— Рубежный! А ну немедленно в студию, у тебя ещё с той недели зимний пейзаж не сдан, твоя зачётка в воздухе висит, или ты думаешь, что я буду бегать в Новый Год и подписывать тебе её? Смотри, не аттестую! — Льюис Вениаминович остановился около гардеробной, где стояли Женя, Сёмка и Гоша.
— Суруханов, что с брюками? Я тебе говорил перегородки докрасить, а не штаны себе размалёвывать. Всё доделал? — завуч сунул журнал Сёме, — топай к Лёше, он уже на второе полугодие работы рисует. Быстро, я сказал!
Сёмка ускакал в верх по лестнице не оглядываясь, он бы ещё чего сказал завучу, но мимо проходил его альфа-мулатик, поэтому рыжего омежку и сдуло невидимым ветром.
— Да, почти, — Гоша хотел, чтобы омеги ушли, стыдно было за свой вид и за запах, наверное, тоже. — Осталось только бумагу с пола убрать и всё.
— Суруханов, в школу мы приходим получать знания, а не заниматься с альфами в стенах учебного заведения тем, чем не подобает студенту. Чтобы это было первый и последний раз. Ты же ещё на первом курсе, а так ведёшь себя. Оторва, ко мне в кабинет, у меня к тебе ещё с источников пару вопросов осталось. Мм, Суруханов, наведи порядок в учительском туалете, и к своему художественному руководителю. За мной оба.
Женя топал за Льюисом, думая о том, какой противный этот завуч! Сам у себя на кушеточке со своим Серёженькой совокупляется, а тут мораль читает студентам. Женя ничего такого не почувствовал от Суруханова, а вот тёмные брюки действительно все были в краске. И ещё он заметил, что Гошка правда был белее снега, блин, забитый какой-то, на голову выше, симпатичный, но тоже не от мира сего, как и я. И чего этому блондину понадобилось от меня? Телефон Женькин молчал, а он столько смс послал директору. Снова посмотрев на Гошку, Женя вспомнил:
— Гошка, я запишу тебе песни, завтра точно принесу, — Суруханов шёл рядом, туалет был на том же этаже, что и личный кабинет руководителя художественной студии Льюиса Вениаминовича. И ещё ближе, на ухо, — не дрейфь, это завуч тут всех конает.
— Я, я не причём, это Люберские. Прости за вид.
— Двойняшки что ли? Тим-Том? — удивился Женька.
Суруханов промолчал, подумав, что зря рот открыл, чтобы оправдаться за штаны. Ему не хотелось больше неприятностей в школе, а то, что они будут, он уже точно знал. Гоше было не привыкать. С первого сентября его преследовала неудача за неудачей, да и таким словом тоже было нельзя это назвать. Жизнь просто медленно, но верно катилась по наклонной. Смерть родителей, старший брат стал инвалидом, дядя, к которому Гоша переехал, оказался пьяницей и дебоширом, нигде толком не работающим. В первый же день в школе искусств, в этот радостный, для Гоши день, дома дядя сломал ему руку. Омега не ожидал, что случится такое. Он считал себя крепким и сильным омегой, по крайней мере, жилистым, так как много времени уделял танцам, помогал родителям, он всегда был в нормальной физической форме, только вот смерть родителей эту форму и изменила. Левая рука хрустнула, как сухая ветка, при этом что-то говорить, делать, жаловаться Гоша не мог, так как был зависим от пьяной сволочи. Омегам-братьям просто негде было жить, Андрюха лежал в кровати парализованный, обещание учиться, данное ему же, нет дороги назад. Единственное, что светило Сурухановым, это то, что был у их родителей за городом домик недостроенный, правда стоял он один одинёшенек в еловом лесу, но за то умершие родители успели провести туда электричество, а это на сегодняшний день для Гоши было самое главное.
Суруханов жил как муравей. Он таскал в эту зимнюю берлогу всё, что попадалось на его пути: доски, трубы, утеплитель, гвозди, кирпичи, всё, что он мог отвоевать своим омежьим талантом у прораба на стройке, часто подставляя своё очко. Ну, это так думал бригадир. На самом же деле всё было иначе. Благодаря подработке на стройке, дом стоял в ноябре под крышей, с вставленными окнами, двери тоже были на месте. Всё что омега зарабатывал: подработка, мойка машин, халтура в школе, стипендия, всё уходило на стройку, и на брата. Лечение было не из дешёвых. Гоше разрешалось только дышать в старой квартире бывшего рыбака, своего дяди, больше ничего. Продав всё, что досталось дяде Толе от опекунства, пока ещё несовершеннолетнего омеги, дядька упивался в хлам, поколачивая Гошку, как будто он был виноват в том, что жизнь старого альфы была с самого детства говно, а вот его умершего брата нет. Зависть, злость отпечатывались синяками на бледной коже омеги. Гоша ждал Нового года, когда в каникулы сможет сделать в доме пол и уехать, исчезнуть из этой провонявшей пивом и табаком квартиры. Он никому был не нужен, но чувствовал за собой ответственность за жизнь своего старшего брата. Больше в жизни у Гоши никого не было, терять ещё и Андрюху он не хотел. Не мог. Терпел, считывая не то что секунды дядьки, а сматывая часы и даже дни жизни пьяницы. Он презирал себя за это, и за то, что порою брат видел всё, чем занимались дядя и Гоша. Брат не мог говорить, и иногда устраивал байкот Гошке после сексуальных сцен, но потом, роняя слёзы, всё равно ел вкусную кашу младшего брата, пил, жил, если это можно было назвать жизнью. А Гоша жаждал смерти дядьки. Жаждал и медленно убивал его.
