в поезд, а через пару дней пути он уже сможет ступать по тёплому песку в направлении своей рыбацкой хижины.       Сам Джошуа ходил, как в тумане, зачарованный мыслью о том, что скоро, уже совсем скоро сможет увидеть Гранадо. Противоречивый рой из сомнений, предвкушения и волнения ежедневно одолевал его, заставляя сходить с ума, отменять поездку, затем снова решаться, и так до бесконечности. Леон, в очередной раз зайдя к нему справиться о делах и самочувствии, глядя на него из-за чашки, однажды не выдержал и сказал:       - Не могу передать, как я рад видеть вас таким, мистер Уилсон. Но отзывать билет обратно я больше не стану, дабы меня не заподозрили в слабоумии.       Наконец, настал день отбытия, и, ступив на металлическую подножку вагона, Джошуа впервые за всю историю своих путешествий не обернулся, чтобы со смутной тоской окинуть взглядом парижский вокзал. Теперь он сразу же устремился в тамбур, а оттуда - в хорошо знакомое ему купе, в котором ранее он проводил уединённые дни в своих многочисленных выставочных гастролях. Сейчас, глядя в окно на гомонящий перрон, он даже не мог себе вообразить, что бы могло его снова заставить вести столь бессмысленный, иссушающий до дна образ жизни. Теперь в его душе царили мир и предопределённость: он чётко знал, чего хочет и всей душой стремился навстречу своей цели. Его лихорадило при воспоминании о тех последних минутах в Мадриде, что он провёл в объятиях Гранадо - мучительных своей искренностью, своей нежностью и готовностью принять его любым. От этой близости хотелось сдаться, умереть, не думать больше ни о чём: просто довериться этим горячим рукам и утонуть в любви и ослепительном слиянии, от которого кружилась голова и отчаянно щемило в груди. Это пронзительное чувство было не похоже ни на что из того, что он испытывал когда-либо в своей жизни. Ни Джеймс, ни Жан, ни Волк... ни даже Тони не были так болезненно родственны ему, так бесконечно дороги и глубоко желанны, как Гранадо. Почему он понял это только сейчас, Джошуа не мог себе ответить, и лишь надеялся, что прибудет вовремя. Он не желал более терять ни минуты, в нём не осталось того страха, что душил его все эти годы, не осталось сомнений и опасений быть неправильно понятым или обманутым. Сейчас он был готов отдать что угодно, лишь бы снова взять Гранадо за руку, заглянуть в ночное небо его глаз и ощутить, как со смехом - тем беззаботным, мальчишеским смехом, который он так любил - смыкаются вокруг него пропитанные до костей мраморной пылью руки. Уилсон наконец понял, о чём пытался сказать ему в тот день Леон, бинтуя его израненные хрусталём ладони: о том, что любить - тяжело. Ты должен быть готов оставаться рядом с человеком вне зависимости от сложившихся обстоятельств, принимать его любым - и счастливым, и несчастным; в его радости и гневе, в силе и слабости. Лишь тогда ты можешь сказать, что любишь его по-настоящему.       Когда ранним утром он ступил из лодки на мокрую полосу прибоя, его дом был точно таким же, каким Джошуа запомнил его с последнего своего пребывания здесь: маленьким, с побеленными стенами и черепичной, выгоревшей до кораллового оттенка крышей. В этот момент, при взгляде на него, на душу скульптора снизошёл благословенный покой и полная теплоты тишина - как мирное море на закате, подёрнутое лёгкими пенными гребешками волн.       - Вот я и дома, - едва слышно, с облегчением выдохнул он.

***

      Умиротворяющий шум прибоя... Далёкие крики чаек... Солёный восточный ветер, ласкающий лицо и шею. Пальцы медленно зарываются во влажный прохладный песок...       Средиземное море нежно и тонко пахло водорослями и свободой. Джошуа вспоминал всё то время, что он проводил здесь за последние пять лет, и не понимал, как мог он променять эту беспредельную, сладостно-горькую, честную синеву на чванливую суету парижских улиц, где людское существование столь же поверхностно и дёшево, как любовь уличной проститутки. Все кабаре, кафе, рестораны, дворы чудес, театры, бордели и курильни, вся эта вакхическая круговерть - лишь блестящая обманчивая обёртка, за которую люди хватаются, дабы забыться и не видеть того уродства, что царит у них в душах. Как не хотел его увидеть сам Джошуа, как боялся открыть глаза и обнаружить, что его жизнь стала бесплодна и пуста - без любви и без веры в то, что он делает: что людей когда-нибудь достигнет хотя бы часть из того, что он вкладывал в свои работы, ради чего не спал ночами в попытках выразить, вложить и донести... Но больше этого не будет. Старый Кадакес вновь принял его в свои песчаные объятия, взяв под крыло очищающего трамонтаны, и теперь у него будут силы и возможность начать всё заново. Он устал обманываться и обманывать других. Он перестанет убегать от жизни с её уязвимостью и болью. Потому что без них невозможно стать по-настоящему счастливым.

“...Почти как у мёртвых, верно?..”.

      Да, Андрей. Как у мёртвых.

***

      За окном стремительно мелькал постепенно сменяющийся пейзаж: более северные виды Барселоны размеренно превращались в засушливые саванны и горные массивы юга Испании: вдали виднелась внушительная Сьерра-де-Гуадаррама [4], а в нескольких метрах доступности взору вилась река Мансанарес [5], указующая, точно широкая голубая нить Ариадны, направление к Мадриду.       Джошуа сидел у окна, крепко переплетя пальцы и устремив жадный взгляд вдаль - в сторону гор. Он ждал. И это ожидание доводило его до исступления.       Это длилось уже третий месяц. Каждый раз, когда Уилсону казалось, что он больше не в состоянии терпеть разлуку, у него открывалось второе дыхание и томительный круг начинался заново. Но не теперь - он больше не мог ждать, он умирал от волнения и ужаса, не представляя, как подойдёт к Гранадо, и что скажет ему после того, как позорно сбежал с собственной выставки, в сотый, наверное, раз разочаровав его. Лишь белый глиняный голубок, зажатый в ладонях, давал слабую надежду на то, что Гранадо смягчится, увидев его спустя столь долгий срок. Возможно, ещё не всё потеряно, и можно начать сначала...       “...помоги”, - с бешено колотящимся сердцем, он почувствовал, как поезд замедляет свой ход, и стиснул фигурку крепче, будто крест, вставая на ноги.        Мадридский вокзал был меньше парижского в размерах и в десятки раз более суетливым, но, при виде знакомого перрона, воскресившего в памяти его первую выставку, состоявшуюся в этом городе; все часы любви, что он провёл с Гранадо в одной из местных гостиниц и, наконец, последнюю их встречу в Прадо, он ускорил шаг и направился навстречу ожидающему его Леону. По неведомой ему причине, агент ощутимо нервничал:       - С прибытием, мистер Уилсон, - поспешно заговорил он, стоило англичанину приблизиться к нему, - У нас внезапные корректировки - выставку перенесли на час, и мы уже опаздываем. Ваш экипаж готов, начало в Прадо через пятнадцать минут.       - Не страшно, - словно бы пытаясь уверовать в собственные слова, проронил белый от волнения Джошуа, - Гранадо всегда опаздывает как минимум на полчаса. Мы прибудем как раз вовремя.       - Надеюсь, - пробормотал Эдер и внимательно взглянул на юношу: - Вам... нехорошо?       - Слегка укачало, - солгал Джошуа, устремляясь к выходу в город, - Идёмте же.

