Seven in the Darkness. Часть I.

Мидзу убежал к морю. Как могло случиться, что он ничего не заметил?! Он сидел на плоском камне почти над самой водой, слезы радости и изумления стекали по бледным щекам, оставаясь незамеченными. Волны накатывались и разбивались в пенные брызги у его ног, ветер трепал волосы, пытаясь заплести их в сиреневые косы, почти белые у корней и постепенно темнеющие к кончикам. Волосы, похожие на светлый аметист, ветер с моря любил их. Мидзу сидел, опустив голову, и смотрел в глубину темно-изумрудных волн, которые ласкались к нему. Большой и добрый друг… Море было для Мидзу всем! Друг, единственный раньше, а теперь… теперь у него есть Кодо. Как же непростительно слеп он был по отношению к своему японскому соседу! Кодо появился в самом начале нового учебного университетского года. Этот день Мидзуки вспоминал еще долго. Открыв дверь выданным ему ключом, Кодо вошел в комнату №114 на первом этаже, где Мидзу обитал вот уже несколько месяцев. Его бывший сосед, отучившись свое, съехал, и место было свободно. Мрачно оглядев с порога помещение, Кодо скупо представился, причем от его взгляда у обедавшего Мидзуки чуть кусок в горле не застрял. Он поперхнулся и закашлялся вместо приветствия. Кодо снял с одного плеча большую сумку, с другого – чехол для кендо, а из него – катана, тщательно обернутый черным шелком, поискал глазами, куда его пристроить и бережно положил покуда на стол, стоявший напротив кровати. Затем молча улегся на диван, подложив под голову скрещенные руки. Весь его вид весьма недвусмысленно давал понять: “Просьба не беспокоить, опасно для здоровья”. Мидзу вдруг стало нехорошо, особенно от мысли, что оставшиеся три курса ему придется делить комнату с таким вот “истинным” самураем. Он вышел из дома и отправился в парк Хамарикю, к побережью, чтобы прийти в себя от морального потрясения, вызванного появлением нового ужасного соседа. Сюда Мидзуки приходил всегда, когда почва уходила из-под ног, когда ему было грустно и он чувствовал себя неспособным дальше бороться с одиночеством и проблемами. Море заряжало его новыми силами, давало энергию, возрождало к жизни – а жизнь Мидзу любил. Хотя она и не особенно его баловала… Родился он в семье бизнесмена и совладельца маленького театра Но в Токио, Хино Дзигоро, который еще до появления на свет младенца женился на Анхелике Солано, его матери. После неудавшегося первого брака испанская танцовщица фламенко приехала в Японию, чтобы родить второго ребенка в тишине, вдали от западного шума и славы. Считая болезненно невозможным пережить в Европе похищение своего первого ребенка, она ушла с большой сцены, окончательно порвав с мужем, не желавшим больше иметь детей, и труппой. Дзигоро, которому довелось однажды видеть ее выступление в Мадриде, был покорен ее талантом и благородной красотой, и, встретив ее снова в одной из гостиниц Нары, он проявил настойчивость. Новорожденного малыша назвали Мидзуки. Японское имя – и внешность матери. Так же и в характере его смешались Восток и Запад. Переняв от матери красоту и изящество, он рос как цветок, но, видя свою несхожесть с другими детьми, думал, что совсем некрасив. Не такой как другие: белые волосы, тонкая фигурка, совсем хрупкий для мальчика – чужой. Когда он был маленьким, дети издевались над ним – а делать они это умели. В ответ они получали только полный обиды, дрожащий от слез взгляд. Маленькие японские крепыши могли бы и побить его, но что-то останавливало их каждый раз, и, обозвав Мидзу девчонкой, они отступали. Они думали, что это слово звучит оскорбительней всего, но… они не знали главного. Когда