***
Веки замуровывает больничным светом и болью, которая с каждым вдохом просачивается сквозь расколотые ребра. Тугая повязка стягивает грудь и не позволяет двигаться, парализуя молящие перевернуться на бок конечности. Шея затекла так, что не помогут даже типичные упражнения на разминку; вновь Хосок танцевать сможет нескоро, в состоянии пошевелить только пальцами, скорябав с простыни мелкие катышки. Болевой шок исчез уже давно, наполняя мышцы колюще-режущими предметами, здесь не поможет горячая ванна, как после изнуряющей тренировки, только, по словам врача, недели постельного режима и месяцы спокойного, размеренного образа жизни: никакого стресса и резких движений, никакой школы и занятий спортом. Хосок никогда не думал, что после подобной фразы под веками образуются маленькие озерца влаги, просачивающиеся сквозь слипшиеся ресницы. Тишина и моральное одиночество раздавливают бездельем, когда в старшей школе привык носиться подобно хомячку в колесе, можешь только мечтать о долгожданном отдыхе, но, получив чересчур затяжное желаемое, не можешь свыкнуться с ничегонеделаньем. Пустые минуты губят, плавно перетекая в полые часы. Родители к нему не приходят, видимо, забыв о существовании. Мать боится выходить из дому без отцовского разрешения, а тот и счастлив, что больше никто не пытается воровать пивные бутылки, избавляясь от содержимого, пусть и осознавая бесполезность манипуляций. Хосоку становится страшно каждый раз, когда он понимает, что под горячую руку теперь попадает мать, козла отпущения больше играть некому, защитить хрупкую женщину, лежа на больничной койке, невозможно. От учащенного дыхания в грудной клетке, из-за трения, прорезаются огненные искры, оттого, что маме уже никак не помочь, становится грустно, от той женщины, родившей его, практически ничего не осталось, из нее выбили все благодушие и здравомыслие, оставив только слепое покорство перед мужем. Она не сможет сбежать вместе с Хосоком, как тот обещал когда-то давно, прижимая к себе и прячась в полумраке детской комнаты, потому что слишком глубоко увязла в насилии, оно привилось к ней вредной привычкой. Хосок слышит во снах материнский крик и чувствует на языке привкус дешевого пива, он не может больше улыбаться, ведь губы стягивают рваные раны, а скулы набухли синяками. Его будят мягкой прохладной ладонью, приложенной ко лбу, приглаживают взмокшие волосы и тяжело вздыхают. Хосок никогда не выдает себя, продолжая имитировать спящего, а на утро обнаруживает у изголовья фрукты и шоколад от Тэхена. Они пропитаны его запахом, заботой и последними лучами солнца, еще кислые мандарины прижигают разбитые губы и напоминают о близящемся новом годе. Тэхен единственный, кто приходит просто помолчать, поправить выбившиеся пряди и позволить долго смотреть в глаза, сжимая теплую ладонь ослабевшими пальцами. Хосок ему безумно благодарен и обязан пожизненно, а еще счастлив, что Тэхен отделался всего несколькими ссадинами и обмотанными пластырями костяшками. На соседней койке периодически приходит в себя Намджун, у него подвешена к потолку сломанная нога и витаминная капельница, а еще, говорят, сотрясение мозга. Точнее, так язвит Юнги, стабильно каждое утро за час до своей смены приносящий стаканчик дымящегося кофе и снова смущенно сматывающийся в коридор к медсестрам. Он осведомляется о состоянии, записывает ряд обезболивающих таблеток и укрепляющих витаминов, а после пересказывает все взволнованной матери Намджуна, наведывающейся чуть реже, из-за занятости на работе. Они вроде как подружились и вообще стали похожими на двух одиноких подружек среднего возраста – так шутит Намджун, на что получает