Aide Sanze Zaide

      В окно рьяно стучал ветер, снег кружился, будто мошки в летнюю пору. Но никому до этого не было дела. Никто не ощущал тех трескучих морозов, что окутали собою округу. Порывы природы утопали и захлёбывались в людской суматохе, что грянула в дом старого пана. Усадьба была опалена светом, окружая всё вокруг себя ореолом, видным издалека. Звуки оркестра заглушали собой не только голоса людей, собравшихся вдоволь повеселиться и отвести душу, но и пургу.       Здесь, среди этой суеты был и молодой пан Феликс. Затаившись за спинами гостей, он рассматривал танцующих дам, не в силах отвести взгляда. Так всё это было в диковинку ему и бередило разум, пеленою забвения окутывая его естество чувством восторга и странной гордостью своего присутствия именно здесь, среди этих пышных и ярких людей. Потерявшись с головой, юноша уже не ощущал, где находится, музыка уносила его мысли и он не вскоре пришёл в себя. Блуждая одурманенным взглядом по гостям, Феликс заметил краем глаза за окнами странное оживление. В запотевших стёклах мелькали чьи-то лица, заинтересованно рассматривающие бал. Занесённые снегом фигуры, а также физиономии с расплющенными носами, выглядели очень смешно и потешно. Молодого человека даже на смех пробрало, оттого, как всё вокруг было радостно, ликующе, беспечально. Это был мир, в котором он чувствовал себя любимым и готовым любить, это было его место. Но опьянение от праздника, красок и звуков прошло так же внезапно, как и началось. Чувство, что чего-то не хватает и скребущая по сердцу тоска сковали душу. Голову вскружила суматоха и, не выдержав более вездесущей кутерьмы, Феликс повалился на лавку. Всё тело его горело, а из глаз текли слёзы, так наплясался он, что не чуял под собою ног. В желании отомстить своему безликому существованию, ему хотелось не останавливаться, быть вечно в танце, дабы не оборачиваться назад и ничего не видеть. Однако по пятам преследовала тень, чернотой своей сгущая краски, метая гром и молнии. Одаривала пламенным неуравновешенным взором, заставляя испытывать свою незначительность и ничтожность. Звуча, будто грохот барабанов из чужой жизни, пробуждала в глубине сознания голос совести, оковывая мальчишку путами понимания своей собственной праздности. Эта тень принадлежала Байльшмидту и, не желая отпускать молодого пана, возвращала юношу с небес на землю. Принуждая каждый раз, к каждой новой их встрече, попытаться измениться, добиться признания и понимания в калиновых глазах. Но как только строгий взгляд пропадал из поля зрения, Феликс забывался и уже снова ничего не хотел, не чувствуя на себе давящих оков, что витали возле пруссака. А ему этих оков иногда так не хватало. Этого странного гнёта, то будто пояс, окольцовывающий со всех сторон, не давая разлиться несформировавшейся неоднородной массе. Именно поэтому через сердце мальчишки часто порывалась тоска, он грустил, не понимая, откуда растут корни его печали. Не хотелось признаваться себе, что скучает по Байльшмидту и нуждается в нём. Совесть шептала на ухо это с каждым разом всё сильнее и сильнее, в попытке донести, что если Феликс потеряет «призрака чёрного рейтара», то потеряет и себя самого. Некому будет заставлять его идти вперёд. Не будет больше соперника, ради которого хочется жить и ни в чем не уступать, не замечая ни дня, ни ночи. Зайдёт его солнце, затонув в болоте рутины жизни. Юноша знал, что за страсти теснятся в груди головы рейтаров, почему тот озлоблен и подобен тигру в клетке, не подпускающий к себе никого. Из-за этого мальчишка даже иногда испытывал чувство вины, хотя не имел никакого отношения к тому, что произошло. Понимание, что когда-нибудь ему придётся быть с ним лоб в лоб в одной «клетке», так как родители не вечны, подливало масла в огонь. Усиливало страх, который