Для самого себя. Начало

Сорок третий день       Обменявшись любезностями в пятницу, мы не разговаривали все выходные. Когда я оказывался поблизости, Лёшка демонстративно отворачивался. Он даже не появлялся на кухне, чтобы поесть. Но наверняка шастал втихаря, потому что долго продержаться без еды всё равно бы не смог.       В понедельник я сидел на работе перед своим так и не включённым компьютером и всё никак не мог выкинуть из головы наш утренний разговор. Лёшка к моему удивлению был уже на ногах и даже наливал себе чай, когда я пришёл завтракать.       – Так ты гей или нет? – спросил Лёшка сразу, стоило мне перешагнуть порог кухни.       О вежливости он, видимо, не слышал. Стоя у полок, Лёшка взял сахарницу, бахнул себе в кружку полкило сахара, отхлебнул чай, и как ни в чём не бывало воззрился на меня, видимо ожидая ответа.       – Кажется, мы с тобой говорили на эту тему, – сказал я в тон, словно и не было двух дней молчания, и утреннее приветствие – ненужная формальность.       – Но ты так и не ответил.       Лёшка громыхнул на стол тарелку с бутербродами и выставил мою кружку с уже утонувшим в кипятке пакетиком чая, приглашающе махнул рукой и снова встал, опершись на плиту.       Подивившись произошедшим метаморфозам: и разговаривает, и готов меня накормить, я аккуратно сел за стол. Может, если начать есть, Лёшка отстанет с расспросами?       – Ну так? – Мои надежды оправдывать он не собирался ни вообще, ни сейчас в частности.       – Лёш, я всё тебе сказал ещё тогда. – Я развернулся, чтобы видеть его. – У меня нет желания затевать очередные разборки. Я вежливо тебе объяснил, почему не хочу отвечать. Хочешь начать меня пытать?       – Ты придёшь сегодня домой?       Я никак не мог успеть за ним: то Лёшка возмущается, то через секунду становится спокойным, то вроде бы весёлый – стремительно съезжает в уныние. Как у него выходит так быстро? Только что он был готов в очередной раз начать выяснять отношения, но вместо этого вдруг мирно поинтересовался моими планами. Будто собрался к определённому часу готовить ужин.       – Что это ты вдруг?       – Я подумал, что если ты снова собрался...       Лёшка вдруг вплотную занялся содержимым своей кружки: он со свистом принялся втягивать в себя чай, потом шумно сглатывать и после каждого глотка долго смотреть на то, что осталось. Щёки у Лёшки порозовели, он переступал с ноги на ногу, в конце топтания очутился ко мне боком, а после и вовсе спиной. Я видел его смущение всего раз или два. И каждый раз ловил когнитивный диссонанс.       Отвечать Лёшке я не собирался – и впрямь не хватало начать отчитываться. А разобраться, почему он снова спрашивает про мою ориентацию следовало бы. Ведь ничего предосудительного я точно не делал, и никаких двусмысленностей себе не позволял.       Следя за мелькающими чёрно-белыми окнами загрузки – компьютер я всё-таки включил, я размышлял, почему Лёшка сегодня встал так рано. Какие-то дела или внезапная бессонница? Оба варианта мне не нравились. Если плохо спит, значит, что-то случилось, а если дела, то какие? Откуда у него вообще могут взяться дела? В обоих случаях это означало лишь новые сложности. Мне ещё его проблем не хватало, с собой бы разобраться.       И я вновь отправился нарезать почётные круги вокруг своего эшафота: мне никто не нужен, только – я, только мне… Но тогда почему я всё никак не могу успокоиться, почему чуть не каждый день сижу на этих дебильных сайтах про воспитание, в себе роюсь? Всё что-то прикидываю, ищу, тыкаюсь, словно слепой. Почему веду себя с Лёшкой, будто он мой родственник или гость дорогой: готовлю ему, читаю, ношусь, как с писаной торбой. Кто он мне? Я был готов Сосновского выкинуть из своей квартиры, я, который всегда ставил отношения с начальством на первое место!       