Волки идут след в след.

* * * «Господин офицер, вы еще не одеты? Небо смотрит нахмуренно и свысока. А вдали, в розоватых брабантских манжетах, Облака, облака, облака, облака...» «Офицер – важная и лучшая фигура для любой партии. Выигрышная почти в каждом из случаев, умело вводящая в заблуждение своей показушной ограниченностью ходить лишь по диагонали. Кому, как не тебе знать, что это значит». Тонкие, но сильные и властные пальцы обжигают кожу шеи своей холодностью, но он не вздрагивает, так как понимает, что от его неподвижности сейчас зависит весь ход дальнейшей «игры». В висках пульсирует боль, с горячей кровью разносясь по всему организму, достигая даже внутренних органов, скручивая и заставляя подчиняться всего одному яду, способному взять ищейку из волчьего рода и сбить его со следа. Так было всегда, и теперь главный источник отравы колдует над ним, возясь с каким-то неведомым полубессознательному мужчине, механизмом, изредка задевая раскаленную кожу ледяными подушечками музыкальных пальцев. Сейчас их хочется переломать, но он не в силах поднять руки и сцепить хватку на тонком запястье для того, чтобы причинить боль. Он не из шакальего племени, он не будет нападать исподтишка. «Посмотри, Игорь, разве это не прекрасно?» - смутно-знакомый голос, со взрезающими его холодными кинжалами безразличности и насмешки, протискивается в затуманенное сознание одновременно со щелчком захлестнувшегося на шее ремешка, приносящего давящий дискомфорт кадыку. Кажется, что затянули слишком сильно, ведь воздух поступает совсем мелкими порциями, заставляя давиться ими, силясь подняться с холодного пола, но тут же падая назад не без помощи меткого удара в солнечное сплетение. Под закрытыми веками яркие точки, сплетающиеся новогодней мишурой, собираются в дискотечный шар, ложно ослепляя сетчатку, обрушая сознание в темноту, пропитанную собственной болью и тяжестью, навалившейся на грудь с острым коленом обманчиво-хрупкого тела. «Господин офицер, что же вы загрустили? Умирают не только герои в стихах. Видно, Бог и судьба все же вам отпустили Три высоких креста на граненых штыках». «Игра, Игорь, всего лишь игра, которая требует неоспоримых правил. Ты должен неустанно следовать им, не ты ли давал мне свое нерушимое слово? Нет, товарищ майор, умоляю, не смотрите на меня своими поразительными голубыми глазами, я обещал точно так же, как и Вы». Игорь… значит, Гром тоже здесь, оно и понятно – запах силы и властной ярости витает в воздухе, забиваясь в ноздри и следуя прямо в мозг, давая ненависти импульс, заставляя продрать глаза и резко сесть, едва не давшись лбом в металлическую решетку перед собой. Недоумение. Кто посадил его в клетку? Не тот ли, кто еще недавно вжимал сильную грудь коленом, надавливая всем весом, заставляя задыхаться, наслаждаясь страданиями сполна перед тем, как ослабить ремешки ошейника, на округлом дисплее которого красовалась выгравированная фигурка шахматного слона. «Дорогой, нельзя действовать так импульсивно – это может плохо кончиться для этой партии» - голос Птицы тяжело не узнать, он не вовсе не тот, к которому привык мужчина за долгие годы общения с лучшим другом – он холодный, сухой, скупой на все эмоции кроме жгучей ненависти и открытой насмешки. Сейчас в Сергее играло второе. Играло по своим, известным лишь одному пернатому, правилам. И только воркующие нотки, пробивающиеся сквозь завесу безразличия, направленные в сторону Грома, выворачивали нутро наизнанку похлеще, чем осознание того, что в клетку его посадил именно Разумовский. «Серый, что ты делаешь? Посмотри на меня» - рычит Волк, превозмогая тошноту и усталость, вцепляясь пальцами в прутья решетки и вжимаясь в них лбом, созерцая развалившегося в кресле Чумного Доктора, с непринужденным видом закинувшего ногу на ногу. – «Посмотри, я сказал!». – Голос делается жестче, а по телу проносится волна жгучей ярости, импульсом передающейся в кончики пальцев, нагревая металл под ними, однако Разумовский лишь небрежно ведет кистью, даже не глянув в его сторону, полностью сосредотачивая свое бесценное внимание на майоре, сидящем напротив него. Игорь зол, нервозен, подрагивающие пальцы сцеплены в замок, а брови сдвинуты к переносице, чертя на лбу глубокие морщины, но он молчит. Лишь желваки ходят на волевых скулах, что так привлекают внимание жадного до плоти и крови Птицы, сверлящего желтыми глазами дырку прямо в переносице майора. Если бы его взгляд обладал испепеляющей силой – все вокруг давно бы рассыпалось на мелкие частицы. Слишком много ненависти исходит от рыжего существа в элегантном костюме. Волк, как никто другой знает, чем это чревато. «Господин офицер, это ясно и просто: Революция, царь - кто там прав, кто не прав. Первый крест - крест Георгия Победоносца Не отнять, даже с мясом с мундира сорвав». Разумовский покачивает ногой, в предвкушении сводя брови и закусывая нижнюю губу, учащая ровное дыхание… Гром не видит, не замечает, смотрит лишь на проекцию шахматной доски, но Волк всеми фибрами своей души ощущает острое возбуждение, исходящее от тела старого друга, пошло оглаживающего длинными пальцами подлокотник кресла. От этого становится мерзко, тошнота подкатывает к горлу, и мужчина морщится, отводя глаза