наперегонки

- Тебе все ясно? – доносится будто издалека, из полого вакуума, где невозможно дышать. Отец выжидательно смотрит, ждет смиренного кивка или истерики, но Чонгук задыхается. Вспоминается душное метро, жар и прохладные чиминовы руки на горячем лбу, стирающие испарину. Безлюдная станция, раздваивающийся высокий потолок и кислый привкус рвоты, а потом: солнечная пыль, рамен и размазавшаяся по кулакам бульонная кровь. Чимин хнычет, сидя на корточках, под ногти забивается разварившаяся лапша, а Чонгук все не может успокоиться. После: горький табак, свежий осенний ветер и отголоски тонких чиминовых всхлипов. Все повторяется по заколдованному кругу – Чонгук пытается сбежать, но в итоге лишь быстрее подбирается к началу, ничего не изменив. Разве что… Чимина становится больно бить, будто каждый удар отдается удвоенным комбо в теле, полосует ровными линиями. Чонгук начал что-то чувствовать. Но теперь их пытаются разделить. Нагло и стремительно, безжалостно разорвать неровный тонкий шов, наслаждаясь звуком лопающихся нитей. Только Чонгук не знает, может, Чимин жаждет этого, словно воду в рано обрушившемся на город зное. Желает вновь отказаться и забыть как страшный сон, молит Чонгука добить до амнезии… - Я никуда не поеду, - не дав закончить собственную мысль. У Чонгука ходят желваки, и обзор уменьшается до статного кожаного кресла в конце кабинета. – Не поеду. - Это твое окончательное решение? – отец усмехается детскому упрямству сына с нахмуренными бровями и надутыми щеками, когда осознаешь, что выбора нет, но все равно отстаиваешь свое, веря в собственное превосходство. - Да, - слова стальные, а кулаки нервно подрагивают, когда недобрая ухмылка на отцовском лице превращается в действие – он, пожав плечами, нажимает на кнопку вызова охраны; в следующее же мгновение по лестнице слышится спешный топот. Чонгук понимает все без слов; по тому, как мужчина устраивается в кресле ясно – грядет величайшее представление. Не хватает только попкорна. - Ублюдок… Это все, что успевает сказать Чонгук, прежде чем его грубо хватают за обе руки и выламывают под неестественными углами, утягивая на лакированный пол. Вышибал двое, но справиться не предоставляется возможности даже с одним – да, Чонгук силен и ловок, но перед отцовской охраной, с ледяным холодом за пазухой, бессилен. - Я спрошу еще раз: это твое окончательное решение? - Да, - повторяет Чонгук и получает четкий удар в солнечное сплетение. Сгибает пополам, руки висят натянутыми цепями в воздухе, скованные громоздкими ручищами вышибал. - Я дам тебе последний шанс… Вдруг пронзительный женский крик разрезает воздух. От неожиданности, вышибалы отпускают Чонгука, и он падает носом в пол, тихо кряхтя и разминая руки. Мать стоит в дверях: бумажная кожа покрыта сероватым налетом, резиновый рот раскрыт в уже беззвучном крике, а костлявые пальцы впились в бархатное платье. - Что ты делаешь с нашим сыном?! - Все в порядке, дорогая, я всего лишь хотел вежливо спросить его, поменял ли он свое мнение насчет обучения в Америке, - учтивый, сдержанный тон, подобающий истинному аристократу, и ни капли раскаяния. Когда-то Чонгук был таким же, крепким яблоком упав недалеко от мощной яблони. Был. - Это ты называешь вежливым? Ты пытал его! - Продуктивный метод. - Как ты смеешь так выражаться! – вспылив не на шутку, женщина попыталась добраться до мужа, уже протягивая к нему свои высушенные возрастом руки, заплывшие дорогими кремами, но была остановлена забывшей о Чонгуке охраной. Очень редко, но она вмешивалась, вспоминая, сколько мучений ей принесло девятимесячное вынашивание маленького исчадия ада. В этот раз внезапный приступ материнского инстинкта пришелся как никогда кстати. Воспользовавшись моментом, Чонгук, стараясь передвигаться как можно тише, дополз до выхода из кабинета, а после рванул что есть мочи. Не оглядываясь даже на громогласное «Чон Чонгук!», спотыкаясь, но не останавливаясь на протяжении шести следующих кварталов, почувствовав себя спокойно только в узкой вонючей подворотне между мусорных баков, под которыми образовалась кислая лужа из протухших продуктов. Глубоко вдыхая тошнотворный запах, Чонгук начинает верить в дежа-вю и пытается заглушить вонь крепким табаком, периодически сплевывая в загустевшую лужу. Однако, не дав дойти и до половины фильтра, его вновь окликают, заставив позорно вздрогнуть и сжаться от страха. - Эй! Это же Чон Чонгук собственной персоной! – раскосый главарь ненавистной банды вальяжной походкой подплывает к Чонгуку, смакуя на губах злорадную ухмылку. – Вот мы, наконец, до тебя и добрались. Перевести дух сегодня Чонгуку точно не позволят. Расправив плечи и попытавшись выглядеть самоуверенно, он сбрасывает коротким взмахом челки зажатость и страх, ведь эти отморозки, как собаки – почуют, сразу набросятся. Излюбленный придирчиво оценивающий взгляд, чуть сдвинутые к переносице брови, приподняв