Aide Sanze Zaide

      И радость и смута терзались в его душе. Кто бы мог подумать, что он сможет себе позволить подобное. Но ведь позволил. Эта мысль грела осунувшееся от времени самолюбие. Теперь он мог добраться до столицы куда быстрее, меняя лошадей. Вот только что будет потом, когда он вернётся? Загадка. Как отреагирует старый пан на выходку высокомерного его характера? Конечно, чтобы уж вдоволь порадовать свою душеньку, можно было бы продать бахмата. Но до такой степени играть с огнём ему не хотелось. Ведь тогда за проступок, совершённый только им одним будут отвечать и его товарищи… «Пусть лучше только меня накажут, других втягивать в это дело нельзя. И с чего мальчишке взбрело? — спрашивал сам себя Гилберт, в сонном мозгу которого никак не прекращался монолог. — Ведь это всё из-за него, ради него! Старый пан просто хочет потешить своё дитя. А я тут, спрашивается, при чём? Конечно, это повод, чтобы я не забывался и знал, кому я служу и принадлежу. Но всё же…» Цепь мысли прервалась, дрёма накрыла, будто полотно, уставший разум. Из бездонного купола посыпались хлопья первого снега, заглушая собой звуки вокруг, наполняя пространство тишиной. Ехал он несколько дней, делая привалы, посещая различные кабаки да прочие таверны. Это было как раз по его части, но не в плане выпивки, пить он не умел, да и опасно это затевать, имея при себе двух лошадей, а по части собирания слухов. Он просто обожал втираться к завсегдатаям в доверие и узнавать новости последних дней. Ибо время в землях старого пана давно остановилось и текло, подобно смоле на деревьях. В одну из таких таверн Байльшмидт и решил заглянуть, тем более что до столицы рукой было подать, не убежит, да и вечер на дворе с внезапным морозцем давали о себе знать. Хотелось погреться и побыть с людьми. Уж лучше завтра, с первыми лучами солнца продолжить это внезапное приключение, которое, однако, не могло его не радовать. Неделю быть вдали от своей темницы, подышать вольным воздухом, не слышать высокого голоска назойливого и смазливого Феликса и баса его отца. Чем не благодать? Всадник спешился у постоялого двора и, привязав лошадей к коновязи, вошёл в огромную тёмную избу. Народа там оказалось не мало, чего даже сам Гилберт не ожидал. Стоя кучками перед стойкой или у окон, а также сидя на лавках, шляхтичи утоляли здесь свою жажду. Кто-то попивал гретое пиво, а кто-то горячий мёд, варёный на масле, водке и пряностях. Обстучав сапоги у входа, и стряхнув с потёртого кафтана снег, молодой человек прошёл внутрь избы. Найдя себе место в углу, и усевшись за стол, Байльшмидт невольно прикрыл уставшие глаза. В корчме пахло горячим мёдом, дух которого негой и теплотой пробежался по замёрзшему телу, и то в мгновение ока стало вялым и непослушным. Но миг наваждения и усталости постепенно прошёл, тем более что на стол принесли дымящийся чугунок. Его жар пробудил желание голода и, не выдержав, молодой человек стал глотать с жадностью напиток, осматривая корчму и людей, что здесь собрались. В избе было довольно темно, окна замело снегом, что так неожиданно выпал не в свою пору. Чело печи загородили несколько человек, собравшихся возле неё и, тем самым, заслонив собой свет от огня. Они что-то рьяно обсуждали, и видимо, вся корчма грела об их языки уши. Гилберт решил не отставать, и тоже последовать всеобщему примеру. — Да брех всё это! — раздался мужской возглас в полутьме. — Может быть, но слухи на пустом месте не рождаются. — Ты считаешь, быть войне?! Иисусе Христе, почему же тогда король ничего не предпримет? Почему отчизна безмолвствует? — Нечего нам бояться, мы под покровительством Святой Девы, что могут эти собачьи дети? — голоса перебивали друг друга, не давая закончить мысль. — Но нас всего наберётся несколько тысяч, а их орды. Что можем мы… — Главное не количество, а качество! Говорю я. Речи Посполитой не впервой грудью своей защищать веру Христа и народы ей уповающие. Эти псы, воя на луну, думают, что она спасёт их? Ничего подобного! Гилберт, всё больше не понимал, о чём речь. О каких псах, о какой луне говорит собравшийся народ. Война? — А вдруг наши собаки пойдут на сторону врага?! Что тогда?! — разговор стал переходить в спор. Тон становился с каждым разом всё настойчивее и резче, царила напряжённая грубость, казалось, ещё чуть-чуть и правоту речей своих будут уже доказывать кулаками. — Собаки? С чего ты взял? Татары верны нам, хоть также луной околдованы. Им здесь позволили стать такими же, как мы, подобным шляхте. Неужели на той стороне будет что-то весомее? — На той стороне имеются богатства, о которых ходят легенды. Есть по сути, чем возбуждать к нам неверность. — Да перестань! Гул голосов стал усиливаться ещё сильнее, а в избе становилось всё жарче. Глава наемников