Для самого себя. Начало

Четвёртый день       Целый день я проработал в кабинете. Сегодня мело с самого утра: ветер сонно бросал в стёкла белое крошево. Под это шуршание я чуть не задремал. Ведь просил оставить моё старое кресло, так нет же – смена офисной мебели. Да только начальникам – новьё, а нам, значит, их старьё. Я даже расписался, что в моём кабинете всё заменили, лишь бы отстали, но провёл весь день в разъездах, вернулся и... Здравствуй, кресло-кровать! Из чьего кабинета оно ко мне переехало? Как вообще можно на таком работать? Достаточно было посидеть в нём час-другой, и клонило в сон. Спасибо, что не тронули старинную чертёжную доску. Её я нашёл в одной из забитых барахлом кладовок нашего управления, когда только устроился на работу, и перетащил к себе. Я, конечно, доску не использовал, но смотреть на неё мне нравилось. А вот созерцание того же плоттера, постепенно переходящего в разряд артефактов, не приносило такого удовольствия.       Выйдя из управления, я, наконец, смог проснуться. Фонари у входа разгоняли ранние зимние сумерки. Слева я заметил непонятное мельтешение нескольких фигур. Приглядевшись, понял, что двое пинали третьего, и со стороны это выглядело, как перекатывание его ногами. И, может, даже совсем не больно этому третьему, может, это у них, троих собутыльников, развлечение такое. Снегом хорошо припорошило землю – сам по щиколотку утопаю, вот они и решили поиграть.       Моя машина, будто нарочно, была припаркована недалеко от этих игроков. На снегу кровь, значит, всё-таки избили. Я подошёл ближе... Два мудака-переростка пинали какого-то сопляка, совсем мелочь по сравнению с ними. Твою мать! Вчерашний пацанчик: обнял себя за живот, втянул голову в плечи, чисто черепашка, чудом опережая их замахи ногами, сам катался между ними. Чем он им насолил: украл что или территорию не поделили? Правила жизни на улице мне неизвестны, поэтому и встревать желания нет – не факт, что смогу с двумя справиться, особенно если они под кайфом. Пока кто-то из нашей вечно сонной охраны надумает глянуть в камеры или решит выйти покурить, так и башку успеют мне проломить эти «футболисты». Но и пройти мимо тоже не мог: вроде как знакомы с пацаном, жалко его.       – Оставьте парня, – я крикнул им ещё на подходе. – Или хотите в ментовку?       – А те больше всех надо?       – Валите отсюда, охрана в полицию звонит. Камеры видите при входе?       Камеры установили два года назад, но именно «при входе» их не наблюдалось: не со всех точек просматривались. Впрочем, и угол обзора у них был кот наплакал. И потому я надеялся, что эти двое поверят мне на слово. Тот, что с сигаретой, даже не обернулся на предполагаемые камеры, а ещё раз пнул пацана и, нагнувшись к нему, прошипел:       – Молись, сучёнок. Ещё раз увижу здесь... Валим, Кун. – Гнусаво заржав, они потрусили прочь. Я подошёл к скрючившемуся на грязном снегу телу.       – Ты как?       Не дождавшись ответа, я сел рядом на корточки – пацан лежал, закрыв лицо ладонями. Впрочем, крови на снегу было не так много.       – Руки убери, дай посмотреть. – Я потянул его за запястья. – Глаза целы?       Он раздвинул пальцы и посмотрел на меня одним глазом.       – Второй глаз? – Я с силой развёл руки в стороны. – Ты меня хорошо видишь, не двоится?       На лице кровь, подбит глаз. Я потянул подбородок вниз, оголяя дёсны – зубы красные. А вот это плохо – могли селезёнку отбить. Ощупал голову – вроде, никаких шишек, крови тоже, кажется, нет.       – Скорую надо, а то...       