***

      У входа в музей сновала толпа журналистов. Стоило им приблизиться к зданию, как газетчики налетели на них, точно голодная стая, и с громкими криками столпились вокруг, образовав плотный гомонящий кокон:       - “Мистер Уилсон, какая встреча! Вы прибыли взглянуть на открытие выставки сеньора Рэдвуда?!”       - “Чего вы ожидаете от открытия?!”       - “Испытываете ли вы ликование?!”       - “Вы прибыли насладиться победой?!.”       “Что они несут?”, - с раздражением подумал Джошуа, протискиваясь сквозь бушующее море вопящих тел, не слушая и не отвечая на вопросы, и устремляясь дальше.       Холл музея был удивительно пуст, и после того, как входная дверь закрылась, отрезав их от шума журналистов, в нём воцарились совершеннейшие пустота и безмолвие. Сердце Джошуа настороженно сжалось. Здесь явно было что-то не так.       - Мы ничего не перепутали? - поспешно поднимаясь по ступеням, шёпотом спросил у агента он, - Сейчас точно выставка Гранадо? Тогда где люди?! Ведь... у него вечно было не протолкнуться... - однако, афиша, мимо которой они проходили, яснее ясного гласила, что именно в этот день состоится открытие выставки Рэдвуда под названием “Возрождение”. Но лестница, ведущая в зал на втором этаже, была удручающе пуста, а из-за массивных дверей, где, по словам Леона, должна выставляться экспозиция, не слышалось того гама многочисленных разговоров и музыки, что по обыкновению сопровождали каждую выставку Гранадо.       Парализованный замешательством и страхом, Джошуа остановился перед дверью, не находя в себе сил решиться зайти внутрь. Всё оказалось совершенно не таким, как он представлял себе, и от этого ему было сквернее некуда.       - Что с вами, почему вы остановились? - осторожно тронув за плечо, спросил его Леон, - Быть может, сегодня вам лучше отдохнуть с дороги, а я договорюсь с мистером...       - Нет! - едва не воскликнул Джошуа, дёргаясь, как от укола иглой, - Я и так ждал слишком долго! Леон... - пожав плечами, удивлённый агент отступил на шаг, и Уилсон, собравшись с духом и чувствуя, как сердце обезумевшей птицей бьётся уже где-то в горле, дёрнул дверь на себя.       Зал, в который он ступил, был весь залит белым дневным светом, струящимся из многочисленных окон и погружён в гробовую тишину.       Джошуа, слыша за спиной гулкие шаги Эдера, застыл, растерянно и беспомощно скользя взглядом по расставленным то тут, то там лотам. Первой в глаза бросилась большая скульптура хамелеона, из распахнутой пасти которого выбиралась безликая человеческая фигура. Как и у ящерицы, её рот был распахнут в беззвучном крике. И это зрелище было настолько же поразительным и грандиозным, насколько пугающим - Уилсону показалось, будто бы он слышит этот мучительный хтонический вопль воочию. Невольно, он содрогнулся всем телом, чувствуя пронесшийся по коже острый озноб, и с трудом заставил себя отвести глаза от статуи, обратив внимание на другие экспонаты. В любом из них он видел Гранадо, его рука чувствовалась в каждом изгибе, каждой линии на белоснежном мраморе. Но, что это за странная атмосфера и давящая тишина, повисшая кругом? Где все зрители? И где... где Гранадо?..       Внезапно, он услышал поспешные шаги в дальнем конце помещения и с радостью узнал в приближающейся массивной фигуре Освальда - агента Рэдвуда.       - Мистер Каннингем... - от волнения не чувствуя ног, Джошуа поспешно шагнул к нему навстречу и остановился, увидев, как исказилось от ярости лицо обычно добродушного толстяка при виде него:       - Вы?! - в изумлении выдохнул Освальд, - Да как вы... - он поспешно оглянулся на приоткрытую дверь в дальнем конце зала, словно опасаясь, как бы его не услышали, - Да как вы посмели заявиться сюда?! После всего...       - Простите?!. - задохнулся не ожидавший столь прохладного приёма Джошуа, - Я не совсем вас понима...       - Уходите! Уходите немедленно и больше не возвращайтесь! Вы погубили всё, вы погубили всех нас!       - Мистер Каннингем, я бы попросил вас умерить тон, - вмешался Эдер, явно ошарашенный не меньше самого Уилсона, - Мы обязательно во всём разберёмся...       - Разберёмся?! - вспыхнул тот, краснея так, что Джошуа отступил на шаг, - Вы уже разобрались! Навлечь подобный позор на Гранадо... Да как вы вообще могли после такого прийти! Сегодня, сюда! Неслыханная наглость!..       - Освальд?.. - услышали они женский голос, от которого душа Уилсона испуганно трепыхнулась в узнавании: Энн. Из-за двери выглянула смуглая фигурка мисс Рэндалл, заставившая всех присутствующих окаменеть в ужасе разоблачения, - У нас гости? - она поспешно вышла и направилась к ним, но, по мере узнавания, её улыбка - озорная и открытая, неизменно трогающая сердца - увядала, пока женщина в замешательстве не остановилась поодаль, нервно стиснув веер в затянутых шёлком перчаток руках, словно бы опасаясь приближаться к Джошуа, как к прокажённому. Но, хуже всего стало, когда краем глаза Уилсон уловил появившийся в свете дверного проёма силуэт, в котором безошибочно угадывался Рэдвуд. Гранадо стоял в дверях и, скрестив на груди руки, молча наблюдал за происходящим.       - Гранадо, - с трудом сглотнув сдавливающий горло ком, позвал Джошуа, прикрыв глаза, дабы не поддаться медленно нарастающей панике, - Что происходит? - он не повышал тона, но, усиленный акустикой помещения, голос распространился по всему залу, без труда достигнув адресата. У дверей фыркнули, а после слух Уилсона полоснул тон Гранадо - ледяной и ядовитый от рвущейся наружу злости:       - Это я должен требовать у Вас объяснений, Гений Модернизма, - глядя в пустоту, Джошуа молчал. Он никак не мог прийти в себя и сосредоточиться на чём-либо ещё, кроме парализующего страха и растерянности. Наконец, он с трудом выдавил:       - Прошу тебя, Гранадо... Я... п-правда не понимаю, в чём... моя вина, - его начинало потряхивать, и он сунул ладони в карманы брюк, дабы спрятать пробившую руки неконтролируемую дрожь.       Раздались быстрые, чёткие шаги - Гранадо направлялся к ним. Наконец, выйдя из тени, он остановился в полуметре от него, и Джошуа увидел на его лице такую ослепительную ненависть, что на мгновение ему показалось, что он перестал существовать. Если бы можно было убить взглядом, то его бы уже расщепило на атомы, растворило в ничто, словно в сильнейшей кислоте.       - Я н-не... - снова попытался он совладать со своим языком, который просто отнимался от того океана презрения и отвержения, что теперь захлёстывал его со всех сторон.       - Змея... Не понимаешь, да?! - свистящим шёпотом выплюнул Гранадо, - Газет не читаешь?! Так вперёд! - Уилсон инстинктивно зажмурился от больно хлестнувшей его по лицу бумаги.       Открыв глаза, он пару секунд невидяще смотрел на лежащий у его ног таблоид, а после, почти не чувствуя собственного тела от шока, медленно наклонился и поднял его.       Почти сразу же взгляд скульптора упал на первую полосу, на которой огромными жирными буквами значилось:       “ЛОВКОСТЬ РУК И НИКАКОГО ТАЛАНТА: РАСКРЫТ СЕКРЕТ УСПЕХА СКУЛЬПТУР РЭДВУДА”.       Ниже шёл текст статьи, от которой у Джошуа всё смёрзлось внутри:       “27 марта в самом сердце Мадрида, в музее Прадо состоится выставка новой серии работ знаменитого мастера мраморной скульптуры - Гранадо Рэдвуда. Его произведения из года в год поражали почтенную публику своей смелой прямотой и тонкостью стиля, но, что самое главное - неповторимой идейной составляющей, которая и давала основания называть дона Рэдвуда подлинным голосом своего времени в области классической скульптуры. Однако, осенью этого года нашей редакции выпала честь побеседовать ещё с одним великим деятелем искусства международного масштаба - Джошуа Уилсоном, гением английского модернизма, о чьей скандальной и интригующей персоне в наше время не слышал только ленивый. Редакции известно, что мистер Уилсон и сеньор Рэдвуд состоят в давней дружбе, и когда-то юный мистер Уилсон начинал свой путь скульптора под началом дона Рэдвуда в качестве ученика. По словам самого мистера Уилсона в интервью парижской газете “Фигаро”, на всём протяжении их знакомства он играл большую роль при формировании смысловой составляющей в творчестве Мастера: ”Мы оказывали друг на друга сильное влияние в плане идей”, - утверждает мистер Уилсон.       Если читатель сопоставит факты, то обнаружит любопытнейшую закономерность: именно тогда деятельность сеньора Рэдвуда всерьёз вышла из тени, ознаменовав расцвет его популярности сначала в Британии, а затем на родине и в Париже группой скульптур “Эрос” и “Танатос”, моделью для которых, вне всякого сомнения, послужил его талантливый подмастерье. Дальнейшее торжественное шествие славы андалузского скульптора возглавила композиция “Амур и Психея”, буквально потрясшая публику во многих странах своей почти сверхъествественной чувственностью живой плоти, реализму которой позавидовали бы гении камня прошедших эпох. Однако, на выставке в Мадриде при попытке приобретения экспоната выяснилось, что скульптура являлась результатом обоюдного труда двух авторов, поскольку мистер Уилсон принимал в её создании непосредственное участие не только в качестве модели, но и как скульптор. Но, на тот момент, всё признание досталось исключительно Рэдвуду, весьма нескромно оставившего заслуги своего соавтора в тени, который на тот момент уже представлял свою дебютную экспозицию деревянных скульптур совместно с ним. В связи с чем возникает закономерный вопрос: а является ли в реальности мастер Мастером или же сеньор Рэдвуд не более чем талантливый ремесленник, а, быть может, все эти прекрасные произведения искусства и вовсе не его рук дело? Согласно общеизвестному факту, на данный момент мистер Уилсон проживает в Париже и не поддерживает контактов со своим патроном по неизвестной редакции причине на протяжении вот уже пяти лет. И также имеются сведения, что с момента прекращения общения двух господ творчество сеньора Рэдвуда пришло в многолетний упадок, практически прекратив своё существование, в то время, как нашумевшие скульптуры мистера Уилсона стали набирать сокрушительную популярность. Мы уверены, что читатель волен сам делать выводы из описанных выше предположений, ведь теперь, благодаря представленным фактам, подлинность которых наша редакция не подвергает сомнению, он имеет возможность более объективно взглянуть на настоящее лицо персоны, которую все привыкли боготворить в силу святого неведения. Ведь развенчание мифов - суть утверждения добродетельной истины в мире и двигатель прогресса в цивилизованном обществе”.       - Теперь стало понятнее? - с трудом оторвав взгляд от статьи, он снова встретился с горящими от ярости чёрными глазами.       - Ложь... - только и смог выдохнуть Джошуа, отшвыривая проклятую газету прочь. В нём медленно закипал гнев несправедливо осуждённого, подкреплённый отчаянием, - Гнусная ложь! Клевета! И ты им поверил?! Ты?!!       - Ну, да... - саркастически усмехнулся Гранадо, забирая у Освальда ещё одну газету и кидая её Джошуа, - Ложь, как же! И это, по-твоему, тоже ложь?! - на этот раз в руках у Джошуа оказалась парижская газета “Фигаро” с тем злосчастным интервью, из которого испанские стервятники и подчерпнули пресловутый “факт”, столь опрометчиво брошенный им в минуту душевного раздрая, и на деле имеющий совершенно иной контекст, нежели выставили газетчики в своей статье.       - Это неправда! Я не это имел ввиду, когда говорил!.. Гранадо...       - Я бы хотел верить в это!!. - перекрывая поток оправданий, оглушительно рявкнул Рэдвуд, словно бы у него вконец сдали нервы, и впервые за всё это мучительное время Джошуа увидел мелькнувшее в глазах скульптора острое сожаление, сменившееся болезненным разочарованием, прежде чем это место заняли уже знакомые ему презрение и ненависть, - Так хотел!.. Но не могу! Ты разрушил всё, чего я достиг за эти годы! Ты погубил мою репутацию и уничтожил мои заслуги, свёл весь мой труд и усилия к нулю! Но, что хуже всего... - руки Гранадо затряслись, после чего медленно сжались в кулаки, - Я теперь до конца дней своих вынужден жить с мыслью, что человек, которого я любил и которому доверял, как себе самому, вытер об меня ноги и погубил мою жизнь в угоду своему глупому тщеславию!       - Это не так! Клянусь, я не хотел! Я... Я добьюсь того, чтобы газеты написали опровержение... - пытался оправдаться Джошуа, но с каждым словом всё явственнее слышал всю ничтожность своих доводов в сравнении с масштабом катастрофы. Как он и думал: ему нельзя было возвращаться, нельзя было даже мечтать о том, чтобы остаться рядом с Гранадо... Потому что всё, к чему он прикасался, обращается в прах.       - Хватит, - это слово, словно упавшее лезвие гильотины, обрубило поток отчаянных аргументов Джошуа, оставив его беспомощно смотреть в мрачное от шквала разрушительных чувств лицо Рэдвуда, - Ты напишешь опровержение и заставишь газету принести извинения. В противном же случае... - не успел Уилсон вымолвить и слова, как ощутил слабый удар в грудь, и, опустив взгляд, обнаружил у своих ног парадную перчатку Гранадо.       - Джошуа Уилсон, примите вызов. В случае неисполнения условий я потребую возмещения нанесённого мне оскорбления кровью.       - Ч-что?! - Джошуа показалось, что он рехнулся, - Я не... Это что, шутка?!       - Никаких шуток, - отрезал Гранадо и на мгновение Джошуа не узнал его - это больше не был тот Грано, к которому он привык. Сейчас этот человек был чужд и враждебен ему, страстно жаждал его страданий и смерти как отмщения за собственные ужасные муки. Одна лишь мысль, что это конец, что он навсегда потерял Гранадо, делала существование невыносимым.       - Х-хорошо, - после долгого молчания, наконец, прошептал Джошуа, внутренне каменея и чувствуя, как истлевает последняя его надежда на счастье, - Я... согласен.       - Постойте, - схватил его за плечо Леон, - Вы с ума сошли?! Дуэль?! Разве вы умеете стрелять?       - Это не важно, - высвобождая руку, ответил Уилсон, - Я должен исправить то, что натворил. Теперь это мой долг.       - Но, мистер Уилсон...       - Довольно, - он старался, чтобы его голос звучал твёрдо, но всё равно, дрожь прорывалась отдельными рублеными фразами, и каждое слово давалось с таким огромным трудом, точно ему вскрыли горло навахой, - Сеньор Рэдвуд, я... приношу вам глубочайшие извинения за свои необдуманные слова, и... сделаю всё, что в моих силах, дабы исправить ситуацию. В противном же случае, дуэль состоится, как вы сами того и желали.       - Прекрасно, - отрезал Гранадо, после чего Джошуа развернулся и вместе с Леоном покинул всего за несколько минут ставший для него не гостеприимным музей.

