наперегонки

Зайдя в дом с только что купленным пакетом молока, он сразу же почувствовал неладное. Стойкий запах крепкого алкоголя разнесся по комнатам, осев пепельной дымкой на мебели, - так пахла обыденная отцовская пьянка, лишь изредка по дому гулял непринужденный аромат маминой стряпни. Но сегодня к смачной примеси спиртного добавилось еще что-то соленое, горячее – так пахла опасность. Хосок буквально кожей ощущал, как раскаленные капельки ярости давили выступившие мурашки. Затаив дыхание, он замер в прихожей, прижимая к себе влажный пакет молока, отрезвляющий прохладой. В уши насильно забрались мамины тихие вскрики и приглушенные удары; покрытое льдом тело мгновенно потрескалось от резкой смены температуры; молоко выпало из рук, пачкаясь в пыльном ковре. - Где этот паршивец! – чем ближе Хосок подбирался к родительской комнате, тем отчетливей слышались звуки борьбы и неразборчивое рявканье. – Пусть только попробует заявиться, я его из дома вышвырну! В нем нет ни капли благодарности: только жрет и пьет за мой, мой счет! А потом я нахожу у него в карманах сигареты! Я сейчас же звоню в полицию, пусть его забирают в участок и проводят экспертизу, он ведь, наверное, наркотики тоже принимает. Тьфу, кого ты вырастила! – пронзительный визг и глухой удар о стену. У Хосока вибрирует в голове, дрожат руки. Как он мог так проколоться? - Как ты можешь такое говорить о нашем сыне! – снова вскрик. – Он всячески нам помогает, а ты только и делаешь, что пропиваешь заработанные деньги и ищешь подработку, потому что из-за своего пьянства нигде не можешь долго продержаться! – разъяренное рычание рассекает воздух поднятым с пола стулом, отламывая хлипкие ножки и расшатывая ржавые гвозди. - О какой помощи ты говоришь?! У него на уме одно бухло с друзьями и, оказывается, еще и курево! Выпускной класс, так что теперь, можно насрать на все?! Я, блять, работаю целыми днями, а он спускает деньги на сигареты! - Очнись! Ты такой же! – не выдержав, женщина кричит во весь голос, надрывая связки на последнем клочке воздуха, когда отломанная ножка приходится прямо по затылку, размазывая кровь по дереву. - Тьфу, шмара, - отец прокашливается, отбрасывая в сторону деревяшку. Мужчина уже собирается подобрать отставленную бутылку с соджу, как вдруг притихший за дверью Хосок вламывается в комнату – напуганный и взбешенный. - Как ты ее назвал?! Хосоку было все равно на выплевывающиеся оскорбления в свою сторону, но он не выносил, когда ими несправедливо обсыпали мать. Хрупкую и раскрошенную в пепел женщину, из последних сил старающуюся сохранять давно пропитый образ счастливой семьи. Отец никогда не видел дальше своего носа, твердо веря, что он – хранитель и защитник очага, а сын – мешающийся выродок, тянущий их вниз. Для Хосока курение было лишь неким освобождением, а не пагубным пристрастием. Ему нравилось наблюдать за сжигающей жизнь оранжевой змейкой, нравилось, когда волосы еле уловимо пахли табаком и выпускать изо рта витиеватые струйки выбеленной души. Ему просто хотелось поскорее умереть, чтобы все это, наконец, закончилось. Не думая, что делает, он вырывает из ослабевших рук отца бутылку и разбивает о комод, расплескивая оставшийся в ней алкоголь, поскальзываясь, давясь горьким вкусом. Хватая отца за грудки и гневно дыша в потную шею, Хосок не слышит срывающейся мольбы матери прекратить, вспоминает, как круто было выбивать кровяные сгустки из школьных раздолбаев, и ведется на чувства. С размякшим телом отца справляться