кошачье шипение и неизлечимый диагноз: идиот. Однако не все у них так радужно, как хотелось бы. Если хосоковым родителям все равно, лишь бы не сдох, то намджуновым – нет. Признания у мальчиков они не добились, не помог даже наведывающийся по понедельникам психолог, но зато сдали с потрохами ночные кошмары и видения. Намджун задыхался и давился собственной слюной, нескончаемо повторяя «Чонгук, Чонгук, Чонгук»; «за что, за что, за что»; «предатель, предатель, предатель». От чего, у страдающего бессонницей Хосока, в озерах поднимался уровень воды, вызывая наводнение и сдавленные всхлипы. И в действительности: за что?.. Но судебное разбирательство так и не завели, замяв произошедшее по неизвестной причине. - Думаю, скоро пойдет снег, - рядом с задумчиво смотрящим в окно Чимином садится на полюбившееся место Чонгук, он складывает руки на груди, пародируя позу соседа. Чимин разворачивается к нему, смотря скептически снисходительно, взглядом подтрунивая: сказать больше нечего? - В Корее в принципе редко идет снег, что уж говорить о декабре. - Я все равно уверен, что выпадет, - продолжает упираться Чонгук, говоря в полный голос, не стесняясь самого разгара урока и свистящей тишины в классе, не нарушаемой чьим-то храпом или хрюкающими смешками. - На тебя давит тишина, не правда ли? – шепчет Чимин, кивая в сторону пустующих парт. Раньше, неважно, перемена или урок, всегда было шумно, благодаря несносной парочке, вечно гогочущей и распространяющей заряд веселья по всему классу, словно дымовой бомбочкой. В крайних случаях раздражали мирные вибрации хосокового храпа во время особо скучных предметов, но никогда не было так тихо. Чонгук пронизывающе долго смотрит на Чимина, пытаясь проколоть облепившую его лицо торжествующую маску, но тот только улыбается. - Извините, можно выйти к доске? Как и ожидалось, Чонгук не выдерживает, усердно нарочно скрипит мелом по доске, вызывая негодующие вопли одноклассников. В столовой на большой перемене дышится чуть легче, гул учеников заглушает звенящий вакуум в ушах, пусть все еще не хватает совместных приколов и всеобщих заварушек, успевших по-странному полюбиться и осесть где-то на дне саднящим осадком хороших воспоминаний. Чонгук не может сказать, что жалеет, нет, ему вовсе не стыдно, но он не может отрицать наличие чего-то нового, прилипшего пожеванной жвачкой, которую отодрать можно только кусками, все равно оставив пряные следы на пальцах. Раньше было проще, не было ничего гнетущего в моменты одиночества, не получалось привязаться, а теперь… приходится сознаться, что где-то на задворках черепной коробки слышится отголосок их тройного смеха, расплескивающегося задорными капельками. Набрав на поднос еды, Чонгук направляется к привычному столику в конце зала, но его резко хватают за руку, останавливая. Снизу вверх напоенными горечью и злобой глазами на него смотрит Тэхен, он омывает слезами карри, превращая его в кашевую жижу, вздрагивает всем телом, пытаясь проглотить застрявший в горле густой ком. На него никто не обращает внимания, пусть Тэхен и сидит в центре столовой, людская масса предпочитает обходить стороной, зная о необычных наклонностях парня. - Это все ты… - давит Тэхен сорвавшимся басом вперемежку с судорогами, Чонгук пытается вырваться, но потная рука крепко сжимает рукав школьного пиджака. – Все из-за тебя. Из-за тебя Хосок не может спать, а Намджуна ночью лихорадит. Я все видел, я прихожу к ним каждый день, а что ты? У такого мудака, как ты, даже мысли не возникло наведаться, только и можешь, что подставлять, подкладывая свинью пожирней. Между прочим, у Хосока через неделю должно было быть соревнование. А