***

      - Боже... Поверить не могу, что вы согласились на эти условия! - рычал Эдер, нервно ходя по номеру взад-вперёд. Уилсон же в полной прострации сидел в кресле и глядел в одну точку, будучи не в силах пошевелить даже глазами. Он всё ещё не мог прийти в себя и уверовать в реальность всего происходящего, - Джошуа, вы подписали себе смертный приговор в случае, если нам не удастся добиться от газеты опровержения! Я наслышан, что Рэдвуд весьма умелый стрелок, а вы... - он осёкся, в изнеможении опершись ладонями о столешницу, - У вас нет против него шансов. Никаких. Это катастрофа...       - Нет, - выдохнул Джошуа, обхватывая голову руками, - То, что я сделал - катастрофа... Гранадо прав: я разрушил всё, что только мог. И я... не знаю, что теперь делать... Я... просто не хочу жить.       - Не мелите вздор! - свирепо отрезал Эдер, - Мы обязаны попытаться восстановить репутацию Рэдвуда, хотя шансы и невелики. То, что они написали в статье... Вам лучше знать, что из всего этого правда.       - Вс-сё, - прошептал Джошуа, заикаясь от душившего его отчаяния, - Всё правда. Кроме того, что Гранадо крал мои идеи. Всё было иначе... Я п-просто иногда помогал ему... от чистого сердца. Мы вместе думали, если он не мог чего-то осознать. Мы были... - он замолчал, едва не сболтнув лишнего, - ...друзьями. И тот случай с “Амуром и Психеей”... Мне было всё равно, что никто не знает о моём участии в её создании, потому что я сам очень хотел, чтобы она осталась нетронутой. Я не хотел её продавать. Гранадо учёл моё желание, и это было главным. Я не могу, и не хочу ни в чём его обвинять.       - Они связали факты, но сделали неверный вывод... - пробормотал Леон, нервно потирая подбородок, - Тем самым, вывернув ситуацию наизнанку. Совершенно очевидно, что сделано это было ради того, чтобы спровоцировать скандал, да ещё и накануне его выставки... Должно быть, они знатно нажились на этом... Ведь никто не явился на открытие. Из-за этого...       - Я пойду в редакцию, - прошептал Джошуа, поглощённый волной отчаянной решимости, - И заставлю их извиниться.       - Не спешите, мистер Уилсон, - невесело усмехнулся агент, - Так просто они не согласятся на ваши условия. Прежде всего, необходимо найти хорошего адвоката и обсудить с ним все детали, а уже после бросаться в бой. Иначе вы рискуете усугубить ситуацию, которая, будем честны, и без того не слишком радужна. Если хотим добиться успеха, нужно действовать осторожно и обдуманно.       - ...Хорошо, - после паузы, с неохотой вздохнул скульптор, отступая. Необходимость ждать вкупе с неизвестностью сводили его с ума, - Я полагаюсь на ваш опыт.       - Весьма разумно с вашей стороны. Я поговорю с юристами.       - Спасибо, Леон.

***

      Спустя пару дней совещаний в уже третьей по счёту адвокатской конторе, ситуация стала казаться Уилсону ещё более безнадёжной:       - Главная проблема состоит в том, что все факты, приведённые в статье - не ложны и не искажены, - сочувственно говорил им адвокат, - И, если и наносят вред репутации, то лишь по причине их изначальной моральной двусмысленности. Понимаете, помогать друг другу и бескорыстно делиться идеями в случае дружбы - это, несомненно, замечательно. Но, если вы являетесь конкурентами на рынке скульптурного ремесла - а все коллеги, по факту, являются конкурентами в той или иной степени - здесь подобные уступки уже могут иметь иной контекст и содержат в себе риск дать неблаговидную тень на репутацию ближнего, - бросив очередной беглый взгляд на текст статьи, юрист продолжил: - Ко всему прочему, автор подчёркивает, что все замечания, сделанные им, являются предположением, а именно - личным мнением, которому, в общем-то, никто следовать и не обязан. Также, в статье нет ни одного мало-мальски конкретного вывода, чтобы можно было точно сказать, что автор в чём-то обвиняет сеньора Рэдвуда или вас. Таким образом, редакция снимает с себя ответственность за последствия, которые могут быть причинены данной статьёй. Ведь никто не отменял определённую свободу слова и права на личное мнение. К сожалению, пресса этим частенько пользуется, особенно, редакции, которые специализируются на сплетнях, описаниях светской жизни известных людей и тому подобных темах. Мы можем попытаться развернуть эту ситуацию в свою пользу, напирая на то, что статья, вопреки своему формальному содержанию, носит негативный контекст, порочащий честь и профессиональное достоинство конкретной личности. Но, сами понимаете, это очень слабая зацепка, поскольку по своей субъективности ничем не отличается от пресловутого “мнения” журналиста, написавшего эту статью. Вы понимаете?       - Да, понимаю, - пробормотал Джошуа, пытаясь переварить услышанное, - Это значит, что шансов выиграть дело у нас нет?       - Шанс всегда есть, - пожал плечами юрист, - Порой на заседаниях происходят чудеса Фортуны, но вы должны понимать, что ваши исковые претензии слишком невещественны с юридической точки зрения, чтобы я мог вам гарантировать благосклонность судей.       - Грамотный гадёныш писал... - процедил сквозь зубы Эдер. Адвокат удручённо кивнул:       - На вашем месте я не стал бы так рисковать. К тому же, как я понял, сами вы никаких претензий к газете не имеете, вас беспокоит судьба сеньора Рэдвуда.       - Да, - отозвался Джошуа, сжав руки, лежащие перед ним на столе, в кулаки, - Из-за моей неосмотрительности пострадало его доброе имя, я обязан исправить это.       - Тогда вы должны понимать, что ему тоже придётся участвовать в судебном процессе, поскольку вы не можете предъявлять иск от своего имени с целью защиты интересов другого лица.       - Да.       - Я свяжусь с мистером Каннингемом и, возможно, через адвоката сеньора Рэдвуда мы сможем совершить все необходимые манипуляции, - посмотрев на помрачневшего донельзя Джошуа, промолвил Эдер, после чего, поблагодарив юриста, они покинули контору.       Вопреки всем опасениям Джошуа, что Гранадо откажется вообще от какого-либо содействия, через несколько дней его юрист всё же вышел на связь с Леоном и включился в активное сотрудничество. Однако, сам Гранадо не просто ни разу не появился на встречах, но и даже не считал нужным присылать письменные ответы ни Джошуа, ни Леону. Лишь пару раз Уилсону удалось заметить размашистую крупную подпись скульптора на документах, присланных по почте. Во всём остальном они неизменно видели лишь его адвоката - сухопарого и длинного, будто рельса, галисийца, стремительно приходившего и уходившего, словно бы постоянно опаздывал на поезд. Всё это говорило о том, что о существовании Джошуа стараются вспоминать как можно реже.       Сам скульптор большую часть времени теперь проводил в Кадакесе, выезжая в Мадрид лишь по делам готовящегося суда. Попытка переговоров с редакцией мадридской газеты ничего не дала, кроме неутешительного подтверждения слов юриста: газетчики не признавали собственной вины, поскольку “в обязанности журналистики не входит лелеять чьи-то грязные секреты”. “Вся информация была проверена, а ваши слова, мистер Уилсон, процитированы, - со скользкой улыбочкой отвечал редактор на все возмущения Джошуа, - Если потребуется, мы предоставим необходимые доказательства нашей правоты”, - в тот день он едва не набросился на лживого мерзавца с кулаками. Он был в полнейшем отчаянии и не знал, как ему теперь жить дальше, когда последняя тонкая нить, связывающая его с Гранадо - взаимная теплота чувств - порвана. Он уже не надеялся вернуть любовь Грано, поскольку предал его доверие, ударив в самую незащищённую и жизненно важную для него область - занятие скульптурой, тем самым разрушив его существование до самых основ. Но, восстановить свою честность в его глазах он всё ещё считал возможным, и всеми силами стремился к этому.       -“Пожалуйста, не ненавидь меня. Только не ненависть, прошу... Я не переживу этого...”, - он бормотал часами, шептал слова раскаяния, глядя в морскую даль в том направлении, где в нескольких милях к югу пролегала Гранада. Так ему казалось, что он, как и прежде, может общаться с Рэдвудом; что тот каким-то образом услышит... почувствует... поймёт.       “Моё сердце... Мне так жаль... Мне несказанно жаль, что всё случилось таким образом. Боюсь, я не смогу притвориться, что не страдаю от утраты... - ослабевшая ото сна рука в вечерней тишине с тихим шорохом сползла по бумаге вниз, смазывая угольные очертания знакомого профиля, - Я пойму, если ты захочешь изгнать меня из своей жизни, но... как смогу принять это?..”, - шрам на правой ладони со дня повторного повреждения теперь казался ему особенно глубоким и чувствительным к любому прикосновению. Словно бы эта рана затянулась лишь внешне, внутри не заживая никогда. Она резала сердце, волновала мысли и бередила воспоминания: об объятиях, о тёплом и пряном запахе жёстких волос, обо всех словах верности и любви, что они когда-то сквозь поцелуи шептали друг другу... Теперь всё это в прошлом. Ведь он предал, нарушив клятву. И, если случится так, что удача окажется не на их стороне, он сам придёт к Гранадо и вложит ему в руку револьвер. Он сделает всё, лишь бы прекратить страдания Рэдвуда, потому что тогда и его душа сможет, наконец, обрести покой. И даже если для этого потребуется кого-то убить - он без колебаний сделает это.

