наперегонки

Спустя несколько недель Хосоку было разрешено выходить гулять, но так как на улице было холодно, пациенты имели возможность посещать тепличный ботанический сад при больнице. Сквозь дутый купол над головой внутрь просачивались голубоватые лучи, орошавшие цветущую кругом, словно в разгар тропического лета, зелень. Тэхену больше нравилось сидеть, окутавшись лианами как зимним шарфом, и рассматривать колышущиеся от слабых дуновений кондиционера пальмы, а Хосоку – насыщаться хвоей и равномерно фотосинтезировать, зато обоих вполне устраивало застыть щетинистым изваянием среди кактусов. Их недвижимые стволы умиротворяли, внушая доверие. Хосок даже переставал жаловаться на излишнюю духоту, из-за которой боли в ребрах и: «Чем тебя не устраивают елки, Тэхен-а? Сейчас зима!», однако у Тэхена слыло вечное лето. В очередной раз разглядывая через пустынную засуху сбившийся в грязные комки слякоти снег и коричневые лужи, Хосок не выдержал вынужденной сауны. Тэхен отчаянно посасывал уколотый о толстый шип палец и хрустел бутылкой с водой, когда его внезапно схватили за плечо, безумием прошивая радужку. - Я так больше не могу. Здесь нечем дышать, - Хосок правда задыхался, вдыхал наполовину, но не до необходимой дозы кислорода, затупляя воздушные потоки реберной резью. Приступ невралгии, кактусовыми шипами прокалывающий легкие. Врачи предупреждали, что они могут возникать из-за пережитой травмы, в таких случаях полагалось пить маленькими глотками и глубоко дышать, игнорируя боль. Тэхен мученически ломал брови каждый раз, когда Хосока скручивало, строго следовал инструкции и вздыхал. Много и часто. Ему было невыносимо видеть Хосока таким ломким. - Знаешь, мне надоел искусственный климат, - заявляет Хосок, валяясь на коленях Тэхена уже в полевых цветах. Он садистски рвет свежую траву, нарываясь на неприятности, и прожигает зрачки солнечным преломлением. - Прекрати, - мягкая рука гладит по костяшкам, успокаивая взбунтовавшееся раздражение. – Скоро тебя выпишут, а пока радуйся тем, что можешь наслаждаться любым временем года. - Я хочу зиму, - супится Хосок. - Так вот она, за стеклом, - Тэхен удивленно хлопает глазами, обводя ладонью скрывающие их от внешнего мира стены. - Да, она за стеклом, как и моя жизнь, - скривившись от слишком туго стянутых на груди повязок, Хосок принимает сидячее положение и долго смотрит в пространство, пытаясь уловить прохладные образы крохотных новогодних снежинок. В ту тоскливую ночь Тэхен разбудил его телефонным звонком и ребяческими криками: «Снег! Снег!». – Такое чувство, будто мое существование на данный момент – искусственное. Я больше не ощущаю каждую пылинку кожей, не вздрагиваю от малой смены направления ветра. Хосок совсем замариновался в белом стерильном гробу, утратил живость и свистящий в голове ветер, в нем поселилась безграничная кактусовая пустыня. И Тэхену, приходящему практически каждый день, тоже уже вошедшему в прозаическую рутину, это совсем не нравится. - А когда в последний раз ты ощущал себя по-настоящему живым? - Возможно, в тот самый момент, когда меня избивали, втирая в песок, но тогда я чувствовал одну лишь боль, и в голове билась мысль: «Как бы выжить», а потом я смог вдохнуть колючие песчинки только при виде тебя. Твоего испуганного, но решительного лица... Самое страшное, что ты знал, на что шел, закрывая меня от ударов, - вспоминать неприятно и немного совестно, потому что перед Тэхеном в долгу, уже даже нет сил отнекиваться от его неприкрытых чувств и обнаженной души – даром. Хосок не заслужил. - То есть тебя заставляю жить я? – Тэхен подается вперед, но Хосок остается непроницаем. - Наверное. - Тогда живи, - запоздало осекшись, Тэхен дарит трепетный привкус эфемерной бабочки и простуженные зимой губы. Хосок вздрагивает от табуна мурашек, устремившегося от кончиков пальцев по рукам и выше, до дрожащих губ. Поцелуй воскрешает