в сторону, стараясь не видеть, не замечать… Он знает Сергея с раннего детства, он выучил каждую его повадку, но сейчас в кресле совсем не Серый. Там обосновалось существо, которое было готово распахнуть гигантские черные крылья в любую секунду, покрывая все мраком и болью, забывая о моральных принципах, о собственных устоях, о чувствах и лучших друзьях, томящихся в клетке по вине мимолетной прихоти пернатого ублюдка. «Ох, Серега, что же происходит в твоей бедовой рыжей голове?». «Господин офицер, руки за спину молча. Сапоги, гимнастерка - все сняли: убрать! Крест нательный - накинулись стаею волчьей... Ничего: это в сердце, а там не достать». «Гром! Ты лишил меня лучшей фигуры!» - недовольный возглас разряжает обстановку, протискивается в сознание, заставляя Волка вздрогнуть, вздыбив шерсть, и поднять затравленный взгляд на Разумовского, который качал огненной головой над утерянным «солдатом», театрально заламывая руки под тяжелым взором майора, продолжающего доводить Сергея до исступления своими скулами, словно перемалывая что-то между зубов. – «Черт тебя подери, единственное доверенное лицо!». – Миллиардер фыркает, поворачиваясь к клетке, и в этот же миг… желтые глаза встречаются с карими, полными надежды и веры в то, что Сергею удастся перебороть эту первобытную сущность, беснующуюся под оболочкой одного из самых светлых в мире людей. Однако с этим взглядом не приходит ничего, кроме осознания произошедшего. Лучшая фигура. Офицер. «Господин офицер, третий крест - в изголовье. В небесах уже явно бушует рассвет: Кружева облаков наливаются кровью, Принимая багрово-торжественный цвет». «Олег..?» - собственное имя плетью бьет по груди, и Волков давится воздухом, ощущая вибрацию в районе шеи, опуская глаза и видя, как на решетке перед его лицом алыми бликами отражается пульсация в «медальоне» ошейника, утягивающего горло мертвой хваткой. Что-то щелкает в сознании, и наемник как никогда остро осознает приближение собственной кончины, стискивая пальцы на стальных прутьях, вскидывая вызов темных глаз Разумовскому, лишь на миг сверкнувшему осмысленностью на красивом, симметричном лице, давая хотя бы крохотную толику надежды, поселившейся в сердце Волкова в ту же секунду. Громкий писк, знаменующий немедленную гибель, захлебывается ультразвуком, заедая, словно старая виниловая пластинка, покалывая кожу проходящим по ремешку электричеством, и с тонким стоном подыхающей крысы перегорает, что обозначается громким треском, исходящим откуда-то изнутри устройства. Зажмурившийся до этого Олег резко и шумно выдыхает, приоткрывая один глаз и тут же впериваясь им в лицо Разумовского, который, кажется, остается недоволен результатом. «Гребанная китайская техника, на нее никогда нельзя положиться, ты согласен, Игорь?» - Уже холоднее мурлычет Сергей, одаряя наемника тяжелым, оценивающим взглядом, едва заметно склоняя голову набок. От этого становится не по себе, а от того, что уже в сотый раз за последние полчаса Разумовский произносит имя Грома таким тоном, становится не по себе уже вдвойне. Волков никогда не претендовал на роль единственного и неповторимого, и все же имя «Олег», слетавшее с ядовитых губ рыжего ублюдка было чертовски непреднамеренной редкостью. Обычно тот был либо Волковым, либо Волком, либо просто бестолочью, не способной понять самые банальные в мире вещи. «Жаль, конечно, однако правила есть правила» - вздыхает Сергей, и достает из глубокого кармана пиджака пистолет, взводя курок и направляя дуло прямо в сторону Олега, ничуть не меняясь в лице. Сердце замедляет свой ход, а сам Волк давится немым вопросом, не успев его озвучить, отшатываясь от решетки и широко распахивая карие глаза. Как же так? Ведь секунду назад наемник готов был поклясться, что видит перед собой того самого Сергея, который… Выстрел. Другой. Третий… Слились воедино, отдаваясь эхом в ушах и жгучей болью в грудной клетке. Что-то булькает в легких, мешая вдохнуть нормально, и Волков вздрагивает под немой крик, обозначившийся на периферии меркнущего сознания. Олег все бы простил этому человеку, любой проступок, любое нелицеприятное действо с его стороны, однако свое убийство простить сложно. Почти невозможно. Именно об этом и думает наемник, тряпичной куклой обрушиваясь на холодный пол, чувствуя под щекой расплывающуюся лужу горячей, ароматной крови, затапливающей взор алой, тягучей пеленой. «Что же ты сделал, Серый? Что же ты сделал?..» «И несутся принять под защиту и стражу, Но надежен затвор и проверен прицел, Отработанный залп! А поэзия как же? Господин офицер... Господин офицер?!» * * * «Не приручай этих маленьких злых волчат, нервных щенков, бесконечно больного лиса. Смотрят в глаза и молчат, и молчат, молчат... Это молчание режет как биссектриса твой угол зрения точно напополам: слева ошейник – петля для живой аорты, справа колючая нежность к их именам, вместо которых лишь «место», «ко мне», апорты…» Сергея уже давно не мучили кошмары. Они ушли вместе с осознанием собственного одиночества, раньше запутывающегося в волосах, словно колючки репьев, вычесать и вытащить которые без ущерба и боли было попросту невозможно. Все плохие сны, темные, мрачные мысли ушли в тот момент, когда под полог его кровати пробрался