***

      - Гранадо, - он отвёл остекленевший взгляд от окна, за которым было не видно ни зги из-за синей ночной темноты, что весной наползала на Гранаду после заката солнца бархатистым миндальным облаком.       Пели ночные птицы, стрекотали цикады, но их серенады казались ему жалобными криками о боли. Он знал, что всё это иллюзия, знал, что это не цикады, а его душа разрывается от отчаяния и непонимания всего происходящего. “Почему?!” - вопила она, и он изо всех сил зажимал уши, стараясь не слушать этих проклятых стенаний, касаться которых сейчас было опасно для его пошатнувшегося в последнее время рассудка.       - Прости, что побеспокоила тебя, но... завтра суд... - в дверях стояла Энн, и робко, опасаясь очередной гневной вспышки, смотрела в его бледное и полное мрачных теней лицо, - Уже поздно, и тебе нужно отдохнуть. Ты не спал почти неделю... Прошу тебя, Грано.       - Я не могу... - прошептал он. У него не было сил даже на то, чтобы громко говорить, но, стоило забыться, как ему начинал сниться Джошуа - его белое от страха лицо и полные отчаяния морские глаза. Гранадо разрывался от невозможности понять его: тщеславное ничтожество, жалкий клоун, трещащий в каждом интервью о своей исключительности и гениальных творениях... Беспринципный ублюдок, без зазрения совести использующий других, чтобы по их трупам, как по лестнице подняться на вершину славы... Это был не первый случай, когда из-за него страдали другие, но тогда дело было лишь в самой эпатажности его персоны и её тени, что вольно или невольно падала на творчество остальных художников, преломляя собой их деяния. Но это... Чтобы настолько откровенно и прямо облить кого-то грязью... Да ещё и его! Его! А он-то полагал, что ещё хоть что-то значит для Джошуа, и потому защищён от возможных насмешек и позора!.. Какая наивность!.. Глупец... Должно быть, он и вправду умом не блещет, раз позволяет манипулировать собой: каждый раз, видя Уилсона в живую, теряет голову и не может... не может сопротивляться... Не может поверить в то, что этот юнец с растерянным лицом и чистыми, робкими глазами ребёнка способен хладнокровно разрушить чью-то жизнь. А он-то себя считал палачом! Ха! И в итоге, его голова покатилась с плеч первой.       Куда делся тот Джошуа, что был рядом с ним все эти годы? Где тот светлый бог любви с бередящим сердце взглядом, которого он нашёл в обветшалой комнате борделя?.. Вполне возможно, что всё было обманом с самого начала, и Федериго прав: этот мальчик - лживая, продажная шлюха до мозга костей - лишь использовал его всё это время, наживаясь на его деньгах и славе, чтобы со временем выбиться в люди. А то, что спал с ним... что говорил ему о нежности... Да разве же не этим занимаются шлюхи изо дня в день - изображают любовь для любого, кто хорошенько заплатит?..       Этот кошмарный диссонанс между собственными чувствами и фактами буквально сводил его с ума, заставлял лезть на стенку и мечтать о том, чтобы вышибить себе мозги и покончить со всем этим раз и навсегда. Он не знал, где правда, и кому можно верить - он больше не доверял даже самому себе. Но, из последних сил пытаясь быть благоразумным и обрести связь с реальностью, анализировал прошедшие события и с отчаянием понимал, что все его надежды рушатся, как карточный домик: что Джошуа действительно манипулировал им, сбегая и возвращаясь из раза в раз, тем самым получая его волю и эмоции в своё распоряжение, после чего его же руками прокладывал себе путь к известности... Что, как только тот получил возможность устроить дебютную выставку, и начался развал их отношений... Теперь всё казалось ему до кристальности, до бритвенной жестокости понятным и ужасающе элементарным: его, влюблённого барана, обвели вокруг пальца, просто пообещав немного любви и тепла. И он купился.       Он даже смог не обращать внимания на острое желание простить Джошуа в тот момент, когда тот с расширенными от отчаяния глазами пытался убедить его в своей невиновности. Он смог заставить себя думать лишь о ненависти, в которую обратилась его любовь, лишь бы больше не попасться... не поддаться его влиянию. Он больше не хотел сладкого обмана. Теперь он не мог себе этого позволить, потому что тогда ему бы не осталось ничего, кроме ухода. Он должен стереть эту мразь с лица земли, потому что тогда, возможно, у него появится шанс выбраться из брюха этой вязкой, замутняющей разум и взор субстанции под названием Иллюзия и продолжить жить дальше. Он не мог простить Джошуа того позора, которому тот его подверг, пускай и по неосторожности. Не мог, и не должен. Это будет правильным - возможно, единственным правильным поступком в его жизни, но... как же больно и плохо при одной лишь мысли об этом!..       - Грано... - Энн прошла в тёмную комнату и опустилась на подлокотник кресла, в котором он сидел. Накрыла его кисть своей. Он ощутил, насколько холодны его руки, по-сравнению с её ладонью и легонько сжал хрупкие пальцы. Но она не могла ему ничем помочь - он чувствовал это - хотя и безумно хотела. Если бы только Энн могла залезть к нему в голову, как исследовала внутренности своих фараонов и цариц египетских, и навести там порядок... Но, к сожалению, это было невозможно, - ...Ты уверен, что хочешь этого?       - О чём ты? - он сделал вид, что не понимает, хотя прекрасно осознавал, что она имеет ввиду: Джошуа. И тот вызов, что он ему бросил.       - Ты действительно хочешь убить его?       - Это не убийство, а дуэль, - вяло возразил он.       - Нет, убийство! - настойчиво повторила она, - Джошуа не умеет обращаться с оружием, и ты это прекрасно знаешь!       - А что ты мне предлагаешь? - процедил он сквозь зубы, чувствуя, как нарастает вспыхнувшее секунду назад бессильное раздражение, - Уйти в монастырь и отречься от мирской жизни?!       - Н-нет, но...       - У меня нет другого способа защититься в глазах общественности, если суд решит не в нашу пользу, - он выпустил руку женщины, словно бы завершая этим жестом разговор, - Мне тоже не по себе, Энн. Он покрыл меня позором, из-за чего от меня отвернулись все, и ты это прекрасно видела - в день открытия. Ни один состоятельный заказчик не захочет связываться со скульптором-вором из опасения запятнать свою репутацию. Ведь она в наше время ставится превыше всего... - он горько усмехнулся, - А это значит, что мне придётся либо продавать свой труд задарма и тайно, либо прозябать, делая могильные памятники, чего я никак не могу допустить. Я создан не для этого - я не каменщик! У меня будет только один выход: умереть - рано или поздно - потому что моя жизнь станет невыносимой. Этого я никому... никогда... не смогу простить, - мисс Рэндалл молчала. Она сопереживала ему и тоже не знала, что делать. Но не была согласна с тем выходом, что они оба для себя избрали, - Поэтому, даже если ты осудишь меня за мой выбор, я не раскаюсь.

***

      - “Прошу всех встать - суд идёт!”, - на очередном вдохе воздух застрял где-то в лёгких и он замер в мучительном ожидании, что есть сил вцепившись в спинку стула, на котором ранее провёл уйму тягостных часов в пропитанном духотой многочисленных дыханий зале. Всё это уже начинало казаться ему нереальным, затянувшимся лихорадочным кошмаром, от которого было необходимо очнуться во чтобы то ни стало. Он не знал, что ждёт их теперь...       - “Оглашается приговор...”, - внутри поднялась и мелко забилась нервная дрожь, закладывая уши и туманя сознание.       - “Именем... руководствуясь статьями... суд приговорил... признать невиновным... в связи с отсутствием в деянии подсудимого состава преступления”, - в какой-то момент, колени подогнулись и он тихо опустился обратно на стул и закрыл глаза, сжав руки в кулаки в попытке сдержать разочарованный стон. Как он и думал - у них не было никаких шансов. Адвокат их предупреждал с самого начала... Но... сколько усилий и времени, сколько нервов было вложено!.. О, господи...       - Мистер Уилсон, идёмте... вам нужно на воздух, - перекрывая грохот судейского молота, знаменующего окончание судебного процесса, раздался совсем близко от его уха шёпот Леона. Костистая рука агента сомкнулась на плече и бережно, но настойчиво потянула его прочь.       - Нет... Нет! Эта тварь!.. Он дал судье взятку... Я уверен в этом! - бормотал он в парализующем ослеплении, - ...Я убью его!..       - Нет! - прошипел Эдер, дёрнув его к себе и, крепко обняв за плечи, дабы не дать Джошуа рвануться к довольному журналисту, безмятежно разминавшему на своём месте упитанное тельце, - Вы же не хотите иска уже в свой адрес за покушение?! Сейчас мы выйдем, и вы возьмёте себя в руки. Я понимаю, как вы расстроены, Джошуа, но нужно хотя бы попытаться быть благоразумным. Прошу вас... - вытянув его едва ли не силком на улицу, где, словно бы в насмешку над их отчаянием, стоял безоблачный апрельский день, Эдер усадил его на скамью под деревом и молча сел рядом, глядя, как смертельно бледный англичанин в безмолвном отчаянии обхватил голову руками и согнулся пополам. Впервые в жизни Леон не знал, что можно было сделать в подобной ситуации. Он мог бы нанять лучшего учителя по стрельбе, который бы смог научить Уилсона обращаться с оружием, но Леон даже не попытался открыть рот на эту тему, догадываясь, что меньше всего на свете Джошуа сейчас волнует его собственная судьба. Как помочь Рэдвуду, он не представлял тем более. Агент невольно поёжился, представив, в каком, должно быть, отчаянии пребывает теперь Мастер. Да, их доводы были довольно неустойчивыми, как и сказал юрист, но даже Леон не мог поверить в то, что контекст не учитывается при рассмотрении подобного дела. Принятие решения судом также показалось ему весьма поспешным. Возможно, Джошуа даже мог быть прав, обвиняя газету во взяточничестве. Если подумать, у них был мотив так цепляться за признание своей невиновности: во-первых, на скандале, запускающем череду подобных статей, созданном на основе жизни двух известнейших личностей, их редакция могла бы несказанно разбогатеть; и во-вторых, если бы они проиграли это дело, репутация газеты пострадала бы более чем полностью, её больше никто не стал бы покупать, если и вовсе не закрыли бы. Ко всему прочему, им пришлось бы выплатить огромную компенсацию за моральный ущерб обоим скульпторам и возместить им все убытки. Да... Это воистину грязный, беспринципный механизм, перемалывающий в ничто тех, кто не способен поступать по его подобию.       - Джошуа... - он не вполне представлял, что именно хочет сказать этому молодому человеку, совершенно обезумевшему от растерянности, лишь испытывая к нему огромное сочувствие и, отчасти, вину за собственное бессилие перед обстоятельствами, - Я думаю, что мы сможем найти выход из этого положения, только... необходимо подумать. Я бы мог сходить к сеньору Рэдвуду и попросить его об отсрочке... исполнения вашего договора. Почему-то мне кажется, что не так уж он ненавидит вас, как хочет показать...       - Это всё моя вина... - всхлипнул в ладони Джошуа, - Мне не надо было даже вспоминать о нём... Я разрушаю всё, к чему прикасаюсь. И вот... теперь... Как будет Гранадо дальше жить с этим?.. И... как мне теперь жить, зная, что я... я... - всё тело скульптора, безуспешно пытавшегося справиться с рвущимися наружу рыданиями, пробила крупная дрожь. В тщетной попытке утешить, Леон положил руку ему на спину и глубоко вздохнул, пытаясь не поддаться медленно наползающей панике при мысли о последствиях сегодняшнего дня. Он мог себе представить, какую огромную боль испытывает Джошуа из-за своего необдуманного поступка и жалел Рэдвуда, от карьеры которого, как и репутации, после всего произошедшего, наверняка останутся одни лишь руины. Но, что, если возможно каким-то образом самим убедить общественность, не прибегая к вмешательству органов правосудия?..       - Вы не виноваты, Джошуа. Ведь лично вы ни в чём не обвиняли мистера Рэдвуда, - внезапно, плач под его ладонью резко смолк и Эдер напрягся, не представляя, что последует за этим. Джошуа как-то странно дёрнулся и невнятно прошептал:       - Не обвинял...       - Да, - поспешно подтвердил немец, с удивлением следя за тем, как Уилсон резко выпрямился и в лихорадочном возбуждении застыл, зажав собственный рот ладонью и устремив покрасневшие, влажные от слёз глаза куда-то в пространство. Казалось, он что-то осознал и теперь пытается справиться с объявшей его мыслью, - Джошуа... - осторожно позвал Эдер, - Что с вами?       - Кажется... я понял, - скульптор, наконец, обратил пылающий идеей взор на недоумевающего агента и выпалил: - Я дам интервью любой другой газете, где признаюсь в том, что намеренно оклеветал Гранадо, и тогда та статья станет недействительной! Так они не смогут в дальнейшем навредить ему и, возможно, это признание обелит его перед общественностью!       - Н-но... - Леон запнулся от неожиданности, ошеломлённый вылитой на него мыслью, - Тогда вы станете изгоем, вернее... Тогда ваша репутация испортится окончательно. Если вы не в курсе - она и сейчас не бела...       - Я в курсе, Леон! - нервно отрезал Джошуа, - Но, разве, у нас есть другой выход?.. Я и так псих в глазах всего мира, я создаю искусство, которое не снилось и больным в палатах для умалишённых! Быть может, мне подобный проступок простят легче, чем ему - имеющему статус благовоспитанного символиста? Но, даже если и не простят... Это всё равно будет лучше, потому что всё случилось по моей глупости. Вы столько раз предупреждали меня, что нежелательно говорить о ком-то, кроме себя, на публику, но я... не послушался. И теперь вынужден расплачиваться за промахи.       - Но, чем же вы тогда будете заниматься, Джошуа?! - Эдер не мог примириться с мыслью, что всё ради чего он и Джошуа столько лет работали, канет в Лету, - На что жить?! Вернётесь в Кадакес и будете рыбачить?! Вы же помните, кем были до того, как прославились!       - Да, - тихо отозвался Уилсон, - Я всё помню, Леон. Но, что хуже - быть честным рыбаком и умереть от невыносимой мысли, что твоя жизнь разрушена тобой же, или быть застреленным предателем, погубившим не только себя, но и своих близких? Ведь даже убив меня, Гранадо вряд ли сможет отмыться от того позора, что я навлёк на него: в памяти общества он всё равно останется вором. Поэтому, мне не жаль - ни себя, ни достигнутого.       - Неужели... - Эдер скосил глаза на сидящего рядом скульптора, - Вы настолько любите его, что готовы пожертвовать нашими общими усилиями и будущим? - дыхание юноши на мгновение замерло и он прикрыл глаза, словно ему на мгновение стало плохо:       - Леон... - он крепко сжал край скамьи, - Вы можете быть уверены, что в случае окончания моей карьеры скульптора все мои сбережения и недвижимость отойдут вам в качестве компенсации...       - Нет, - перехватив трость, Эдер нервно поднялся и посмотрел сверху вниз на настороженно взиравшего в ответ скульптора, - Мне не нужны ваши жертвы, мистер Уилсон - не таким образом... Тогда будь, что будет. Сейчас я пойду к дону Рэдвуду и попрошу об отсрочке вашего поединка. За это время вы должны будете успеть дать опровержение, в противном же случае, надобность в нём может отпасть.       - Ох, Леон... - вздохнул Джошуа, думая, что никогда не сможет расплатиться с этим человеком за всё, что тот для него делает.       - Не благодарите, - после чего, надев шляпу, агент поспешно зашагал по направлению к стоянке кэбов, оставив Джошуа приходить в себя, свыкаться с мыслью о том, что путь к прошлой жизни для него закрыт безвозвратно.

