Конь бледный

- По какой причине вы не сообщили об убийстве вашей жены в управление, мистер Гарднер? Холодный голос председателя разрезает голую пустоту огромного зала заседания суда. Джереми жмётся к креслу. Он безобразно лохмат, одежда его не поглажена, чёрная щетина испещрила осунувшиеся за такое недолгое время щёки, под глазами залегли сиреневые синяки. Джереми кусает уже до того искусанные губы, что на них, похоже, живого места не осталось. И теребит ручки строгого судебного кресла. - Мне… Мне угрожали. Моей дочери… Ей два месяца, а я… Я вернулся домой и обнаружил его там. Председатель сжимает тонкими сухими и страшно-костлявыми пальцами папку с делом. Его делом. - То есть, некий Билл Сайфер, известный совету председателей, как «Эмансипатор», заявился вам примерно в половину девятого вечера и угрожал убить вас и вашу дочь, на тот момент уже убив вашу жену. Не могли бы вы ещё раз повторить, зачем он это сделал? Джереми в отчаянии морщит брови, поджимает губы. И говорит тихим срывающимся голосом. - Госпожа председатель, я вовсе не… - Отвечайте по существу, мистер Гарднер. Любое ваше слово может и будет использовано против вас. Это смерть. Страх проходится от копчика вверх по позвонкам и уютным клубочком сворачивается промеж лопаток, гвоздями впиваясь во внутренние органы. Конец, падение, кровь, слёзы, разбитый асфальт, переломанные маленькие серые крылья. - Х-хорошо, - пискляво, собирая силёнки в кулак, отвечает Джерри. – Билл Сайфер потребовал у меня всю документацию касательно дела Диппера Энтони Пайнса, сознавшегося и обвинённого за четыре дня до… до случившегося. Обвинённого в подрыве НБКИ. Председатель Мардж поправляет очки. Откашливается, и продолжает, сверля своими ледяными глазами ужимающегося всё больше и больше Джереми. - Продолжайте, мистер Гарднер. Чем мистер Сайфер мотивировал свой поступок? Джереми прикрывает веки и судорожно сглатывает. Испытываемые им чувства сейчас двояки, или, по крайней мере, не однозначны. Он напуган, жалок, и мал, словно вошь, посреди этого огромного пустого зала с мраморными сводами. Перед глазами поднимаются кровавые росписи, украшающие белые стены треугольными узорами. Он ненавидит. Ненавидит так, как не ненавидел никого прежде. Билла Сайфера и Диппера Пайнса. - Он не делился со мной своими соображениями… - Вы лжёте, - холодно и безразлично прерывает его председатель. – Вы продолжаете ставить палки в колёса следствию, мистер Гарднер. Неужели, солгав, вы надеетесь, что сумеете сохранить свою карьеру? Женщина наклоняется над столом и как будто что-то сокровенное шепчет. - Я дам вам совет, мистер Гарднер. Полезный совет. Расставьте приоритеты правильно – на кону далеко не ваша карьера. На кону счастье вашей дочери. И ваша свобода. Давайте сэкономим время друг друга с наименьшими потерями. Джереми думает, что всю его жизнь разворотила одна-единственная крошечная случайность, до того неприметная в сравнении с сорока шестью годами его жизни, что от осознания ему только больнее. - Он сказал, что Диппер Пайнс важен для него. Не знаю, друзья ли они, или кто, но… - То есть, вы утверждаете, что основной целью акции, совершённой первого декабря, являлось именно освобождение мистера Пайнса, а не сам так называемый в народе «Жёлтый Террор»? - Я вовсе не утверждаю, я…, - Гарднер давится взглядом председателя, - лишь предполагаю. Мотивы этого… человека, полагаю, не известны никому из ныне живущих. - Ваши выводы совету председателей, мистер Гарднер, ни к чему. Есть ли у вас ещё информация, которой вы можете поделиться со следствием? Джереми мотает головой. - Известны ли вам последствия террора, виной которого вы, пусть и непосредственно, стали? Джереми кивает. Председатель снова поправляет очки, вытягивает из ящика полированного