один беспринципный, но одновременно с этим благородный наемник, сметая к чертовой матери все стереотипы, вытворяя такие вещи, спорить с которыми было не просто сложно, а вовсе невозможно. Олег, который всегда был рядом, в один прекрасный миг оказался нестерпимо, необходимо близко, так тесно, как было нужно Разумовскому в часы отчаяния, когда рыжие волосы с холодным потом липли к вискам, а крепкие белые зубы закусывали край покрывала, лишь бы не разбудить половину венецианского дворца собственным криком, полным боли и ужаса, отражающегося от зеркал, в избытке расставленных по всему огромному, помещению, резонируя и не принося ничего, кроме тупой, ноющей боли в лобной части наутро. «Гладишь по шёрстке уставшей за день рукой, лакомой косточкой - редкое «ты хороший». Ты забиваешь сознание чепухой в духе, что можешь, а значит, получишь больше». Волкова можно было смело назвать подарком небес. Таким нестерпимо важным даром, ценность которого Разумовский обозначил лишь несколько месяцев назад, после того, как собственноручно едва не выдавил из наемника жизнь, заменяя его в своем сознании на более ценного персонажа, который после роковой партии едва не раздавил его собственной силой, втаптывая в грязь, почувствовав свою вседозволенность и разумовскою незащищенность. Майор никогда не разменивался на излишние сантименты. «Олег… нет… как я мог... Почему ты не остановил меня?!» - Увлажнившиеся глаза с отвратительно сползшими желтыми линзами врезаются в жесткую, будто высеченную из камня физиономию Грома, который лишь стискивает в руках оружие, направляя того в сторону Разумовского, отбросившего пистолет и темные птичьи принципы на то время, пока к нему пришло осознание всей ситуации. Он убил своего лучшего друга. Единственного близкого человека. Это душило и душит по сей день, и Сергей никогда не сможет забыть тепло чужой крови, размазанной по рукам и лицу в ту минуту, когда опальный миллиардер тряс Волкова за грудки, умоляя открыть глаза и посмотреть на него еще хотя бы раз. Но Волков глаз не открыл, а Гром не позволил трагической сцене затягиваться излишне долгие секунды, отбрасывая табельное оружие в сторону, прекрасно понимая, что сейчас оно ему не понадобится вовсе. Податливее и слабее Разумовского в этот момент разве что его умирающая шавка, мешком валяющаяся под ногами Чумного Доктора, так не вовремя очнувшегося от серьезнейшей, судьбоносной игры на выживание. «Можешь, получишь… а он всё сидит у ног. С жадностью дикого зверя в момент охоты ловит малейший твой звук, недовольный слог, перевернув его в лучшие в мире ноты». Гром умеет объяснять без слов. Умеет вправлять мозги и возвращать в реальность. Умеет заставлять умолять Тряпку и развратно скалиться Птицу, которому так нравится эта вынужденная близость с майором, цепляясь за широкие плечи пальцами, стискивая их до синяков. Он бы мог вгрызться в сонную артерию в тот вечер – была возможность, однако что-то остановило его в ту секунду, когда зубы почти сомкнулись на бьющейся жиле бычьей шеи. То ли тихий, едва слышный выдох со стороны утопающего в собственной крови наемника, то ли металлическая хватка ковшеобразных рук, грозящих переломать ребра всего одним неловким движением… С тех пор утекло много воды, Птица, насытившийся кровью сполна, угомонился, ворочаясь внутри лишь изредка, не принося ничего, кроме легкого дискомфорта, прорывавшегося в отдаленные минуты одиночества тошнотворным запахом тлеющих черных перьев. Сергей обрел покой вместе с переломанными костями и открывшим глаза Олегом, которому просто повезло, что скорая приехала достаточно быстро для того, чтобы вернуть его к полноценной жизни почти здорового человека. Почти… Ушедшие кошмары Разумовского не собирались покидать пределы венецианского циклопического сооружения. Они просто обрели нового хозяина, вдалбливаясь в черепушку наемника из волчьего рода, заставляя того метаться по кровати почти каждую ночь, дыбя шерсть на волевом загривке, изменяя глухое рычание на слабое, сломленное поскуливание сквозь крепко стиснутые зубы… «Не приручай этих маленьких злых волчат. Спички - и то безопасней тебе игрушки. Шлейку ослабишь, и слышишь – в ответ рычат от одиночества в крохотной комнатушке». - Олег? Олег, эй, проснись. – Длинные пальцы касаются сморщенного лба наемника, бисеринки испарины на котором прослеживаются даже в полумраке роскошной спальни, в которой нашлось место для двух заблудших душ, умостившихся на одной кровати с ярко-красным постельным бельем, от цвета которого Разумовский не уставал никогда. Слишком пафосно? Да плевал он на это. Он вырос в детдоме, ему слишком хочется красивой жизни. Даже по сей день. – Волк, тш-ш, открой глаза. – Сергей разглаживает морщины подушечками пальцев, тормоша наемника второй рукой за плечо, на котором виднелась темно-розовая рваная дырка от пули, уже зажившая, но не перестающая пугать миллиардера спустя достаточно продолжительное количество времени. – Ты меня слышишь, О… Сергей не успевает договорить, как его запястье сковывает стальная хватка, а тяжелая, мощная туша подскакивает на месте, заставляя мир Разумовского завертеться, переносясь в уже иную плоскость, отсекая лишние вопросы и телодвижения на корню. Мужчина лишь едва