***

      Гранадо смотрел, как за дилером Уилсона - высоким сухопарым немцем, закрывается дверь гостиничного номера.       - “От имени мистера Уилсона, я прошу вас отсрочить исполнение второй части вашего договора”.       - “Интересно, с какой это стати? Насколько я знаю, суд принял решение не в нашу пользу”.       - “Да. Но, возможно, есть ещё один шанс вернуть вашу репутацию”.       - “Конкретнее, герр”.       - “Мистер Уилсон собирается дать в газету признание о том, что умышленно оклеветал вас”.       - “Что?! Разве это правда?!”.       - “Нет, но, кажется, у нас нет другого выхода, не так ли?..”, - упершись руками в подоконник, он тяжело вздохнул, с трудом проталкивая воздух в лёгкие. Джошуа... И как могло всё повернуться таким вот образом?..       “Неужели, всё же придётся?..”, - он открыл покрасневшие глаза, глядя на мелькающих внизу, на бульваре, прохожих. Джошуа так стремится помочь ему, искупить свою вину - даже ценой собственной репутации, но... почему? Неужто вся эта история со статьёй - на самом деле всего лишь следствие роковой случайности, а не просто нелепые оправдания? Или?.. Он просто боится смерти и тянет время? Ведь он, действительно, совершенно безнадёжен в бою...       “Посмотрим, что из этого получится... - испанец отошёл от окна и устало опустился в кресло, чувствуя отвратительную, болезненную слабость во всём теле - следствие длительной бессонницы и пережитых потрясений. Запустив руку в карман, он нащупал успокаивающую роговую шероховатость рукоятки навахи, - Но... если вдруг он надумает сбежать от меня, найду и прирежу, как свинью...”, - он уже не верил в возможность своего восстановления на общественной арене, но, куда горше ему делалось при мысли, что сколь бы ни старался Джошуа залечить эти нанесённые им же раны, шрамы всё равно останутся. И ничто уже нельзя вернуть, какая бы цена ни была за то уплачена. Ведь этот круг уже почти замкнулся.

***

Вега-де-Гранада, 4 дня спустя.       - Грано! - вздрогнув от неожиданности, он отвлёкся от борьбы с глыбой гранита, которую по просьбе Рамоны в погребе водружал сверху на бочку со свежезасоленной рыбой. Наконец, отряхнувшись, он поднялся обратно к переминающейся с ноги на ногу от нетерпения мисс Рэндалл. После того рокового судебного заседания она решила остаться на пару месяцев погостить в поместье Рэдвудов, дабы “поддержать Гранадо в этот нелёгкий для него период”.       - Что такое? - спросил скульптор, на что женщина, сияя изумлёнными глазами, вручила ему свернутую пополам толстую газету, при виде которой Рэдвуд ощутил пробежавший по спине жуткий холодок.       - Там...       - Прочти, - глубоко втянув воздух носом, он развернул таблоид и прошёлся взглядом по огромным, жирным буквам: “СЕНСАЦИОННОЕ ПРИЗНАНИЕ ДЖОШУА УИЛСОНА: “ТОТ, КОМУ Я ВСЕГДА ЗАВИДОВАЛ”.       - Я не хочу это читать, - опустив газету, быстро сказал он, чувствуя зарождающуюся внутри нервную дрожь.       - Нет-нет, прочти! Ведь он сделал это для тебя! - набросилась на него Энн, и Рэдвуд, сдавшись, вновь уставился в газету:       “Ещё не улеглись последние страсти со скандала, поднятого редакцией “Мадридского вестника”, как бурной волной накатывает новый. Джошуа Уилсон - всемирно известный скульптор-модернист, смелое заявление которого на одной из конференций в Париже и стало той зажжёной спичкой, что положила начало этой истории, согласился лично побеседовать с нашим коллегой-журналистом и прояснить некоторые моменты произошедшего инцидента.       Журналист: - “Здравствуйте, мистер Уилсон. Для меня огромная честь побеседовать со столь уважаемым и талантливым человеком. Вы изъявили желание дать интервью нашей газете с целью прояснить ситуацию касательно вышедшей недавно статьи. Что побудило вас вмешаться, ведь вашему престижу это событие никак не навредило, даже наоборот?”.        Дж. Уилсон: - “Здравствуйте, сеньор К. Да, вы правы, мою “блистательную” репутацию (иронично смеется) это событие никак не затронуло, но зато имело пренеприятнейшие последствия для сеньора Рэдвуда, чего я, давая интервью в Париже, никак не ожидал и хочу заявить сразу, напишите это большими буквами специально для редакции “Мадридского вестника”: Я НЕ ИМЕЮ И НИКОГДА НЕ ИМЕЛ НИКАКИХ ПРЕТЕНЗИЙ К СЕНЬОРУ РЭДВУДУ КАСАТЕЛЬНО ПРИНАДЛЕЖНОСТИ КАКИХ БЫ ТО НИ БЫЛО ИДЕЙ, ПУСТЬ ЗАРУБЯТ ЭТО СЕБЕ НА НОСУ!       Более того, я вынужден признать, что многое перенял у Мастера за время своего ученичества, и, если и стоит кого-то обвинять в неоригинальности и воровстве, то точно не дона Гранадо. Будучи в начале своего творческого пути, я мечтал ваять хотя бы в половину также живо, как он. Я видел, какими очарованными глазами смотрят на его скульптуры люди на выставках, и когда-нибудь желал достичь того же результата. Гранадо Рэдвуд - тот, кому я всегда завидовал. Возможно, тогда, в Париже, мной руководило то же чувство, и я позволил себе некоторую вольность формулировок, что совершенно не соответствовало истинному положению вещей, за что приношу свои глубочайшие извинения Мастеру”.       Журналист: - “То есть, вы признаёте, что оклеветали сеньора Рэдвуда?”.       Дж. Уилсон: - “Да, признаю”.       Журналист: - “Редакция “Вестника” также упоминала об умалчивании Рэдвудом вашего соавторства в создании “Амура и Психеи” - одной из самых значительных его скульптур. Насколько мы знаем, вы в этот день представляли совместно с наставником свою дебютную коллекцию “Андалузские легенды” и формально уже считались таким же полноправным скульптором, имеющим право на авторство, как и сеньор Рэдвуд. Вы можете это как-то прокомментировать?”.       Дж. Уилсон: - “С удовольствием. Да, я участвовал в работе над “Амуром и Психеей”, и моё участие заключалось в том (снова смеётся), что я помог сеньору Рэдвуду отшлифовать до окончательного вида ногу Психеи, поскольку Мастеру было необходимо уехать по делам, и я уговорил его поручить эту работу мне для закрепления моих практических навыков. Вам смешно, сеньор К.? Я тоже смеялся, как безумный, прочитав слёзную историю о том, как меня несправедливо оболгали, а мои заслуги злостно присвоили себе! Я уважаю чёрный юмор, но юмор “Вестника” в этот раз явно слишком много времени провёл на пляже”.       Журналист: - “А что вы можете сказать о причине вашего длительного прекращения контактов с Мастером? Или это тоже выдумка?”.       Дж. Уилсон: - “О, нет, вовсе не выдумка. В последние пять лет я работал, не покладая рук, над своими творениями. Было организовано множество выставок и исключительная в своём роде выставка-театр “Живое”, гастроли которой я намереваюсь возобновить в ближайший год. Прекращение общения с Мастером было не намеренным, скорее, я склонен объяснить это своей чрезвычайной загруженностью, когда сил не остаётся больше ни на что, кроме работы и скучать не приходится. У мистера Рэдвуда также, как и у меня, есть свои дела и своя собственная жизнь, посему, я не думаю, что от изоляции страдал хотя бы один из нас”.       Журналист: - “Что ж, я рад, что вы прояснили для нас эту, несомненно, волнующую тему. И в завершение, о ваших дальнейших планах на творчество...”.       - Он написал признание! Теперь люди перестанут думать, что ты виновен! - воскликнула Энн, и Гранадо, вздохнув, вернул ей газету:       - Нет, Энн. Хотя он частично и устранил последствия, это не меняет того, что больше ко мне никто не придёт за заказом. Или же, это случится очень не скоро. Ему же всё как всегда сойдёт с рук засчёт его эпатажного образа. В худшем случае, у него поубавится поклонников, в чём лично я сомневаюсь.       - Гранадо, я не понимаю... Разве ты не рад? - он не ответил. Рэдвуд и сам не знал, как теперь быть, и что думать. Было лишь ощущение, что всё идёт неправильно, и лучше своим поступком Джошуа ему не сделал. Более того, он почему-то разозлился, читая эту статью. Эта бессильная злость вызывала желание что-нибудь разбить, сломать, уничтожить...       - Гранадо?.. - настороженно позвала его мисс Рэндалл, склонившись над присевшим в прострации на софу скульптором.       - Я не могу его простить, - невидяще глядя в пространство, пробормотал он, - Даже здесь, в этой статье - сплошная ложь! Вся эта лесть... Все его попытки загладить свою вину... От них нет никакого толку!       - Да что с тобой?! - всплеснув руками, воскликнула женщина, швыряя газету рядом с ним на кушетку, - Думаешь, тебе было бы лучше, если бы этой статьи не было, и некому было бы подтвердить твою невиновность?!       - Ах, вот оно что - он теперь у нас герой! - вспыхнул Гранадо, вскакивая, - Об этом я и говорю - все уже забыли о том, что это он спровоцировал конфликт! Даже ты уже меня в чём-то обвиняешь! А знаешь, почему? Да потому что Джошуа Уилсон - прирождённый актёр, способный внушить всем и каждому то, что ему выгодно! Смотря на него, вы думаете, что он - наивный ягнёнок, свято не ведающий, что творит! Я тоже так думал - и вот к чему всё это привело! Я - банкрот!       - Н-но... - заикнулась ошеломлённая его реакцией Энн.       - Всё, basta! Я больше не намерен развивать эту тему! - отрезал Гранадо и, метнувшись прочь из подвала, захлопнул за собой дверь. Всё, что он чувствовал по отношению к происходящему - это ненависть - болезненную и разрушительную, а в голове, не переставая, крутились строки из интервью: “У мистера Рэдвуда также, как и у меня, есть свои дела и своя собственная жизнь, посему... не думаю, что от изоляции страдал хотя бы один из нас...”.       Как он и думал: настолько жестокие слова мог произнести только Уилсон. И он был намерен положить этому конец.