стола несколько листов и устремляет на них глаза. - Позвольте, я всё же вас ознакомлю. Чтобы вы имели понятие о масштабах и приняли меру установленного наказания приемлемой. Группа людей, начисляющая свыше четырёх сотен человек, совершила организованное нападение на Оклендскую тюрьму «Синг-Синг», используя взрывчатые и огнеопасные смеси, палки, биты, даже огнестрельное оружие. Большая их часть имела при себе предмет одежды с изображением «революционной символики». То есть жёлтого треугольника с глазом посередине. Вероятно, в момент, когда внимание охраны тюрьмы было сосредоточенно на подавлении внезапного бунта, некто пробрался в управленческий корпус тюрьмы и взломал систему аварийной разгерметизации дверей. Как свидетельствуют камеры слежений, некто являлся самим Эмансипатором. Впрочем, изображение оставляет желать лучшего. Примерно восьмидесяти семи процентам заключённых «Синг-Синг» удалось совершить побег, остальные же тринадцать представляют собой восемь процентов погибших в результате примененной силы со стороны охраны и полиции, и пять – тех, которые бежать были не в состоянии. Большой процент полицейских и охранников находится сейчас в реанимации, около пятнадцати человек пали жертвой Террора. Таким образом мы имеем четыреста шестьдесят беглых опаснейших преступников на свободе. Сегодня третье декабря, мистер Гарднер. За три дня и две ночи преступность в городе с сорока девяти процентов выросла в полтора раза и на данный момент составляет семьдесят три с половиной процента. Полиция Окленда не справляется с разыгравшимися уголовниками, тюрьмы не вмещают пойманных по-новой преступников, так как «Синг-Синг» ими же разнесён в щепки. Все силы специальных служб и полиции брошены на поддержание какого-никакого порядка в городе. Вероятно, через несколько дней в городе будет установлен комендантский час, школы, магазины, рабочие корпорации и офисы будут вынуждены сократить часы приёма и работы, а то и вовсе прекратить своё существование. Через разбой и убийства сочится революционная тематика, тут и там люди устраивают бунты, инфраструктура банков, как таковых, в Окленде вообще через пару-тройку дней перестанет существовать. Где сейчас находятся главы революционного движения – ни полиции, ни спецслужбам не известно. Мэр Уэсли уже запросил полицейскую и правительственную помощь из Сан-Франциско, но сильно положение оная не меняет. Голос председателя хрипнет и дрогает, что выдаёт её отчаяние. Седая металлическая женщина снова откашливается и поправляет очки. - Мистер Гарднер, косвенно, но вы являетесь виновным. Вы должны были в ущерб себе и своей семье сообщить в мэрию или полицию об инциденте с вашей женой и с самим Биллом Сайфером. Это ваш долг, как гражданина Соединённых Штатов Америки, гражданина Окленда, и служителя закона. Вы нарушили свои обязанности, предали свою профессию и свою страну. - Я не сориентировался, я пытался защитить свой дом, неужели вы бы поступили по-другому, председатель Мардж? Вот представьте – вашу жену… Мужа. Дочь… Им угрожают и… - Закройте рот, мистер Гарднер, - резко обрывает его женщина. – Департамент отбирает у вас удостоверение и жетон следователя полицейского управления номер триста сорок четыре, а также любую возможность в дальнейшем иметь должность в сфере закона в любом из Штатов Америки. Ваш дом будет изъят в правительственных целях, как место преступления и компенсация. Частный суд установит вам сумму, которую вы обязаны будете выплатить государству. - Вы не можете так поступить со мной! – Джереми вскакивает и упирается руками в столешницу. Он опять не может сдержать слёз и паники, рвущейся потоками брани наружу. – Я ничего не знал! Я ничего не утаивал и никому не препятствовал! Я требую честного суда присяжных