заметно вздрагивает, приоткрывая рот и замирая в одном положении, наблюдая перед собой два темных, лихорадочно блестящих в своем безумии глаза, бегающих по испуганно-удивленной физиономии рыжего манипулятора. Волков тяжело, загнанно дышит, нависая над уголовным авторитетом, вжимая его руки в мягкий кроватный матрас по обеим сторонам от его головы, старательно пытаясь понять, что же, собственно, перед ним сейчас происходит. И рычит. Тихо, на грани слышимости, скаля белоснежные зубы, блестящие от слюны в мягком полумраке спальни, а желваки на скулах выделяются так, словно он пытался перекусить панцирь грецкого ореха. Стальные мышцы вздулись, и весь наемник словно был готов к прыжку с последующим перегрызанием горла потенциальной жертвы, смотрящей прямо на него вызывающе-голубыми глазами. - Олег, это я, все в порядке. Дыши и смотри на меня. Все хорошо. – Разумовский мягко, но настойчиво, выкручивает кисти из хватки одеревенелых пальцев, и слегка приподнимается для того, чтобы поймать чужое шумное дыхание своими губами, впитывая остаточный ужас, пропуская его через себя, силясь не спровоцировать находящегося на грани Волка своим поведением. – Вернись. Проходит достаточное количество времени, прежде чем шумный, резкий выдох знаменует удачную «посадку» души Олега на аэродром собственного тела, и Разумовский облегченно откидывается на подушку, прикрывая глаза в тот момент, когда напряженный, как скала, наемник, откатывается в сторону. На запястьях наверняка останутся синяки, а взгляд загнанного в угол волка будет преследовать Сергея в моменты тяжелых жизненных ситуаций, но это ничего… так бывает, и кому, как не миллиардеру быть в курсе подобных событий. - Опять сны? Что на этот раз? – Мужчина мягок, но настойчив. Он переворачивается набок для того, чтобы заглянуть в красивое лицо своего волка, накрывая высоко вздымающуюся грудь ладонью и потянувшись к иссохшимся губам за аккуратным поцелуем, но наемник, отведя глаза в сторону, только отворачивается, позволяя Сергею лишь ткнуться во влажную от пота щеку, коротко мажа по ней, почти соскользнув на подбородок. «Ты отпускаешь цепочку. Открыта дверь. С детства учили же – волк всё равно в лес смотрит? Рушатся взрослые присказки все теперь в этих глазах, будто сотканных в ржавой охре». - Что? – В такие моменты понятие «тактичность» уходит у Разумовского на второстепенный план, и он лишь шумно выдыхает, прикрывая глаза и тычась кончиком носа в рельефную, подрагивающую от напряжения скулу, хмурясь и вжимаясь в наемника всем телом, ощущая ненормальную, почти болезненную горячность, что шла от его покрытой шрамами кожи. Сергей то ли пытается удержать, то ли сам пытается удержаться, но не может оставить все просто так, пристраивая пальцы на кисти Волкова, которой тот с нечеловеческой силой стискивал многострадальный пододеяльник, все еще продолжая созерцать противоположную стену, недовольно, яростно сопя. – Олег, пожалуйста, скажи уже хоть что-нибудь. – Просяще скулит Разумовский, кончиками пальцев оглаживая сбитые в одну линию костяшки, уткнувшись губами в мощное плечо, но тут же отстраняясь, получая в ответ непроизвольный, тихий рык Волкова, недоуменно вскидывая рыжие брови. – Ты не в себе? Молчание бьет по барабанным перепонкам хлеще матерной тирады, и Сергей лишь сцепляет зубы, ощущая, как осторожно, но настойчиво Олег отводит от себя чужие руки, садясь на постели и потянувшись к джинсам, лежащим на прикроватной тумбе, звякая пряжкой ремня, изображенной в виде головы русского волка. Кажется, именно с этой пряжки он и взял рисунок, вытатуированный на его прокаченной спине, маячившей сейчас перед носом приподнявшегося на локте Разумовского, в напряженном молчании ожидающего ответа от лучшего друга, по совместительству являющегося его любовником, наемником, исполнителем и соучастником. - Волк, блин, ты можешь хоть слово сказать? - Ладонь ложится на волчью пасть под левой лопаткой Олега, но тот лишь коротко ведет плечом, отстраняясь и поднимаясь на ноги, застегивая штаны и совсем слегка оборачиваясь в сторону Разумовского, сверлящего в широкой спине дырку своим пытливым, настойчивым взглядом. - Прости, Серый, мне надо отойти покурить. Вернусь позже. – Хриплый голос дает понять, что разговор окончен, так и не начавшись, но Разумовский не был бы Разумовским, если бы слушал все свои инстинкты, велящие ему заткнуться и отстать от спецназовца в эту же минуту. - Какой к черту покурить? Волк, ты же давно бросил, куда ты собрался на ночь глядя? – Сергей садится на кровати, подбирая одеяло для того, чтобы закрыть голые, сложенные по-турецки ноги, и растопыривает пятерню, зачесывая взъерошенные, длинные, огненные волосы назад, откидывая их с глаз, чтобы не мешались. И снова незримая баталия. «Не приручай. Не успеешь моргнуть, и вот, сжавшись в комок, ждёшь весь вечер его у входа. Голос его – самый чистый порядок нот. Будто бы не человеческая природа тлеет в груди твоей…» Миллиардер капризно сводит брови к переносице, выжидательно глядя на своего подопечного, ощущая то острое раздражение, что разливалось от него в данную секунду. - Серый… - предупредительный выстрел в воздух, и Волков сам зачерпывает влажные темные волосы со лба, прочесывая их до самого