в нем желание, жажду жизни и… тонкие тэхеновы ключицы, чуть ниже которых плющ переплетается с сакурой. Тэхен – он нежная вишня, а Хосок – ядовитые колючки. Дыхание вскоре перекрывает, напоминая о шатком склеенном скелете внутри грудной клетки, приходится оторваться друг от друга, с еще закрытыми глазами, прислонившись друг к другу лбами и совершенно не жалея. - И все-таки твоя татуировка бесподобна, - соскребывая отросшими ногтями вечную краску с оголенной кожи. Тэхен нелепо улыбается, обводя узорчатые рукава, в которых весь Хосок, его жизнь и рутина, частью которых хочется стать неописуемо. Хотя бы крохотной буковкой на несвойственно тонких запястьях. - Я снова навязываюсь? - Да. Я должен был поцеловать первым, - нескрываемая ухмылка прячется в уголках губ, потешаясь над осунувшимся Тэхеном. - Я не хо… Что? – в самые ответственные моменты всегда путается ход решения, и забываются формулы. А Хосок заражается прежним задором и дерзостью, он притягивает за затылок, вплетая пальцы в жесткие волосы, и затягивает в бездну. В бездну тэхеновой безграничной односторонней любви, к которой только что прибавился еще один участник, на самом деле давно заметивший, но все не решавшийся. Хосок должен был сделать первый шаг уже давно, просто по жизни привык наблюдать, а не действовать. «Идиот». Шепчется в приоткрытый хмельной рот, испивая обоюдное помешательство до дна. Они лежат посреди искусственно выращенного поля, прячась на незабудковом морском дне. Развернувшись друг к другу лицом, не в силах прервать зыбкий зрительный контакт, перенасыщенный весенней пыльцой и простосердечной юношеской влюбленностью. Оба разглядывают, будто впервые, подмечая каждую кожную складочку и мелкие шрамики – хочется запомнить, чтобы не затормозить вновь, в самый ответственный момент не выведя простейшую формулу: «Ты мне нужен». - Давай сбежим? - мямлит от разморившего солнца Хосок, смотрит осоловевши, но надежно, с заново приобретенной перчинкой опрометчивости в суженных зрачках. - Давай. Как только тебя выпишут, - не задумываясь улыбается Тэхен, пересчитывая ворс ресниц на хосоковых щеках. - Нет, сейчас. Я заберу из гаража мотоцикл, и уедем куда-нибудь, может, к морю? - Так... безрассудно, - слова плывут, сливаясь с цветочными потоками нежности. - Разве мы не живем по принципу безрассудства и беспредела? - напоминает Хосок, лукаво щурясь и утягивая за собой за руку, вон из усыпляющего ботанического сада и тепличной духоты. - Но в Сеуле нет моря... - невзначай обранивает Тэхен, покорно семеня следом за своим проклятым дурманом молодости искусителем. - Какая разница, - в царстве зеленого Морфея им делать нечего. Рев двигателя заглушается криком обезумевшего ветра, который задувает даже под тяжелый шлем, хлещет по коже ледяными плетями и насыщает адреналином. Тэхен никогда раньше не катался на мотоциклах. Непривычно затруднительно двигать головой, туловище окоченело и примерзло к сиденью, сделавшись его незаменимой частью, мертвой хваткой Тэхен вцепился в хосокову куртку, прильнув всем телом. Сначала было неловко, еле касаясь, и то только потому, что Хосок настоял, а потом ударило по газам и буквально впечатало в крепкую спину перманентным слоем. Стало страшно. Но потом вскружило голову эксцентрично красным экстримом, вырывая из глотки восторженный крик. С каждым километром в час границы предосторожности все быстрее уносились яростным ветром назад, куда уже никогда не вернешься. Они выехали рано утром, когда медсестры еще не успели принести завтрак. Тэхен, взволнованно покусывая губу, ждал на автостоянке с запасной одеждой и проездным билетом на автобус до излюбленных гаражей. Приехав на место, Хосок долго возился со своей малышкой, любуясь, вычищая и полируя, Тэхен даже позавидовал незамысловатому транспорту, которому уделяли явно больше внимания, чем его персоне. Направление держалось к реке Хан, заменяющей