и адвоката, вы поступаете незаконно со мной! Я раскрыл дело, ваше сраное дело об Эмансипаторе! Откуда мне, блять, было знать, что случится этот грёбаный террор?! - Мистер Гарднер, немедленно прекратите кричать и сядьте на своё место, иначе я буду вынуждена вызвать наряд охраны, - спокойно отвечает Мардж. – Вынесенный вам приговор – самый гуманный из всех возможных. За сокрытие улик и масштабы учинённого вам должны были впаять в суде присяжных как минимум восемь лет и лишить родительских прав. Вы должны благодарить своих друзей в полиции и департаменте за такую щадящую меру наказания. Джереми рвано выдыхает. По его маленькому воробьиному телу проезжается бульдозер, впечатывая тонкие косточки и бурые пёрышки в асфальт. Он лишился дома, работы, жены. У него не осталось практически ничего. Гарднер рушится будто грудой гальки в кресло и безжизненно замирает, прикрывая веки. - Приговор окончательный и обжалованию не подлежит, - безразлично заключает председатель и ставит печать на бумагу. – Вам будет выплачено жалование в три тысячи долларов. Можете идти, мистер Гарднер. - А где жить мне прикажете, а, Мардж? Вам хорошо, вы тут сидите, а мы – мы полевые работники. Маленькие незначительные человечки. «Государство несёт за вас ответственность», а чуть что случится, так нет, всю ответственность за сраный Жёлтый террор несу я – крошка хлебная на лице Земли. Это разве справедливо? - Да, мистер Гарднер. Государство и система несут ответственность за ваши жизни. Но не за ваши действия, - сухо отвечает Председатель и поднимается из-за стола. – Я вынуждена вызвать сюда охрану, мистер Гарднер. У вас есть последний… Джереми снова вскакивает и хватает женщину за ворот голубой блузки. - Хватит глыбой притворяться! Встаньте на моё место и подумайте, что делаете со мной! Я защищал свою Родину и пытался сделать как лучше, но семья… Семья это другое! У вас наверняка нет семьи, Мардж, так вот послушайте!.. - У вас есть семья, Гарднер. Так возьмите себя в руки и вспомните наконец, что вы мужчина, - выдавливает председатель и жмёт на кнопку. В комнату врывается охрана. За руки они оттаскивают Джереми и выдворяют его вон. Позже, когда Джерри оказывается на улице, он рукавом утирает текущие по щекам мерзкие слабые слезы, вновь закусывает губы и, скрывшись в закоулке, колошматит со всей силы кулаками кирпичную стену. Сбивает их в кровь, сдавленно кричит, и при всём этом отчётливо осознаёт, какое он ничтожество. «Ты ведь абсолютный ноль и ровным счётом ничего не значишь». Гарднер стискивает челюсти и в последний раз ударяет кулаками о стену. Он этого просто так не оставит. Он ни за что не простит Биллу Сайферу этого. Он в лепёшку расшибётся, но разобьёт его, как стеклянный стакан. И сотрёт поганую ухмылку с картонного лица. Джереми так и не замечает крошечный отколовшийся кусочек рыжего кирпича, отлетевший в сторону, когда уходит. * - Билл, не вертись, а! – восклицаю я, удерживая того за виски. Сайфер медленно впадает в какое-то гиперактивное детство. Он подтрунивает надо мной втрое больше, чем обычно, слишком широко улыбается, читает вслух стихи наизусть, и книжки. И ластится. Ластится, как огромный желтоглазый кот, который долго скитался по подъездам, но теперь возымел персонального человека и право лежать на его коленях. Он плавает за мной по комнате, периодически укладывает острый подбородок на плечо, кончиками пальцев скользит по телу. Очень аккуратно, но так, как будто сделай я шаг в сторону, и он вонзит мне когти в бока. И смотрит. Постоянно, даже как будто ночью не отводя взгляда. Кто бы знал, почему. Вероятно, так выглядит Биллова «влюблённость», но влюблённость – слишком глупое и маленькое слово, чтобы описать то, как он на меня смотрит. Но в данный момент его детскость