уже перестал понимать суть спора, запутавшись в надрывных голосах соседей. Единственное смог уловить его слух — с юга приходят неспокойные вести. А слова «война» и «предательство» содрогали воздух вокруг людей, что столпились возле печи. Но всё-таки ночь сделала своё дело, людские чувства и эмоции постепенно стали затухать, как огонь без воздуха. Было видно, что речи странников и торговцев заинтриговали собравшихся, но не напугали. Что для Гилберта было диковинкой. Не зря же он считал поляков странным народом. К ним очень подходила пословица: «Пока жареный петух не клюнет». Именно так, и только так он мог охарактеризовать себе ляхов. В них практически отсутствовало чувство самосохранения, а вот любопытства и геройства хоть отбавляй. В избе эхом начали раздаваться храпы и посапывания. Гилберт же никак не мог заснуть. В отличие от всех остальных он не мог просто так взять и забыться в дрёме, после таких новостей. Ему не хотелось себе признаваться в том, что он боится войны, но это было именно так. Приобняв себя за плечи и прислонившись боком к стене, пруссак пытался себя успокоить. Но не получалось. Осознание, что если будет война, то ему не удастся избежать в ней участия, не давало покоя. Неужели это его жизнь? И лишится он её от басурманской сабли, где-то далеко от дома, на чужой стороне? Одиночество надавило на всё его естество бременем. Кто о нём вспомнит? Неужели Феликс? Уж кто-кто, но не молодой пан. А что он оставит после себя? Зачем он здесь? Густав... война... лицо старого пана, Керт и товарищи по оружию. Это и есть его семья? Кто бы мог подумать, что он будет испытывать к мальчишке какие-то трогательные и искренние чувства. Его девичье личико, надутые губки и извечно недовольный чем-то взгляд. Улыбка непроизвольно озарила лик пруссака, при воспоминании об этом ребёнке. «Чудной мальчишка, — шептали в голове думы. — Так хочется, чтобы желания стали явью…» Мысль оборвалась, запуталась, слова стали простыми звуками, не имеющими смысла. Натянутые струны воображения нарисовали ему образ Густава, что сел рядом с ним. И положивши голову на его плечо, стал опалять жаром своего дыхания шею молодого человека. Образ что-то рассказывал, Гилберт соглашался или спорил с другом. Но сути разговора не прослеживалось. Наверняка тот рассказывал одну из своих забавных историй, которые видимо, всё же, выдумывал. Но всем говорил, что чистая правда на его устах. И никто с ним не спорил. Никогда. Все в отряде лишь только и ждали вечера и очередной байки от завсегдатая по данному вопросу. — А девушки там, прекрасней всех на свете, — ворвался в сонное сознание Гилберта смысл слов, которые бурчал за его спиной друг. «Неужели? Чем же они прекрасны?», — мысленно спросил глава, а яркое воображение уже рисовало ему в дрёме тени очаровательных дев. — Они верные. Собою статны, высокие, у них светлые волосы да серые глаза. А когда идут по воду, то будто плывут. В народе прозвали их «лебёдушки». «Где же водятся подобные птицы? Может и я поймаю себе одну?» — В моей деревне водились такие, хотя сейчас не знаю. Давно меня не было дома. «Да брешешь ты, Густав. Что за вздор. Ещё чего придумаешь?» — Ей Богу, не брешу! Полабские земли очень плодовиты, ты просто там ни разу не был, вот и не веришь. Жил ведь на Поморье, экий волчий сын! Но видать приливы у вас очень громкие, раз ты не слышишь, что вокруг творится. «Вот ещё… — фыркнул про себя Гилберт — …зато ты всё слышишь», — а у самого уголки губ понемногу начали разъезжаться в улыбке. — И что ты бы без меня только делал? Живёшь, как в коконе, — усмехнулся друг, широкими ладонями своими сотрясая воздух от возбуждения. — Я, кстати, ведь тоже лебедь. Подтрунивающий лёгкий удар в бок, явно свидетельствующий о том, что повествователь говорит что-то очень важное. — Лебедь, по нашим поверьям, птица верности и целомудрия, между прочим, — прошептал на ухо своему другу Густав, образ которого так и не хотел покидать его. «Куда же ты улетел тогда?», — вопрос застыл на устах. — Ох, люлю-люлю-люлю… — зачем-то запел товарищ за его спиной. «Почему не отвечаешь?», — боль на сердце защемила грудь. А в место ответа сосед вновь начал напевать: — Ох-хо, люлю-люлю-люлю! — голос его был то мягким и тихим, то звонким и прерывистым, переходя иногда даже в свист. Грохот, от которого затряслись стены избы, пробудил молодого человека, невольно вздрогнувшего всем телом. Кто-то, уходя, очень громко хлопнул дверью, что и вырвало молодого человека из сна. Гилберт, прислонившись вновь к стене, сделал глубокий вздох. От дрёмы осталось лишь чувство ирреальности, и мутность в голове. А из-под стрехи в окно стучался сильный колючий ветер, звеня мокрой крупой. Сквозь щель сквозило холодком, издавая протяжный звук: — Ох, люлю-люлю-люлю.