Конь бледный

Мысок ботинка увязает в грязи. Мейбл всковыривает землю резким толчком, качели взлетают вверх, ошмётки летят в разные стороны. Дождь собирается. Мейбл поднимает голову к небу и смотрит на серые густые низкие облака, разделённые обшарпанной ржавой голубой перекладиной качелей. На вельветовую серую юбку ей падает капля и превращается в тёмное пятно. Мейбл снова толкается и качели взлетают ещё выше. - Мейбл, дорогая! – кричит из дома мама. – Подойди, пожалуйста! Но она не подходит, а только сильнее раскачивается. Если бы можно было сделать солнышко на таких дурацких качелях, она бы с удовольствием его сделала. Мейбл крепкая, она бы удержалась. В детстве же как-то удерживалась. Правда, погода была совсем другая. Солнце, зеленая трава, Диппер, боязливо хватающийся за поручни. Они, кстати, перевернулись тогда, и Мейбл, спасая непутёвого брата от феерического падения ободрала коленку о железо крепил. Вот только сегодня пасмурно, и трава жёлтая. - Мейбл! – повторно кричит мама. Слышатся шуршащие сзади шаги. Должно быть уместно было бы, если бы сейчас Мейбл думала о том, как её мать ей надоела, как надоело это пасмурное небо и жухлая трава, впрочем, как и всё остальное. Но апатия не пускает привычные назойливые мысли внутрь опустевшей головы и треплет нежно её по волосам. «Всё хорошо, Мейбл. Не переживай, просто наслаждайся. Тебе вредно переживать и злиться. Это всем вредно». Мейбл Пайнс часто в последнее время засматривается в зеркало на красивую блеклую женщину позади себя в зеркале. Она нежно придерживает её за плечи, а по ночам плетёт ей короткие косички. Мейбл постриглась недавно, теперь косички получаются не очень, но у этой женщины на редкость умелые руки. Чья-то рука резко останавливает качели, и Мейбл вытягивают из буро-зеленого омута безразличия в мир серых туч и жёлтой колкой травы. Она чуть было не соскальзывает на землю, но вовремя хватается за поручни до белеющих костяшек. Вряд ли бы мама смогла остановить на лету качели. И папа бы тоже уже не смог. Вероятно, гости. - Мейбл, тут с тобой кое-кто хочет поговорить…, - мямлит мама откуда-то из-за спины. Снова шуршит трава, она немного морщится, потому что звук неприятный. На нос падает ещё одна капля. - Привет, юная леди, - когда Мейбл не поднимает голову вверх, чтобы поприветствовать, мистер Гарднер садится на корточки перед ней. – Миссис Пайнс… Мама, наверное, кивает, и ретируется в дом. Мейбл смотрит на Гарднера из-под ресниц безразлично. Он выглядит потрёпанным и каким-то обносившимся, будто старый пиджак. - Я много времени у тебя не отниму…, - Джереми протирает ладонью лоб и снова возвращается глазами к ней. – Наверное, ты сейчас не очень хорошо себя чувствуешь, но я должен задать тебе несколько очень важных вопросов… - Про Диппера? – прерывает его Мейбл и чуть дёргает ногами, толкая качели. – А на каком основании? Джереми удивлённо замирает, потом поднимается на ноги и отходит чуть назад. - В смысле «на каком основании»? Мне жетон показать? – он складывает руки на груди. - Ну да, было бы неплохо, - устало отвечает Мейбл, разглядывая грязные кеды. Гарднер щурится, закусывает губу, наверное, нервно, и шумно вздыхает. - Не время сейчас шутки шутить, Мейбл. Ты видела, что происходит в городе. Из-за твоего брата. Я думаю, ты сама прекрасно понимаешь всю серьёзность ситуации, и это просто ребячество… - А какое вы имеете отношение к моему брату и всему, что с ним связано? – спрашивает Мейбл и поднимает взгляд на Джереми. Джереми осекается на полуслове и смотрит на отравленное каким-то стылым безразличием лицо. Апатия нежно теребит кончики волос Мейбл и шепчет ей на ухо: «Не переживай насчёт этого дурака, дорогая, скажи ему пару ласковых и пусть проваливает. Только не утруждай себя, ладно?». - Я следователь по его делу, дорогая, - остро