Для самого себя. Начало

Девятый день       Я проснулся от того, что пояс джинсов давил на мочевой пузырь, и сразу вспомнил вчерашний разбор полётов с Лёшкой. Этот фрукт психанул и сбежал. Я поднёс телефон к глазам – час восемнадцать ночи. Значит, разбор полётов был не вчера, а практически сегодня. Я сел на кровати и помассировал виски. И где он бродит столько времени больной, в одной футболке? Надо идти искать – ведь помрёт из-за своего упрямства. К тому же он раздет: я, чистоплюй, поторопился, выкинул всю его одежду!       Одевшись для улицы и выйдя из квартиры, закрыл дверь на замок и прислушался. В подъезде тишина, что и понятно – ночь. Я посмотрел наверх, сквозь лестничные пролёты, и ожидаемо ничего не увидел.       Переехав сюда осенью, я до сих пор никого толком не знал в доме. Кроме, пожалуй, мопса с его хозяйкой. С жильцами знакомиться ни желания, ни особенной возможности не было: я жил на втором этаже и лифтом не пользовался, соседей внизу затопить не успел, меня не топили, соль не одалживал... В любом случае, даже если бы я знал всех жильцов, не ходить же мне ночью по квартирам с идиотскими расспросами: «Вы тут мальчика на лестнице не видели?»       Я всё же добрался до последнего этажа – никого. Засунув руки в карманы и считая ступеньки, не спеша спустился вниз. Выйдя на улицу и постояв у подъезда на ночном морозе, я уже знал, где Лёшка.       Затормозив у подвальной двери, я оглянулся, прежде чем потянуть за ручку. Будто дворники сидели в засаде и ждали меня, чтобы выскочить и повязать. В подвале было неожиданно тепло, даже душно, и – этому я не удивился – черным-черно. Я достал телефон, включил фонарик и осторожно двинулся вперёд, наклоняя голову, когда проходил под нависавшими трубами. Вот будет потеха, если за той стеной или следующей я наткнусь на спящих бомжей, решивших дождаться рассвета в комфорте.       – Лёш, ты здесь? – позвал я не слишком громко, опасаясь и впрямь наткнуться на лежбище опухших и обдолбанных «синяков». – Лёш.       Но никаких звуков и ничего вокруг: ни бутылок, ни пакетов с тряпьём, ни мусора.       – Лё-ё-ёш? – Я обводил фонариком голые стены, освещал бетонный пол и шёл дальше по коридору. – Лёш, ты здесь?       – Чего надо? – наконец раздалось из темноты, когда я дошёл до очередной подвальной псевдокомнаты.       Стараясь производить больше шума – подбадривая таким образом себя, но больше Лёшку, я пошёл на голос и высветил лучом у стены скрюченную фигурку. Футболка знакомо фосфоресцировала зелёным. Я направил луч фонарика на стену над Лёшкиной головой, чтобы не ослеплять.       – Пришёл посмотреть, как ты тут устроился. Пустишь?       – А если нет, уйдёшь, что ли? – Лёшка закашлялся.       – Да легко. – Я потоптался, давая понять, что правда могу уйти. – Так мне уходить?       – Вали!       Споро найдя дорогу назад, я вышел на улицу, закрыл дверь, привалившись к ней спиной. Больно надо его уговаривать. Завтра мне на работу, а времени на сон всё меньше – вот о чём надо думать. Оттолкнувшись от двери, я быстрым шагом направился к своему подъезду, но, не пройдя и половины пути, развернулся и пошёл назад. Пацан по моей вине остался раздетым, не могу же я вернуть его обратно на улицу, считай, в пижаме! Всё упиралось исключительно в одежду.       Второй раз я заходил в подвал, как к себе домой. Быстро отыскал Лёшку в лабиринтах бетонных клетушек и сел рядом, откинувшись, как и он, спиной на тёплые трубы.       – И давно ты на улице? Давно из дома сбежал? – Я догадывался, что отвечать он не будет, поэтому паузы в интервью не делал. – Не жалеешь? А я бы, наверное, не смог так.       Я подсветил телефоном стены вокруг нас в качестве доказательства.       – Страшно ночевать неизвестно где, потом весь день искать, что поесть, зимой мёрзнуть, осенью мокнуть, летом вонять от пота из-за жары, вши, блохи. Свои же заставят воровать, изобьют... Так плохо было с родителями?       Трубы поджаривали мою спину на совесть – наверное, Лёшка выбрал самое жаркое место в подвале. Я расстегнул куртку.       – Не хочешь, силком назад не поволоку. Не устраивают мои условия – имеешь право. Только я не понимаю, неужели болтаться по улицам лучше, чем жить в нормальном доме? Ладно, как бы то ни было, но из-за меня ты остался без одежды, и что теперь делать, не знаю. – Я вертел в руках телефон, борясь с желанием снова включить фонарик. – Дать тебе что-то из своих вещей я не могу. Во-первых, ты в них утонешь, а во-вторых... Нет у меня лишней одежды, чтобы я за здорово живёшь её раздавал, понимаешь?       Лёшкино «да» прозвучало так тихо, будто я сам себе ответил, устав от беседы с собой любимым.       – Что посоветуешь?       – Не знаю, – просипел он в ответ.       – Вот и я не знаю. – Я снял с себя куртку и по наитию набросил на Лёшку, стараясь укрыть. Он в отличие от меня едва одет, даже для такого тёплого подвала. – В принципе, ты можешь посидеть тут до утра – немного осталось, а я перед работой сгоняю в ТЦ, куплю тебе куртку, ботинки какие-нибудь, шапку, свитер со штанами и принесу сюда. Так нормально? Не на улице всё-таки. Кстати, откуда у тебя ключ? Дворники номера всем желающим сдают или только по знакомству?       Лёшка, судя по звуку, скинул мою куртку на пол. Шутка про гостиницу «удалась».       – А я никогда не бывал в подвалах, не сподобился. В школе одноклассники постоянно рассказывали о своих похождениях, звали с собой, но я всегда отвечал, что после уроков занят. На самом деле просто не хотел, брезговал. Зато теперь с тобой вот... Ты не спишь? – В кромешной темноте разговаривалось как-то само собой. – Я тут подумал... Представь, если это был бы не подвал, а пещера, то с потолка бы спускались сталактиты, такие каменные сосульки огромные. В темноте уже не походишь просто так. Или это сталагмиты? Я в школе доклад про пещеры делал. Столько тогда написал, наизусть даже выучил, но мне всё равно четвёрку поставили, потому что перепутал сталагмит со сталактитом. И ошибся-то один раз всего, но географ упёрся!..       Я действительно пытался тогда отстоять свою пятёрку, но учитель и слушать не хотел. Хотя я, наверное, единственный, кто тогда в классе рассказывал не по бумажке. Географ целую лекцию прочёл, что мы неучи неблагодарные, что нам, когда взрослые говорят, надо молчать и слушать, молчать и слушать. Его ненавидела вся школа, и он нас тоже едва терпел, считал грязью под своими ногами. Мы не понимали, как его вообще взяли в школу. Заносчивый, всегда правый... Я повернулся в ту сторону, где сидел невидимый в темноте Лёшка.       – Я никогда не жил с таким, как... – Не мог подобрать правильное слово. – Ты – с улицы и лет тебе... Да я вообще ни с кем не жил, возраст тут ни при чём. Я не знаю, как надо себя вести, как правильно разговаривать. Может, про врача как-то не так прозвучало, но ты ночуешь неизвестно где, с кем, ешь какую-то дрянь, не моешься, я хочу знать кого я впускаю в свой дом. Насекомые всякие... Профилактика заболеваний – тоже совершенно нормально. В общем, вставай и пошли домой. – Я поднялся на ноги и отряхнул джинсы от песка и цементной пыли, что наверняка собрал с пола.       И пусть горло перегрызть мне этот волчонок не сможет, а попить кровушки – легко, Лёшку я здесь не оставлю.       – Ты ж сказал, что не поволочёшь? – раздалось из темноты.       – Что? – Я, решившийся на серьёзный шаг, словно получил под дых, откуда не ждал.       – Ты сказал, что не поволочёшь назад, если я не хочу.       – А ты не хочешь? – Я включил фонарик на телефоне и направил его прямо на Лёшку – издевается?       – Хочу. – Он тяжело вздохнул и встал с пола. – Надо быть идиотом, чтобы не захотеть.       – Имей в виду, что я не откажусь ни от одного правила. И врач. Только в таком случае...       – Да понял я уже, понял, – сказал Лёшка так, словно это я, а не он был ребёнком.       Мы выбрались из подвала. Он закрывал дверь на ключ, а я рассматривал звёзды. Соседние три дома вместе с моим образовывали двор-колодец, и огни с улицы сюда почти не попадали, поэтому над нашими головами, словно крыша, висел чёрный прямоугольник неба, сплошь усеянный звёздами. Дверь всё не закрывалась, и я начал замерзать: без верхней одежды выйти на улицу в такой мороз – надо быть самоубийцей. Лёшка наконец закончил возиться с ключом и, судя по скрипу снега, остановился около. В моей куртке он выглядел как настоящий Филиппок. И я ещё удивлялся размеру его старой куртки. Да моя больше той, что я выкинул. Он зябко притопнул ногой, с шумом выпустил воздух сквозь зубы и дёрнул меня за руку:       – Пошли, а? Дубак.       – О как! Сюда на психе долетел, не успел замёрзнуть? Держи, – я нахлобучил ему на голову свою шапку.       – Эта футболка, – Лёшка натянул шапку поглубже, но в долгу оставаться не пожелал, – меня бесит. Другой не было в магазине?       – И меня бесит, – согласился я, решив сбавить обороты и не задирать его. – Я не особо выбирал.       Мы говорили так, будто ничего не было: Лёшка не закатывал истерику, я не бегал, не искал его. Мы просто продолжили начатый ранее разговор.       В квартирку Лёшка зашёл следом за мной, да так и остался стоять, шмыгая носом и не раздеваясь. Теперь-то что? Моя совесть, успокоенная благородным поступком, спокойно заснула, а вот здравый смысл проснулся вместе с раздражением.       – Чего затормозил? В душ и спать.       Опустив голову, он комкал клапан от кармана куртки, делавшей его похожим на пограничника в маскхалате из старых военных фильмов. Не прекращающий хлюпать носом, чуть выше моего плеча, худой, осталось носочком ботиночка пол поковырять – и картинка несчастного сиротинушки готова. Умом я понимал, что Лёшка ломает комедию, но устоять не получилось – накатил такой приступ жалости, что я, поддавшись порыву, стянул с него свою шапку, собираясь потрепать по голове. Но, наверное, слишком сильно дёрнул – Лёшка качнулся вслед за ней и снова шмыгнул носом. И меня повело:       – Где твои родители? Как твоя мама допустила, чтобы ты...       Он закрыл лицо руками и заскулил. Потом прикусил край ладони и, плача, осел на пол. Моя шапка упала рядом.       Дальше Лёшка рыдал, взахлёб и подвывая. Я впервые в жизни видел, чтобы так плакал не ребёнок, а вполне уже взрослый для слёз парень. Чуть не волоком я дотащил его до дивана, снял куртку. Теперь Лёшка давился слезами лёжа. Я сидел около и ждал, когда всё закончится. Иногда сквозь всхлипы он говорил что-то, но разобрать что – было невозможно: одни судорожные вздохи и разрозненные слоги.       – Может, тебе воды? – Мне очень хотелось лечь наконец в кровать, но не оставишь же его в таком состоянии – вдруг опять сбежит?       Рыдания понемногу слабели.       – Мне... Правда... Можно будет тебя по-о-про-о-сить о чём-нибудь, и ты-ы-ы... Выпо-олнишь? – оглушительно хлюпая носом, он более-менее связно выдохнул в плед.       Его детскость... Настоящая или мнимая, но я опять почувствовал, как поддаюсь. Со смешанным чувством брезгливости и нежности я погладил его по голове, по спине.       – Спи. Завтра договорим.       – А мыться? – Лёшка попытался встать.       – Всё завтра. – Я вытащил из-под него плед и накинул сверху.       – А тебя правда Назар зовут? – Он поправлял под головой подушку.       – Зовут.       – Смешно зовут. – Лёшка отвернулся к стене, продолжая кулаком наминать бока подушке.       Я так устал, что меня сейчас не волновало его мнение ни по какому вопросу. Чувствуя себя вымотанным, но и, что странно, эмоционально свободным, я отправился в душ, затем, наскоро вытершись, рухнул на кровать. До звонка будильника оставалось пять часов.       Несколько дней Лёшка приходил в себя: спал, принимал лекарства, ел и снова спал. И снова ел. Куда в него столько влезало, я не мог понять: сковородки и кастрюли, в которых я оставлял ему завтраки и обеды, к моему приходу оказывались пустыми. Холодильник Лёшка тоже не игнорировал: продукты таяли на полках.       Спал он так много и так крепко, как будто отсыпался на жизнь вперёд. Я не трогал его, тем более что за эти дни ни разу не заставал бодрствующим. Лишь на второй день, не выдержав сидящей позы, в которой Лёшка предпочитал спать, я вынул у него из-под головы одеяло и заменил двумя подушками: пришлось сходить в магазин и купить ещё одну. Двенадцатый день       Что я там сказал ему, когда он после разговора в подвале, засыпал на диване, – «всё завтра»? «Всё» наступило, пусть и не завтра. Как только я вошёл в квартиру, то смог сполна насладиться орущей музыкой и Лёшкиными дикими воплями поверх. Одно хорошо: он наконец отъелся, отоспался и горло вылечил. Вон как голосит.       Но из коридора не так хорошо слышно и ничего видно, поэтому я прошёл в гостиную, теперь, получается, в его комнату. Лёшка, взъерошенный, с закрытыми глазами, врубив Цоя на полную, скакал как припадочный на диване и подпевал во всю мощь своих лёгких. Постельное белье выглядело так, словно по нему прошлось стадо буйволов, подушки валялись на полу. Злиться особенно не на что, наверное. Но зубы пришлось сжать. Что обычно говорят и делают в таких ситуациях? Я вообще не представлял, как себя вести с подростками. И как бы мне ни хотелось обесточить этих двоих – и пацана, и комп, – я знал, что вырубить пилот и начать возмущаться – значит обречь себя на ещё один мозгодробительный диалог двух глухих: я говорю, а он делает вид, что не понимает. Больше идей не было, поэтому я решил посмотреть, что будет дальше. Если придётся, досчитаю до миллиона.       Я сел в кресло напротив. Глядя на Лёшкины кривляния, даже покачал в такт ногой и подпел – репертуар Кино помнил ещё со школы. Следующая, кажется, «Весна». Цой зычно гундел из вроде как хиленьких компьютерных колонок. Я не знал, что у них такая громкость. И как у Лёшки голова не оторвётся так ею мотать?       Лёшка вдруг открыл глаза и как в замедленной съёмке наконец остановил свои дрыганья. Спрыгнул на пол, подобрал с пола подушки. А он изменился, на бомжа вообще не похож.       – Любишь Цоя? – мне пришлось чуть ли не кричать.       – Не-а, не слушал никогда. У тебя нашёл. Ничё, нормально.       – Не хочешь убавить?       Лёшка подошёл к столу, нащупал мышку и выключил музыку. И я мгновенно полюбил весь мир – тишина укутала и согрела. Я вышел в коридор, снял с себя уличную одежду, положил на тумбочку сумку.       На кухонном столе обнаружились две грязные чашки, крошки хлеба и хвостик от колбасы. Две чашки вогнали меня в ступор – к Лёшке кто-то приходил в моё отсутствие? Или первую было лень мыть, вот он и взял вторую? Будет лучше, если я сосредоточусь на втором варианте.       Изначально я собирался приготовить что-нибудь существенное, но передумал и остановил свой выбор на омлете, потому что все силы ушли на то, чтобы не сорваться на этого лицемерного меломана. Не поверю, что Лёшка не видел, как я вернулся с работы и наблюдал за его представлением.       