юноша пытался скрыть высокомерным своим поведением перед главой и праздностью. Но это не помогало, так как у юнца всё на лице было написано. Феликс с ужасом осознавал, как всё-таки ему необходим Гилберт, что его влияние заставляет его меняться, но одновременно боялся этого и не хотел оставаться с Байльшмидтом наедине. Ведь пруссак был подобен огню, что прекрасен и полезен, пока его не коснёшься. Но поток тяжёлых дум неожиданно оборвался, причиной этого стал Керт, очутившийся возле молодого поляка. Мужчина, склонившись над паном, громко попросил пройти вместе с ним. Видимо, хотел рассказать что-то очень важное. Феликс нехотя вышел во двор вслед за наёмником. Здесь звуки гуляний приглушались стенами усадьбы, и голос Керта был более разборчив. Они спрятались под навесом от ветра и снега. Юноша приготовился слушать солдата, хотя ему это было в тягость… Его, словно рыбу, выловили из воды, лишили того сказочного праздника! Заставили выйти на улицу в такой мороз да ещё и непонятно зачем! Из-за всех этих сгрудившихся в его голове мыслей, личико мальчишки скривилось в недовольную мину. Однако, усмотрев на себе взгляд Керта полный мольбы, молодой пан не без малой толики силы выдавил из себя: — Что-то случилось? Ты выглядишь взволнованно. Хотя я вряд ли смогу чем-то помочь, тебе нужно было обратиться к моему отцу, а не ко мне. — Нет, молодой пан, это касается именно вас, — отрезал мужчина, голос которого слегка дрожал на морозном воздухе. Музыка и крики людей доходили даже до сада, разносясь эхом по округе. — Что же меня касается? — расстроенно зевнул Феликс, не желая забивать свою голову чужими проблемами. — Наш глава как в воду канул. Должен был приехать ещё вчера вечером, мы его и ждали. Но его всё нет и нет! Позвольте нам выехать ему навстречу, ведь мало ли что могло приключиться… Всякое бывает, да и пурга какая сорвалась с цепей… — Да что с ним станется? Он же тот ещё вояка и сможет за себя постоять, — буркнул юноша себе под нос, чувствуя, как в его сердце вновь пробуждается что-то тревожное, вязкое и тягучее, подобное одиночеству. — Есть силы, против которых человек ничтожен… Дайте добро, прошу вас, пан Феликс. Если Вам безразличен Байльшмидт, то подумайте хотя бы о своём коне, о Яреке! Есть вероятность, что вы его больше не увидите! Мальчишка, прижавшись спиной к стене, погрузился в тягостные для него думы. Зелёные глаза спрятались под опущенными ресницами. Сейчас, своими, казалось бы, ничего не значащими для других словами, Керт напомнил Феликсу о чёрном мареве. Мареве, которое он ненавидел, презирал, завидовал и ощущал другие клокочущие в спёртой груди непонятные чувства, но не было там безразличия и это пугало больше всего. — Хорошо, ступай и приведи его ко мне, — молвил юноша, не отрывая взгляда от заснеженных насыпей. — Коня?! — переспросил одурманенный восторгом на согласие молодого хозяина солдат. — Байльшмидта... приведи Байльшмидта. Верни его домой, верни его мне… Керт удивлённо застыл на месте, разглядывая в полутьме образ молодого пана, что обнявши себя за плечи, пытался согреться, то ли от холода, то ли от пустоты, которая давила на него изнутри. — Я возьму с собой ребят и мы отправимся на поиски. Обещаю, я сдержу слово, чего бы мне это ни стоило! Мы вернём их! — положив руку на сердце и поклонившись, мужчина уже готов было покинуть сад, но хриплый голос Феликса остановил его. — Не говори отцу, куда вы отправляетесь на самом деле. Если спросит, скажите, что едете делать обход. Не привлекайте внимания. — Будет исполнено, молодой пан! Вскоре Керт растворился в тени усадьбы и пропал из виду. А Феликс так и не сдвинулся с места, пытаясь унять что-то неведанное, но очень горячее и жгучее, доселе не ощущаемое им в груди. А бал продолжал кружиться в пляске, подобно вихрям в небесах.