Я не успел договорить, как он резво подскочил и, меся коленями снег, отполз на несколько метров. Если так скачет, значит, всё с ним в порядке. Я почему-то почувствовал себя обманутым и поднялся на ноги, порядком растеряв своё человеколюбие. Пацан преспокойно уселся прямо в сугроб у запорошённого куста, и, смотря на меня, загребал рукой снег. Жамкал его, скидывал криво слепленный снежок и загребал новую порцию. Одна нога была без кроссовки – чёрный носок контрастно выделялся на голубом от фонарного света снегу. Поблизости ничего похожего на обувь не наблюдалось. Вздохнув, я принялся разгребать ногами снежное месиво, с каждым шагом увеличивая зону поиска. Если он останется без обуви, то на улице долго не протянет.       – Надевай, не сиди. – Я отнёс ему насквозь промокшую кроссовку, которую отыскал у бетонной клумбы.       Но пацан не отреагировал, а продолжал загребать снег. Я упрямо стоял рядом – ему надо обуться. Наконец он взял кроссовку и начал обуваться. Получалось плохо, особенно, если не подтянуть предварительно носок и не смотреть на то, что делаешь, – как пацан остановился взглядом на мне, так и завис.       – Ты долго задницей снег будешь греть? Идти можешь?       – Нафига?       Захотелось прямо сейчас очутиться в своей машине и не разбираться ни с чем, что меня не касается. Я поднял голову к небу: снежинки ослепительно вспыхивали, стоило им попасть в световой круг от фонаря.       Пацан всё сидел. Он бросил потуги обуться – всё без толку, и зачем-то принялся перевязывать шнурки. Я снова опустился перед ним на корточки.       – Вставай, пора убираться отсюда. Или ждёшь, когда они вернутся?       Я выпрямился, когда совсем затекли ноги и стало понятно, что ответа мне не дождаться.       – Короче, если что, приходи, я вызову тебе скорую.       Я уехал почти сразу, как сел в машину. Едва-едва прогрел мотор.       Решив озаботиться хотя бы подобием здорового питания, я варил картошку в качестве гарнира к сарделькам. Дверь из кухни в коридор на всякий случай оставил открытой, чтобы слышать, что происходит на лестничной площадке.       Картошка почти закипела, и я полез в холодильник, чтобы достать сардельки, когда неясный звук донёсся до моих ушей. Через мгновение звук повторился снова. Это не мопс: не время для их с хозяйкой прогулки. Всё-таки пацан решил ехать в больницу и топчется в подъезде, вместо того чтобы позвонить в дверь. Я открыл.       Он стоял на коврике у порога с опущенной головой и плакал.       – Я... Они... Что я сделал?       – Сейчас-то чего? Уже часа как два прошло. Не убили же.       Я отступил вглубь квартиры, освобождая дорогу. Но пацан не двигался с места, продолжая всхлипывать.       – Я ведь ничего не сделал. Они сразу... За что?       – В скорую звонить?       – Нет, там сразу в приёмник с-сдадут. Я... я умыться. – Он прерывисто выдыхал, не переставая хлюпать носом. – Можно?       – Ну, раз пришёл...       Но заходить пацан не собирался: стоял на пороге и всё тёр руками лицо, которое и так уже было в кровавых разводах – сильно кровила губа. Я взял его за плечо, втянул в квартиру.       – Разувайся, потом в ванную, – и для верности махнул рукой в сторону ванной.       Кажется, я начал привыкать к погоняющим жестам и к тому, что опять зачем-то позвал пацана к себе. Вместо того, чтобы ещё на улице дать ему влажных салфеток или рублей сто и этим ограничиться.       Картошка наверняка сварилась, поэтому оставив страдальца одного, я отправился сливать воду из кастрюли. Сардельки так и остались лежать в упаковке, теперь не до них.       В ванной пацан преспокойно разглядывал себя в зеркало. Умываться он и не собирался. Уже без разговоров я наклонил пацана над раковиной, открыл кран и, намочив руку, с нажимом провёл по его лицу: быстрее отмоется – быстрее уйдёт.       – А-а-а! – заверещал он тоненько и противно, стараясь вывинтиться из моих рук. – Бо-о-ольно!       – Стой спокойно. – Я сбавил напор, вспомнив о ссадине на губе. Всё равно не получится отмыть от грязи его физиономию. А ведь ещё и шея есть, тоже не особо чистая, уши...       