Хотя визит Сосновского отчасти помог: казалось, мы с Лёшкой тогда впервые перестали быть незнакомцами, людьми, просто живущими под одной крышей. Он в тот вечер сварил для меня кофе: едва успел выключить газ, чтобы не убежало, пролил мимо чашки, ухнув шапкой пены из турки на стол, положил слишком много сахара… Но Лёшка вдруг перестал быть чужим и далёким, а я с неожиданным облегчением скинул маску благодетеля. И чуть всё не сломал, расслабившись и растаяв от встречи с Семёном. Всё, что едва-едва начало получаться. Только зачем мне, чтобы получалось? Я собираюсь жить с Лёшкой и дальше? Для чего я стараюсь слепить из нашего малопонятного тандема что-то адекватное? Кто мне Лёшка, чтобы так стараться, выпрыгивая из штанов?       После встречи с Семёном чтение закончилось, как отрубило, кривые бутерброды на кухне после работы меня больше не ждали, как и Лёшка с книгой на диване. И теперь просто взять и начать читать снова вряд ли получится.       Я думал о сложившейся ситуации на работе весь день и к вечеру принял решение поговорить с Лёшкой откровенно: перестать толкать его к правильным решениям, перестать быть главным. Но к этому моменту я успел так себя накрутить, что не дотерпел до дома и набрал Лёшке прямо из своего кабинета.       – Ты как?       – Нормально, – ответил он полувопросительно, словно тоже заинтересовался: всё ли у него нормально.       – Чем занимаешься?       – Ничем. – И своему безделью Лёшка снова будто бы удивился.       Я замолчал, так и не решив до звонка, что хочу сказать.       – А ты-ы чего звонишь? – Лёшка тоже завис.       – Решил проверить, работает ли телефон, симка, я же никогда с тобой не разговаривал по мобильному.       – А-а, – оттаял он, и я услышал наконец в его голосе привычный пофигизм.       – Я чего хотел спросить... Ты почему сегодня вскочил так рано? Обычно в это время ты ещё спишь.       – Захотелось. А что, нельзя?       И тут впервые я почувствовал, что Лёшкино раздражение каким-то чудесным образом меня перестало трогать, больше не злило, не заставляло напрягаться, ища допущенные ошибки.       – До вечера, Лёш. – Я улыбнулся в телефон и нажал отбой.       Близкий, получается, он мне, вот кто. Сорок пятый день       – Назар, а давай ещё в вопросы? Пять вопросов – пять ответов. Ты мне, потом я тебе.       – Зачем?       – А ты не хочешь? – непритворно удивился Лёшка. – Всё про меня вызнал?       Мне не хотелось ни разговаривать, ни тем более во что-то играть. Сегодня Сосновский, как официальный заместитель, впервые собрал всех и провёл, как он выразился, небольшое рабочее совещание. Хотя на деле это выглядело копией годового собрания, что обычно проводил Дим Димыч в декабре. Но к тому все готовились загодя, словно к экзамену: чем больше проектов было у тебя и чем меньше ты запинался и смотрел в записи, тем сильнее оттягивала карман премия – посовещавшись как-то после одного из собраний, мы вывели такую закономерность. А вот Вадим Дмитриевич предупреждать не стал, а собрал всех в конференц-зале и стал заслушивать каждого, задавал вопросы. В первую очередь его интересовали именно числовые показатели и не только за последний год: думаю, он решил посмотреть, кто чего стоит. Я справился, но лишь потому, что информация, интересовавшая Сосновского, была в бумагах в чёрной папке, которую я забрал домой. Те цифры за последние дни буквально въелись в мой мозг. У остальных собравшихся, переглядывающихся с недоумением, дела обстояли хуже. Кто ж такого ожидал?       И сейчас Лёшке приспичило поиграться. Снова хочет разузнать, гей я или нет? Но, по правде сказать, раздражён я был не из-за Лёшки или Сосновского. Теперь я изводил себя экзистенциальными размышлениями на тему: чего на самом деле я хочу. И вроде бы понемногу разобрался, но почему-то так ничего и не делал.       