Мидзуки оставался дома один, он тайком пробирался в комнату родителей, открывал шкаф и, встав на цыпочки, снимал с вешалок мамины платья, доставал ее косметику… Как же он завидовал тогда девочкам: ведь они могли носить красивые платья и юбки! Это была его тайна на протяжении многих лет, пока однажды мама и отчим не вернулись домой раньше обычного и не поймали его с поличным. Был ужасный скандал, Мидзуки крупно влетело. – Это неслыханно! – кричал Дзигоро, сжимая кулаки. – Андзи-сан, это всё ваше воспитание! Он растет сопливой девчонкой, слабаком! Ему бы в куклы играть, на большее он не способен! – Пожалуйста, не ругай его! – Потрясенная Анхелика обнимала рыдавшего сына, который растирал по мокрым щекам ее тушь и помаду. – Не буду, – сдержанно ответил отчим, пронзая взглядом сжавшегося в комочек Мидзу. – Но я этого так не оставлю! Я сделаю из него мужчину! Свершилось... Дзигоро свою угрозу выполнил. Мидзуки тут же был записан в школу кэн-дзюцу и препровожден туда практически под конвоем. Мидзу был далеко не в восторге: посещать занятия стало для него сущей мукой, каждый класс давался с таким напряжением моральных и физических сил, что через три месяца он слёг с сильным нервным расстройством, и при упоминании о кэндо у него начиналась истерия. Анхелика, которая не отходила от сына в те дни, начала упрекать мужа за жестокость, говоря, что, если бы не его бредовая идея, с Мидзу было бы всё в порядке. Все десять дней болезни мальчик слышал их негромкие, но очень эмоциональные ссоры – и в разгар очередной, когда впору было кричать от отчаяния, заткнуть уши, кататься по полу, он решил прекратить этот кошмар. Тихо поднялся, пошел в ванную, взял бритву отчима и появился на пороге комнаты, в которой ссорились родители. – Мама, папа, смотрите, – дрожащий голосок заставил их обернуться, и, прежде, чем они поняли, что происходит, Мидзуки полоснул себя лезвием по левому запястью. Когда Мидзу совсем поправился, Дзигоро отвесил ему солидный подзатыльник и сказал, чтобы он возвращался в школу кэндо. Мидзуки ответил, что не вернется туда никогда и что он может его убить сразу. Они спорили еще неделю, и, в конце концов, отчим сдался, видя непрошибаемое непочитание его воли. Отчим настаивал на том, чтобы Мидзу посещал другую школу. Тогда одиннадцатилетний мальчик бегом бросился в бассейн, записался в группу и поставил родителей перед фактом. Дзигоро, ожидавший другого, молча махнул рукой – мол, этот безнадежен, ни на что не годен, и перестал возиться с “дурным мальчишкой”, от которого, очевидно, в будущем будет мало толку. С тех пор их отношения окончательно разладились, а Мидзуки всё больше тянуло к матери. Он учился у нее танцевать фламенко, и танец стал для него той отдушиной, озерком, в котором тонули несбывшиеся надежды, нереальные желания. Обостренные чувства подростка, никем, даже собственным отчимом, не принимаемого, выливались в скрытый от глаз бунт. Только в танце Мидзу выражал свои чувства. Ему пришлось научиться играть, казаться не тем, кем он себя чувствовал на самом деле. Он был актером по жизни, и, возможно, именно это подтолкнуло его ближе к театру, за кулисами которого он проводил гораздо больше времени, чем дома. Время не стояло на месте. Мидзуки взрослел, и однажды, когда он вошел в свой класс после каникул, обнаружил подозрительное внимание к своей персоне со стороны одноклассниц, чьи сияющие глаза были устремлены на него. За время каникул он вытянулся и так похорошел, что… Вот тут и начались для него настоящие проблемы. За его вниманием началась самая настоящая охота. Почти ежедневно Мидзу приходилось