***
— Так девочки! Собрались, собрались! Слушаем музыку и ножки, красавицы, ножки пошли, коленочки выше! Выше! Чётче! Чётче!
Характерная музыка для постановочного танца заиграла, опаляя сердце стоявшего в дверях Суруханова. Рука заболела от волнения, Гоша гладил ноющую конечность. Он видел, как руководитель, заметив входящего в танцевальную студию студента, быстренько созвал беток и поставил в позиции, сам включил мелодию. Ритм был уже выработанный. Чёткость в танце существовала. Когда девчонки будут в костюмах, номер будет первоклассным. Эта маленькая группа степ-танцовщиц ещё не выступала нигде. Суруханов был как в малиннике, да и сам он далеко не ушёл, был красный, как помидор, от голода у него поднялся жар. Не смея дальше двинуться, Гошка замер от громкой музыки и чётких движений бет. Он следил глазами, стоило лишь пройти минуте, и Гоша запомнил почти все движения, ведь танец повторялся. Пляска закончилась с криком и взмахом рук женской группы точь в точь, когда музыкальный центр замолчал.
— Вот так-то Суруханов. Вот так-то, — Михаил Григорьевич сел нас стул, обтирая платком свой большой влажный лоб.
— Михаил Григорьевич, а может, пусть попробует, может у него получится, хоть один парень пусть будет у нас в коллективе, хоть и омежка, но парень всё же, — девчонки захихикали, руководитель группы «Железные леди» удивлённо поднял глаза.
— Чего? Это же весь номер менять придётся, да при этом он ещё ничего не умеет! Нет, пусть просто приходит, смотрит, поздно уже, нет, просто сидит и смотрит, может научится прыгать как вы, козочки мои. Вот так-то Суруханов.
— Ой-ой, Михаил Григорьевич! Я забыла! — староста группы была ещё та заноза. — У меня же свидание тридцатого декабря, вот прям в шесть часов, так что, наверное, выступать-то я не смогу, а отмениииить, — Натка показывала пальцем у себя перед носом, — ну я нииииикааак не могу!
Бетки заперешёптывались, а у Михаила Григорьевича задёргался глаз, Наталья была ведущим солистом, без неё номеру вообще труба!
— А я с папой и мамой уезжаю на курорт в ДЕНЬ, когда У НАС ВЫС-ТУП-ЛЕ-НИЯ! — высокая Олька, что была не менее важной персоной в постановке, часто играя танцевальные партии за парней, добавила перцу в напряжённую атмосферу присутствующих.
Михаил Григорьевич встал, прошёлся по кругу, бетки же ещё стояли все на своих местах. Заметно нервничая, он то вытаскивал руки из брюк, то обратно их толкал, остановился напротив Натальи.
— Кто ещё куда собрался тридцатого декабря ровно в шесть часов вечера, когда у нас будет судьбоносный концерт в школе?
Малинник загудел и ото всюду послышалось «я, я, и я… Я, я, я…»
— Хватит!.. Суруханов!
Гоша вздрогнул.
— На танец! Быстро! У тебя всего десять дней! Снял кеды и босиком, босиком! Обувь ещё заказывать надо! Девочки, без музыки, коленки выше! Ноги прямые! Прямые я сказал!..
***
В кабинете директора сидел, добрый с виду, Люберский Андрей Петрович. Напротив него стояли его сыновья Том и Тим, вытянувшись по струнке. Святослав Ярославович стоял у окна, смотря в морозное окно на сбежавших студентов из музыкального класса. Он ещё не всё высказал Евгению, по поводу сегодняшнего прогула, но ЧП с Сурухановым надо было улаживать немедленно. В кабинет зашёл завуч.
— Святослав Ярославович, Суруханов на репетиции, Григорьевич сказал, только через час отпустит, — блондин зашёл и сел на своё место. И при Маргарите Львовне у него всегда было своё место, никто на нём не сидел, лишь завуч.
— Что ж, подождём. У нас есть о чём поговорить, в частности о порче школьного имущества, я о двери, а также порче одежды студентов. Вы ведь не торопитесь, Андрей Петрович?
— Нет, что вы. Я совершенно никуда не тороплюсь. Совер-шенно.
При последнем слове отец двух молодых альф заметно понизил голос, Льюис Вениаминович вытянул губы в тонкой улыбке от сказанного, а Том и Тим почувствовали, как к их спинам прилипли белоснежные, из очень качественного хлопка, рубашки.