заставляет меня гневно скрипеть зубами и сжимать с силой его виски ладонями. - Я отлично выгляжу, Сосенка, отстань, - ерепенится он. Извивается и всеми возможными путями пытается вывернуться и улизнуть с табуретки. - Когда ты в последний раз расчёсывался? – Я укладываю руки ему на плечи с сжимаю их. – Твоя голова похожа на перекати-поле. Сайфер опрокидывает её и заглядывает мне в глаза, щурясь. Моргает несколько свечек кряду. - И каким образом ты собираешься исправить положение дел? – ехидно спрашивает он. Я разглядываю его со скепсисом. - Не знаю, Билл. Что, по-твоему, обычно делают с волосами? Моют и стригут, например? Как тебе такой вариант… Билл закатывает глаза и мельком снова улыбается. - Вперёд и с песней. Доверяю своё перекати-поле твоим парикмахерским талантам. Ты, кстати, никогда не собирался стать парикмахером? Я стягиваю с себя свитер и наклоняю голову Билла так, чтобы волосы свисали вниз. Ковшом зачерпываю подогретую посредством Агрегата воду и аккуратно лью её на волосы Сайфера. Тот шипит что-то недовольное и цепляется пальцами за сидушку. - Нет, не собирался. Я вообще, знаешь, не особенно часто задумывался о будущем, - отвечаю скомкано, внимательно следя за тем, равномерно ли вода пропитывает волосы. – По идее я должен был пойти в физику. Или стать врачом. А может быть, финансистом, как папа. - Ужас какой, - лениво отвечает Билл, подставляя голову и плечи под тёплую воду. – А кем ты хотел стать? Когда голова полностью намокает, я стараюсь распрямить волосы пальцами, но получается не очень. Тянусь за расчёской. - Ну… Учитывая отягощающие обстоятельства, сейчас об этом думать уже поздно, - Билл шипит, когда я продираюсь сквозь мокрые волосы расчёской. – Было время, в детстве я ходил на танго. То есть, танцор из меня херовый, но мне нравилось. Хотя, не думаю, что это прямо профессия, танцор. Если ты не гений – ты не танцуешь. Волосы через силу ползут сквозь зубчики расчёски, Билл злобно матерится сквозь зубы, холодные капельки воды ползут по спине, и моему животу. - Танго? – усмехается Билл. – А что не сальса? Шучу, шучу. В любом случае, звучит на порядков десять лучше, чем врач или юрист… - А ты кем хотел стать, Билл? – невзначай спрашиваю я, отделяя расчёсанные волосы от не расчёсанных. – И, между прочим, врачи жизни спасают. Твою – уже не раз. Билл молчит в ответ. Каждый раз, когда речь заходит о чём-то, что он хотел, а не хочет, в ответ Билл молчит. Чем больше проходит времени, тем яснее мне становится, что это вовсе не отчаянное недоверие или патологическая страсть к лжи. Порезы на спине, меж лопаток, и странные шрамы в районе шеи – не его рук работа. Вряд ли детство Билл провёл на дедушкиной вилле в окружении сотни гувернанток. Но откуда такое? Кем должен быть человек, чтобы так изуродовать тело ребёнка? Кем он должен быть Сайферу? - Если быть честным, Сосенка…, - Билл усмехается. – Мне всегда было достаточно быть Биллом Сайфером. Когда, конечно, я соответствовал размерам своего имени. Касаюсь рукой порезанной кожи на плечах, на которых и живого места практически не осталось. Потом волос, осторожно проводя по кромке. Возможно, мне стоит просто уткнуться и прекратить думать о тяжёлом детстве Билла, о том, что у него никогда не было собственных родителей, или друзей. Но… Не выходит. Час от часу не легче, и чем больше Билл открывается, чем больше искренности и сокровенной теплоты во взглядах лимонных электрических глаз, тем страшнее сделать что-то не так, сказать неправильное слово. Я беру в руки металлические длинные ножницы и, перехватив кончики волос пальцами, смыкаю лезвия. Мокрые бронзового цвета волосы падают на спину и на дощатый пол. Приближаюсь к уху Сайфера. - У нас есть только мыло с запахом ванили и вишни…, - выдыхаю в