затылка, ощутимо сжимая, что было заметно даже со стороны Разумовского, который видел в темноте примерно столь же хорошо, сколько и при свете. – Спать ложись. Я скоро вернусь. – Парочку касательных выстрелов в торс, чтобы отстал. Наемник редко повторял дважды, но порой даже столь исключительный повтор не мог поставить мозги назойливого Разумовского на место. - А я тебе говорю - расскажи сейчас. Мы с тобой не чужие люди, я не смогу уснуть, пока ты там шляешься черт знает где. – Сергей тянется вперед, чтобы ухватить Волка за шлевку джинсов, но тот лишь громко фыркает, направляясь к выходу из комнаты, подбирая с пола оброненную в запале вечерней страсти черную майку, натягивая ее на влажное от ночного кошмара тело, закрывая волчью голову, скалящую в сторону Разумовского длинные, опасные клыки. - Не указывай мне, что делать. Ясно? – Контрольный в лоб. Чиркает дверная задвижка, а затем хлопает створка, и Сергей лишь тяжело выдыхает, роняя голову на ладонь, жмуря глаза и коря себя за собственную дотошность. С этими существами нельзя так – подчинительски. Они свободные, гордые животные, может, когда-нибудь белая ворона общества запомнит это… «…сбивчив сердечный стук… Твой злой волчонок в неярком подъездном свете. Шепчешь: [на шее ошейник сомкнулся в круг] - Не приручай. Только будь за меня в ответе…» Миллиардер слышит, как удаляются вниз по лестнице босые шаги Олега, и в очередной раз тяжело выдыхает, заваливаясь на кровать и закрывая глаза для того, чтобы не видеть сгущающиеся по углам спальни тени, тянущие в его сторону свои когтистые, птичьи лапы. Постараться бы уснуть, да вот только в голове эхом отражаются тихие, сбивчивые слова Волкова, оброненные им в кошмарном бреду несколько минут назад: «Что же ты сделал, Серый? Что же ты сделал?..» * * * - Блядство… - рычит Волков в тот момент, когда уже третья спичка, не выдерживая нервозности горе-курильщика, ломается в подрагивающих пальцах, лишь трагично пыхнув напоследок клубочком сизого дыма. Так хочется запустить весь коробок в заканаленную Адриатику, да вот только Олег понимает, что лучше тем самым себе не сделает, поэтому только шумно выдыхает, стискивая зубами фильтр швейцарского Парламента, и принимается за четвертую попытку. «Олег, что случилось? Олег, куда ты собрался? Олег, что тебе снилось? Олег, Олег, Олег…» Спецназовца корежит под прохладным средиземноморским ветром, но он старательно чиркает головкой о зажигательную полоску, прикрывая худо-бедно вспыхнувший огонек широкой ладонью, с жадностью наркомана затягиваясь первым глотком едкой смеси, просочившейся сквозь фильтр в ротовую полость. Зажженная спичка летит в канал, мрачными красками темнеющий под дворцовым балконом, и Волков с напускным интересом наблюдает за тем, как гаснет рыжий огонек, лишь только соприкоснувшийся с чернильной водной гладью. Жалкую сотую секунды тот еще пытался искрить, отстаивая право на жизнь и индивидуальность, но против этой живой черноты не попрешь - она убивает. Волков знает, что в спальне на верхнем этаже сейчас разбуженный им же Разумовский прячется от собственных страхов под легким летним одеялом, боясь даже протянуть руку за пределы кровати, чтобы щелкнуть выключателем торшера, всегда стоявшего на тумбочке рядом на всякий случай. Его корежит ничуть не меньше, он бы и рад вернуть все назад, но это невозможно, и они оба, к великому сожалению, это знают. Именно поэтому Олег не двигается с места, глубоко затягиваясь сигаретой, мечтая о том, чтобы сейчас под ним проплыла какая-нибудь романтически-украшенная гондола для того, чтобы мстительно стряхнуть в нее едко пахнущий пепел. На кого же он стал похож… Интересно, что бы он сделал с пару месяцев назад? Бросил бы все и под действием неприятной вещи, называемой совестью, поднялся бы наверх, включая чертов торшер, и вырвал бы Разумовского из власти собственных страхов? Скорее всего. Но сейчас ситуация в корне изменилась. Волков неплохо проебался и теперь расплачивался за это перед собственной нервной системой, с безжалостностью палача-инквизитора направляющей посттравматический тремор в его пальцы, которые пришлось с неимоверной силой сомкнуть на резных периллах балкона, выполненного в стиле то ли барокко, то ли рококо, то ли хуй знает чего… один лишь показатель был применим здесь со стороны бывшего солдата – пафосная витиеватая херня с дорогущей лепниной, за порчу которой Разумовский мог бы вцепиться в лицо без единого предупреждения. Вот тебе и расстановка приоритетов и ценностей. Волков скрипит зубами, злясь то ли на себя, то ли на Серого, шумное дыхание которого отдается в ушах, не давая нормально затягиваться, ежесекундно тряся головой, выкидывая из мозгов фантомные проявления. Они связаны слишком сильно… Хочется задрать морду к небу и спросить риторическое «Почему?», но наемник лишь выдыхает, упирая локоть в перилла и запуская пятерню во взмокшие волосы, стискивая их пальцами и зажмуривая глаза, ощущая, как легкие сковывает чья-то безжалостная ледяная рука. Жалость вперемешку с обидой, злостью и страхом навалилась панической атакой, закурить которую было многим сложнее, чем запить или вытрахать, но Волков не собирается браться за последние два пункта. Повторять их второй раз за сутки