говорит Джереми. «Дорогая» проезжается по её ушам, и Мейбл как-то неприятно усмехается, вглядываясь исподлобья в разгневанный подбородок собеседника. - Мистер Гарднер, у вас слишком неряшливая щетина, - говорит она тихо, - на костяшках пластыри, и одеты вы в старый серый пиджак с прожжённым воротником. И после этого вы действительно думаете, что я поверю в вашу причастность к делу? Мистер Гарднер оторопело смотрит на неё и машинально поправляет воротник в надежде скрыть изъян, замеченный зорким взглядом карих глаз. Глаз, полных настолько непонятной клокочущей холодной злости, что он невольно отступает ещё на один шаг. - Я ничего не знаю ни про Диппера, ни про Билла Сайфера, ни про террор, ни про то, по какой причине вы несколько дней не бреетесь. Я прошу вас, чтобы вы немедленно ушли отсюда и больше не появлялись, иначе я позвоню в полицию. Джереми сглатывает ком, застрявший в горле, кивает и делает шаг по жухлой траве. Мейбл раздражённо цокает языком, спрыгивает с неспешно раскачивающихся качелей и, засунув руки в карманы толстовки, идёт в дом. Она садится за стол и утыкается носом в скатерть под шум воды. Мама неизменно моет посуду. Апатия пристраивается рядышком на соседний стул и снова аккуратно касается её плеча. «Только не переживай, тебе очень вредно переживать, Мейбл. Ты обращаешь внимание на мелочи, потому что раздражена и устала. Тебе надо пойти в свою комнату и отдохнуть, пока ты не сделала чего-нибудь глупого.» Мейбл вертит головой в стороны, снова вздыхает и откидывается на спинку, вцепляясь пальцами в волосы. - О чём спрашивал мистер Гарднер? – интересуется безучастным голосом мама, продолжая натирать белую тарелку. Она закусывает губу напряжённо, потому что ей кажется, что на тарелке есть мерзкое чёрное пятно. Никакого пятна нет, Мейбл отчётливо видит это со своего места, но мама злится всё больше с каждой минутой, и всё громче бормочет. - Ни о чём, - отвечает Мейбл, разглядывая пузырящуюся пену и жёлтую губку, мечущуюся по белой поверхности тарелки взад-вперёд. - Отнеси, пожалуйста, папе чай. - Ладно, - говорит Мейбл и встаёт из-за стола. Она заваривает чай, дурно пахнущий какой-то очередной тибетской травой, и идёт вдоль по коридору. В комнате отца светло, он лежит на кровати и читает книжку, на тумбочке стоит полупустая чашка, которую мама относила сюда около получаса назад. Он приспускает очки на нос и внимательно смотрит на Мейбл. - Привет, пап, - говорит она. Не улыбается. Мейбл не улыбается. А папа улыбается кончиками губ, и ему, наверное, больно улыбаться, потому что губа порвана, но он всё равно улыбается ей. Мейбл становится неловко. - Ты ещё предыдущую чашку не допил, - растерянно бормочет она, меняет стаканы, подходит к окну и выплёскивает содержимое наружу. - Как твои дела, дочь? – с напускной серьёзностью спрашивает он. Мейбл замирает у окна и стискивает край толстовки. - Нормально, - говорит она и поворачивается. – Тебе мамины чаи ещё не надоели? Отец закатывает глаза и снова ухмыляется. Очень по-доброму и так сердечно, что апатия даже нервно щёлкает пальцами сзади. Мейбл усмехается в ответ. - Тебе ничего больше не нужно? – спрашивает она и старается выглядеть так, что у неё действительно всё нормально. - Мейбл, - на этот раз наигранностью голос не пахнет, - я задал тебе вопрос. Конкретный вопрос. Она несколько секунд думает, а потом просто пожимает плечами и смотрит на ноги отца. Под пледом. Мейбл уже давно ни о чём не думает. Дела и в правду «нормально». Они живут дома втроём, папа вроде бы чувствует себя неплохо, не считая паралича. Он всегда улыбается, а когда мама запирается с ним в комнате, иногда Мейбл, сидя на кухне, слышит мамин аккуратный сиплый смех. Она выходит оттуда немного светлее, но потом снова темнеет и блекнет. А Мейбл? Смеётся ли Мейбл? Вообще-то было бы очень