раздольное море. Тэхен уже и не помнил, когда в последний раз чувствовал себя так хорошо и развязно, несмотря на непригодные погодные условия и гололед. Из-за последнего их пару раз заносило в кружевные зигзаги на просторном шоссе, из-за чего Тэхен кричал, а Хосок приглушенно смеялся, называя это искусством. Целуясь прямо на склоне к реке в лютый мороз, ни одного не заботили потрескавшиеся изморозью губы и случайные прохожие, вышедшие на утреннюю пробежку. Облокотившись двумя руками на мотоциклетный бампер с вызывающей наклейкой «I brake for speed bumps», Хосок упивался страстью вперемежку с нежными орошениями всего лица чмоками. Тэхен пытался заполнить собой каждую секунду, миллиметр и клетку, не страшась больше навязчивости. А Хосоку нравилась до одури тэхенова беззастенчивость и легкая аура туманности, побуждающая сознание беспрерывно вспоминать: тату-салон, кушетка, возбуждение. В его беспечность он влюбился уже давно, с каждым разом выращивая в себе новое желание – защищать, подкармливая ветреными поступками и неудачными приколами. Хосок больше не прятался, обязавшись оберегать пожизненно свою улыбающуюся неправильным квадратом, с щепоткой рисковой безбашенности вторую половинку. И пусть они не главные герои отвязного боевика, но очень хотелось бы, чтобы на заднем плане вздымался взрыв, а продолжительный сладкий поцелуй плавно перетекал в змееподобные титры. - Почему только сейчас? – удерживая ладони на груди Хосока, недоумевая, спрашивает Тэхен. - Я думал, что недостоин тебя, - совсем не лукавя, доверяясь честности. – Понимаешь, я ведь не только в школе последний мудак, у меня еще дома проблемы. Я не лучший вариант для долгой и счастливой любовной истории, а ты слишком мягкий и незатронутый мировой жестокостью… Почему такие, как ты всегда выбирают плохих парней? - Потому что жить в плюше слишком скучно, кровь не гоняет по венам безумие, а такие, как ты способны поделиться им с хорошими мальчиками, - плутоватая усмешка на миг растягивает губы. – Но… что за проблемы в семье? - Обычно я не веду себя так, будто они у меня есть, не правда ли? Не пристало мне рассказывать об этом, но ладно, можешь считать, что ты особенный, - выдержав небольшую паузу. – У тебя есть сигареты? - Только ментоловые. - Сойдет. Одновременно щелкают зажигалки и тянутся сизые струйки дыма. Закурив непривычно легкую свежесть мяты, подслащающую дыхание, Хосок какое-то время молчит, собираясь с мыслями. После пары-тройки затяжек сквозь зубы, он, отрешенным прищуром смотря вдаль, начинает: - Мой отец страдает алкоголизмом. Если честно, я не помню, когда в последний раз он был в трезвом состоянии, такое чувство, что все началось еще задолго до моего рождения, но мама утверждает, что раньше он был другим. Когда я был немощным младенцем, неспособным даже сидеть, и надрывно плакал все время – добрые глаза отца заставляли меня замолкать, а широкая улыбка – смеяться, забавно повизгивая. Так говорит мама… но я не помню. Еще она говорит, что глаза у нас с ним одинаковые, но я не вижу. В заплывшем алкоголем вздутом белке не разглядеть ничего, кроме отвращения: к жизни, ко мне, к маме, к себе. Иногда я думаю, что отцу лучше сдохнуть, уверен, он будет только рад избавлению от зависимости, - Хосок делает глубокую затяжку, едва не переполнив легкие, старается не смотреть на притихшего Тэхена. Ждет: сейчас он уйдет, испугается, в мгновение пересмотрит все признания и сбежит от такого ничтожества, как Хосок. Но Тэхен молчит. - До двенадцати лет меня не трогали, измываясь лишь над матерью, - удостоверившись, что Тэхен все еще здесь, продолжает Хосок, не замечая, как сигарета скоро начнет обжигать пальцы. – А потом я вылил все спиртное и разбил бутылки. Порой кажется, что это было самой большой ошибкой в моей жизни, но после я понимаю, что нет. Поставив под удар себя, на какое-то время я обезопасил маму. Вновь