проще – он отлетает к шкафу, выбивая собой дверцу, и скатывается вниз, скребя подошвой по полу. - Мерзавец! Что ты себе позволяешь! – мужчина пытается подняться, выкрикивая смазанные проклятия, но Хосок оказывается проворней, вновь впечатывая в шкаф, бьет в переносицу, рассыпая нескончаемое количество ударов по распухшему лицу. - Хосок, нет! Остановись! – женщина, сжавшись, сидит на кровати, ладони у нее перепачканы бордовыми пятнами, а по щекам текут слезы отчаяния. – Это моя вина! Я не уследила, что он полез к тебе в пальто, я должна была заметить, прошу тебя, прекрати! Но Хосок не слышит, продолжая разукрашивать скалящуюся отцовскую морду, – тот кашляет и смеется, все еще хрипя что-то неразборчивое. Хосок не собирается останавливаться даже ради матери, зная, сколько боли, моральной и физической, причинил ей этот мужчина, с которым язык не поворачивается связать кровное родство. Когда-то давно мать впервые нашла у него в карманах сигареты, жутко перепугалась и спрятала подальше от отца, чтобы избежать очередного конфликта. Она доверилась благоразумию сына и пообещала держать это в секрете, чтобы Хосоку сгоряча не досталось, но в этот раз не уследила. - Прости меня, сынок, пожалуйста, я готовила ужин, когда это произошло. Я не знала, что он будет рыться в твоих вещах, это все я, Хосок, я! Не бей отца, он не виноват, - женщина захлебывалась слезами, растирая ладони друг о друга. - Замолчи, мам! – не выдержав причитаний, рявкнул Хосок, замерев с осколком из-под бутылки в руке. Он замахнулся, но не смог вонзить в мягкую плоть, выронив из кровоточащей от пореза руки. Отец распростерся на полу без сознания, закатив глаза, был виден только мутноватый белок и слышно скрежещущее дыхание. – Мы уходим. - Милый… о чем ты говоришь? Куда мы уходим? Вызови скорую, нельзя оставлять отца в таком состоянии! - Мама! – встряхнув растерянную женщину за плечи и попытавшись перевести ее внимание на себя. – Мам, послушай меня. Ты не останешься с ним жить, я не позволю. Я вызову скорую, но только пошли, пожалуйста, м? Пойдем со мной, я познакомлю тебя со своим другом, он приготовит тебе восхитительный горячий кофе, ладно? Там тебя никто не тронет, ты сможешь отдохнуть и успокоиться, а потом мы вернемся домой, и ты подашь на развод, хорошо? Ради меня, мама, прошу тебя, разведись с ним… Надломленным, на грани плача голосом, Хосок тщетно пытался объяснить и убаюкать воспаленное сознание женщины, решительным шепотом разжечь в ней искры здравомыслия и воскресить гордость. Ведь все еще помнил, какой она была раньше: улыбчивой и неприкосновенной, всегда с чуть вздернутым кверху носиком и теплыми руками, утешающими объятиями и юрким взглядом. Куда же все делось? Разъелось желчным алкоголем и исчезло бесследно, оставив лишь затуманенные глаза, в которых еще теплилась тусклая слепая вера в то, что муж однажды изменится. - Мам?.. – Хосок мягко берет ее руки в свои и помогает встать, настойчиво ведя к выходу из дома. Женщина подчиняется, но все еще беспокойно оглядывается на лежащего в луже крови мужа, периодически вздрагивающего от икоты. Хосок все же набирает номер скорой и спешно диктует адрес, сообщая, что какой-то пьяница разбил себе голову, не удержав равновесие, скорее всего, об острый конец тумбочки. Разумеется, умалчивая, кем приходится мужчине. - Я просто услышал шум и увидел его на полу в луже крови. Приезжайте скорее, пожалуйста. После они уходят из дома, а пакет молока так и остается валяться на грязном ковре.