изощряться в том, чтобы деликатно избавиться от очередной поклонницы. Девочки сходили по нему с ума из-за любви, мальчики – из-за ревности к его популярности среди их девочек. Они и раньше всегда готовы были свернуть ему шею, а теперь уж и подавно. Вот так в конце апреля, собравшись группой, они решили, что пора это сделать. После занятий, подождав Мидзу у школы, они окружили его плотным кольцом и молча, организованно повели на ближайший пляж, который в это время года пустовал. Мидзуки понял, что это уже не детские игры и что его сейчас будут очень больно бить. Теперь, идя в кругу врагов-одноклассников, которые периодически весьма ощутимо подталкивали его в спину, он сильно жалел, что не послушался отчима и не продолжил занятия хотя бы в школе каратэ. Но чем ближе он подходил к воде, тем больше он расправлял плечи: даже если его изобьют до смерти, он не будет просить пощады! Испанцы для этого слишком гордые. Так они вышли на пустынное побережье напротив которого возвышались кварталы Харуми. Мидзуки стоял внутри круга своих одноклассников, высоко подняв голову. – Ладно, красавчик, тебе пришел конец! – тоном судьи заключил Гаро-кун, вожак среди парней. Его ближайший друг, Тейхиро, сложив руки на груди, с издевательской усмешкой добавил: – Мы слишком долго тебя терпели! Пора платить по счетам. У Мидзу сжалось сердце от этих слов. Тейхиро раньше всегда выдерживал нейтралитет, теперь же он был готов ударить первым. Высокий и симпатичный, как он нравился когда-то Мидзуки! Теперь же Мидзу чувствовал лишь разочарование и отвращение к нему, к его наглой и жестокой ухмылке. Собрав всю свою волю в кулак, он, неожиданно для всех, бросился на Тейхиро, сбил его с ног и освободил себе дорогу к спасению. Вырвавшись из круга, он побежал в сторону высокого утеса, который волнорезом вдавался в море. Словно свора гончих псов его враги бросились за ним, утопая в песке и чертыхаясь по дороге. Никто не ожидал от худенького паренька такой прыти. Ноги Мидзу, тренированные танцем, без особого труда уносили его от обидчиков. Но он понимал, что далеко ему не уйти, что завтра его снова поймают, и будет только хуже. Если бы можно было убежать, спрятаться под водой! Но… В голове созрел отчаянный план, и Мидзу забрался на скалу. Видя, что он никуда уже не денется, парни неторопливо добрались до вершины. Встав полукругом, подростки зло посмеивались, мол, попался, голубчик. Мидзуки отступил на самый край, камешек покатился из-под его ноги и сорвался в клокочущие волны. Он стоял над бездной, ветер рвал белые, отросшие уже волосы, взгляд был гордым и решительным. Потом он дерзко тряхнул головой, вытянулся и, как был, спиной к морю, оттолкнувшись от утеса, взмыл в воздух, на мгновение задержавшись в полете, словно хотел подняться в небо, но вдруг передумал. Парни ахнули и рванулись к краю скалы, провожая изумленными возгласами хрупкую фигурку, а Мидзуки уже летел вниз, в ледяную воду. Когда он выбрался на берег, каким-то чудом при такой высокой волне, дрожа от холода, он увидел спины своих быстро удалявшихся преследователей. В мокрой одежде и обуви он бросился со всех ног домой, благо жил не так далеко, задыхаясь, но всё время улыбаясь. Это была полная моральная победа! Никто не смог повторить его прыжок, пороху не хватило! Горячая ванна на пару часов, бутылка сакэ, позаимствованная у Дзигоро, и Мидзу стал как новенький. За сакэ, правда, от отчима досталось, но юноше в тот вечер было, как говорится, что в лоб, что по лбу. С тех пор он частенько прибегал к помощи "горячительного" напитка, когда, случалось, накатит одиночество или что-нибудь еще