Я поставил сковородку на огонь, достал яйца из холодильника и натёр побольше сыра, чтобы омлет получился сытнее. Прикинул, что если не наемся, после можно будет сделать ещё пару бутербродов, если Лёшка оставил мне колбасы. Когда я собрался вылить на сковородку взбитые с молоком яйца, по новой взревел Цой, и от неожиданности я ливанул из миски всё содержимое разом. Капли вскипевшего масла прицельно выстрелили мне на рубашку и тут же расплылись жирными пятнами.       – А что на ужин? – Лёшка оставил Цоя в комнате одного и появился на кухне.       – У тебя не знаю, а у меня – омлет, – отомстил я ему за свою рубашку, танцы на диване и орущего Цоя.       – Я тоже хочу! Тебе целую сковороду будет слишком жирно.       Бомжи все такие нахальные? Но пришлось делиться, а что прикажешь делать. Яйца в холодильнике кончились, и собственную яичницу Лёшке делать было просто не из чего.       – Музыку выключи. – Я не собирался есть под Цоя, под него хотелось напиваться.       Ужиная с Лёшкой за одним столом, я впервые смотрел на него не как на нищего парня с улицы, а как на того, кто хоть и временно, но будет жить вместе со мной. С ним я ощущал себя гостем в собственной квартире. Лёшка же чувствовал себя как дома или в том месте, которое он считал домом – ни грамма робости или смущения. Он спокойно ел омлет, ловко пользовался вилкой и открыто рассматривал меня. Сидел он, снова подложив под себя одну ногу, а другую поставив стопой на табурет – коленка, но уже не голая, возвышалась над столом. Управившись со своей тарелкой, он притащил с плиты пустую сковороду, водрузил на стол и ловко вычистил куском хлеба со дна всё масло и крошки омлета. Вздохнул, глядя на оставшуюся в руках хлебную корку. Взял со стола колбасную шкурку и, покрутив на пальце как брелок, бросил обратно.       Начинать сначала недавний разговор – значит испытать весь накал страстей заново. Но мы толком ни до чего не договорились, поэтому придётся.       – Лёш, мы не закончили. Помнишь, про правила?       Он закинул в рот корочку от хлеба, не торопясь прожевал и, подперев ладонью щёку, воззрился на меня.       – Ну, помню. Я в комнату могу пойти, разрешения на это ведь не надо спрашивать?       – Задержись, пожалуйста, и послушай. Когда ты... – начал я, но Лёшка состроил кислое лицо и заныл:       – Слу-у-ушай, ну зачем это всё? Так ведь хорошо было, а ты опять начина-аешь!.. – Лёшка встал со стула: – Я пойду, а?       – Нет, не пойдёшь. Ты только что поужинал, со стола не хочешь убрать? Диван тоже надо убирать. Проснулся – складывай, там ничего сложного нет. Компьютер выключай – он не должен работать всю ночь. Лёш, это моя квартира, и я хочу приходить с работы и отдыхать, а не любоваться на бардак в комнате и срач на кухне. К которым я, между прочим, не имею никакого отношения.       Лёшка маленькими шажками продвигался к двери. Я решил никак не реагировать.       – Теперь поговорим о комнате... Желание иметь своё пространство я понимаю. Поступим так: в девять, полдесятого вечера я уйду к себе – и тогда ты можешь делать в гостиной что хочешь. Включать телевизор, музыку, но только в наушниках, можешь висеть на люстре... Я не знаю, что там обычно делают подростки в своей комнате. Но без разрушений и чтобы соседи не пришли жаловаться. А в одиннадцать гостиная снова становится гостиной, в которой ты – гость. Отбой – не позднее одиннадцати тридцати. Большего я тебе предложить не могу, тем более что за весь день, пока я на работе, ты, скорее всего, успеваешь оттянуться. Так ведь?       Всё то время, что я говорил, Лёшка стоял в дверях кухни спиной ко мне. Он не сел обратно за стол, но всё же не ушёл. Я засчитал себе это за первую победу.