Лёшка продолжал то тут то там оставлять свои вещи и всё, что попадало к нему в руки. Без малейших поползновений убрать после – видимо, в его системе координат он жил в квартире один-одинёшенек. С полным основанием он считал, что это я должен под него подстраиваться. Желания приобщиться снова к чтению не изъявлял, про школу не заикался. Надо было менять его потребительскую позицию.        Читая умные интернет-мысли и проникаясь духом перемен, я каждый раз решал, что сегодня приду и сделаю что-то правильное и значительное. Но, заходя в квартиру, или после работы не находил в себе сил для таких кардинальных шагов, или, глядя на Лёшку, который вёл сетевые войны с такими же танковыми задротами, как и он сам, отступал, не веря в успех. Я не знал, как начать что-то делать, чтобы не нарушить худо-бедно установившееся равновесие.       Хотя, всё я прекрасно знал: до зубовного скрежета не хотелось ставить под удар своё самолюбие, если ничего не получится. До уверенности Сосновского мне было далеко. Впрочем, не только это мешало. Вдруг Лёшка в ответ на моё «воспитание» слишком взбрыкнёт и я не справлюсь с собой? Ударить не ударю, но вот замахнуться… И какой тогда из меня воспитатель?       – Э, не спи, – поторопил меня Лёшка. – Так что, давай в вопросы?       Почему Лёшка реагировал на мои вопросы или просьбы только, когда сам хотел, а я должен был отвечать ему в любое время дня и ночи и в любом состоянии? И речи не шло аккуратно перевести разговор на другую тему или, сославшись на усталость, попробовать отложить разговор. Лёшка сразу принимался читать лекцию о моей чёрствости, а под конец тупо начинал ныть своё «пожа-а-алуйста». Лучше – ответить.       – Я не хочу ни во что играть. Есть вопросы, так спроси, я отвечу тебе без всяких условий.       – Прямо так ответишь?       – Лёш, дети обычно... – я запнулся, наткнувшись на его потяжелевший взгляд и исправился: – Подростки, подростки. Так вот, пока человек не станет совсем взрослым, он обычно хорошо чувствует и ложь, и людей. Если постарается, конечно.       – Откуда я знаю, врал ты или нет – как я могу проверить?       Снова-здорово, клиент опять недоволен. Да что не так с этим парнем? Стоит сказать ему больше, чем два предложения подряд, и он обязательно найдёт причину, чтобы обидеться или ещё хуже – разозлиться. Мне совсем молчать? Боюсь, что и моё молчание он воспримет как вызов и опять будет пытаться что-то доказать. Ну и как такого заставить ходить в школу? Как убедить следить за порядком в квартире: его немногочисленные вещи, валяющиеся где попало, кружки около компьютера, липнущие к столешнице и даже иногда к полу, батарея пустых баночек от гранатового сока на, наверное, всех горизонтальных поверхностях, рассыпающихся от любого неосторожного движения, оставленный на ночь свет на кухне, в ванной, грязные носки, копящиеся под диваном. А уж оторвать его от танков вообще нереально!       – А ты прислушайся к себе, Лёш. Начать кому-то доверять непросто, но ты попробуй. Ты действительно считаешь, что я тебя обманывал или обману сейчас?       – Ну ё-о-о… блин! Вот нафига ты начинаешь, а? Я совсем тупой?       Хватит, поговорили. На моём раскалённом мозгу можно было жарить яичницу. А лучше зажарить вот этого вот.       – Лёш, я хочу принять ванну. Ты не возражаешь? Тупым я тебя не считаю, причём уже довольно давно, странно, что ты этого не видишь. Но на сегодня всё, спокойной ночи.       В наполненную ванну я добавил три капли пихтового масла. Пока лежал, два раза подливал горячую воду. Спокойствие так и не снизошло. Осталось последнее средство – поспать. Сорок шестой день       – Скажешь правду? – Лёшка плюхнулся напротив меня за стол.       