такое приключится. Но с того дня Мидзуки в школе больше никто не трогал. Обидчики потеряли свое “лицо” и теперь редко его показывали. Девочки по-прежнему бегали за Мидзу, а он по-прежнему бегал от них. Так шли годы. Долгие одинокие годы… Пока однажды не появился Кодо. В тот первый день Мидзуки, просидевший на пляже допоздна, вернулся домой ближе к полуночи, на цыпочках пробрался в комнату и, не зажигая свет, присел на диван, чтобы осмотреться. Его новый сосед растянулся на кровати, между прочим, на его месте, и спал, сложив руки на груди. – Ладно, – выдохнул Мидзуки. – Пусть. Не спорить же с ним. Он оглядел комнату и решил, что в ней с появлением нового соседа почти ничего не изменилось, вот только сумка стояла в углу, да на столе поблескивал в свете тусклого ночного фонаря самурайский меч. Катана лежал на черном шелке, две большие кисти свисали с края стола, приводя Мидзу в восхищение. Притянутый как магнитом, он подкрался поближе, протянул руки и осторожно взял катана. Сердце его гулко стучало, как будто он был вором, крадущий драгоценность. Мидзу с трепетом поднес меч к глазам. – А ну положи на место, – голос Кодо, как выстрел, разбил хрупкость ночной тишины. Мидзуки от неожиданности подпрыгнул на месте, едва не выронив меч, и развернулся. Кодо поднялся, включил свет и медленно двинулся к нему. И чем ближе он подходил, тем сильнее Мидзу прижимал катана к груди, делая это скорее инстинктивно, от испуга. Он сжался в комочек перед японцем, который и без того был его выше, а теперь виделся ему огромным как гора. Казалось, что Кодо навис над ним, маленьким и сейчас каким-то особенно хрупким. – Простите… я… только посмотреть… хотел… – заикаясь, пролепетал Мидзуки. Кодо как-то странно, одними губами улыбнулся и забрал меч из дрожавших рук юноши быстрым и сильным движением, потом поднял его до уровня глаз. Меч в темных ножнах, украшенных скромно, неброско, по старинке, гарду обвили два толстых шнура с пурпурными кистями. Не новоделка. – Ну, что ж, посмотри, – сказал Кодо и принялся вытаскивать меч из ножен, медленно, с глубоким чувством, с двойным наслаждением от вида обнаженной сверкающей стали и восторженного взгляда фиолетовых глаз позади клинка. У Мидзу, который никогда не видел настоящего катана так близко, перехватило дыхание, когда весь клинок появился перед ним. – Он прекрасен! Можно? – прошептал он и протянул руку, чтобы к нему прикоснуться. – Не трогай! – воскликнул Кодо. Мидзу резко отдернул пальцы, будто обжегся. Видя это, Кодо добавил, как-то по-отечески. – Очень острый, порежешься. Меч снова оказался в ножнах прежде, чем Мидзу удалось сделать вдох; не успев проследить за стремительным движением руки Кодо, он только ахнул. Несколько мгновений они смотрели друг на друга. Во взгляде японца больше не было ничего пугающего, и Мидзу перевел дух. Похоже, с ним можно будет поладить, подумал он и улыбнулся. Кодо положил катана обратно на черный шелк, заботливо поправил кисти и, не поворачиваясь, сказал: – Извини, я днем… Ну… был не в духе и не спросил твоего имени. – Меня зовут Мидзу, Хино Мидзуки… Так они познакомились. Мидзу вспомнил этот день, сидя на камне и слушая пение волн. Первое впечатление часто бывает обманчиво. Так вышло и с ними. Причиной скверного настроения Кодо был его отъезд из Осаки. Да, он хотел учиться именно в Токио, несмотря на то, что Университет в Киото ближе. Зато отец здесь, поблизости – правда, увидеть его будет очень трудно. Но дома осталась тихая беззащитная мама, и если бы одна, – с дядей и теткой, которые ее ненавидели и после смерти его дедушки-сэнсэя совсем распоясались. Мама