было бы сущим самобичеванием. Смешно говорить о самобичевании человеку, у которого мазохизм был вшит в подкорку сознания еще с самого рождения. Никак иначе объяснить его знакомство с Разумовским было нельзя. Серый никогда не был послушным и милым мальчиком, а его шизу можно было проследить еще по рисункам своего воображаемого защитника, покрытого черными перьями, сверкающего на желтоватой бумаге огненно-рыжими взъерошенными волосами. Разум видел в нем свою опору, старался быть во всем похожим на собственную выдумку в чумной, ненормальной башке, и лишь изредка обращал свой взор к Волкову, который едва ли не с самого начала осознанного возраста вовсю кидался на защиту своего приметного апельсинового друга, которого дразнили не только за девчачьи космы, но и за многое другое, благо, в маленьком Сереже многого другого было в достатке. Детдомовским и универским шакалам всегда было за что зацепиться, будь то рыжие пряди, их вычурная длина или же женственно-уловимые черты во всей его внешности, и Олег никогда не стеснялся вступаться за лучшего друга, да вот только на бумаге вечерами получал не горделиво-побитого сворой койотов волка, а пернатого рыжеволосого мужчину, тянущего в сторону Сергея свои когтистые лапы. Вот он – защитничек… - Дозащищался, блядь. – Сам себе рычит спецназовец, кусая фильтр и втягивая сигарету до жара, обдавшего губы и язык, чертыхаясь и выплевывая бычок вниз, в темную воду канала. Мало. Хочется еще. И Волков не видит смысла отказывать себе в этом. Что же ему делать? Как перебороть душу и тушу и перестать видеть в Сереге желтоглазого маньяка-убийцу, с жадностью упыря слизывающего теплую кровь с длинных пальцев? Как перестать обращаться к прежнему Сереже? Как перестать проводить параллели и задыхаться ночами от ужаса, сковывающего тело по рукам и ногам в момент, когда дуло отполированного Браунинга бескомпромиссно пялилось в его грудь? Как перестать яростно втрахивать чужое тело в матрас для того, чтобы выбить из него остатки чертовой Птицы, запустившей когти глубоко в сущность Разумовского? Ответа на эти вопросы наемник не знал. Точно так же, как он не знал, почему не уехал сразу же – после выписки из частной больницы, куда его упек сгорающий от вины Серый для того, чтобы пострадавшему волчаре залатали все кровоточащие дырки. А ведь правда, почему? Он ведь прекрасно знал, что больше никогда не сможет смотреть на парня так, как раньше. Знал, что в каждом нежном, заботливом и виноватом взгляде голубых глаз он будет видеть янтарную угрозу, горечью ненависти озывавшуюся на кончике языка. Знал, но не съебался тогда, когда это было актуально, а сейчас было поздно, и теперь это мучило, выкручивало нервы и суставы, давая понять, что он является заложником сложившихся дерьмовых обстоятельств. «Надо было валить сразу, придурок, а теперь что?» - внутренний голос мерзковато отдает цапельной скрипучестью, и Олег раздувает ноздри, вдыхая очередную раковую палочку, постукивая пальцами по периллам, созерцая полуспящий город, изредка мигающий глазницами золотых окон людей-полуночников. – «Теперь твое ебаное благородство и бабская жалость погубят твою и без того расшатанную нервную систему, доволен? Лучше пакуй чемоданы, пока не стало слишком поздно, и сматывайся». Сколько Волков не думал, а не мог понять, какого черта его совесть и здравый смысл являются к нему в обличие мутанта с нарушением меланинового обмена в организме, однако он был ему благодарен. Впечатавшись в памяти один раз – тяжело было вытравить зачатки самоуверенного недовольства, приходившего к Олегу в те минуты, когда ему самому не хватало духу в чем-то признаться перед самим собой. Послав мысленное «спасибо» Северной Ирландии, Волков цепляет на глаза очки-трезвенники, и начинает глядеть на ситуацию уже сквозь скептически-рациональное напыление стекол, нервно барабаня по фильтру сигареты ногтем большого пальца, стряхивая уже давно осыпавшийся пепел в холодную воду. Он катастрофически не хочет оставаться рядом с Разумовским. Эта близость сводит с ума, она заставляет мучиться и метаться по ночам, не давая покоя даже в светлое время суток, когда наемнику удавалось остаться наедине с грузом дерьма, рухнувшего на плечи пернатой чернильной массой. Но ему безумно жалко Серого. Того, что каждое утро смотрит на него с беспокойством, с какой-то совершенно безбашенной любовью, виновато оглаживающего пальцами рваные шрамы от пуль, которые сам же и оставил, не принося ничего, кроме обжигающей боли. Ему жалко Разумовского. Того беззащитного голубоглазого мальчика, разбивающего костяшки о зеркало в кровь, стараясь выбить безумный оскал собственного отражения, не в силах противостоять зрелищу. Ему жалко… «А Серому было жалко тебя, когда он нажимал на спусковой крючок?» - «очки» с силой врезаются в переносицу, и Олег жмурится, понимая, что, сука, прав, что Серый мог бы остановиться, если бы действительно хотел, если бы действительно боялся за близкого человека. Выход кристально-прозрачен, как хрусталь бокалов, из которых Разумовский так любит потягивать кроваво-красное вино после полудня, однако не все так просто. Если ехать, то куда и на чем? Как сказать об этом Сергею? Как преодолеть себя и оставить его позади? Хотя, в конце