что? Ты не знал? Лучший друг… А они верили тебе, приняли за своего… отродье… Чонгук невозмутимо слушает, даже не оборачиваясь, так и застыв с одной ногой на носочке для следующего шага. Он не в состоянии смотреть на мучения Тэхена, хотя бы потому, что тот изначально не был его жертвой, его цель: издевающиеся над слабыми хулиганы, а не затаившиеся в омуте наивности чертята. - Неужели тебе ни капли не жаль? – у Тэхена в зрачках – млечный путь недоверия, он не понимает, как таких людей может носить земля. Сообразив, что на них пялится уже половина столовой, Чонгук в одночасье вырывает смятый рукав из тэхеновой хватки и, не удосужившись ответить, продолжает путь к намеченному столику. - Тэхен! Тоже являясь свидетелем происходящего, к скорчившемуся в собственных рыданиях другу подбегает Чимин, он пытается вытряхнуть из заклинившего пузырька успокоительное и влить в дрожащего Тэхена горячий чай, но тот только огрызается, ошпаривая подслащенным кипятком выглаженную рубашку. Он смотрит на Чимина волком, потому что знает – тот тоже к этому причастен, после случившегося бегает за Чонгуком собачкой и даже не обращает на вроде как лучшего друга внимания, оставив справляться с пережитым самому. А Тэхен не справляется, срываясь на большой перемене, отталкивая прогнившую помощь от того, кого считал самым близким человеком, и сбегая с уроков пораньше. На что Чимину остается только, закусив губу, поднять свой поднос и тихо проследовать за дальний столик, к Чонгуку. Там его ждут. Они и правда сблизились в последнее время, но их отношения нельзя назвать дружескими и даже приятельскими, в случайных мазках взглядов сквозит одно вожделение, а у Чимина вырабатывается привычка – сосать. Даже сидя на английском, он нарочно отвлекает до предела сосредоточенного Чонгука, силящегося вспомнить их совместные уроки, но вспоминаются только засосы и укусы. Чонгук сглатывает, а Чимин проталкивает ручку за щеку, смачно обсасывая и причмокивая, ему не стыдно, даже когда у сидящей неподалеку одноклассницы расширяются глаза и прячется в буквенных строчках задания взгляд, случайно уловивший чонгуков стояк. Таким образом они расслабляются, отвлекаясь от нагнетающих мыслей о близящемся конце семестра и избыточной тишине, поселившейся в классе. Иногда Чонгук припирает в туалетной кабинке, с грохотом вжимая в шаткие стены или усаживая на пол, запутав пятерню в волосах. Чимина вполне устраивает, даже когда они остаются в пустом классе, наказанные уборкой, потому что жадные чонгуковы ладони на медовых бедрах и ягодицах сносят крышу, сметая непроверенные контрольные с учительского стола. Никто все равно не узнает, кроме любопытных уборщиц, на пару секунд замирающих около закрытой на ключ двери. Однако в один момент чиминово терпение достигает своего апогея. В очередной раз оставленный удовлетворять себя самостоятельно, опираясь на одни только воспоминания об обжигающих руках Чонгука и металлически холодных губах, прорезающих лабретом кожу, Чимин решает слегка надломить чонгукову эгоистичность, вызволив на свободу огненную лаву страсти. Используя запрещенный прием, Чимин игнорирует Чонгука несколько дней к ряду, изображая целомудренную стервочку, занятую одной лишь учебой. До зимних каникул остается всего неделя, оценки постепенно выставляются и исправляются долги, а у давно сдавшего все Чонгука к концу недели не выдерживают нервы, когда учитель физики пытается взять новую тему прямо перед праздниками. Организм требует разрядки, мышцы ноют от монотонного сидения за партой, а Чимин все выебывается, убирая с колен чонгуковы руки и буквально отскребая от себя в безлюдном коридоре. Но Чонгук