странно, даже страшно, если бы сама Мейбл Пайнс не смеялась. Мейбл только не хочет расстраивать своих родителей, поэтому изредка она тоже улыбается. У неё всё нормально. Она справится. Что Мейбл Пайнс думает о своём брате? Это закономерный вопрос. Но никто, даже сама Мейбл, не знает на него ответа. - Всё нормально, - повторяет задумчиво девочка и движется к двери. – Позови, если что-то будет надо. Когда она проходит мимо кровати, отец хватает её за руку. - Он по-прежнему твой брат, - говорит он, выделяя слова паузами. – Ничто не меняется. Мейбл вздрагивает. - Мы ничего не можем, Мейбл, - ровным голосом говорит папа. – Ничего, кроме того, что делали всегда. - Что мы делали всегда, пап? – сухо спрашивает она, и смотрит в стену. Рука отца шершавая и тёплая, и ей так трудно сейчас обращать внимание на мягкие нежные ладони апатии, сжимающей её плечи. - Оправдывали, понимали и принимали, - монотонное звучание отдаётся где-то на уровне почек, или может быть сердца. Мейбл не сильна в анатомии. – Потому что на этом строится наш цивилизованный мир. Она выдёргивает руку из кольца пальцев и поворачивается. Отец смотрит на неё с таким глубинным пацифизмом и пониманием, и Мейбл становится тошно от того, насколько он прав. И тошно от того, что это мерзко. Она сжимает губы в тонкую белую линию. - То есть, ты типа прощаешь его за всё? – спрашивает она неестественно высоким голосом. Отец вдыхает и морщится. - «За всё» - это за что? – устало говорит он. – За то, что я теперь калека? У меня нет работы, мы переезжаем, Хелен больше смахивает на разбитое корыто, нежели на полноценного человека, за тебя? За то, что он ушёл и наплевал на нас всех? Прощаю ли я его? - Да. Ты прощаешь его? – Мейбл закусывает губы и продолжает блуждать взглядом по комнате. - Нет, - голос отца проходится лезвием по слуху. – Потому что он ни в чём не виноват. Мейбл поворачивается к нему и видит совсем другого человека. И ей страшно видеть его такого, потому что она злится и всем своим существом кричит «что за чушь ты несёшь?!». Отец съёживается в постели, он смотрит куда-то сквозь неё пронзительным сожалеющим взглядом. Сжимает плотно губы и выглядит так, как будто действительно верит в то, что говорит. - Я его родитель, Мейбл, - поясняет он шёпотом. – Я всё упустил, всё довёл до абсурда, и теперь у меня нет ни ног, ни сына. Он ни в чём не виноват, просто ребёнок. Одинокий и усталый ребёнок. Понимаешь меня? Нет. Она не понимает. Она складывает руки на груди и делает шаг к двери, всё ещё ошарашенно смотря на него. - Он уже давно не ребёнок, папа, - сипит она, - он перестал им быть, когда ушёл из больницы. Потому что никто, кроме него самого, не несёт больше ответственность за его действия. Диппер решил так – значит, будет так. И не смей брать вину на себя, потому что нельзя врать богу в лицо. Мейбл не знает, почему говорит о боге. Но ей очень страшно и больно. А бог… Бог – странная метафизическая штука, и Мейбл иногда думает, что всегда проще, если он есть, чем если его нет. А она так устала, что усложнять всё ещё сильнее было бы просто глупо. Поэтому Мейбл решила для себя, когда Диппера забрали в тюрьму, что она хочет верить в бога, чтобы он позаботился. О папе, о маме, и о Диппере тоже. А она больше не будет ни о чём думать. Её бог говорит Мейбл – она должна найти Диппера. Не Мейбл, а бог. Им надо встретиться. Попрощаться. Может быть тогда она сможет его простить, потому что так будет проще. * Утро начинается с того, что я не обнаруживаю Билла под своим боком. Отчётливо помня то, как я с заядлым рвением закатывал его в одеяло и насильно клал на матрасы, я считаю это плохим знаком. Но дело проясняется, когда, отдёрнув занавеску, я обнаруживаю его, сидящего в кресле с прикрытыми глазами. По какой-то неизвестной мне причине Билл голый по пояс, рядом