концов, ему не обязательно уезжать насовсем. Нескольких месяцев должно хватить, чтобы подшатанные мозги Волкова встали на место, указывая на наиболее верный путь его дальнейшего существования. Разлучение с Разумовским определит расстояние для них обоих, и либо оно сотрется вовсе, либо станет таким огромным, что преодолеть его не получится уже никогда. Да, никто не говорил, что будет легко, однако сейчас осознание правильности своих действий, навеянное морским ветром, дает Волку все новые и новые поводы для использования своей природной решительности. Еще один бычок летит в воду, и Олег резко разворачивается спиной к городу, утыкаясь глазами в великолепный кухонный гарнитур, надраенный до блеска и переливающийся в тусклом фонарном свете, проливающемся в помещение с улицы. Если уезжать, то прощаться со всем, и с кухней тоже, что отчего-то поселило в Волкове нечто, отдаленно напоминающее тоску. Нельзя уезжать не попрощавшись. Нужно собрать вещи, обдумать поездку до последней детали и посмотреть в глаза Разумовского напоследок. Зачем? Чтобы в очередной раз увидеть в них фантомный блик разжиженной янтарной ненависти, который, несомненно, придаст Волку сил, помогая убраться, не оставляя за собой ни единого моста. Не позволяя оглянуться для того, чтобы засомневаться в правильности своих действий. * * * - В смысле «я уезжаю»? – Разумовский недоуменно вскидывает рыжую бровь, смешивая на лице потерявшуюся улыбку, которая надеялась на неудачную шутку, и удивление, которое было особенно ярким в утреннее время. – Я, вроде бы, не отдавал никаких приказов. Что-то случилось, Олег? – Сергей внимательно вглядывается в темные глаза наемника, и усердно старается стереть из сознания тот сиюминутный факт, что Волков брезгливо дернулся в момент, когда миллиардер позвал его по имени. - Я беру отпуск. – Низко и чуть сипловато отзывается спецназовец, не встречаясь глазами с нанимателем, после чего отворачивается для того, чтобы сложить в большую спортивную сумку стопку футболок, не слишком-то выделяющихся своей яркостью без малейшего намека на оптимизм. – За свой счет. – Сухо добавляет короткостриженный неулыбчивый затылок, и Разумовский совсем теряет суть вещей, гоношащихся по дворцу с самого утра. Может, всему виной испорченная ночь? Доспать ее так и не удалось, а вот прокараулить несколько часов под одеялом, лишь иногда выныривая для глотка свежего воздуха – пожалуйста, поэтому сейчас Сергей чувствовал себя как минимум вымотанным. Может, именно из-за недосыпа он упустил что-то серьезное и невъебически важное, что Волков, разумеется, конечно же, неоднократно говорил, а миллиардер, как всегда, пропустил все мимо собственных ушей. - Зачем же за свой? Я вполне могу обеспечить тебя парой недель в… кстати, а куда ты намылился? – Мужчина приваливается плечом к дверному косяку прохода в волковскую комнату и скрещивает руки на груди, всем видом показывая, что ситуация вовсе не кажется ему странной и выходящей из ряда вон. - А есть разница? – Очередная колкая фраза температуры сухого льда заставляет Сергея придавить зубы сильнее, понижая тепло во взгляде на несколько градусов, однако он молчит. Барабанит пальцами по собственным локтям и молчит. А Волков, очевидно, смилостивившись, перестал заниматься упаковкой хабара и даже развернулся к Разумовскому лицом, вздыхая и, наконец, поднимая взгляд чуть потерянных темных глаз на владельца замка. – Серый, это не на пару недель. И даже не на месяц. Вполне возможно, что и не на два… - с каждой фразой наемник тушуется еще больше, и, в конце концов, снова прячется в укладке своего скарба, оставляя Разумовского в полной растерянности. Некоторое время миллиардер молчит, хмуря брови и пожевывая губу, пытаясь вникнуть в смысл происходящего, но затем не выдерживает и снова начинает говорить, хотя вполне осознает, что момент для этого даже более неподходящий, чем выдался в сегодняшнюю ночь. - Волков, блять, я, конечно, начальник с хуевой памятью на мелочи, но когда это ты говорил мне, что собираешься сматываться? – Глаза сужаются против собственной воли, и Сергей с небольшой долей мстительности наблюдает за тем, как напрягаются крепкие мышцы на спине спецназовца. - Я говорю тебе сейчас. Тебе этого мало? Если мало – могу написать официальный рапорт с подтекстом: «съебываю в отдых за свой счет на неопределенное время». Или тебе и этого не хватит? – До этого слегка поломанный голос Волкова начал наливаться свинцом, и это придало Разумовскому наглости, отрывая его от дверного косяка и подводя к мужчине, ставя сбоку от кровати затем, чтобы видеть выражение лица с напряженными скулами и сведенными до морщин бровями. - И по какому праву ты съебываешь? Я не подписывал тебе на это разрешения. А если бы ты действительно хотел отдохнуть – предупредил бы заранее, а не решил бы все в одну ночь. Вот я и спрашиваю тебя, Волк, какого хрена происходит? – Миллиардер и рад бы все решать мирно, да вот только он не может. Сколько раз проходили – затравленный, недоуменный взгляд и сломленный голос действуют куда лучше криков и брани, однако Сергей заебался лицемерить, и сейчас собирается решить все на повышенных. - А я разрешения и не спрашивал. Я просто уезжаю, не требуя с тебя взамен ни