улыбаться она, к сожалению, не стала, но темных пятен на посеревшей от болезней и усталости коже чуть убавилось. Знаешь, почему я начал делать татуировки? – вопрос риторический, насквозь сочащийся болью. – Чтобы скрывать синяки. Под толстым слоем чернил их не видно, легче забыть об их существовании и влиться в образ вечно жизнерадостного раздолбая. Подкашивает, только если надавить, неосторожно задеть за живое. Раньше я позволял подобное только Джину и его игле, а теперь и тебе… Не знаю даже, зачем рассказываю такое, наверное, все тщетно пытаюсь доказать, какое я дерьмо. Теперь ты уйдешь? В вопросе явственно сквозит отчаянная мантра: «Прошу, останься, не покидай меня», а у чрезмерно ранимого Тэхена в глазах отражается речная гладь, грозясь перелиться через край. Из пальцев выпадает истлевший окурок, испачкавший смолой подушечки. - Никуда я не уйду, - Тэхен заключает в изувеченные объятия, стараясь вновь взрастить в хосоковой душе цветы издыхающей надежды. – Мне кажется, ты возложил на себя слишком большую ношу. Хосок не двигается, в одно мгновение растеряв все силы и решительность. Руки безвольно покачиваются на ветру, словно плети, в сознание перестают поступать жизненно необходимые сигналы: моргай, дыши, шевели замерзшими конечностями. Хосок честно не понимает, почему Тэхен не брезгует дотрагиваться до него, прижимая к теплому сердцу обреченную статую, давно утратившую способность искренне чувствовать. В теле напрягается каждый мускул, вновь возвращается межреберная боль, а в местах, до которых дотрагивается Тэхен, распускаются подснежники. - Я не способен защитить даже мать, - голос надламывается на последнем слоге. – Как я могу брать ответственность за тебя? Тэхен молчит, посчитав ответ очевидным, лишь крепче хватается за края куртки, пытаясь сдержать раскраиваемую рубцами дрожь ее обладателя. Из-под закрытых век у Хосока текут слезы.

***

Около кровати стоят шаткие костыли – на данный момент самые близкие и надежные друзья Намджуна. Поддерживают, когда больно, не дают упасть и заменяют некогда сильные мускулистые ноги – костыли не способны предать, в отличие от людей. Такими темпами, сближаясь с неодушевленными предметами, понемногу сходишь с ума: сначала рассуждаешь вслух, обращаясь к кому-то третьему, аурой витающему в воздухе, потом смеешься в пустоту и даешь имена каждой костыле. Намджуну тоскливо, потому что Юнги навещает только ранними утрами, а Хосок, получив возможность гулять, появляется в палате ближе к отбою. Не с кем поговорить, но есть о чем подумать, можно даже почитать вслух своим новым тоненьким подружкам. В разгар одной из таких не совсем здоровых бесед к Намджуну заявляется незваный посетитель. Дернувшись от неожиданности, Намджун тушуется, нелепо комкая одеяло и прочищая горло, бегающий взгляд падает на пейзаж за окном. - Развлекаешься? – Джин проходит вглубь палаты, распыляя шелест и шорохи, он все делает до ужаса тихо, даже пододвигает к кровати стул бесшумно. Намджун вздрагивает, заметив, что Джин вдруг оказался в опасной близости с его лицом. - Я тебя не ждал, - он медленно отъезжает к стене, заметно напрягаясь. - Сюрприз, - Джин по-змеиному щурится, растягивая согласные. – Я принес тебе подарок. На прикроватную тумбочку мягко кладется яблочный чупа-чупс в яркой обертке – отвлекающий маневр. Джин не мог прийти с миром, размахивая белым флагом, скорее, наоборот, напоминает о своем существовании, невесомо угрожая. - Ты ведь их любишь. - Ты пришел просто, чтобы принести мне леденец и помозолить глаза присутствием? – скалится Намджун, даже не потрудившись выразить благодарность. - Порадовать и приободрить?.. – будто бы предполагает Джин разгадку своих же действий. – Ладно, ты прав, конечно, я пришел не просто так. Хотел спросить, куда пропадает Юнги каждое утро. В темно-карей радужке, кажется, плавится медь, сочась янтарной желчью; Джин сверкает