валяется свитер и пуловер, а плащ небрежно брошен в сторону вешалки. Он не обращает внимания, когда я поднимаюсь и иду в его сторону. Наверное, дремлет. Я сворачиваю в сторону «кухни». На столе стоит лежит распотрошённая пачка кофе, испачканная этим самым кофе чашка, точнее, её осколки, лежащие на полу, чистенький блестящий кувшин с водой и огромный круассан. М-м-м, заботливый Билл. М-да. Пока я собираю осколки чашки, Билл, видимо, просыпается. Он чем-то шуршит в комнате, потом начинает ходить, но вскоре снова затихает. Аппетита у меня нет, поэтому я накрываю круассан тряпочкой, вытягиваю из кармана таблетки и запиваю их. Разжигаю Агрегат, потому что с каждым днём декабря у нас дома становится всё холоднее. Дома. У нас дома. Фраза кажется мне ужасно странной. Нет, вовсе не неправильной. Просто… Непривычной. Когда я возвращаюсь в зал, Билла на кресле нет. Он вешает плащ на крючок, с уже натянутой на тело кофтой. - Доброе утро, - говорю я с некоторой вопросительной интонацией. Он замирает буквально на секунду, потом окончательно подвешивает плащ и медленно оборачивается. Билл не спал. Он настолько не спал, что выглядит, будто всё это время его мучала асфиксия. Сайфер как-то странно смотрит на меня, наклонив голову вбок. - Звонила Роджер, - начинает медленно говорить он, и несколько раз откашливается, - она хотела поговорить с тобой. Я сказал, что ты спишь и спросил, в чём дело. - И в чём дело? – я стараюсь улыбнуться и как-то, даже не знаю, поддержать Билла? Пусть его взгляд не может быть определён мною точно на предмет эмоций, но насколько душераздирающим он мне кажется… Настолько, что я готов упасть чёртову Биллу в ноги и целовать их до тех пор, пока он не прекратит выглядеть обоссавшим квартиру виноватым котёнком. - Ну…, - тянет Сайфер и отворачивается к стене. – Она сказала мне, что с тем человеком всё в порядке. По крайней мере, относительно того, насколько может быть в порядке человек после того, что я устроил. - И-и-и? - Что «и»? Это всё. Она просила тебя перезвонить, - бормочет Билл и вытягивает из кармана телефон. – Держи. Удивляться, наверное, нечему, учитывая ловкость Билловых рук и количество вчерашних посетителей. Я забираю телефон и кладу на полку. - Лучше сейчас. Думаю, Роджер хочет сказать тебе что-то очень важное, - безразлично говорит Билл и идёт к креслу. Но я преграждаю ему дорогу. Он вопросительно вскидывает брови и глядит на меня сверху вниз. - Обними меня, Билл, - медленно вкрадчиво говорю я. – Уверен, Роджер никуда не денется. На этот раз Сайфер даже открывает рот. От удивления ли, или от того, что я больно обнаглевший стал, но он просто стоит и ошалело смотрит. А потом обходит и поворачивается спиной. На этот раз моё время удивляться. - И в чём проблема? – спрашиваю я, когда ступор сходит на «нет». Я поворачиваюсь и утыкаюсь носом в лопатки. Наверное, Билл хочет сказать сейчас, что никакой проблемы не существует, что он вообще-то в отличном расположении духа. Но он просто стоит и молчит. Нетерпение снедает меня, однако, я далеко не первый день знаю Сайфера, и лучше всего знаю то, что чтобы вытянуть из того правду, надо ждать, пока не случится либо что-нибудь криминальное, либо Билла вдруг не припрёт. А его определённо припёрло, и не просто так, а тяжеленной бетонной плитой. Наконец он выпадает из аналитического транса и встаёт ко мне вполоборота, уставившись в ковёр. - Сосна, - твёрдо говорит он, и мне даже кажется, что я как будто вижу борьбу, отражающуюся на его лице, мол «сказать или послать?». – У меня есть к тебе… некоторая просьба. И снова замолкает. Я настораживаюсь и даже как-то подбираюсь. Просьба? Просьба у Билла ко мне? Неужели мы прогрессируем? - Ну? Я слушаю, - подталкиваю его я, складывая руки на груди. Сайфер ещё с минуту угнетенно молчит, а потом снова запускает пальцы