там, а Кодо здесь, и защитить ее некому. Вот почему он был так немногословен в тот день. Когда на утро за завтраком они разговорились, а Мидзуки к себе располагал, всё это он и выяснил. Кодо же был не прочь извиниться еще раз. Услыхав о смерти старого самурая, Мидзу погрустнел и принялся усиленно мешать чай в высокой чашке. – Я тебя чем-то расстроил? – закончив рассказ, Кодо почуял неладное. – Моя мама, – Мидзу тяжело вздохнул, – она оставила меня прошлой зимой. Теперь у меня никого родного в этом мире не осталось. – А как же отец? – Отчим. Своего отца я никогда не знал, он остался где-то в Испании; родители разошлись, когда меня еще на свете не было. А с отчимом у меня всегда были натянутые отношения, особенно после смерти мамы, – Мидзуки опустил голову и дальше уже говорил, не поднимая глаз. – Я до сих пор не понимаю, как это могло случиться! Она всегда была такой сильной, полной жизни, и вдруг… – лицо Мидзу на миг утратило красоту из-за давней боли. – Всего каких-то два месяца, и ее не стало. А ведь она была еще очень молода! – Ты ее очень любил, да? – Кодо плотно сжал губы, вспомнив о своей матери, оставшейся дома. – Единственный близкий человек. Ее было трудно не любить, даже отчим позволял ей с ним некоторые вольности, какие бы наверняка не прошли бы, будь она японкой. Впрочем, Дзигоро знал, на что идет… Постой-ка я покажу тебе ее фотографию. Мидзуки вскочил и умчался в комнату, вскоре он вернулся с небольшим фото в руках и передал ее японцу. – Вы так похожи, одно лицо, вот только глаза… – поразился тот. – Да, у мамы они другого цвета… были… А я, у меня, она сказала, в отца… – Она, действительно, прекрасна! Гансеки взглянул на Мидзу снова. Он почувствовал, что на него опускается покров созерцания: тонкие, изящные черты, почти женские, очень чувственные. Словно невидимыми нитями сотканный в воздухе ореол света вокруг его лица. – Кодо, – Мидзуки махал рукой перед его глазами. – Ты здесь? Это его отрезвило. Единственный раз, когда он позволил себе открыто любоваться Мидзу. Он смутился и, положив фотографию на край стола, сделал большой глоток чая. – Ой! – подскочил Мидзу, взглянув на часы. – Мы слишком засиделись. Ну, пойду собираться в мой нелюбимый университет. – Нелюбимый?.. – не понял Кодо, поперхнувшись. – Как это?.. Именно, “ужасно нелюбимый”, как потом выяснилось. После школы Мидзуки собирался поступать в Институт Морских Исследований, но Дзигоро ему не позволил, сказав, что если он хочет иметь такое вот “морское” образование, пусть делает это на собственные деньги. Так у Мидзу не осталось ровным счетом никакого выбора, пришлось подчиниться-таки пресловутой воле отчима и пойти на исторический факультет Токийского Императорского. Кодо поступил туда же, только годом позже, на инженерный факультет. По долгу самурая он неплохо разбирался в истории… Чем Мидзуки частенько пользовался. Кодо помогал ему в учебе. Гм… помогал? Да нет, по сути, он учился за двоих. – Мидзу-кун, как же ты экзамены-то сдавать будешь? – изумлялся он, сидя над учебниками. – Я что-нибудь придумаю, – отвечал тот, очаровательно улыбаясь, и смывался на прогулку к морю. И придумал. Как известно, учеба развивает мышление. Благо волосы у Мидзу были густые и длинные. Спрятав в них антенну и маленький передатчик, он отправился на экзамен “подготовленным”. Кодо, стоявший под окном, продиктовал ему весь билет от и до. Так Мидзу “хорошо” учился. Хорошие оценки были ему необходимы. Это было второе условие отчима, распространявшееся не только на учебу. У Дзигоро – театр, а Мидзу, выросший за кулисами, уже давно мечтал стать в нем актером. Однажды