самую раковину. – Надо заметить, омерзительно вонючее. Билл выдёргивает волосы из рук резким разворотом и поворачивается ко мне, с омерзением морща нос. - Что ты так смотришь на меня. Это Роджер такое купила, не я, - пожимаю плечами и елейно улыбаюсь. - Тогда может обойдёмся без мыла, а? – с надеждой в голосе спрашивает он, но я только отрицательно мотаю головой и разворачиваю его обратно. Биллу это нравится. Мы оба знаем, что нравится. Забота, тепло, мои жадные взгляды, прикосновения и желание оберегать его. Собрать по кусочкам, склеить пластырем, поставить в красный угол. Чтобы больше не видеть кривую ухмылку и пустые глаза. Потому что Билл не заслужил. «Я никуда не уйду», хочется говорить мне бесконечно. Никогда больше. - Почитай стихи, - прошу я, снова наклоняясь. – Те, которые ты вчера обещал. Сайфер ухмыляется, я вижу сверху, как морщинки собираются на лбу. - Сосенка, странно, что ты не родился женщиной, - сквозь язвительное хихиканье бормочет Билл, и я, немедленно зардевшись, даю ему подзатыльник, но тщетно. – Нет, ну правда, тонкие кости, бархатная кожа, реснички милые. И эти очаровательные материнские замашки… - Заткнись, Билл, - я прихватываю его пальцами за шею. – Иначе я сделаю тебе на голове кипарис. Он немедленно поднимает руки, отступая, но не перестаёт улыбаться. - Да ладно тебе… Мне очень даже нравится, - воркует он, снова чуть запрокидывая голову и лукаво глядя на меня из-под бровей. Я щёлкаю его пальцами по носу и выправляю голову. А Билл смеётся. - Блуд и пьянство в христианство золотой привнёс телец. Мир разврата без возврата в Тартар рухнет наконец, - камерным голосом начинает вещать он, попутно строя серьёзные рожи, которые я имею удовольствие наблюдать в зеркале. – Наши души ночи глуше, наши хищные сердца осквернили, очернили всемогущего отца. Блудодейство, лиходейство, воровство, разбой и мор!.. Мир греховный! Суд верховный грозный вынес приговор… * Роджер протягивает ему монетку в пятьдесят центов и молча затягивается. Билл кивает ей и отворачивается, и тоже глубоко затягивается. - Я буду внутри, - она исчезает за небольшой чёрной дверкой. Сайфер кидает монетку в отверстие и принимается набирать номер, любезно раздобытый Роджер. Раздаётся долгий гудок, Билл прикрывает веки и опирается о стену. Он определённо считает всё это плохой затеей, но цена слишком высока, чтобы считаться с собственными страхами и прихотями. - Да? - раздаётся по ту сторону провода старческий хриплый голос. Билл плотно закрывает глаза на несколько секунд, сжимает губы, беря себя в руки и отвечает: - Привет, Форд. На том конце старик закашливается, или, может быть, он поперхнулся чем-то. Биллу, в общем-то, абсолютно всё равно. Форд молчит. И Билл тоже молчит. - Я… Я слышал новости, - медленно начинает Стэнфорд. - Если ты звонишь со… - Нет, - коротко отрезает Сайфер и морщится от накатывающего желания шваркнуть трубку таксофона об стенку и убраться восвояси из этого омерзительного маленького дворика. И больше никогда не появляться здесь. - Как… Диппер? - неуверенно спрашивает Форд, и Билл закатывает глаза. - Как он после… - Это не то, о чём я хотел говорить, - снова перебивает его Сайфер. – Форд. Вылечи Сосенку. Форд снова закашливается на том конце, даже пуще прежнего. Билл хмурится ещё сильнее и притягивает сигарету к губам. Колечки дыма ползут вверх, растворяясь под деревянным дырявым навесом, асфальт покрывается мелкой рябью разбившихся дождевых капель. - Билл, извини, конечно, но… - Что «но», Форд? - У него четвертая стадия. Неоперабельная гепатоцеллюлярная карцинома. Сейчас… Уже слишком поздно что-либо предпринимать и…, - голос старика сипнет ещё сильнее, Билл слышит какой-то посторонний звон на фоне. - Я не говорю о медицине, Стэнфорд. Ты же… Ты же