левую, складывая о себе должное впечатление. - А это же Биг Босс собственной персоной, - лениво растягивая слова и стараясь скрыть за ухмылкой дрожащие губы. – Я ждал нашей встречи с нетерпением. - Что ж, тогда ты в курсе, что твой судный день по счастливой случайности настал именно сегодня, - парень придвигается практически вплотную, заставляя вжаться в кирпичную стену и на мгновение показать истинное лицо пугливого мальчика. Но несвежее горячее дыхание главаря приводит в себя, вырисовывая дерзкое отвращение. - Ты бы сначала зубы научился чистить, а потом угрожал, - Чонгук отворачивает голову в сторону, пытаясь отстраниться как можно дальше, только непрошеная дерзость не проходит даром, вытесняя всю дурь затушенным о ладонь бычком. Пепел мажется по костяшкам и белыми мотыльками разлетается по ветру, Чонгук стискивает зубы, но не издает ни звука, пока Биг Босс, садистски скалясь, втирает черную смоль в кожу. Он не имеет права кричать, ведь то же самое вытворял с Чимином, зверски и жгуче, не думая. - Что там птичка защебетала? – наигранно тонко, вжимаясь щекой в скулу и шепча прямо на ухо. Грязно и противно, Чонгук встает на носочки, словно пытаясь забраться на стену, втягивает сквозь зубы колкий воздух, но боли становится только больше. – Давай, скули, как ты умеешь, когда притворяешься паинькой и утираешь сопли перед учителями. Скули от боли, ублюдок, я хочу слышать, как ты мучаешься! С этими словами Биг Босс ударяет Чонгука ниже пояса. В прямом смысле – подло и трусливо, будто на большее не хватает ума и смелости. Чонгука вмиг скручивает, он давится воздухом, но упрямо молчит, не позволяя наслаждаться собственными муками; прошивающий мурашками взгляд исподлобья, сложив руки на паху, и хриплое: «Ты жалок». Однако Биг Боссу, наоборот, смешно, он заходится громким смехом, утирая слезящиеся глаза, и подает знак шестеркам, стоящим сзади и покачивающим увесистыми дубинками. - Как же долго я этого ждал… - прекратив смеяться, парень вмиг серьезнеет, его взгляд стекленеет и застывает в эпицентре хаотичной мешанины тел, где загнанный в угол, ослабевший Чонгук пытается упорно отбиваться. Десятеро против одного – не очень уж честно. Чонгук отражает удары до последнего, применяя все умения на практике, используя вместо громоздкой груши человеческие тела. Троих получается вывести из строя, приложив о грубо выступающие из стены кирпичи, и отобрать дубинку, но много радости небольшой успех не приносит. Натиск не сбавляется, а силы ежесекундно иссякают, бежать некуда и слабохарактерно, помощи ждать тоже не от кого – в такие затхлые подворотни заглядывают разве что бомжи, но даже их духу здесь не наблюдалось. В тесном проеме между крыш каркает ворона, будто предвещая грядущую кончину. Чонгук на мгновение отвлекается, возводя глаза вверх и слабо усмехаясь прилетевшей птице. Увы, секундная оплошность не идет ему на руку – отвоеванную дубинку выбивают из руки и мощным толчком отправляют прямо на мусорный бак. Темно-зеленая крышка прогибается под чонгуковым весом, трещит пластмасса – у него нет шансов. Глаза непроизвольно закатываются, выхватывая из оборванного клочка грязного неба надменный взгляд птицы, она чуть склоняет голову, будто спрашивает: «Так быстро сдаешься?». Легкое помутнение возвращает силы и неконтролируемую ярость. Чонгук не может умереть вот так, стыдливо, в грязной подворотне, оплакиваемый вороной. Из груди вырывается несвойственное человеку карканье, он подрывается с места, прыгая в обступившую его толпу, и борется вновь, кромсает на лоскуты одежду, выворачивает конечности и штампует кулаками темно-красные отметины на коже. Животная ярость рвется наружу диким зверем, разбрасывая испуганных противников в разные стороны. Заметив, что парни начинают встревожено пятиться назад, расступаясь, Биг Босс заводится не на шутку. - Какого хрена вы делаете?! Забейте его до смерти, я сказал! Десятерым бугаям не под силу справиться с каким-то сопляком?! Провокационные фразы действуют, возвращая парням былой запал. С новыми силами они набрасываются на уже истратившего всеразрушающую энергию Чонгука, у которого хаотично бегают глаза и перемешиваются мысли. За спиной – стена, спереди – обезумевшая банда, его окончательно загнали в ловушку, бежать некуда. Наблюдавшая за дракой ворона, кажется, брезгливо фыркает и улетает. Даже чертова птица оставила Чонгука. Ради чего продолжать бороться? Ради кого… - Почему ты приказываешь другим?! Разберись со мной сам! – он кричит во все горло, раздирая звуковыми волнами связки, но Биг Босс непоколебим и извечно труслив. Стоя поодаль, ехидно хмыкает, поправляя сползшую на раскосые глаза плесневелую бандану. Чонгук хочет крикнуть еще что-то, но ему затыкают рот чем-то зловонным и заламывают руки. Отчаянное мычание – последнее, что он издает, прежде чем впасть в забытье. Все-таки десятеро против одного – не очень уж честно.

