Aide Sanze Zaide

       Он шёл, не разбирая дороги, пиная ногами опавшие сухие листья. Иногда спотыкался о затаившиеся пеньки, и громко ругаясь, злился от досады. Хотя злоба скорее была на самого себя, чем на Байльшмидта. Но и тот ещё хорош, экий чёрт белобрысый! На глаза сами собой наворачивались слёзы, грудь жгло щемящее чувство обиды. Мысли теребили, кружились, как вороны вокруг мертвечины. «А что скажет отец? Как он отреагирует? Накажет, ей Богу, накажет! Коня-то украли, сраму-то дома будет, на смех подымут! Девки дворовые сбегутся, разнесут весть по всей окрестности, на завтра каждая подзаборная собака знать будет! Байльшмидт, чтоб тебе пусто было! Волчье семя!» В думах крушился он на главу рейтаров всеми словами, которые узнал за довольно короткий срок своей жизни. Но и их, казалось ему, было мало. Пан Феликс не решился идти домой, слишком было стыдно. Плутая по тропам, он остановился возле огромного дуба с размашистой кроной, что было ему знакомо с детства. Прислонившись к нему спиной, юноша сполз на землю. Ноги ноют от усталости, тело иззябло. Так сидел он, пока сумерки не окутали лес. Прижав к груди колени, он унимал рвавшиеся наружу горькие слёзы — плод взрослого лукавства и притворства, что пришлось ему испытать сегодня на себе. Купол разразился снегом, стало ещё холоднее и неспокойнее на душе. «Будь что будет», — решил Феликс и, собравшись с мыслями, направился в сторону дома. Через некоторое время погода утихомирилась, облака, опустошённые, растаяли в забвении. На небе зажглись звезды, морозно мерцая в пустой глубине.       Свет из окон усадьбы освещал спящий сад, белые ветви деревьев очерчивали собою узоры. Тропа под ногами сверкала призрачными искрами, тишина звенела. Подойдя ближе к дому, молодой пан услышал пение дворовых девушек, что сидели в людской и выводили голосом божественные песни. Подкравшись к окну и заглянув в запотевшее стекло, юноша стал всматриваться в смазанные образы, что рисовал тусклый свет. Мать его сидела в центре горницы, девушки по сторонам на скамьях. Все они пряли, а песня делу не мешала. Камин трещал сосновыми брёвнами, то угасая, то вновь набирая силу. Из-за чего расставленная на длинных дубовых полках оловянная посуда отвечала яркими бликами, мигая, будто звёзды. Жужжание веретена и постукивание спиц успокаивало, создавая чувство уюта. Пан Феликс направился к крыльцу, и уже было, ступивши на него, замер. Знакомый бас окликнул его, заставляя вздрогнуть. — Где же пропадал? Подумать только, — молвил старый пан, подходя к сыну. Феликс обомлел, дыхание дрожало, вырываясь из уст. Не выдержав больше той тоски, что давила на него, он, развернувшись на пятках, упал отцу в ноги, лбом уткнувшись в его сапоги. Золотые волосы разметались на снегу. — Чего же так сразу-то? Али натворил чего? Собаки не брехали к твоему приходу, да и во дворе Ярека не видать, — старик замолк, мерно посапывая своим большим с широкими ноздрями носом. — Отец, смилуйся! — прохрипел мальчишка, пальцами своими вонзаясь в снежное покрывало. — Проворонил коня! Обманули! Байльшмидт! — уже не зная с чего начать, завопил юноша, выпалив пожилому отцу всё на духу, что в голове ещё цеплялось за память. Слова, которые вкратце должны были изложить всё о произошедшей оказии, вырывались из уст, становясь паром на морозе. — Что Байльшмидт? Чего опять учудили? — бормотал старый пан, отцепляя от своих ног мальчишку. — Да уймись, выпусти меня, чего пристал как клещ?! — прикрикнул он, не выдержав. Пение оборвалось, тишина вновь заполнила собою всё в округе. В окнах замельтешили тени. — Забрал коня… и уехал, — всхлипнул юноша, выдавив из себя то, за что ему ещё не могло попасть. Дальнейшие выяснения произошедшего поляка очень пугали, не хотелось освещать все подробности. Но ведь перед ним его отец, он всё равно до всего дознается. Зачем же тогда юлить? Ох, как было неуютно Феликсу, краска опалила уши. «Срам, срам!», — билось в голове, подобно птице в клетке. — Идём в дом. А то продрог весь. Поднявшись с земли, не без помощи отца, юноша поволочил свои онемевшие от холода члены. Тут и мать оказалась на пороге крыльца, заворковала успокаивающе. Девки столпились у двери, сверкая своими любопытными глазками. Опустившись на шкуры перед камином, молодой пан невидящим взглядом стал всматриваться в пламя напротив. Позади него раздавались голоса, чужие шаги, звон посуды. Мать что-то причитала. Но и её голос помутнел в сознании, растаяв, будто туман на рассвете. Немного погодя он уже дремал и ничто не могло пробудить его.       