сильнее и настойчивее, его конкретно заебало необъяснимое непослушание, он скручивает запястья и заталкивает в тесную подсобку, спотыкаясь о наполненные тряпками и чистящими средствами ведра. Не размениваясь на прелюдия, Чонгук давит на плечи, опуская на пол, и грубо вжимает в уже расстегнутую ширинку джинсов. У Чимина отчетливое дежа вю, но в этот раз с заранее продуманным планом. Игнорируя требовательную напористость, он поднимается с колен, льнет к Чонгуку всем телом, царапая кожу под рубашкой, расстегивая каждую пуговичку и постепенно, поцелуями, опускаясь ниже. Не встретив сопротивления, Чимин улыбается, обводя кончиком языка рельефные кубики пресса, в его волосы вплетаются сразу две руки, слегка надавливая на затылок, торопя. Чонгуку всегда не хватало терпеливости. Но Чимин хочет поиграться, обхватывая член сначала пальцами, легко задевая губами и обводя венки, облизываясь. - Чимин, если ты сейчас же не перестанешь дразниться, я клянусь… - фраза обрывается рваным выдохом, почти сорвавшись на неожиданный стон. Горячий язык скользит по стволу, заполняя каждый миллиметр, Чимин вбирает сразу глубоко, знакомит Чонгука со своим припрятанным во рту козырем. – Блять… Мне кажется или я правда это чувствую? Чимин, ты что… Ехидная ухмылка говорит сама за себя, заменив губы рукой, он поднимается на ноги и медленно высовывает язык, демонстрируя блестящий рубиновый кристаллик на штанге. - Как тебе новые ощущения? – выдыхает Чимин в шею, гладит серебром скулу и прикусывает кожу. - Как ты на такое решился? – происходящее заставляет задыхаться, толкаться Чимину в руку и остервенело целовать, сплетая языки по-французски, лишая возможности ответить. Шарик перекатывается во рту, солоноватый привкус металла и опухшие губы; Чимин, не сдерживаясь, крамольно стонет, пылая под чонгуковыми вездесущими ладонями. - Чонгук, я хочу тебя… - почти умоляет, когда рука Чонгука пробирается в штаны, оттягивая резинку. – В себе… Они оба ломались слишком долго, чтобы сдаться под напором густого душного воздуха, обволакивающего и липнущего к коже; дыхание заменяет прикосновения; звенит пряжка ремня, избавляясь от ненужного. У Чимина внизу живота завязывается узел, напряжение смешивается с возбуждением и предвкушением. Чонгук раздумывает, кажется, вечность, прежде чем наматывает чиминов галстук на кулак, сокращая расстояние до сантиметра. Между губами проскальзывают два пальца, приглашая. Простое действие не требует объяснений, Чимин заглатывает сразу на всю длину, перекатывает штангу, прикрыв глаза, заставляя Чонгука кайфовать, утопая в необычных ощущениях. Но врожденная нетерпеливость берет верх, Чимина резко разворачивают к стене, меняясь положениями, и нагибают, позволяя держаться одними лишь ногтями за гладкую стену. Жалобные хныканья сменяются болезненными вздохами, но Чимину пугающе нравится, он толкается навстречу, скользя вспотевшими ладонями по стене, задевая полки с детергентами. Чонгук не мучает долго, вынимая пальцы и заменяя собой; дрожащий вскрик заполняет комнату, крепко сжимаются мускулистые бедра, насаживая и отрывая от стены. Колени подкашиваются, тяжелое дыхание сменяется рыком на ухо и вишневыми пятнами на плечах и шее. Огонь плавится, превращаясь в жидкое пламя, впитывающееся с потом, размазывающееся тонким слоем между телами. Карамельная кожа липнет друг к другу, слизывается образовавшийся на висках сахар, пошлые шлепки теряются в мокрых стонах и непристойном хлюпанье. Чимина собственнически вдалбливают в стену, поддерживая за талию и зажимая от слишком чрезмерно интимных всхлипов рот. Чонгуку невдомек, что все было подстроено заранее, что его умело