***

Он приходит в себя, когда все уже закончилось: жизнь, борьба, гнев, сопротивление. Осталась только облепившая легкие духота, которой Чонгук кашляет, выплевывая остатки гордости. Все тело ноет и саднит, приходится собирать себя по кусочкам, руками помогая согнуть в коленях ноги. Непонятно, сколько времени и где он находится: безлюдная песчаная дорога между каких-то дворов, пасмурное однотонное небо, нет больше узкой щелочки над головой и мусорных баков. Чонгука словно вытащили на всеобщее обозрение – побитого и искалеченного. Нещадно хочется пить, а раскаленная духота все глубже забирается в горло, вызывая новые приступы кашля, глотать больно из-за колючей сухости, язык прилипает к разбитым губам и небу. Чонгук, взвыв, кусает губу и жадно слизывает сочащиеся горячие капельки, собирая во рту хоть какую-то влагу. Боль приобретает привкус соли. Собрав в кулаки комки песка и пыли, Чонгук из последних сил встает на колени, чувствуя острую боль в разодранных коленках – любимые рваные джинсы в этот раз пришлись некстати. Песчинки забиваются в свежие раны, заражая инфекцией, но Чонгуку уже все равно. Если бы не врожденное упрямство, он давно откинул бы концы, приняв факт поражения, но Чонгук, даже проиграв, поползет дальше. Встать на ноги получается не с первого раза, ступни подкашиваются, на правую ногу лучше не наступать, кажется, ему вывихнули лодыжку. Но кости не сломаны и боль слишком реальная для небес, однако слишком слабая для ада. Чонгук, действительно, жив и не особо рад этому. Возможно, лучше было бы умереть на глазах той вороны, но мир жесток: он наказывает жизнью. Полностью поверженный, Чонгук остается наедине с самим собой, от которого не убежать даже при огромном желании, и его сердце, черт возьми, все еще продолжает биться. Жалко трепыхается в груди, темными сгустками качая кровь. Чонгук с ненавистью возводит глаза к небу, будто вопрошает: «За что ты так жестоко?», ответом следует раскатистый гром и просвечивающаяся сквозь облака кривая молнии. Гроза. Небо ломается и крошится лоскутами; Чонгук нихрена не Зевс. Кружится голова, и учащается дыхание – влаги слишком много, она забивается в нос, уши, глаза… Наполняет безжизненные блеклые глазницы и поит дождем. Чонгук моргает, на язык попадает крупная капля, смачивая высохшее горло и дезинфицируя покрытые серым налетом раны. Он делает первые неловкие шаги к свободе и спотыкается, ноги еще слишком слабые, не получается удержать равновесие, как когда-то, когда был еще совсем маленьким. Не прожив и года на земле, все кажется новым и неизведанным и, странно, что спустя семнадцать лет все повторяется. Чонгук хромает, все больше намокая под внезапным ливнем, с волос течет, а дождь забивается в рот – удивительно сладкий и приятный на вкус, хотя раньше казался мутным и горьким. Спустя семнадцать чертовых лет приходится познавать мир заново. Когда собственный разрушили, стерев в пыль китайскую стену и сбросив с высокой башни на землю. Чонгуку противно его прошлое существование, даже сделанный как протест семье и обществу пирсинг раздражает, свербят проколы. Он не выдерживает, вырывая серебро чуть ли не с кожей, освобождая от металла губу, нос и уши. Дорогое украшение тонет в луже и мокром песке, а у Чонгука с запястий, лязгая, спадают наручники. Теперь он слышит по-другому, чувствует новые запахи, хочется кричать во все горло и звать на помощь. Именно на помощь, не стесняясь больше слабости. Он не слеплен из папье-маше, он ведь… человек. - Чон Чонгук! – собственное имя выходит каким-то инородным и чужим. Перекрикивая дождь, голос бороздит воздух и возвращается эхом. Никто его не слышит. – Ублюдок! Вдохнув