в карман клетчатых брюк и достаёт оттуда небезызвестную серебряную бритву. Я смотрю на неё и, в общем-то, на него несколько изумлённо, а потом, спустя очередную минуту сгущающегося молчания, таки спрашиваю: - И что ты хочешь, чтобы я с ней сделал? Билл как-то странно криво усмехается и наконец поворачивается ко мне во всю свою красу. На самом деле в эту минуту мне мерещится, что Билл выглядит ещё страшнее, ещё изнурённее и хуже, чем я сам, гниющий мальчишка, чьё тело перерождается в нечто омерзительно чужеродное этому миру. Казалось бы, что может быть ужаснее гниения и этой наглой желтизны, вперемешку с бурыми кровяными подкожными пятнами, покрывающими моё рассыпающееся тело? Сайфер катится в пучину безумия. Я мельком замечаю мысль, стремглав пронесшуюся в голове, что причиной этому безумию бесконечный страх. Страх потерять меня, страх потерять себя, страх перед временем и его возлюбленной вселенной, перед людьми. Почему я раньше всё никак не мог заметить этого страха, которым были переполнены его лимонные глаза? Какого чёрта я был таким дерьмовым эгоистом? - Я хочу, чтобы ты кое-что сделал со мной, - тихо говорит он и протягивает бритву. Наверное, в минуту, когда моих рук касается холодный металл, я чувствую самый острый приступ страха в жизни. О нет, он не сравнится ни с неделей в тюрьме, ни даже с отрешённым взглядом моего отца. Когда пальцы сжимают рукоятку, когда Билл смотрит на меня с завуалированной под безразличием мольбой, когда он шагает практически вплотную и сжимает своей рукой мою. Я беззвучно кричу, даже не открывая рта. Вероятно, кому-то это покажется романтичным или даже эротичным. Эдакая изощрённая форма любовных утех – нанесение порезов на кожу партнёра. Но в этом нет ровным счётом ничего романтичного. Я глухо откашливаюсь и взгляд мой падает на бритву. Мозг отдаляется всё дальше и дальше, лишая возможности воспринимать происходящее. Красивая вещица. Тоненькая такая, поблескивает. Билл тянет меня за собой и усаживается на стол, свешивая ноги. Он стягивает с себя пуловер, отбрасывает его в сторону и замирает в ожидании. А я стою напротив, между его коленей, и мечтаю, чтобы рак прикончил меня прямо сейчас. Сайфер чуть прикрывает веки, наклоняется к моему уху и шепчет: - Не бойся… Пальцами проходится по волосам, губами касается щеки и очень аккуратно прижимается к ней. А потом отстраняется и разворачивает руки. Чтобы мне было удобнее. Чтобы мне было удобнее. Сердце ёкает и срывается вниз, разбиваясь о стенки желудка. Биллу надо, Билл доверяет мне, он хочет, чтобы это сделал я. Это знак доверия. Я должен ему помочь, я обещал, я несу за него ответственность, я, я, я, я… Я вытаскиваю лезвие и дрожащими пальцами перехватываю запястье Сайфера. Он выглядит увлечённым и внимательно следит глазами за каждым моим движением. Кожа. Тонкая и белая, мягкая нежная кожа, словно какая-то очень дорогая и редкая ткань. Ощущаю кончиками пальцев пульс, задерживаю дыхание, чуть сжимаю руку и дотрагиваюсь лезвием. Кровь не идёт сразу, как по волшебству, потому что, чтобы процесс пошёл, от меня требуется давление. Я чуть было не зажмуриваюсь, но вовремя собираю волю в кулак, и надавливаю. Капля. Капля набухает над лезвием и катится вниз. - Теперь проведи в сторону, - говорит Сайфер, - например, влево. Через его голос сквозит нечто, чего я ещё ни разу не слышал. Я даже поднимаю на него глаза и замечаю на губах еле заметную тонкую улыбку. И я веду линию. Кожа расходится мгновенно под кончиком бритвы. Она расползается в стороны паучками крови, которые быстро бегут вниз. - Можешь углубить, если хочешь, - с какой-то поразительно любовной интонацией предлагает Билл, - или даже начертить какую-нибудь фигуру. - Билл, боже…, - выдыхаю я, на секунду закрывая глаза и отрывая бритву от кожи. – Если ты думаешь, что мне это