обвели вокруг пальца для заполучения желаемого – полных прав на тело. Он только что буквально продался, поддавшись искусным соблазнениям и ягодным припухшим от глубоких поцелуев губам. Чимин был и остается достойным противником, заведшим собственную игру параллельно чонгуковой, запутав и введя в заблуждение грядущего выигрыша. Даже сейчас неизвестно, кто ведет, сбиваясь каждый в свой ритм, царапаясь и оставляя синяки в виде отпечатков пальцев. У них своеобразная нирвана на двоих и заключенная сделка с дьяволом. С шаткой полки сметается все ненужное, Чимин пытается удержаться на полу носочками, но Чонгук подхватывает на руки, раздвигает ноги. Многострадальная конструкция жалобно скрипит под голодным натиском двух парней, вытягиваются носки и сливаются в поцелуе удвоенные стоны. Чонгук позволяет себе протяжный и мелодичный, прикусывая чиминову губу, он доводит до предела рукой, позволяя испачкать живот и прижаться дрожащими объятиями. Чимин обвивает шею, укалываясь о короткий ежик на затылке, целует мягко и почти благодарно, впервые кончив не от воображения. - Почему ты не делал этого раньше? - Боялся не рассчитать и сломать свою куколку, - убрав с глаз взмокшие пряди, Чонгук помогает спуститься на пол и застегивает рубашку. Подмигнув напоследок, он вновь уходит первым, оставляя Чимина собирать себя по конечностям, подобрав колени к груди и прислонившись к влажной прохладной стене. Получив, наконец, желаемое, он довольно улыбается, пряча в уголках ликование. Даже у такого, как Чонгук, можно найти брешь, сначала чуть надавить, а после не дать опомниться, поменявшись ролями с кукловодом. Даже такими, как Чонгук, можно управлять.***
Чонгук возвращается домой в приподнятом настроении. Первосеместровые мучения в школе закончились, пришло время зимним праздникам и безмятежности. Тело пушистой ваткой покрывает приятная слабость, как после горячего душа, Чонгук невольно облизывается, прокручивая в голове события прошедшего часа. Чимин оказался куда податливей, чем представлялось, теперь он уж точно никуда не сможет деться, веревки намотаны на кулак и затянуты морскими узлами. Только зайти в дом Чонгуку не позволяют, у порога останавливают трое мужчин в отутюженных фланелевых костюмах, вероятно, подопечные отца. - Извините, но куда Вы собрались? – один из них делает шаг вперед, запрещающим жестом выставляя руку, двое других перекрывают проход к двери. – Это частные владения. - Вообще-то, я тут живу, - огрызается Чонгук, непроизвольно сжимая кулаки. Что за цирк? - Извините, но я так не думаю. Ваш отец выгнал Вас из дома, так что, больше не живете, - учтивый переливающийся ручьем тон застревает в ушах на повторе, Чонгук проигрывает одну и ту же фразу по нескольку раз, не в силах понять смысл. Да в смысле, блять, не живет?! - Извините, но, какого хуя… В ответ на сцеженное ядом ругательство мужчина только насмешливо цокает, кивая стоящим сзади напарникам. - Извините, но у нас приказ: будете сопротивляться – применить силу. В следующее мгновение его бьют наотмашь, прижимая к оледеневшей траве, скользкой от подтаявших льдинок. Руки заламываются за спину, игнорируются отчаянные попытки вырваться и сдавленные вскрики, щеку расплющивает о землю, от ударов острых носков лакированных туфель лопается кожа. Причина, по которой замяли уголовное дело, вырисовывается очень ясно отцовским влиянием и жесткой расправой с неуправляемым сыном посредством вышибал. В момент, когда легкие перестают воспринимать кислород, Чонгук осознает, какого было всем предыдущим его жертвам. Плюясь кровью, он мысленно прощается с жизнью, а из мыслей трепещущим порывом ветра улетучивается: Чимин…