Скоро я буду покрываться сыпью, как услышу это слово – «правда». Дожевав картошку и сглотнув, мысленно прощаясь со спокойным ужином, я ответил:       – Скажу. Но оставлю за собой право не отвечать на личные вопросы. Устроит?       – Ты не жалеешь, что взял меня к себе?       Я ожидал, что он вновь спросит про ориентацию или ещё что-нибудь эдакое, что не принято спрашивать, но иногда так хочется. А тут... Жалел ли я? Если только с самого начала и то, как-то не по-настоящему – не было ощущения непоправимости и уходящей почвы из-под ног. Лёшка напрягал, раздражал, но и вызывал любопытство, даже азарт. С тех пор, как он стал жить со мной, чего я только не испытывал. Казалось, что кто-то наверху вывесил целый список чувств и каждый день ставит галочки около пары-тройки очередных за каждые двадцать четыре часа. Чего не было в этом списке, так это скуки. Может, оно стоит последним?       – Молчишь, чтобы придумать, что бы такого соврать?       – Лёш, ты можешь раз и навсегда уяснить, что я не собираюсь тебе врать? – Сегодня на повестке дня, видать, у меня было лёгкое бешенство.       – Значит, не отмазку придумываешь?       – Если я отвечу как есть, не подбирая слов, а тебя что-то не устроит, ты кинешься в обиду и снова начнёшь качать права. Надоело. Мне есть смысл вообще с тобой разговаривать?       – Я не собирался обижаться.       – Мы с тобой не слишком уживаемся вместе. И дело не только в тебе: я всё время жил один и наверняка что-то не так делаю. Я тебе уже говорил, что мне с любым человеком было бы непросто под одной крышей. Сложно подстраиваться под другого.       – Почему ты ни с кем не жил? – Лёшка, как всегда, услышал то, что хотел.       – Не находил достаточно оснований. Чувства ещё не повод, чтобы начинать вести пресловутое совместное хозяйство.       – Скажешь, не встречался ни с кем?       – Не скажу. Но под одной крышей не жили. По-моему, мы отошли от темы, Лёш. Мне трудно с тобой, и если бы ты хоть чуть-чуть постарался, то я…       – Но ко мне у тебя же нет чувств, так почему тебе со мной трудно?       – Лёш, ты меня вообще слушаешь? Ты действительно не понимаешь, что происходит, или просто разводишь меня?       – Понял я всё, понял. Хуже меня нет. Я – спать.       Последние дни наши разговоры становятся всё содержательнее и содержательнее. Сорок седьмой день       – Теперь ты не будешь со мной разговаривать?       – Почему?       Сегодня на работе Людмила устроила целый банкет в честь своего дня рождения. О возрасте, понятное дело, мы её не спрашивали – кадры нас и так отлично проинформировали. Но и без этого, глядя на разнообразие закусок, количество бутылок водки и хороший коньяк, мы догадались, что речь идёт о юбилее. И сейчас, созерцая напротив себя слишком серьёзное Лёшкино лицо, я понял, что пить мне вообще-то не следовало.       – Ну я же вчера типа обиделся. А ты сказал, что если я снова...       – Я привык к этому, – с облегчением перебил я его, радуясь, что речь не о моём состоянии.       – Что я всё время обижаюсь?       – Именно. Ты постоянно демонстрируешь свою независимость, индивидуальность, свою особую особенность и прочую чепуху. Лёш, не надоело, вот честно?       Меня несло. Только вот в какую сторону? Алкоголь – плохой советчик.       – Я ничего не демонстрирую.       – Вот опять. Сейчас-то ты что со мной споришь? Я тебе говорю, как это всё видится...       – Я не спорю!       – О-о-о, – я схватился за голову, как актёр на сцене в дурацкой пьесе. – Лёш, ты ведёшь себя как ребёнок. Самый настоящий. Ты живёшь здесь потому, что мне стало жаль тебя, а сдавать службам каким-нибудь... Я просто не знаю, как это правильно...       – Пожалел, значит!       