нравится, то ты очень ошибаешься. В следующую секунду я ощущаю ладонь на своей талии. - Ты слишком предвзят, - шепчет Сайфер с хрипотцой в голосе. – Взгляни на это с другой стороны, Сосенка, и ты увидишь огромный потенциал у этого занятия… - Мне страшно представить, о чём ты сейчас думаешь, - честно признаюсь я. Билл опускает ресницы и откидывается чуть назад. - Продолжай, - говорит он. И я продолжаю. Удивительное дело, думаю я. Безусловно, у меня нет к этому отвращения. Возможно, я считаю, что есть какой-то другой способ обойти больное самосознание Билла, но я не могу его предложить, потому что… Потому что его нет? Сайфер рвано вздыхает, когда я ближе подбираюсь к локтю. Я замечаю краем глаза, как дрожит вторая его рука и бьётся жилка на шее. Мне не очень хорошо видно лицо, потому что Билл поминутно запрокидывает голову назад, из чего следует, что его посещают довольно… неоднозначные ощущения. Я плохо помню лицо Билла, когда мы занимались сексом. Но сейчас у меня такое ощущение – оно примерно соответствует тому, что я вижу сейчас. И то, что я вижу, действительно не может не вгонять в краску или хотя бы подумать о том, что я просто не имею права смотреть за таким интимным процессом. Билл на самом деле получает удовольствие. На щеках теплеет лёгкий румянец, ресницы мелко дрожат, он попеременно как-то очаровательно вздыхает и перехватывает столешницу пальцами. Чувствую себя странно. Предел моему ментальному напряжению приходит тогда, когда Билл обвивает ноги вокруг моих бёдер. Я отрываю бритву от очередной, уже, наверное, пятнадцатой по счёту загогулины и упираюсь руками в стол, чтобы немного отдышаться. Сайфер приоткрывает глаза. Он смотрит на запыхавшегося меня, и мне становится нестерпимо стыдно. Настолько, что я даже краснею, как будто живой. Он снова наклоняется ко мне и касается израненной рукой. Кровь течёт по локтю, плечу, капает на штаны и на мой свитер. Он целует меня в губы, перехватывая дыхание напористыми движениями языка внутри. Скользит по нёбу, сплетается с моим, и не отпускает, когда я начинаю задыхаться. Это так… жарко? Красиво и с привкусом железа на языке, когда Билл сильно закусывает мою губу. Я охаю ему в рот и сжимаю совершенно случайно ладонью израненную руку, ища опоры. Сайфер шипит от боли и чуть отстраняется, тяжело дыша. Он смотрит на меня исподлобья заволоченными пеленой глазами и глухо шепчет: - Знаешь, Сосенка… Я безумно люблю искусство. Вероятно, это единственное хорошее во всём моём безумии. - Любишь искусство? – переспрашиваю я, оглаживая пальцами его худое длинное тело, задевая подушечками за особенно глубокие рубцы. Билл стягивает с меня свитер и отбрасывает его в сторону. Он смотрит на меня затуманенным взглядом, потом касается кончиком пальца окровавленной руки и ставит точку на моём лбу. - Да…, - бормочет он, слизывая языком кровь, капающую с губы. – Книги, картины, статуи, писатели, художники, скульпторы… Их наличие говорит о том, что мир людей чего-то стоит. - Разве ты не произведение искусства, Билл? - Нет, Сосна, я – плод самого страшного искушения. Оно называется наукой, - продолжает шептать Билл, сгорбившись и уткнувшись лбом в мой лоб. – А ты – произведение искусства, но не человеческого. Я гортанно усмехаюсь его словам и обвиваю руки вокруг его плеч. Билл обнимает меня за талию и целует в шею, а потом утыкается носом. - Меня можно сжечь, как рукопись или картину, - тихо говорю я ему на ухо. – Или раздолбать молотком, как статую. Чем я отличаюсь от человеческого искусства? - Ты никогда не исчезнешь полностью, Диппер, - Билл заглядывает мне в глаза. Я вопросительно вскидываю брови. Я не так часто слышу своё имя из уст Билла, слух цепляется за него, но больше всё же взгляд цепляется за чужой, острый и пронизывающий до костей. - Ты – это твоя мысль, - говорит он.