Пацан продолжал всхлипывать, щекотно шевеля в мою ладонь губами.       – Что я сделал-то? – снова завёл он свою шарманку, хлюпая водой, – его явно заело на одной фразе.       – Может, хватит? Привыкнуть бы должен.       – Привыкнуть? – Он приподнял голову и попытался посмотреть на меня – с подбородка текла розовая вода, значит, я ещё не закончил. – К чему? – пробулькал пацан сквозь воду, когда я опять нагнул его над раковиной.       – Как к чему? Таких, как ты, на улице бьют без повода.       – А-а-а... – Он рвано вздохнул и замолчал.       – Хватит, пошли, герой, на кухню. Там больше места для манёвров. – Я выпустил его, и, потянувшись было за полотенцем передумал – бумажное было бы уместнее.       – Будет война? – глухо спросил пацан.       – Оклемался, юморист? Значит, можешь сам собой и заняться.       – Молчу-молчу... – Он придвинулся к зеркалу и стал ощупывать своё лицо. Потом перевёл взгляд на полочку с туалетной водой.       – Твоё? Чё так много? Нравится душиться?       – Смотрю, тебе совсем полегчало! Двигай, посмотрю, что с лицом.       Интерес к моей жизни сразу погас, и пацан поплёлся на кухню. Я шёл за ним, наблюдая, как сползшие носки плюхали по полу, сопровождая каждый его шаг.       – Давай ближе к свету. – Я включил бра на стене у дивана и поманил пацана к себе.       Он подошёл, запрокинул голову и закрыл глаза. Лицо у него тоже было мокрым: полотенце я так и не дал – стирать после него второй день мне не улыбалось. Бледный, всклокоченный, чёлка прилипла ко лбу, из воротника торчала чумазая шея, грязная парка была в пятнах крови и спереди залита водой – я, видно, постарался, пока умывал. По сосредоточенному лицу было видно, что пацан приготовился терпеть боль.       Но всё оказалось не так плохо: левая скула чуть больше правой и немного заплыл глаз, нижняя губа кровила, на подбородке виднелась царапина. А ведь могли и череп раскроить. Примериваясь, с чего начать, я открыл бутылочку с перекисью и намочил вату. Стараясь дышать пореже, промокнул скулу, подбородок. Из-за влажной куртки, больше, чем вчера, пахло грязным телом. Примешивался ещё какой-то затхлый запах, словно и вещи, и самого пацана хранили на заброшенном складе. Джинсы, которые и до этого выглядели не особо, сейчас и вовсе походили на половую тряпку. Где он умудрился найти грязь в мороз? Красив, нечего сказать.       – Ты вообще моешься когда-нибудь?       – Я? – он открыл глаза. – Моюсь. Но сейчас не получается.       – Ясно всё с тобой. Есть хлеб и картошка, будешь? У меня ещё дела.       Пацан упал на табурет у стола и чинно сложил руки перед собой. Сегодня он не разделся, и огромная парка, казалось, сидела сама по себе, а пацан, по какому-то недоразумению оказавшийся внутри, болтался в ней, как карандаш в стакане. Чтобы удобнее устроиться за столом, он пытался подтянуть рукава, но у него не получалось – парка, заскорузлая от грязи, гнулась плохо. Одно хорошо, что колени закрывает, в такую погоду, наверное, лучше и не придумаешь. Я бы мог предложить её снять, но тогда ему пришло бы в голову, что здесь не только кормят, но и ночлег дают.       Он ел, с жадностью засовывая в рот варёный картофель чуть не целиком. Туда же заталкивал куски хлеба, пока они ещё могли помещаться. Губа опять начала кровить – пацан то и дело проводил по ней языком, слизывая кровь. Я не стал садиться за стол, а стоял у окна и наблюдал. То ли радоваться, что сегодня он не останется голодным, то ли отвернуться: от его прожорливости тошнило. Крошки хлеба падали на стол, приставали к парке, липли к лицу, но пацан словно не замечал – застывшими глазами смотрел на меня, а сам шарил рукой по тарелке в поисках следующей картофелины.       – Я всё. – Он попытался вытереть рукой лицо, но скривился от боли и сфокусировался на пустой тарелке. Вздохнул и посмотрел в чёрное окно.       – Забирай хлеб себе.       Он встал, сгрёб со стола почти целый батон и засунул в карман парки.       – Можно в туалет?       – Иди уже. – Я бы с больши́м удовольствием в эту минуту закрывал за ним входную дверь.       Пацан ушаркал в коридор, носки всё так же тащились за ним по полу. Значит, вместо стирки полотенец у меня сегодня дезинфекция пола, ванны и туалета. Но после того, как вернусь.       Как только он ушёл, я быстро переоделся в джинсы и свитер – сойдёт для простого визита вежливости. Сдирая этикетку с новой пары носков, старательно отгонял от себя мысль, что с мокрыми ногами на улице зимой очень легко заработать воспаление лёгких.       Простой визит вежливости, как неделю назад успокаивал меня Дим Димыч, говоря «надо идти», перерос в непростую такую пьянку, из последних сил косящую под семейное торжество. Хорошо, что после двух первых тостов никто уже не интересовался количеством и содержимым поднятых мною рюмок.       Новый и единственный заместитель Дим Димыча – Вадим Дмитриевич Сосновский – отмечал юбилей. Я не совсем понял, чем заслужил приглашение на сие важное мероприятие, но отказаться было не с руки. И Дим Димыч мастак уговаривать. Сосновский появился у нас в управлении недавно, явно с прицелом на пост в департаменте, никак не меньше. По нему и так было видно, что он птица высокого полёта: внешность, осанка и какое-то вызывающе породистое, журнальное лицо. Сосновский вообще выглядел значительнее и респектабельнее всех собравшихся.       Его квартира, просторная, со свежим ремонтом, современной мебелью и тщательно продуманным зонированием, с порога заявляла о профессии своего хозяина. Фокусной точкой гостиной был выбран старинный кованый сундук, гармонирующий с тёмным потрескавшимся штурвалом на стене. Рядом висело множество фотографий: фуршетные, ни к чему не обязывающие рукопожатия, постановочные объятия на фоне заснеженных склонов с яркими досками в руках, помпезное открытие новых объектов в белых касках на головах, оттеняющих дорогие костюмы. Среди улыбающихся в рамочках лиц встречались два мальчика-школьника, явно сыновья хозяев дома. По сравнению с остальными, замершими в жизнерадостных оскалах, они казались пришельцами с неведомой унылой планеты. В доме я никаких детей, как ни странно, не увидел.       После обмена приветствиями с такими же избранными в гостиной – я узрел нескольких личностей, что встречал в департаменте по строительству, – наступил черёд пожать руку шефу, имениннику.       Стол, накрытый в гостиной, поражал разнообразием. Салаты и нарезка сменялись горячим – мясными и рыбными блюдами: запечёнными, жареными. Не забыли подать птицу и грибной жульен. В конце появился двухъярусный торт с какой-то необыкновенной прослойкой, ингредиенты которой хозяйка дома заставила гостей угадывать на вкус. Хотелось уйти, но – субординация, мать её. Да и правила хорошего тона никто не отменял.       Большинство мужчин к выносу торта уже сняли пиджаки и ослабили узлы галстуков, женщины начали промакивать лица салфетками и тут же принимались ими обмахиваться, позабыв держать марку. Подмигивания, громкий смех, разговоры не только с соседями, но выкрики для другого края стола, бесконечные движения челюстями... Я сам наелся до безобразия. Казалось, что после сегодняшнего я не смогу смотреть на еду целую неделю.       Уже порядком набравшиеся гости разбрелись по квартире: кто-то не вылезал с балкона с сигаретой, меняя лишь собеседников, кто-то оккупировал мягкую мебель, кого-то сослуживцы, пьяно хохоча, вылавливали с лестничной клетки, обнаружив их долгое отсутствие. Были те, кто рискнул догнаться ликёром, выставленным с фруктами на маленьком столике в углу гостиной. Неловкие топтания, называемые танцами, набирали обороты вместе с повышением температуры в помещении. Только Дим Димыч да виновник торжества производили впечатление трезвых. Наверное, именно поэтому они ни разу не присоединились к танцующим.       