Мне вдруг стало смешно. Я понял, что ни капли не злюсь. Наверное, виноват был коньяк. Обычно, когда Лёшка оскорблялся на мои неосторожные слова, неправильный взгляд, неудобный вопрос, я сразу же оставлял его в покое. Я хотел покоя себе, поэтому тут же заканчивал все разговоры и воспитания. А если пойти дальше, чем это кончится?       – Смотри, – я подался вперёд, сложив руки на столе: – Оборванный пацан шатается по улицам, влипает во всякие истории, ночует по подвалам, живёт впроголодь, тебе стало бы жалко такого?       – Не знаю...       – А не врать, кишка тонка?       – Что ты хочешь от меня?! – закричал Лёшка и закашлялся.       – Ты хотел поговорить, вот я и разговариваю. Я с тобой откровенен и мне хотелось бы получать то же от тебя. Это сложно?       Минут пять прошло в тишине. Радовало, что Лёшка не порывался уйти: впервые не хотел сбежать, как только что-то пошло против шерсти.       – Я могу не врать, но ничего хорошего из этого никогда не выходило. Я первый огребаю от своей правды. Я ж не идиот, чтобы себе жизнь портить.       – Ну, святых на этой кухне нет, – я надеялся хоть немного разрядить обстановку. – За проезд я тоже иногда «забываю» платить, да и грузовик, помню, сломал в детском саду. И, кстати, нарочно сломал.       – Зачем ты со мной как с маленьким? Мне, между прочим, уже...       Он, спохватившись, замолк и заморгал в испуге.       – Договаривай. Вот и проверим, какой ты взрослый. – Меня всё больше отпускало напряжение последних недель. Может, в воспитании детей главное – вовремя напиться?       – Больно надо! – Лёшка встал.       – Нет, Лёш, не уходи. Раз тебе уже восемнадцать, то ты должен понимать, что взрослые люди не сбегают, а решают вопросы.       – Откуда знаешь? – Он кулем осел на табурет и перестал дышать.       – Когда по кабинетам с тобой ходили. Если сначала ты говорил врачам, что тебе шестнадцать, то потом забылся и машинально ляпнул восемнадцать. А потом ещё раз. Но раз ты зачем-то скрывал свой возраст, то и я не стал говорить, что всё узнал.       – И что теперь, выгонишь? – Лёшка с шумом выдохнул.       – Ты разве не понял, что я не выгоню тебя, что бы ты ни сделал. И потом, ты ведь школу, скорее всего, не окончил, пойти работать у тебя вряд ли получится, даже со своими восемнадцатью.       – Не закончил, – кивнул Лёшка. – Кто меня такого на работу возьмёт? – Он напружинился и, навалившись на стол, спросил: – А ты правду говоришь, что не выгонишь?       – А ты подумай, раз взрослый уже.       – Но я тебя раздражаю, я же вижу.       – Хорошо, что видишь. – Спиртное понемногу то ли испарялось из организма, то ли трансформировалось во что-то другое. Но эффект этого «другого» мне нравился меньше: хотелось говорить долго и много, выяснять, уточнять, вытащить из парня всё, что получится. – Не знаешь, как это изменить?       – Ты сейчас на что намекаешь? – Лёшка сощурился. – На секс?       – Даже не знаю, как реагировать на твои слова. Ты с головой дружишь? Разве я давал повод?       – Повод!.. Знаешь, сегодня я важно уйду спать, моя очередь.       – Мы не договорили, Лёш. Я не дам тебе уйти. С сегодняшнего дня мы будем разговаривать без гордого хлопанья дверьми. Если тебе, конечно, и правда восемнадцать.       Взять на слабо – оно всегда работает. Особенно на обиженных подростках.       – Давай договоримся, что как бы неприятен не был разговор, будем решать разногласия как взрослые.       – Может, хватит: взрослые, взрослые... – Лёшка отвернулся и уставился в окно.       – Я хочу всё-таки ответить тебе на вопрос, что ты вчера задал. Мне невероятно тяжело с тобой, но я не жалею, что взял тебя к себе. Ты это, кажется, спрашивал?       – А-а, ну ок. Теперь могу идти? – Лёшка хмуро уставился на меня.       – Если хочешь. И пора начинать готовить. Бутерброды – это не еда.       – Что? – он открыл рот.       – Лёш, я хочу, чтобы ты начал готовить ужины. Ты сидишь дома целый день, и тебе не будет напряжно постоять полчаса у плиты.       – Я так и знал, что ты зануда... – Лёшка встал и, сгорбившись, пошаркал из кухни. Ну чисто гопота на районе.       – В понедельник, к моему приходу с работы, приготовь что-нибудь на ужин. Это не обсуждается. Не умеешь готовить, в интернете найди видео, рецепты почитай. Смеяться или критиковать не буду. Спокойной ночи. Пятидесятый день       На столе стояла тарелка с высушенным, словно мумия, омлетом. К чему-то в этом роде я и готовился. Но одно то, что он всё же выполнил мою просьбу подняло настроение.       – Лёш, подойди, пожалуйста, сюда.       – Ну? – Он зашёл на кухню. – Что не так? Всё сделал, как ты хотел.       – Спасибо. А ты как же, есть не будешь? – Я старался казаться искренним и участливым. Почему я должен страдать один?       – Я не голоден.       – Раз мы живём вместе, так и ужинать будем вместе.       – А если я не хочу?       – Садись. От куска омлета ты не лопнешь.       – Ты правда будешь это есть? – усмехнувшись, Лёшка сел за стол.       Я достал вторую тарелку и положил на неё ровно половину нашего омлетного ужина.       – И ты вместе со мной. Ешь. – Я вложил в руки Лёшке вилку. – В следующий раз получится лучше.       Дохрустев первым кусочком омлета до появления хоть какого-то вкуса во рту, я ощутил соль. И больше ничего. Но отступать было нельзя – пришлось есть, тем более что Лёшка сидел напротив и наблюдал. Свою вилку он положил на стол.       – Ты в пятницу пил? – спросил вдруг Лёшка, переведя взгляд на содержимое своей тарелки.       – Да. День рождения отмечали на работе. – Я уже был учёный: чем неожиданней вопрос, тем подробнее надо отвечать на него. Во избежание, так сказать.       – Что именно ты пил?       И хоть вопросы ожидаемо были похожи на допрос, я решил идти до конца: казалось, что от моей откровенности сейчас зависит не только то, будет ли он есть, но и что-то гораздо большее.       – Коньяк. – Я перестал проталкивать в себя омлет и целиком сосредоточился на разговоре.       – Ты пьёшь?       – Если ты про «напиваться», то нет. Могу выпить на праздники, когда встречаюсь с друзьями, ещё по каким-то поводам.       – И сколько ты обычно пьёшь?       Пунктик у него на алкоголе, что ли? Чтобы перестать разглядывать Лёшку, я снова захрустел несчастным омлетом, обдумывая, что ответить.       – Обычно я пью коньяк, три-четыре бокала. Это немного, если мерять снифтерами. Вино – редко. От водки мне плохо. Лёш, давай я тебе так скажу, а то наш разговор медициной отдаёт: я пью мало и нечасто. Мебелью меня не грузят, после – хожу своими ногами.       – И тебе нравится? – Лёшка кивнул на мою тарелку.       – Не комплексуй, бывает. Ешь. Или ты боишься?       Мне понравилось разводить его. Если так пойдёт дальше, то смогу запросто отнимать конфетку у любого ребёнка. Точнее, он сам добровольно её отдаст.       – Ничего я не боюсь. – Лёшка выдохнул, свернул в рулет свою половину ужина и затолкал целиком в рот. Скривился, но прожевал и проглотил.       – Посуду я помою сам, раз ты готовил. Завтра сделай что-нибудь другое, не яйца, и постарайся подгадать к моему приходу, ну или в микроволновке разогрей. Холодное как-то не айс, ладно?       Главное было не засмеяться от своей серьёзности. Уверен, что Лёшка делал омлет утром, сразу, как проснулся. Вот ведь мелочь вредная: допрос учинил, соли всыпал по самое не могу, хотел заставить меня есть в одиночку. Но это – ерунда, ведь он послушался меня! От одного этого слова – «послу-у-ушался» – я готов был съесть то же самое и завтра.       Пить воду на кухню мы ходили с Лёшкой по очереди весь вечер. В очередной свой заход, столкнувшись с ним в дверях и глядя на его недовольную физиономию, захотелось рассмеяться и нажать на его нос, как на кнопку. А ещё хотелось, чтобы он смеялся вместе со мной.