слишком глубоко дождевые капли, Чонгук давится и падает на колени, ладони погружаются в воду. Он не заслужил даже утонуть в грязной луже – слишком роскошно. Воспаленные глаза перенасыщаются влагой, а в голову и нос ударяет что-то горячее, Чонгуку непривычно, он давно не испытывал подобное. Тихо всхлипывая сначала еле-еле, ощущается, как из переполненных век переливаются за края слезы. Соленая и пресная воды смешиваются. Море и озеро. Страдание и утешение. - Ты не монстр! Чонгук, слышишь?! Ты – человек!!! Всхлипы превращаются в рыдание, а рыдание – в истерику. Чонгук бьет кулаками по луже, разбрызгивая капли и облачками разводя в воде кровавые завихрения. Толстые струи стекают по лицу и одежде, смывают слезы, охлаждают поднявшийся жар, но нос и уши все равно закладывает, а отчаянный крик не прекращается, срываясь на разрывающий головной болью ультразвук. Чонгук не может остановиться. Оплакивает всю свою прошлую жизнь и раскаивается, раскраивая череп. Он знал, что когда-нибудь ему воздастся за всех своих жертв, но не думал, что так скоро. Не мог догадываться, что последний учебный год столкнет его с Чимином, который одними лишь огромными очками и маленьким носиком заставит себя ненавидеть и страстно желать одновременно. Крышесносный минет, проколотый язык и мазохистская ухмылка – этого Чимина Чонгук возжелал. Робкое предложение помощи, утешающие теплотой объятия и солнечная улыбка – этого полюбил. На самом деле полюбил и даже не понял – как. Ведь до этого Чонгук был уверен, что не способен чувствовать, презирал и перекраивал в ненависть все возможные проявления отношений: семейные, дружеские, любовные. Просто потому что сам их не имел. Он был богатым материально, но нищим духовно. А когда ему буквально пожертвовали золото, вложив в руки и заплясав солнечными зайчиками на губах, Чонгук испугался, отшвырнул в сторону и выкинул на улицу, но после пришел снова, просил прощения и обещал не отпускать, только отвращение над подобным взяло вверх. Он вновь избил Чимина, испортил и исполосовал шрамами, бросил… А теперь ищет в глубинах луж подаренное некогда золото и надеется на третий шанс. Чимин-а, ты ведь не бросишь меня, правда?.. Чимин-а, я ведь не монстр, почему ты так сказал?.. Чимин-а, мне нужна твоя помощь… Ты мне нужен… - Я люблю тебя… Шелестящий дождь заглушает шепот запретных слов; гром поглощает всхлипывания, а ураган спутывает волосы, закрывая обозрение. Чонгук не видит, но все равно протягивает руку в пустоту, подставляя ее хлыстам дождевых капель. Тонкая струйка крови скатывается по запястью. …Множество раз Чонгук приходил к Чимину, подпирал дверной косяк, нагло улыбался и каждый раз его впускали. Он мог заявиться промокшим до нитки, помыв пол в прихожей, пьяным в стельку, разнося стойкий перегар по всему дому, и злым как черт, громя маленькую комнатку и разбрасывая аккуратные стопки учебников по письменному столу. Но никогда раньше Чон Чонгук не приходил с распухшими от слез глазами, окровавленными губами и разбитой вдребезги душой, оказавшейся тоньше зеркального стекла. Чонгук снял с себя все, что могло хоть как-то напоминать о прошлом образе жизни: вызывающий пирсинг, надменный взгляд и миллионы ненужных масок, открыв, наконец, истинное лицо семилетнего невинного мальчика. Когда-то Чимин просил быть с ним собой, не притворяться во что бы то ни стало, тогда Чонгук не понимал, а сейчас – стоит совершенно открытый, ранимый и даже грустный. Дождь соскоблил пемзой всю гниль с души, обнажив нежное и хрупкое. Чонгук шмыгает носом и прячет взгляд, пока Чимин пораженно разглядывает представшего перед ним человека. - Я сдаюсь. - Я же сказал, что ты проиграешь.