За вечер Сосновский успел поговорить чуть не с каждым из приглашённых: кого приобняв за плечи и отведя в сторонку или просто подсев рядом, кого сопроводив с сигаретой на балкон. Меня он почему-то обходил стороной. За что хотелось пожать ему руку ещё раз – я не чаял скорее свалить отсюда, избежав любого взаимодействия. Хватало общения со всеми на работе.       Расходились по домам ближе к полуночи.       На улице ощутимо похолодало. Обняв себя за живот, лелея надежду сохранить так тепло подольше, короткими перебежками, пережидая порывы ледяного ветра, я двинулся к дому. Зайдя в квартиру, какое-то время стоял, прислонившись к стене в коридоре. Казалось, даже она была теплее меня самого. Нечего и думать, чтобы начать убираться после визита пацана, как я хотел. Впрочем, принять душ я могу, в ванную он ведь не залезал, да и полотенцем не пользовался.       Уже в кровати, захмелев от тепла и почти заснув, я зачем-то ещё раз вспомнил, что так и не дал пацану полотенце. Пятый день       Я не сразу вспомнил, где вчера поставил машину. Она отозвалась, пиликнув сигналкой от второго подъезда. Заведя мотор, я достал из багажника щётку со скребком. Когда чистил лобовое стекло от наледи, за спиной раздался натужный ржавый скрип. Я оглянулся: мой знакомый пацан, наполовину скрытый кривой горой кирпичей, стоял, вцепившись в ручку двери железной двери, и щурился на свету. Значит, он ночует в этом подвале. И сколько, интересно, там бомжей? Я ждал, что за пацаном начнут выползать остальные, но никто не появился. Повезло парню, обзавёлся отдельным жильём: в его положении – это идеальный вариант. Или всё-таки были другие бездомные, но свалили раньше?       Мороз начал колоть ледяными иглами руки, и я вернулся к прерванному занятию. Краем глаза заметил, что пацан подошёл ближе. Я повернулся, кивнул ему и снова продолжил бестолково тыркаться скребком в стёкла машины, снова и снова проходясь по уже очищенным местам. Пацан явно чего-то ждал, а я, пытаясь не обращать на него внимания, продолжал создавать видимость занятости. Вся эта ситуация нервировала. Наконец, заставив себя прерваться, я открыл заднюю дверь и, не глядя, кинул внутрь скребок и щётку. Чтобы лишний раз не встретиться глазами с пацаном, я, не глядя по сторонам, запрыгнул в машину, переключил рычаг скоростей на первую и плавно нажал на газ. Пацан даже не шелохнулся, чтобы отойти и дать мне уехать. Я всё больше раздражался: ну что ему надо?! Я ничего ему не обещал и нет моей вины в том, как он живёт!       Послушав шум двигателя, я, отгороженный от всего, решился и опустил стекло.       – Эй, как тебя там? – спросил я и сразу сообразил, что он, кажется, уже называл своё имя, которое начисто испарилось из головы.       Пацан шагнул к моей двери. Глаз, веко, скула – на лице расплылся фиолетово-чёрный синяк. Опухшая губа и засохшая кровь на подбородке завершали картину. Хорош! Если он где-то побирается, то в таком виде он на еду себе не насобирает: на него смотреть страшно. Такому не подадут.       – Как тебя зовут?       – Лёш… Лёшка. – У него задрожала нижняя губа, здоровый глаз нехорошо заблестел.       – Тебе денег дать?       Негнущейся рукой я полез во внутренний карман куртки, достал бумажник. Всё-таки пацан заплакал. Зачем я поставил тут машину, зачем вообще с самого начала заговорил с ним? Как всё было бы идеально, если бы хозяйка мопса в тот день вызвала полицию, а я не вышел из квартиры. На ощупь я достал из портмоне одну купюру и протянул в окно. Из поддёрнутых рукавов куртки выглядывали грязные обветренные руки. Я ждал, что вот-вот он протянет руку и возьмёт деньги, но пацан не двигался. И влажная дорожка на щеке не пересыхала.       – Бери, тебе поесть надо.       Я потянулся к нему рукой и увидел, что собираюсь дать тысячу. Но было плевать, лишь бы он взял деньги и я смог уехать.       – Держи. – Я впечатал тысячу ему в грудь.       Он опустил голову и посмотрел на деньги. На подбородке повисла мутная капля. Если я не уеду сию секунду... Будто кто когтями вёл мне по нутру: вспарывая, выворачивая кровавые лохмотья наружу. Я ощущал, как, ворочаясь, вздымается во мне что-то тяжёлое, патриархальное. Словно проснувшийся первобытный инстинкт готовился вернуть себе когда-то оставленную им территорию.       Я приподнялся на сиденье, втолкнул деньги в карман парки и… оторвался от пацана. Отвернулся, нажал на газ, выдохнул и всё забыл. Вот же, мелкая сволочь, весь день мне испоганил.       День и впрямь прошёл на редкость отвратительно. Сначала на работе завис компьютер. Потом, после ухода айтишника, он отказался открывать последний файл. Поняв, что лучше сделать базу заново, тем более что работы всего-то на час с небольшим, я сидел и тупо вбивал в ячейки всю информацию по новой. К концу дня документ, с которым я уже успел попрощаться, открылся, правда, в покоцанном виде. Машина, чтобы отвезти меня домой, завелась не сразу. Я напрягся – вдруг бензонасос полетел? Но после третьей попытки мотор заработал. Значит, дело в сигнализации, и значит, надо проверить электрику.       В подъезде на подоконнике сидел Лёшка – я не удивился. Привалившись спиной к стене, он натянул куртку на ноги и улёгся щекой на колени. Напомнив себе, что на мои деньги он наверняка хорошо поел, я захлопнул за собой дверь квартиры.       «Тысяча в день и только на еду, да чтоб я так жил!» Так и ещё всяко-разно успокаивая себе, я ужинал, мыл посуду, принимал душ и пытался читать перед сном. Я и заснул, уговорив себя, что деньгами всё можно поправить.       А ночью мне крутили фильм для тех, кто спит, на несуществующем сон-канале «Discovery Channel». Маленький, забившийся в угол норы волчонок – дикий, ощетинившийся – показывал крошечные зубы и трясся всем тельцем. Страх пропитал его всего. Страх перед подступающими всё ближе огромными волками. Мгновение – и железные челюсти сомкнутся на его тонкой шее, ещё мгновение – и от него не останется ни клочка шерсти. Я тоже там, рядом с этими волками. Я видел, слышал все запахи, звуки, чувствовал от волчонка чужой запах, но мне было всё равно. Пусть он из другой стаи! Я знал, что через секунду схвачу его, прикусив за шкуру зубами, подгребу к себе, потерянного или отбившегося от своих, щенка, будущего волка, но сейчас едва стоящего на дрожащих лапах и защищающегося из последних сил. И тогда свои же порвут меня на куски. Но я всё равно прыгнул вперёд, загородил волчонка, и сейчас же самый матёрый из всех, оскалившись, бросился на меня.       Я проснулся, тяжело дыша и держа руку на шее. Грудь ходила ходуном, под ладонью бешено колотился пульс. От жуткого ощущения реальности виденного не хватало воздуха, казалось, я дышал не лёгкими – сердцем. Оно толчками пускало по жилам кровь, как досылают патроны в патронник. Ни сглотнуть, ни вздохнуть. Это не сон, всё это как будто было со мной в какой-то другой параллельной жизни: я помнил, как у меня, зверя, на загривке вставала дыбом шерсть, как молотило сердце-метроном в груди... Пусть волчонок чужой, но нашей породы, моей. А значит – мой, несчастный, заблудившийся. Я чуял – мой. Я всё это уже когда-то сделал: прихватив клыками, задвинул его под себя, чтобы больше никогда!.. Чтобы никто вовек не смел...       Едва справившись с собой, отгоняя невозможное иррациональное наваждение, я сел на кровати. Потерев лоб, несколько раз тряхнул головой. Поправил подушку и аккуратно перевернул её на другую сторону: когда спишь на прохладной стороне, ужасы не снятся.