***

      - Мистер Уилсон, вам письмо, - чуть повернув голову, Джошуа краем глаза заметил у себя за спиной смутный силуэт Эдера. Письмо - очередное из сотен оскорбительных, презрительных и ехидных посланий, обрушившихся на него лавиной после недавнего исповедального интервью. Но он был готов к этому и просто не читал их, предоставляя миру думать о нём всё что заблагорассудится. Джошуа больше не волновал никто и ничто - его поглотило уныние от полнейшей бессмысленности, которой стала его жизнь. Теперь он целыми днями просто сидел на песке перед своей рыбацкой хижиной и смотрел на море. Так ему казалось, что внутри болит меньше. Возможно, когда-нибудь он найдёт в себе силы встать с этого места и продолжить жить дальше, но не сейчас. Сейчас он хочет умереть, уснуть, забыться и больше ни о чём не помнить.       - Мне оно не нужно, Леон, - вновь обращая свой взгляд на горизонт, отозвался он, - Кажется, я говорил вам о том, что делать с письмами.       - Нет, Джошуа, это... от сеньора Рэдвуда.       - Чт.. - не успев подумать, он вскочил на ноги и через секунду уже вскрывал конверт дрожащими руками.       Короткая записка размашистым нервным почерком, от которой кровь свернулась в жилах тяжёлым льдом, а пальцы мгновенно потеряли чувствительность:

“В эту среду. 9 вечера, Дилар, пустырь у подножия Сьерра-Невады”.

      Выронив лист, он осел на песок и расхохотался.

***

      Гранада встретила его хорошо знакомой, пряной томностью долин и оживлённой суетой на торговых улицах. Неторопливо шагая по мощёным камнем дорожкам, вдоль старинных зданий, он испытывал странное чувство тёплой обречённости. Болезненно глубокое, подёрнутое бледным ужасом и, одновременно, желанное и близкое. Ему хотелось приникнуть всем телом к любой из побеленных стен или к раскалённому дорожному камню и остаться с ними навечно.       Леон, неотступно следовавший за скульптором, хмуро молчал. Он до последнего уговаривал Джошуа не ехать, и теперь считал его не лучше сумасшедшего самоубийцы, идущего навстречу несущемуся локомотиву.       - “Вы выполнили все свои обязательства, вы больше не обязаны ему ничем! - взывал к его рассудку Эдер, пока Уилсон поспешно собирал небольшой чемодан, намереваясь на следующий день ехать в Гранаду с первым же поездом, - Он убьёт вас, Джошуа! Опомнитесь, вы же совершенно не готовы - ни к ножу, ни к стрельбе!”. Но, тщетно - Джошуа будто и не слышал его вовсе, словно загипнотизированный перспективой встречи с Рэдвудом. Тогда Леон понял, что Уилсон готов - готов уйти. И он был не в силах его удержать.       Вечером он зашёл к скульптору, справиться о его состоянии и сообщить, что две лошади будут ждать их завтра вечером у входа в гостиницу, и обнаружил на паркете, возле зеркала, обрезанные длинные пряди светлых волос.       - Джошуа! - Эдер нервно огляделся и с облегчением выдохнул, когда Уилсон - целый и невредимый - вышел из ванной комнаты, закутанный в халат. Его экстравагантная причёска исчезла, сменившись короткими, до ушей, волосами, и теперь он выглядел совсем просто и необычайно молодо, будто бы вернувшись на несколько лет назад. Леон отметил меловую бледность щёк и графин с коньяком на столе с опорожнённой наполовину стопкой.       ...Страшно.       - Леон? - англичанин вопросительно смотрел на него, и дилер, на мгновение замявшись, пробормотал:       - Я увидел волосы и...       - Выпейте со мной, - предложил Джошуа и Эдер, кивнув, прошёл вслед за скульптором в гостиную и сел за круглый стол, накрытый изумрудной вышитой скатертью. После первых двух рюмок он ощутил, что его понемногу отпускает ужас предстоящего завтра испытания. Леон не был уверен, что готов видеть, как этого мальчика, которого он знал больше пяти лет и, где-то в глубине души почитал за сына, пристрелят, как паршивую овцу. Он до отчаяния не хотел этого, и уже решил для себя, что как только дух покинет тело Джошуа, в тот же миг он покинет и тело Рэдвуда.       - Погонщик сказал, что лошадей завтра доставят сюда к семи вечера, - наблюдая, как Джошуа опустошает свою рюмку, сказал Леон, - До Дилара добираться примерно час, так что мы всё с лихвой успеем, - последняя фраза показалась ему нелепой, учитывая сложившиеся обстоятельства, и он замолчал, не зная, что ещё добавить. Джошуа тоже ничего не говорил, просто методично напиваясь и равнодушно глядя в распахнутый на балкон дверной проём, за которым синели наползающие густые сумерки. Пели вечерние птицы и многочисленные сверчки уже стрекотали на своих скрипках, суля скорое наступление темноты. Сейчас вся эта простодушная безмятежность города казалась вопиюще неуместной и насмешливой в сравнении с той бедой, что нависла над ними.       - Возьмите, - внезапно сказал Джошуа, доставая из кармана запечатанный конверт и через стол подвигая его к агенту.       - Что это? - спросил Леон, принимая послание и недоумённо глядя на отсутствие каких бы то ни было подписей.       - Это завещание, - ответил Джошуа, и первым импульсом Эдера было отшвырнуть конверт прочь, точно страшное насекомое. Но он смог совладать с эмоциями и просто оставил его лежать на столе, - В случае, если я не выживу, прошу вас, Леон, позаботиться об этом. Там всё подробно описано. Вы там, к слову, тоже есть, поэтому не вздумайте больше заявлять, что вам не сдались мои жертвы.       - Да, мистер Уилсон.       - И, спасибо вам за всё, что вы сделали для меня.       - Не надо, мистер Уилсон.       - Что “не надо”?       - Я не намерен так скоро с вами прощаться. Есть ещё как минимум сутки, - на что Джошуа растянул рот в невольной улыбке и смущённо рассмеялся:       - Вы правы, герр. Не будем об этом, - они ещё долго сидели и разговаривали, пока графин не опустел и Джошуа не уснул прямо за столом, уронив голову на руки.       Эдер встал, и, чувствуя нетвёрдость собственных ног, перетащил скульптора на ближайший диван, после чего, добравшись до своей комнаты, упал на кровать и забылся, будто мертвец, не ведающий сновидений.

***

      Ночь прошла, сменившись ласковым средиземноморским утром, и проснувшийся Джошуа, наблюдая за тем, как под балконом внизу неторопливо шествуют три темноволосые андалузянки с полными вёдрами воды, чувствовал, как понемногу уходит давящий на сердце, будто могильная земля, страх. На смену ему пришло непрошеное, горчащее разочарование: никакие усилия и жертвы не смогли вернуть ему Гранадо, и теперь единственное и лучшее, что его ждёт - это перспектива умереть от той же самой руки, что некогда ласкала его и помогала на жизненном пути. Он устал - безмерно устал от борьбы с самим собой и другими, и не имел ни малейшего желания препятствовать тому, что суждено, однако, где-то в глубине его существа зарождалось нечто, из-за чего он считал часы и минуты. Тлея и разгораясь, с наступлением вечера оно, подобно распространяющемуся огню, переросло в раскалённый пожар решимости с подспудным желанием мести.       “Ты не достался мне... Ты не достанешься никому...”, - сжимая в руке полностью заряженный дополнительный револьвер, он - словно во сне - опустил его в карман висящего на спинке кресла сюртука.       В дверь номера постучали, и Леон доложил ему, что лошади ждут у входа, из-за чего Джошуа вздрогнул и, дав себе пару секунд перевести дух, схватил одежду и стремительно вышел из номера.