***

Каждый день после проведенного времени на море Чонгук задавался вопросом: «Почему меня простили?». Приняли так легко и спокойно, будто он и не отдавал друзей на растерзание бешеным псам, а всего лишь подставил подножку. За него заступились, хотя логичней было пройти мимо или даже раззадорить; о нем вспоминали с тоскливыми вздохами, а не гримасами ненависти; улыбались слишком искренне, по-дружески, преданно… Чимин смотрел так же, широко раскрыв глаза и закусив кончик пальца, гладил взглядом, отпустив все некогда совершенные грехи, поверил, что Чонгук изменился. Только вот сам Чонгук не верил: он всего-то выдавил из себя два слова, улыбнулся и научился обниматься. Даже не снял с дерева кошку, перевел через дорогу бабушку или спас человека… Так почему же все оказалось так просто? Неужели люди и правда так легко ведутся на простейшие действия? Слезы, виноватые взгляды, тихий шепот запретных слов – все это лишь часть игры гениального актера. Умелая постановка. Чимин лежит рядом на кровати, задремав на чонгуковом плече, а Чонгук разглядывает сплошное серое небо, похожее на слоеные сливки. Ему не стало легче ни на йоту, наоборот, на грудь будто скинули лишний железный слиток, перекрывающий дыхание. Почему? - Чимин, - тихонько пихнув в бок, получает утвердительный полувздох-полустон, как знак того, что можно продолжать. – Я ведь не заслужил. Разлепив влажные ото сна веки, Чимин перемещается с Чонгука на подушку и вопросительно смотрит, сдерживая зевоту. - Чего не заслужил? - Прощения. Порой намного труднее принять тот факт, что тебя считают человеком, когда на самом деле – сорвавшийся с цепи монстр. Проще смириться с участью приговоренного к смерти, чем услышать, как собственные жертвы с улыбкой на лице просят судью смягчить приговор. Чонгука должны были разорвать на части, разметав по пляжу кровавые клочья, но его погладили по головке, умилившись, что ребенок знает такие слова. Умница. - Почему вы слепо поверили в меня? Почему не утопили в чертовом море, когда я стоял там – обезоруженный и беспомощный? Нужно было меня убить, Чимин, такие, как я, не меняются. Я должен был умереть в тот день. Умереть! – у Чонгука в глазах на гребешках волн плещется безумие, поглощается в пучине и выбрасывается на берег скопившимся мусором. Он подрывается с места, тяжело дыша, а Чимин обхватывает двумя руками за плечи, смотря доверительно, твердо. - Тихо. Как раз-таки смерти ты не заслужил. Думаю, Хосок, Намджун и Тэхен знали, что делают. - Нет! Ты не понимаешь! – скинув с себя чиминовы руки, Чонгук поднялся с кровати и попытался уйти, но был остановлен мягким поцелуем в губы. Чимин попытался обуздать, но его оттолкнули. – Блять… нет. Тебе доказать? Отстранив от себя обескураженного Чимина, Чонгук швыряет его обратно на кровать и нависает сверху, сверкая искрящимся углем в черных зрачках. Он заламывает руки и выцеловывает шею, создавая ложное впечатление добрых намерений, однако, дождавшись, когда Чимин расслабится, бьет наотмашь, позволяя кулакам вспомнить сладостный зуд от соприкосновения с точеными скулами. - Как же вы все ошибались. Зачем поверили? Идиоты. Чимин слабо стонет, боясь поднять голову, когда его бьют снова, опрокидывая лицом на одеяло, оттягивают за волосы, пристально выглядывая страх в помутненных зрачках, но Чимин до онемения стискивает зубы, не проигрывает в своеобразной игре в «гляделки». И тогда его раздевают, без прелюдий стаскивают футболку и джинсы с нижним бельем, входят без подготовки, чуть ли не раздирая податливый на грубость проход. Чонгук покрывает тело укусами, будто пытается растерзать как кусок мяса, оставляя вдавленные следы полумесяцы на мягких сгибах локтей и ключичных впадинках. Чимин изредка хнычет, но с каждым толчком входит во вкус, прикрывает глаза и бесцельно елозит руками по чонгуковой широкой спине, пытаясь зацепиться за воздух. - Ты все такая же шлюха, - рычит Чонгук, перехватывая руки и заводя за голову. – Не прикасайся. Он переводит дыхание, пока отброшенной на край кровати футболкой тремя узлами туго привязывает тонкие запястья к балке. Натирает, оставляя красные полосы и неровно содранную кожу – Чимин весь изодран, порван, будто исписанная секретами бумага, а Чонгук не собирается останавливаться, он только набирает темп, подхватывая под колени и врезаясь ногтями в изгибы бедер. Они похожи на животных. Чимин не помнит, как кончает, только рвано дышит, послушно слизывая с чонгукова члена вязкую сперму, новыми сгустками забивающуюся в рот. Давится, но повинуется, вымученно постанывая. Чонгук, получив желаемое, освобождает от тканевых пут, разрешая размять стертые затекшие запястья, он роется в тумбочке, выуживая