глазами, словно ящерица. Становится не по себе. Намджун чувствует, как прохладная гладкая чешуя рептилии дотрагивается до его руки, оставляя ощущение склизкой мокроты. На тумбочке, как раз рядом с чупа-чупсом, еще стоит пустой стаканчик из-под кофе. - Откуда мне знать, какое отношение я имею к какому-то баристе из кофейни? – голос предательски дрожит под хладнокровным взглядом. - Завязывай, Намджун. Мне известно, что Юнги вытащил вас из передряги и доставил в больницу, в карточке записано его имя, также я в курсе, что ты питаешь к, как ты выразился, какому-то баристе из кофейни далеко не клиентские чувства. Я многое знаю, даже слишком, от этого, увы, иногда голова побаливает, не советую брать с меня пример, - толерантная улыбка не несет за собой ничего доброжелательного. Намджун прикусывает язык дрожащими зубами. Ему страшно далеко не за себя, а за Юнги. За свою хрупкую, но бойкую куколку, имеющую за плечами не одну заварушку и три выстреленных пули. Отчего-то пойти наперекор Джину Юнги никогда не мог, сколько бы Намджун не бился аргументами об стену, контр был всегда один: «Он вытащил меня из дерьма и избавил от радости становиться блудной проституткой». На это Намджун ничего не мог ответить. - Что у вас с Юнги? – устав от затянувшейся паузы, напоминает Джин. «Утренний кофе и мята». - Ничего. - Это смешно до вздора, - лениво зевает Джин, откидываясь на спинку стула. – Ты ведь понимаешь, что вытягивать клешнями я не буду, но не отстану. Лучше просто оставь Юнги в покое. - А если я не хочу? Нет, даже не так: если Юнги не хочет? – плохо скрываемая правда выдает саму себя через дымящийся в глазах пожар и ощерившиеся зубы. - Его никто не спрашивает. - Советую хотя бы один раз попробовать спросить у него его мнение и прислушаться к мольбам о помощи, а не тупо ставить перед фактом, разрушая личную жизнь. Думаешь, почему он сбежал от тебя? Не понимаю только, нахрена вернулся, лучше бы меня послушал… Разъяренную тираду прерывает заливистый смех Джина. - Дорогой, Юнги нужны мои деньги, вот он и вернулся. А ты что же думаешь, будешь хорошеньким вариантом, обещающим мир без границ и чистое сердце, и он сразу же прибежит к тебе, наплевав на устойчивый капитал, комфорт, стабильность? После всего пережитого в прошлом, думаешь, пойдет на такое безрассудство? Я тебя умоляю. Юнги держится за меня, потому что во мне он видит выгоду. Что-то натягивается и трещит, кажется, это расходятся швы на сеченых ранах. Грудь часто вздымается от разрывающих нутро эмоций, Намджун сжимает кулаки. - Тогда почему ты с ним возишься, раз Юнги так наплевательски к тебе относится? - Мы ответственны за тех, кого приручили. Читал «Маленького принца»? – с расстановкой объясняет Джин, будто маленькому глупому ребенку. – К тому же, я люблю Юнги. - Это не любовь – это какое-то извращение, - констатирует Намджун, выплевывая слова в лицо. – Юнги не такой, каким ты его считаешь. В него слишком въелся дух прошлого, чтобы оставить все с концами. Рано или поздно вся твоя идеальная схема разрушится. Джин улыбается, долго растягивая нугой губы. Он не собирается больше убеждать, пустив ход событий на самотек. Намджун случайно испил юношескую наивность и пока не замечает грязной оболочки, стремительно облепляющей тело, но это не страшно, все станет ясно, как только начнешь задыхаться. - Не забудь съесть чупа-чупс, - напоследок бросает он, прежде чем встать со стула. В этот момент дверь в палату отворяется, и внутрь заходит непринужденно разговаривающий по телефону Юнги, докладывающий матери Намджуна о состоянии сына, у него на губах играет легкая улыбка. - Конечно, я передам ему привет, да, до свидания, - но, отключившись, Юнги в растерянности замирает в дверях, пораженно оглядывая развернувшуюся картину. – Что здесь происходит? - Юнги, я… - пытается начать Намджун, но его перебивают нерасторопным шипением. - Пошли домой, Юнги-я.