***

      Был конец апреля, а солнце в Вега-де-Гранаде неистовствовало, будто в разгар июля. Спустя полчаса пути Джошуа, измаявшись в сюртуке, снял его, а револьвер, незаметно от Леона, ехавшего чуть впереди, спрятал сзади за ремень брюк, под рубашкой.       К Дилару вела широкая пыльная дорога, пролегавшая меж каменных равнин и скалистых уступов, кое-где таящих в расщелинах бархатную сочно-тёмную зелень. Где-то в раскалённом синем небе, прокричав, пронёсся ястреб, а с краснеющих склонов Сьерра-Невады периодически доносился визгливый вой койотов.       - Не понимаю, к чему заставлять нас ехать едва ли не в другой конец комарки [6], когда можно было бы просто остановиться на окраине Гранады... - процедил сквозь зубы Леон, как и Джошуа, в конечном счёте освобождаясь от тёмного сюртука, в котором оставаться было попросту невыносимо, - Не слишком ли много он о себе думает?       - Не хочет потом жить с мыслью, что где-то рядом с ним зарыт ещё один труп, - не удержался от ехидного смешка Джошуа, и, не отвечая на вопросительный взгляд Леона, стегнул своего коня по бокам, завидев впереди указатель, сообщавший, что они достигли Дилара.       Это место было примечательно лишь возвышающейся над населённым пунктом горной громадой. Туда-то, игнорируя всё остальное, путники и направились.       Гранадо они обнаружили на пустыре у скалистого подножия, рыжая бесплодность которого удручала, если не считать непонятно каким чудом выросших неподалёку чахлых деревьев, да колючих агав, недружелюбно топорщивших со склонов свои листья.       Помимо Гранадо, Джошуа заметил нервно промокающего платком лоб Освальда. Его красное от уже начинающей спадать жары лицо отражало полнейшее несогласие с происходящим.       У Джошуа ещё на подъезде сердце перешло на галоп, а после рухнуло куда-то в пятки и похолодело, стоило лишь заметить осанистую фигуру Гранадо, который, как и они, в светлой рубашке с закатанными до локтей рукавами, проверял револьверы в небольшой жестяной коробке, которую держал в руках Освальд, что-то говоря ему со встревоженным выражением лица.       - Мистер Уилсон... - негромко сказал ему Леон, подъезжая сзади и равняясь с его лошадью, - Верните револьвер, который спрятан у вас на поясе, - от неожиданности, Джошуа осадил недовольно фыркнувшую лошадь и испуганно уставился на агента, который, многозначительно взглянув на него из-под полей шляпы, слегка кивнул скульптору, словно прося не делать глупостей.       - Я... - протестующе запнулся англичанин, в следующее мгновение чувствуя, как из-за пояса пропадает оружие.       - Вам не стоит беспокоиться об этом, Джошуа. Я буду рядом.       - Н-но!.. - ошалел Уилсон, однако, они уже подъезжали к пустырю, и все подозрительные разговоры пришлось отставить.       - Опаздываете, господа, - констатировал Гранадо, кладя револьвер обратно в коробку и переводя взгляд горячих, злых глаз с Эдера на Джошуа и обратно.       - А вам, я смотрю, уже не терпится пострелять, дон Рэдвуд? - тронув край шляпы в приветственном жесте, с ехидной улыбкой парировал Джошуа столь беззаботным тоном, словно пришёл не на бойню, а на стрельбище, палить по мишеням. Гранадо недобро прищурился, но ничего не сказал на это, лишь подождав, пока всадники спешатся, после чего огласил условия:       - Учитывая, что мистер Уилсон не владеет иными видами оружия, кроме револьвера, очевидно, что будет он. Расстояние - десять шагов. Стреляем по очереди до тех пор, пока кто-то один не попадёт, - он говорил, не глядя на Джошуа, хотя тот стоял в паре шагов напротив. И, чем дольше продолжались приготовления, тем сильнее злился Уилсон:       “Поганый ублюдок... - думал он, пожирая ненавидящим взглядом Рэдвуда, который внешне казался совершенно спокойным, - Хочешь убить - так убей, не трави душу! Сил нет уже выносить это!..”, - помимо сопутствующего страха, от которого слабели колени, он поймал себя на том, что напряжённо всматривается в лицо Гранадо - слишком отстранённое, чтобы быть настоящим, и слишком напряжённое, чтобы поверить, будто за ним ничего не происходит.       - Господа, кидайте жребий, - сказал Леон, доставая из кармана серебряный шиллинг, - Аверс будет первым, реверс - вторым.       Первым подкинул Гранадо и получил реверс. Глядя на его опущенные к монете глаза, Джошуа мысленно молил: “Посмотри на меня. Только один раз - посмотри на меня без ненависти!”.       - Мистер Уилсон - вы стреляете первым, - объявил Освальд, поднося ему коробку, и Джошуа, взяв дрожащей рукой револьвер, судорожно и глубоко втянул носом остывающий воздух. Небо, в предвестии заката, уже наполнилось всеми красками огня, и Джошуа вспомнил, как Гранадо, рисуя его в борделе Бижу, рассказывал о том, как заходит в Андалусии солнце: не слишком быстро, но и не слишком медленно. Надо поторопиться, пока не стемнело окончательно.       Становясь спиной к спине, он почувствовал, что больше не может дышать, и с трудом заставил себя отсчитать пять шагов в противоположную от скульптора сторону. Джошуа был едва ли в состоянии удерживать хладнокровие, потому что понял, что не ему одному тяжело даётся каждое движение: в тот миг, соприкоснувшись лопатками с позвоночником Гранадо, он ощутил едва заметную дрожь, мгновенно передавшуюся ему и охватившую его со всех сторон такой мукой, что он едва не споткнулся, делая первый шаг.       Всё, как и учил Гранадо: правая нога развёрнута чётко в сторону цели, дуло револьвера смотрит вверх, курок взведён, дуло опускается, наводясь на цель... Палец мягко ложится в кольцо...       В какой-то момент он понял, что фокус его зрения сместился, встретившись с глазами Гранадо - полными отчаянной решимости и странного, обречённого спокойствия. Джошуа задержал дыхание, но рука продолжала мелко дрожать, не желая оставаться на цели. Он просто не мог... Собственная боль совершенно сбивала его с толку, противясь заданному намерению.       - Господа, вы вполне успеете разбить лагерь и отужинать, пока мистер Уилсон ловит меня на мушку, - с кривой усмешкой громко сказал Гранадо агентам, и его ироничный, издевательский тон, точно сильный укол, мгновенно привёл Джошуа в чувство, заставив внутри взметнуться волну ослепительной ярости. Палец с силой нажал на спуск.       Чувствуя, как сердце неистово колотится о рёбра, он приоткрыл один глаз и почти с облегчением опустил револьвер, видя, что Гранадо остался на месте.       - Мимо, - констатировал Каннингем, - Теперь ваша очередь, сеньор Рэдвуд, - и Джошуа ощутил, как его губы расползаются в ненормальной, нервной усмешке: наконец-то этот ужасный фарс подойдёт к концу. Наконец-то все получат то, зачем пришли. А... если и не получат - у него теперь есть свой револьвер и пули, готовые в любой момент успокоить его агонизирующий ум. Сейчас же он мог позволить себе ни о чём не думать - просто наблюдать за тем, как Гранадо привычным, слегка скованным жестом напоследок зачем-то проверяет револьвер, а после медленно наводит на него оружие.       Но Джошуа смотрел не в чёрную пустоту дула - он смотрел в лицо Гранадо: белое настолько, словно он только что вышел из мастерской и мраморная пыль всего Михаса осела на его коже, превратив его в каменную статую. На этом фоне его ночные глаза теперь казались двумя жуткими колодцами тьмы. Также, как и в первую их встречу. “...Этот человек убьёт меня”.       - Прощай, - беззвучно, едва шевельнув онемевшими губами, выдохнул Джошуа и закрыл глаза, запоминая слабое свечение мраморной кожи в фиолетовых андалузских сумерках.       Выстрел.

***

      - Освальд, ты мог бы поприсутствовать на дуэли? - он наблюдал за тем, как вытянулось и помрачнело лицо агента и на мгновение Каннингем показался ему до странного постаревшим.       - Да, но... Да... Вы всё же хотите?.. - как это часто бывало, когда волновался, Освальд запутался в словах, - Да, вашу репутацию уже не восстановить в её прежнем виде, но Джошуа... Мне казалось, он дорог вам?..       - Это не отменяет того, что он испортил мне жизнь, - отворачиваясь в сторону выхода, отсёк Гранадо, - Если ты не хочешь мне помочь, я спрошу у кого-нибудь другого.       - Нет... нет, я согласен, - немного придя в себя, наконец, пробормотал дилер, - Так значит... дело не только в этой истории со статьёй?       - Нет, - кроме этого, Освальд так и не смог ничего больше от него добиться.       Когда, в назначенный день, они прибыли на место, их оппонентов ещё не было. Чтобы чем-то отвлечься от грызущих его нервы, точно стая голодных пираний, мыслей, он принялся проверять револьверы - те самые, что были при них, когда он и Джошуа прибыли в Гранаду. И которыми Джошуа так и не научился пользоваться.       - Мне кажется, что вы совершаете ошибку, - он вздрогнул, поняв, что уже какое-то время просто стоит, неподвижно уставившись на оружие в своих руках. Изнывающий от жары Освальд, держащий в руках коробку с оснащением, внимательно и сочувственно смотрел на него, и, не обращая внимания на досадливое мотание головы собеседника, продолжил: - Я видел, как вы общались с мистером Уилсоном, когда он ещё состоял у вас на обучении - вы были близки. И, я не верю, что с того времени что-то так уж кардинально могло измениться. Вне зависимости от обстоятельств, такие вещи... сильны, - бросив уничтожающий взгляд на агента, он, внезапно заслышав посторонние голоса, стук копыт и лошадиное фырканье, повернулся к новоприбывшим.       - Опаздываете, господа, - он смотрел на то, как Джошуа - беспокойно и явно с трудом дыша, тем не менее, растягивает необычайно бледные губы в ехидной улыбочке и парирует, будто взмахнув сверкнувшим на солнце мечом:       - А вам, я смотрю, уже не терпится пострелять, дон Рэдвуд? - остёр на язык, как и всегда. Однако, храбрится: видно же невооружённым глазом, что ног собственных от страха не чует.       Гранадо с облегчением вздохнул: он опасался, что Джошуа, как и многие другие, бросится к нему с миротворческими речами, уговаривая подумать, проанализировать, осмыслить... Но, нет. Он просто принял всё, как есть. Однако, с момента появления Уилсона, ему стало откровенно не по себе, и спустя некоторое время он понял, что это: взгляд. Джошуа всё время смотрел на него - постоянно. Этот взгляд давил, колол и словно бы выкручивал все суставы в горячей ломке. В итоге, опасаясь подпасть под его влияние, Гранадо попросту опустил глаза долу, избегая смотреть не только в лицо Джошуа, но и просто в его сторону. Он чувствовал, как его решимость с каждой минутой шатается и крошится всё сильнее и сильнее, а эмоциональная боль от всего происходящего лишь нарастает. И когда, наконец, пришла пора Джошуа стрелять, он мысленно молил его о том, чтобы англичанин не промахнулся. Он знал, что вряд ли сможет после жить со всем, что ему довелось испытать. Слишком уж много потерь теперь висело на его плечах, и, раз Джошуа уже подорвал основы его жизни, то пускай доводит это дело до конца.       Однако... что это?..       Подумать только, этот дуралей смотрит не в точку прицела, а мимо - поверх револьвера, прямо ему в лицо! Да ещё и с таким выражением, точно он невинный ребёнок, а его заставляют убивать любимую собаку. Ещё пара таких же трудных вдохов, и Гранадо и впрямь решит, что до смерти ему небезразличен. Как же дрожит его рука...       - Господа, вы вполне успеете разбить лагерь и отужинать, пока мистер Уилсон ловит меня на мушку, - собственный голос показался ему придушенным и незнакомым, зато Джошуа мигом пришёл в себя, точно его окатили ледяной водой: лицо перекосилось от гнева, а зеленовато-голубые глаза расширились в бездумном порыве. Да, так лучше - ненавидь меня как можно сильнее, тогда и мне будет легче возненавидеть в тебе всё до последнего золотого волоса на нежной макушке. Ведь только так возможно положить конец тому аду, в который мы превратили собственные жизни.       Звук выстрела, но он по-прежнему не чувствует ничего, кроме сиюминутного испуга выжившего и смутной досады: промазал.       Теперь его черёд.       Его всего колотит, когда до него, наконец, доходит, что сейчас он может решить судьбу их обоих: погубить или оставить жить.       Пытаясь отсрочить необходимость выстрела ещё на пару секунд, он снова открывает револьвер, чтобы проверить барабан, но, от ужаса не видя ничего, на ощупь закрывает, попутно осязая оружие в руках и пытаясь при помощи его отрезвляющего холода вернуть себя в настоящий момент. Джошуа...       Глаза невольно расширяются, когда он поднимает голову: что ещё за идиотская улыбка?! В него сейчас стрелять будут, а он радуется так, будто ему звезду с неба достали!       “А, может... он смеется надо мной?..”, - в какой-то момент он понял, что Джошуа похож... так похож на Хуана в последние минуты его жизни!..       По телу пронёсся зловещий холод, а волосы на руках вздыбились, как у испуганной лисицы. Он смотрел и смотрел, и не мог поверить тому, что видит.       “Этого просто не может быть...”.       В следующее мгновение он замечает, как опускаются веки Уилсона, а губы что-то неразборчиво шепчут, и всё в нём кричит и протестует: это Джошуа - не Хуан! Это же Джошуа! Джошуа!.. С глаз словно падает пелена; теперь он понимает - неожиданно ярко и остро: совершенно иное лицо. Это Джошуа, но, словно бы, незнакомый ему. Этого Джошуа он видит впервые, и в нём нет и следа того, кто когда-то причинил ему столько боли и отнял его у самого себя. Наоборот - всё, что он испытал хорошего за последние несколько лет, связано только с этим юношей, что сейчас, закрыв глаза, покорно ждёт, пока он нажмёт на спусковой крючок.       ...Он осознаёт, что больше не видит ничего из-за застилающих глаза слёз, и, зажмурившись, стреляет.