оттуда пачку сигарет, закуривает, смачно затягиваясь. Хмурит брови, пока глубоко вбирает горький дым – облака все еще слоеные и угрюмые. За прошедший час ничего не изменилось, как и Чонгук – ни капли. Все было глупой выдумкой, иллюзией, он только что доказал. - Знаешь, а это даже круче, чем просто отсасывать тебе, - приходит в себя Чимин, хрипло усмехаясь, едко искривляя белесые от засохшей спермы губы. - Понравилось? – мгновенно воспламеняясь вновь, скалится Чонгук, выдыхает дым прямо в лицо, а Чимин даже не морщится, только нагло улыбается. – Ну конечно. Шлюха. Короткие волосы на затылке собираются в кулак, растерзанное тело кубарем скатывается на пол. Чимин успевает только удивленно ахнуть, прежде чем получает мощный удар по ребрам. - На колени. Живо. Сил подняться самому мало, но с третьей попытки выходит уцепиться за край тумбочки, въевшись коленями в острый ворс ковра. Чонгук еще раз затягивается, перед тем как встряхнуть Чимина за плечи и войти вновь, вмиг лишая кислорода. Бешеный темп, в мышцах стреляет, а нервные окончания разрываются на микрочастицы. Чимин тяжело дышит, широко раскрыв рот, и сильнее выпячивает задницу, уходя на локти. Только Чонгуку неудобно, его бесит, он встряхивает снова, прижимая к себе и туша уже истлевшую сигарету о родинку под лопаткой, после зализывая пульсирующий ожог. Пронзительный крик разрезает пространство, в последний момент срываясь на стон, Чимин влажно всхлипывает, чувствуя, как от боли по щекам текут слезы, забиваясь солью в рот и в нос. Когда Чонгук, наконец, кончает во второй раз, Чимин уже не способен держаться, падая ничком на пол, не обращая внимания на стекающую по ляжкам сперму. Хватает сил приоткрыть глаза, разлепив мокрые от слез ресницы, и увидеть Чонгука – бледного и опустошенного. Он сидит на ковре рядом, дрожащими руками пытаясь зажечь сигарету, но палец соскальзывает с ролика зажигалки, выбивая одни лишь искры. - Блять! – отбрасывая сигареты в сторону и зарываясь пальцами в волосы. – А-а-а, черт! Твою мать! Чонгук кричит, рвет на себе волосы, прикладывается о стену и крушит все подряд, разрывая барабанные перепонки. Приступ отступил, и стало хуже, тошнотворней от собственного существования, больнее от вида полубессознательного Чимина, вяло следящего за каждым его движением. Чувство вины снедает изнутри, обливая внутренности желчью. Как он мог? - Я всегда знал, - сдавленно шепчет Чимин, перекрывая беснования Чонгука. – Ты… ты еще раз доказал, молодец. Чонгук, ты – монстр. И мне это… мне это нравится. Слова давятся в кашле и обезумевшем хриплом смехе, а Чонгук не может вымолвить ни слова. Монстр.

***

Этим же вечером Чонгука к себе в кабинет вызывает отец. Все еще не отошедший от того, что сотворил, подавленный, он молча стоит перед высоким кожаным креслом, сцепив за спиной руки и смотря в пол. Ему не важно, что его ждет: очередное наказание или безжалостное распятие. В любом случае – заслужил. Развернувшись, отец угрюмо хмыкает при виде поникшего сына, ждет какой-то реакции, но, так как ее не следует, начинает: - Я хотел бы поговорить с тобой насчет дальнейшего образования. В этом году ты оканчиваешь школу, поэтому, поразмыслив, я решил отправить тебя на обучение заграницу. Ты едешь в Америку. - Что?! – стремительно вскинув голову, Чонгук не верит своим ушам, но далеко не в радостном смысле. На душе скребут подозрения. Отец не мог даром предоставить такую возможность, с улыбкой на лице отправить сына в добрый путь и пожелать воплощения всех мечт. Не мог. - Ты все правильно понял, Чонгук – это не ради твоего же блага, а ради компании. Исходя из того, что ты полностью отказываешься становиться наследником, я мог бы запросто вычеркнуть тебя из семейного регистра и выгнать из дома или же инсценировать трагическую гибель и подделать документы, но я выбрал наиболее мягкий вариант. Тебе оплатят обучение и проживание, с остальными проблемами разбирайся сам; попадешь под арест – только посмей упомянуть мое имя или название компании – я и глазом не моргну, что ты мой сын. Тебе все ясно? У Чонгука невольно сжимаются кулаки, и скрежещет на зубах стирающаяся эмаль. От него просто избавляются, как от прогнившего мусора, выкидывают в другую страну, словно на свалку. Никуда он, блять, не поедет, более того – даже с места не сдвинется, плевать, что там задумал отец, Чонгук давно не подчиняется семейным правилам. У него собственные. А в Америку – только с Чимином. Чимин… Заплаканные глаза и сорванные до хрипа связки, стекающая по бедрам тонкая струйка спермы. Яркая картинка, духота обступает со всех сторон, слишком туго затянутые узлы… - Чонгук, ты – монстр. И мне это… мне это нравится. Безумный смех.