он намекнул отчиму об этом, но тот, сочтя это неуместной шуткой, только рассмеялся. Мидзуки по-настоящему оскорбился и принялся оттачивать свое актерское мастерство. Делал он это с невероятной настойчивостью и упорством, репетируя каждый вечер в их комнате. Кодо любил вечерами поработать и обычно сидел, уткнувшись носом в компьютер. По началу Мидзуки смущался, но потом, увидев, что на него не обращают ровным счетом никакого внимания, осмелел и развернулся вовсю. Он ходил по комнате в женском кимоно, изображая то знатную даму, то ее служанку, то, еще лучше, безумную Комати /«Сотоба Комати» - (яп.) «Безумная Комати», пьеса театра Но, посвященная поэтессе Оно-но Комати/. Мидзу отдавал предпочтение женским ролям, хотя и о мужских не забывал. Когда он ходил за спиною, Кодо следил за его отражением в темноте отключенного специально для этого монитора: вот он, отрывая ступню в белом таби от пола и ставя ее на пятку чуть впереди, звучно бьет ею о пол… Другой… Снова… Медленно движется вперед, встал, повернул голову, взмахнул веером и снова идет. Чтобы не мешать Кодо, он иногда уходил на кухню, закрывал дверь и начинал пропевать монологи героев и героинь пьес. Кодо, не осмеливаясь признаться, насколько он восхищен, тихо приклеивался к щелке в двери… К концу ноября перед днем рождения Мидзуки решил, что пора, и отправился в театр отчима. Разговор был долгим и жарким. Уступать, как и прежде, никто не желал. Дзигоро должен был настоять на своем, подчинить себе своенравного пасынка, а Мидзу, хоть и уважал его волю, разумеется, насколько мог, но и до определенной степени уважал и свои чувства. Он хотел играть! Более того, он, действительно, мог, а ему не давали ни единого шанса. Закончилось тем, что Дзигоро потащил его в зал, прервал репетицию и сказал: – Раз ты такой умный, сыграй-ка нам что-нибудь! – и занял кресло по центру. Удивленные актеры безмолвно по очереди покинули сцену, сложив свои маски на ее край. Мидзуки торжествовал: ну наконец-то! Подняв одну из масок, он взошел на подмостки, стоя спиной к залу, надел ее. Немногочисленные зрители наблюдали, как его пальцы красиво и умело завязывают невесть откуда взявшейся ленточкой светлые волосы. Он медленно повернулся и предстал перед ними уже преображенным. Даже без костюма и времени на подготовку он мог войти в любой образ, так как эта пластика была у него в крови. Сейчас Мидзу начал говорить именно с того места, где прервали актера. Он не смотрел на зрителей, боясь увидеть их лица. Он играл. Как ни разу в жизни до этого не играл. Когда же сцена была пройдена, он, только что обнаживший душу, снял маску в мертвой тишине. Маска дала ощущение защищенности, но, сняв ее, Мидзу почувствовал волнение, пальцы его предательски дрожали. По-прежнему не глядя на своих судей, он положил маску рядом с другими и, устало передвигаясь – игра отняла последние силы, но тяжелее всего было безмолвие, – он вышел из театра. Эта страшная тишина звенела в ушах всю дорогу домой. – Это провал… – шептал он себе постоянно. Открыв дверь, Кодо ошарашено уставился на бледно-зеленое лицо друга, втащил его внутрь и принялся расспрашивать, но тот, не промолвив ни слова в ответ, достал из своего запасника бутылку сакэ и забился с ней в угол дивана, как он делал всегда, когда ему было очень плохо. Кодо это знал и обычно не трогал его, но в таком состоянии он видел соседа впервые. Некоторое время спустя он вернулся в комнату. Мидзуки безмолвно плакал, слезы катились градом из-под сомкнутых ресниц. Кодо опустился перед диваном на колени, вынув из крепко сцепленных рук и отставив в сторонку пустую