***

      Джошуа дёрнулся и невольно сжался, услышав звук выстрела.       “Неужели, умирать настолько легко?”, - подумал он, а после осторожно приоткрыл глаза, но обнаружил, что вокруг него ничего не поменялось: всё тот же охваченный сумерками пустырь, всё те же напряжённо застывшие в стороне Освальд и Леон со спрятанной под наброшенным сюртуком рукой, в которой, наверняка, крепко зажат изъятый у Джошуа револьвер... И Гранадо.       Он смотрел на тяжело дышащего, пугающе бледного Рэдвуда, и в нём медленно закипала неконтролируемая, сокрушительная злость: не убил. Намеренно.       - Ублюдок... - тихое шипение, что вырвалось у него из горла, постепенно переросло в оглушительный вопль: - Ты... что же... - сорвавшись с места, он, не обращая внимания на предостерегающие крики секундантов, рванулся навстречу Гранадо, - ...Издеваешься надо мной?!! - увернувшись от рук агентов, он схватил Рэдвуда за грудки и принялся молотить его кулаками по всему, до чего мог дотянуться. Тот не сопротивлялся, и это лишь сильнее злило Уилсона, вырывая из груди уже не столько поток ругательств, сколько рыдания и всхлипы:       - Сколько можно меня мучить?! - орал он, с яростью берсерка отбиваясь от попыток его усмирить, - Всё ещё мало?!! Сколько ещё тебе надо?!!       В какой-то момент он расслышал сквозь алую пелену раскалённой злости предостерегающий крик Гранадо: - “Отойдите!”, а после в запястья больно впились чьи-то пальцы и его прижало к горячему телу, обняв сверху, точно стальными обручами.       Он отчаянно дёрнулся раз, другой, третий, но тщетно - его держали до боли крепко, словно сдавив в тисках. Тогда, постепенно, силы его оставили и он позволил безумной смеси облегчения и отчаяния затопить его с головой.

***

      Когда Джошуа, наконец, перестал рваться, как одержимый, Гранадо позволил себе немного ослабить объятия, и, подтянув безвольно обмякшего, рыдающего юношу поближе, обвил его руками и прижал к себе уже нежнее, чувствуя, как Джошуа в ответ медленно, будто во сне, обнял его за шею и уткнулся носом в плечо.       - Г-ранадо... г-гад... - едва слышно, сквозь надсадные всхлипы, по инерции повторял он, пока слова окончательно не утонули в нечленораздельных заиканиях.       - Прости... прости меня... прости... Я идиот... - обнимая и успокаивающе поглаживая по волосам и спине, едва слышно шептал ему Гранадо, украдкой целуя в плечо и пшеничные волосы, чувствуя, как пальцы Джошуа что есть силы вцепились в рубашку у него на спине и шее, - ...Что наделал... чуть не убил тебя... Джошуа... - его руки всё ещё заметно дрожали от осознания, что он мог прикончить того, чьего возвращения жаждал больше самой жизни.       - Мистер Каннингем, не составите ли мне компанию за отличной кубинской сигарой? - чуть склонившись к невысокому толстячку, негромко спросил Леон.       - Что?!. - Освальд, до сего момента оторопело наблюдавший за разворачивающейся сценой, посмотрел на Эдера, как на умалишённого, - Н-но... как же... тут же... - он панически зажестикулировал, указывая на виновников происходящего, - ...Дуэль!.. В-ведь мы должны...       - Дуэль?.. Это? Полно вам... - лениво протянул Эдер, - Сдаётся мне, никто никого убивать не собирается. По крайней мере, сегодня, - учтиво, но настойчиво приобняв коллегу за плечо, Эдер потянул его в сторону чахлой рощицы, - Прогуляемся, сэр. Жара сегодня была чрезвычайно утомительна и нужно успеть насладиться вечерней прохладой... - тяжело вздохнув, Каннингем постепенно перестал тревожно оглядываться и устало, что-то тихо бормоча себе под нос, заковылял следом за неспешно вышагивающей долговязой фигурой.       Постепенно, плач заглох и дрожь утихла. Солнце практически село, смазав очертания предметов и положив густые лиловые мазки теней на землю.       Джошуа, как и прежде, сидел в пыли и, чувствуя знакомые, живые объятия, о которых беззаветно мечтал столько лет, боялся пошевелиться. Казалось, стоит ему только двинуться, и они растают, будто горькая иллюзия - зыбкий опиумный бред. До онемения в пальцах, он изо всех сил сжимал испачканный в драке хлопок и, смежив покрасневшие веки, слушал тихое, хрипловатое дыхание Гранадо и гулкий, размеренный стук его сердца; украдкой вдыхал его острый аромат, желая пропитаться им до костей и понимая, что скорее умрёт, чем распрощается со всем этим.       - Джошуа, - он едва заметно дёрнулся и напрягся, ожидая, что его попросят уйти, - Почему ты не дышишь? - от сердца отлегло настолько, что у него невольно вырвался глупый, нервный смешок, и он прохрипел в ответ сорванным в крике голосом:       - Потому что ты рядом. Я... так долго... - он не успел закончить, почувствовав горячие пальцы на своей скуле, после чего всё потонуло в ощущении губ Гранадо - совершенно реальных и как никогда обезоруживающих своей осторожной нежностью. Кажется, так его не целовали даже в первые дни. Этот поцелуй больше не ведал никаких “но” и “если”, и в нём был весь Грано - со всей его сокрушительной искренностью и недостатками.       - ...больше никогда не отпущу тебя, - прижавшись лбом к его плечу и чуть задыхаясь от переполняющих до краёв эмоций, прошептал Джошуа, с неизмеримой усталостью чувствуя весь груз прожитого, - Никогда. Все эти годы... были, как в аду. Всё время думал о тебе... Так жалел...       - Знаю, lindo... - объятия сделались крепче и Джошуа, с почти уже забытым чувством умиротворения, позволил себе полностью раствориться в их тепле, - Теперь знаю. Я тоже...

***

      Они вернулись в гостиницу, когда время на часах уже перевалило за полночь. С трудом заставив себя отойти на значительное расстояние от Рэдвуда, Джошуа забрал ключи у сонного портье и скульпторы вместе поднялись в номер, гадая, караулит ли Уилсона Леон. После нескольких часов прогулки, сопровождаемой многочисленными взаимными объяснениями, они мало разговаривали, погружённые в странное, лихорадочное состояние затаённого возбуждения. Каждый неизменно жаждал почувствовать другого, соприкоснуться, ощутить... Когда они прошли в гостиную, сердце Джошуа колотилось также сильно, как и накануне дуэли, но страху в нём места больше не осталось.       По позвоночнику пронеслась жаркая дрожь, когда он ощутил нежно и жадно сжавшиеся персты на своих плечах, горячее и терпкое прикосновение губ к затылку и шее вместе с томительным, сладостным напряжением, казалось, охватившим собой всё вокруг, как в предвестии сильной грозы.       - Джошуа... - он не ответил, лишь скользнул ладонью по руке Гранадо и направил её вниз, к пуговицам на рубашке, пропуская пальцы скульптора меж ними, дабы, наконец, ощутить кожей их живое и волнующее прикосновение. Прерывистое от возбуждения, двойное дыхание наполнило слух, подобно шуму морского прибоя, трущегося о ноги прибрежных скал.       - Грано... - юноша ощутил, как горячая рука, неторопливо вытянув полу сорочки из брюк, проникает под тонкую ткань, заставляя глаза на мгновение закрыться от удовольствия, после чего скользит за ремень, и бёдра словно бы сами собой подаются ей навстречу, приникая плотнее, а пальцы, будто чужие, нетерпеливо вцепляются в смуглое запястье в безмолвной мольбе о невыносимости столь долгого ожидания.       Отыскивая в синей ночной мгле губы Гранадо, он ощущает, как его приподнимают над полом и увлекают на ближайшую софу. Садясь сверху и вжимая любовника в атласные подушки, он впервые за долгое время чувствует правильность всего происходящего: все жадные лобзания и ласки, каждое прикосновение к пульсирующей возбуждением обнажённой коже и острое блаженство от горячей, напряжённой наполненности внутри, заставляющей распространяться по всему телу сотни колких, согревающих разрядов. Целуя желанные до остервенения уста и растворяясь в пронзительной близости пряных объятий, с глубоким удовлетворением Уилсон осознавал, что наутро ему не придётся жалеть о случившейся накануне страсти.       Исступлённая дрожь наслаждения пробирала тело Джошуа всякий раз, когда его руки скользили по коже юноши - нежной, как бархат, словно и не было этих долгих пяти лет. Но, его тело стало другим: по-зрелому крепким и пропорциональным, уже не столь хрупким, но по-прежнему изящным и как никогда пленительным своими изгибами. И эти волосы... Грано был рад, что Джошуа избавился от своей нелепой односторонней гривы, делавшей его до странного пошлым и кричащим. Сейчас же он казался простым и прекрасным, будто античный Ганимед; гармоничным в своей юношеской страсти, зовущей как можно скорее приникнуть к его винно-алым губам, в жарком забытьи что-то неистово шепчущим о любви, и сполна насладиться их пленительными дарами. Он радовался, что между иллюзорной определённостью разума и шёпотом сердца избрал последнее.       “Милый, возлюбленный Эрос... Ты - моя жизнь и моя смерть”.       - Грано... ещё... Назови меня снова... - услышал он сбивающийся жаркий шёпот и склонился над мечущимся в тягучем сладострастии возлюбленным:       - Как именно, lindo?       - Как тогда, в Мадриде... - задыхаясь от ощущений, Джошуа судорожно вцепился в запястья рук, держащих его за бёдра и, в следующий момент задетый за живое, ахнул и выгнулся дугой, упершись затылком в подушку. Это было так соблазнительно и естественно, что Гранадо не удержался от плутоватой улыбки и, покрыв неспешными поцелуями яростно вздымающуюся грудь и ключицы, прошептал в занавешенное влажным золотом волос ухо:       - ...Знал, что тебе понравится... мой мальчик. Мой милый... развратный... мальчик... - говоря это в такт движениям, он скользил ладонью по бёдрам и стройным ногам, крепко обвившим его тело в капкане из жажды любви и близости - как никогда острой и желанной, ради которой он мог бы всё отдать: только бы чувствовать этот нежный запах светлых волос, жар его обольстительного тела и влажную сладость податливых губ. Ласкать его, слушать эти стоны чуть охрипшего голоса, целовать его раз за разом... было счастьем.       Джошуа заснул прямо на софе, свернувшись в его руках, точно усталый ребёнок - всё ещё влажный после унявшейся страсти, но умиротворённый и мягкий, подобно разогретой в ладонях белой глине. Глядя в его бесхитростное, с чуть заострившимися от переживаний скулами лицо, Гранадо с каждой минутой всё сильнее убеждался в том, что некогда этот невинный и, в сущности своей, довольно простодушный лик, виделся ему совершенно иным: более скрытным, более ранящим своими проявлениями, а, порой, и омерзительно двуличным. Сейчас же он видел его также ясно, как и самого себя, и больше не страшился собственной уязвимости или чьего-то обмана. Его душа очнулась ото сна, в котором пребывала все эти годы, подарив животворящую уверенность в собственных силах.       Он любил и чувствовал ответное тепло, и в этой взаимности его сердце раскрылось, чтоб обрести долгожданный покой.