грёбаный учёный, так почему нет? Так сложно придумать какую-нибудь научную херню, чтобы спасти его? - Что значит «научная херня», Билл? Наука так не работает. Если ты хочешь, чтобы тебе как по щелчку прилетали гениальные изобретения – ты не в том мире ро… Форд слишком поздно осознаёт то, что только что произнёс, поэтому осекается на полуслове. Но, как говорится, слово не воробей. - Продолжай, Форд, - шипит в трубку Билл, - значит, так работает твоя наука? Только разрушаешь, да? Принципиально? Но никого не спасаешь, даже собственного племянника? Значит, тебе не лень было потрошить меня, как куропатку на королевский стол, но ни на что другое ты со своей «наукой» не годишься? - Ты не понимаешь, о чём говоришь. И не злись, пожалуйста. Если ты хочешь конструктивного разговора, то… - Да не хочу я никакого разговора с тобой, кусок престарелого дерьма! Я хочу, чтобы ты. Спас. Диппера. Пайнса, мать твою! – восклицает Сайфер, впиваясь пальцами в края кабинки. – Ты же ебаный гений! Ты уже совершил невозможное! Так почему бы разок не во благо, а?! Если хочешь, я даже оставлю его вам, и вас не трону. И вообще больше никого не трону. Билл вдыхает и выдыхает несколько раз. - Билл, слушай, если бы я мог, разве бы… - Ты можешь. - Да каким, блять, образом я могу, Билл?! - взвивается Форд. Он стукает кулаком об стол, Билл даже слышит это. - Как я могу, если на то, чтобы тебя… создать, синтезировать, да не знаю я, у меня ушло порядка двадцати лет! И ты хочешь, чтобы я тебе за два дня научился лечить рак?! - Чтоб ты провалился, я хочу! – орёт Сайфер в трубку в абсолютно неконтролируемом порыве злости. – Как же я тебя ненавижу, Форд! Чтоб ты сдох, рухлядь! - Если думаешь, что ты единственный, кто любит… Хер знает, что ты хочешь от моего племянника, но знай – если бы я мог хоть что-то, я бы расшибся в кровь и мясо, чтобы спасти Диппера. Потому что я, чёрт тебя дери, люблю его! Поэтому веди себя нормально и пойми уже наконец, что… Билл со всей силы швыряет трубку таксофона в стену и ударяет о кирпич кулаком, отдёргивая его с неприятным саднящим чувством. А потом снова и снова, пока на костяшках не сбивается кожа и руки не опухают. Из помещения выбегает обеспокоенная, вероятно, криками и звуками ломающегося пластика, Роджер. - Билл, Билл, хватит! – кричит она не слышащему ничего Сайферу, пока сама не отдёргивает его от стены. – Да успокойся ты уже! Билл глядит на неё искоса злобной собакой и тяжело дышит, а потом выворачивается из цепких рук и поправляет плащ. - Пойдём выпьем, - командным тоном произносит Роджер и тянет за край рукава того за собой в бар. В помещении темно и пахнет дешёвым пивом, окна завешаны каким-то тряпьём, свет горит только около барной стойки. Роджер наливает две высокие рюмки чего-то тёмного и протягивает одну Биллу. Сайфер глотает не глядя, спиной опираясь о деревянный столб. Женщина смотрит на него хмуро, а потом спрашивает: - Чего это тебя так припёрло? Билл как-то трагично улыбается в пустоту и тихо говорит: - Только посмотри на всё это… На что я стал похож, Роджер? На что всё это вообще похоже? Роджер качает головой и делает глоток. Лампочка изредка подрагивает, нарушая баланс ненавистного жёлтого в комнате. - Думаешь, ему совсем немного осталось? Билл вскидывает брови и болезненно закусывает губу. Проходится влажной от собственной крови ладонью по мокрому лбу. - Надо всеми в наше время меч возмездья занесён. Безутешен тот, кто грешен, тот, кто праведен – спасён, - бормочет он с ядовитой полуухмылкой и отрывается от столба. – Вечера, Роджер. Роджер кивает ему и тянет руку за рукопожатием. И Билл вскользь пожимает, скользя тенью на улицу под дождь и растворяясь в ночной декабрьской темноте. Роджер тянет сигарету ко рту, а потом сбрасывает её в урну.