бутылку. – Мидзу-кун, ну, ты что? – спросил он растерянно. Мидзуки внезапно бросился ему на шею, оказавшись на полу, и зарыдал, спрятав лицо в его рубашке. – Они молчали… – всхлипнул он горько. – Кто молчал? – не понял Кодо, крепче прижимая друга к себе и ощущая под ладонями хрупкость его тела. – Дзигоро и… актеры тоже, – Мидзу поднял мокрое лицо, губы его нервно подрагивали. – Я играл сегодня перед ними, а они промолчали… Я уходил, они молчали!.. Всё пропало, Кодо… Понимаешь? Всё… Кодо посмотрел на стену, где в уголке Мидзуки висел веер и маска кобэсими. Маска эта как нельзя лучше соответствовала характеру владельца. Две особенности есть у этой маски – преувеличенно большие глаза и сомкнутый рот с опущенными уголками губ. Глаза – символ пытливости, а рот, сомкнутый так специфически, указывает на то, что обладатель его постоянно в чем-то сомневается, что-то ищет, исследует. Издавна людей, изображенных с помощью этой маски, считали страстными, темпераментными натурами, нередко прибегающим к резким суждениям, приписывали им непостоянство и легкомыслие. Такие люди имеют успех в любви, ими восхищаются, но из-за ветрености они часто остаются одинокими. Кодо часто думал, маска ли это для Мидзуки или это его истинное лицо? И потому на стене висит именно она? Кодо снова посмотрел на друга. Он не знал, что ему сказать, но лицо его было сейчас очень похоже на кобэсими. Мидзуки продолжал плакать, а Кодо, прижимая его голову к своему плечу, медленно покачивал его как маленького обиженного ребенка… Желая только одного – не забыться. В театр Мидзу всё же взяли, правда, перед этим ему был представлен список требований, предъявляемых отчимом, и, кроме официального контракта, был составлен еще один – “внутрисемейный”. И одним из пунктов были хорошие оценки в университете. Отчим хотел также, чтобы Мидзу вернулся домой, но тот решительно отказался. – Не могу бросить единственного друга! Да и к университету поближе, – сказал он, и Дзигоро оставил это. Однако с тех пор Мидзу стал наведываться домой на выходные и обедать с отчимом. Дзигоро, давно смирившись с мыслью и бесполезности пасынка, был ошарашен тем, что прямо у него под носом вырос удивительный актер, вырос сам, незаметно… У мальчика, как выяснилось, талант. Что ж, он вырос в театре, так пусть попробует! Лучше, чем пойдет в какой-нибудь другой театр играть шутов, смешить народ своим происхождением и позорить его, Дзигоро, репутацию. Поэтому отчим, поразмыслив немного, составил для Мидзу “особый” контракт, и таким образом, он осчастливил его на двадцатый день рождения. Теперь Мидзуки, зачисленный в штат актеров-вака /(яп.) – в театре Но актер второго плана/, ходил на репетиции почти каждый день, а Кодо, как обычно, – на тренировки в ту самую школу кэндо, которая оставила неизгладимое впечатление в сердце Мидзу. Потом они встречались дома и вместе ужинали. После тренировки и представления они были рады поговорить о том, как прошел день. Кодо садился за компьютер работать, а Мидзуки… Впрочем, он ведь тоже работал как проклятый. Но у него хватало сил еще и на танец, и как в былые времена он надевал открытое синее платье на черной подкладке, полное оборок от колен до самого кончика длинного шлейфа, туфельки на удобных каблучках, подчеркивал испанские черты своего лица. На это время он полностью превращался в женщину, страстную, соблазнительную, но гордую и недоступную, и начинал танцевать. Танцевать, воплощая в себе черты матери, давая ее танцу жить. Он не знал, что Кодо замирал на этот час и сжимал кулаки, заставляя себя не смотреть на Мидзу. Не смотреть, чтобы не сойти с ума.