Оклик петуха разорвал цепи сна. Умывшись, молодой пан присел на скамью в горнице подальше от камина, не желая привлекать к себе внимание. В голове до сих пор мутилось. По натуре своей он воспринимал всё близко к сердцу. И этот удар, казалось бы, от человека, который для него ничего не значит, сильно задел юношу. Ему казалось, что Байльшмидт мог бы стать ему другом, но одновременно он испытывал к нему подобие зависти. И эти чувства соперничали, не давая определиться в выводах. «Хоть он и не поляк, но всё же, когда скачет на коне, нет никого прекраснее, чем он», — думал мальчишка. А может просто Феликс мало видел, вот и преувеличивает образ пруссака в своих глазах? Но последний даже в лохмотьях выглядел более величественно, чем какой-нибудь шляхтич, разодетый по последней иностранной моде. Достоинство, непоколебимость, дерзость, самоуверенность — всё это принадлежало Гилберту, а не ему. Может, это из-за того, что тот уже избрал свой путь, а он, Феликс, ещё нет, поэтому подобен неоднородной массе, которая не знает, на какую сторону переметнуться, чего желать. Юноша, ещё нигде не служивший и ничего толком не делавший, не ощущал опоры под ногами. Всегда, при виде Байльшмидта, в его уме рождался призрак другой жизни, той, которая дразнила и манила, которая могла бы быть его, но требующая неимоверных усилий взамен. Выросший в покое, под родительской опекой, в доме, где ему ничего не запрещалось, ибо он был единственным ребёнком в семье, Феликс не имел никаких оков. Он мог всё себе позволить и сделать, и ничего ему было не нужно, ничего не связывало. Из-за этого он извечно был увлечён каким-нибудь мимолётным занятием, пока оно его не обременяло или не надоедало. Но это забвение было раньше. С появлением чужака в его жизни всё переменилось. Образ чёрного рейтара пробудил что-то давно уснувшее в глубине — расплывчатые чувства тоски и одиночества; перед глазами стали кружиться клубы неясных желаний и надежд, зависть охватила душу паутиной. Именно поэтому ему очень хотелось побывать в столице, хоть одним глазком поглядеть на ту, другую жизнь. Впитать её и попытаться найти самого себя. Но человек, на которого он рассчитывал, и в котором видел некий пример, подставил его. Из-за чего молодой пан всё больше и больше испытывал к нему ненависть и злобу. «Ничего, он ведь вернётся, а там мы и посмотрим! Как шёлковый станет! Даже если отец и не будет на моей стороне, пускай. У меня много времени припомнить Байльшмидту всё. Он же мой, я его будущий хозяин!» И мечты рисовали ему грядущее, где у него будет семья, дом, очаг, своё место. Красавица жена и много детей, а чёрный рейтар будет привязан на короткий поводок. Ничего не имеющий и жалкий, больше не волнующий своим существованием, не бередящий душу. Подобие тени былых страхов, которым можно будет смеяться в лицо. От приятных фантазий его оторвал отец, что стоя у порога в комнаты, пристально всматривался в своего сына с обыкновенным и привычным уже прищуром на старческом лице. — Может, прогуляемся? — спросил он. Феликс поднялся со скамьи, давая понять, что согласен. Чувство, что не просвежаться они идут, а их ждёт серьёзный разговор, терзало, но против воли отца нельзя встать поперёк. Накинув на плечи рысью шубку, молодой пан отворил дверь во двор, пропуская отца вперёд. Гуляние по саду в полном молчании ещё больше нагнетало. Сквозь белое покрывало снега пестрили яблоки, мигая разноцветьем, отчего рябило в глазах. — Морозец удалой, не правда ли? — поинтересовался отец, будто ему было до этого дело. Такой странный манёвр из-за угла очень сильно встревожил мальчишку. Ведь обычно в их семье всегда всё говорили в лоб. — Пойми, просто не люблю, когда у стен есть уши, здесь спокойнее. А то женщины в доме, не при тебе, конечно, сказано — тары да бары, поговорить спокойно не дадут. Начнут вопить, да слёзы лить. Ни тебе, ни мне это не нужно. Да и нервы матери тоже надобно поберечь. — Как это странно, отец, что вы заходите так издалека, — промямлил себе под нос Феликс. — Не издалека, просто, зачем подымать на уши весь дом? — прищур вновь изобразился на его лице. Моложаво поигрывая улыбкой и блестя одним глазом, старый пан спросил: — Так что же произошло меж тобой и Байльшмидтом?