денег, ни транспорта, ни совета в выборе курорта. – Красная майка, которую Олег так усердно пытался сложить аккуратно, летит в сумку съеборенным комком, и Сергей шумно выдыхает, ощущая, как проснулось внутри давно позабытое чувство злого, яростного отчаяния. Как же он ненавидел, когда поступали вот так – не объясняясь. Лучше бы Олег высказал все в лицо, выматерился, ударил, вжал в стенку и проорал Разумовскому, что он трусливый мудак и ссаная тряпка, но не так. Совсем не так. - Блять, Волков, неужели ты совсем ни хера не понимаешь?! Я жду твоих объяснений, я требую, чтобы ты рассказал мне, какого хуя тут происходит! – Сергей наклоняется вперед, упираясь ладонями в матрас, и заглядывает в шоколадные глаза любовника, сейчас принявшие оттенок эбенового дерева. - Ты требуешь? Я и не удивлен. Что еще ты можешь? Только командовать мной, как будто у меня нет права собственного голоса. – Заявление ошарашивает хлесткой пощечиной, и Разумовский лишь распахивает глаза, хапнув ртом воздуха больше, чем обычно, чувствуя, как он комом встал в горле без возможности его проглотить. – Объяснять тут нечего, я сказал, что уезжаю. Я устал, замотался, и хочу отдохнуть вдали от этой криминальной суеты. Тебе это в милионный раз повторить? Я могу на четырех языках, ты какой больше предпочитаешь, итальянский? Пожалуйста. Parto in vacanza. – С легким, красивым акцентом произносит Олег, и в другой момент Сергей бы порадовался его приобщению к чужеродной этнокультуре, но сейчас это не пробуждает ничего, кроме острого раздражения, уже начинающего царапать внутренности острыми птичьими когтями. - Прекрати ерничать, Волков. – Цедит сквозь зубы миллиардер, щуря глаза и ярко ощущая, как ясную голубизну сейчас начинает затапливать расплавленная янтарная смола. Против его воли, против его собственного желания. – Я не давал тебе поводов. Мы даже не ругались с тобой. Если всему виной кошмары, то я могу дать тебе телефон своего психолога, она… - Не нужен мне твой сраный психолог! И мои кошмары тут вовсе не при чем! – Волков рявкает так, что миллиардер не замечает, как ошеломленно оседает на кровать, бестолково хлопая ресницами. В последний раз спецназовец взрывался тогда, когда… эм… м, точно, когда ему позвонил Мердок и сказал, что О’Райли увезли в реанимацию с осколочным в левое предсердие. Воспоминания душу вовсе не грели, но было это так давно, что Сергей и забыл примерные даты. - Тогда в чем, мать твою, дело?! – мужчина понимает, что дразнит Цербера, но остановиться уже не может. – Что, неужели не нравится трахать психа вроде меня, тратя свое бесценное время попусту?! - Да! – Импульсивно выплевывает Волков, и мир единым мигом переворачивается, сужаясь в одну маленькую, черную точку, по какой-то причине появившуюся перед взором Сергея, заставляя того отшатнуться назад, едва не наебнувшись с кровати, вовремя удерживаясь на ней, дернув на себя добрую часть одеяла, за которое тот уцепился. Во рту резко становится невыносимо сухо, а немой возглас недовольства застревает под кадыком, распирая гортань, принося давящий дискомфорт. Он должен был догадаться сразу. – Серый, погоди, я не то имел в виду, я хотел сказать, что… - Волков резко отмирает, и весь напряженный кокон вокруг него словно разлетается на триллионы осколков. Он что-то сумбурно бормочет, наступая коленом на собственные вещи, перегибаясь через кровать к Разумовскому, но тот то ли и впрямь не слышит, то ли вовсе не хочет слушать, лишь пялясь расфокусированным взглядом в сверкающие люрексом обои на противоположной стене, мертвой хваткой сдавив одеяло скрючившимися пальцами. Ему почти не обидно. Ну, разве что совсем чуть-чуть. Право слово – Волков сейчас не сказал ничего сверх человеческого понимания. Не оскорбил Разумовского, не ударил, не послал, лишь констатировал факт, к которому сам Сергей подходил уже не раз и не два. Нормальные люди не пьют сильные успокоительные. Нормальные люди не ходят к психологам и не стреляют в собственных друзей под действием некой второй шизоидной личности в поломанном сознании. - Серый, я другое хотел сказать, - перед глазами вырисовывается потерянная волчья морда, но в этот раз миллиардер лишь выставляет вперед руку, упираясь ею в широкую грудь и отодвигаясь прочь, соскальзывая с кровати и выпрямляясь на ставших, почему-то, ватными, ногах, небрежно заправляя выбившуюся из хвоста прядь волос за ухо. - Нет, все верно. Не оправдывайся, я тебе не Лидия Алексеевна. – Разум усмехается, вспоминая самую строгую детдомовскую воспиталку, и поднимает на Олега уже полностью холодные, ясно-голубые глаза. Губы расчерчивает улыбка, но во взгляде нет ни тени фальшивого снисхождения. Это был удар в проекцию сердца. Справедливый, прямой, честный, но болезненный. Это не касательный по плечу, это даже не контрольный в лоб – это разрывной в грудь, исполосовавший к чертовой матери все легкие и плотный мышечный орган, бьющийся в неопределенных конвульсиях. Внутри все кровоточит, к чертовой матери грозясь вырваться наружу прорывом плотины, но Сергей сильнее, чем думают многие, поэтому при Волкове он не потеряет своего лица. Не сейчас, ни при таких обстоятельствах. Или, это уже вовсе не Сергей? - Да послушай же, я все объясню… – Волков тоже встает, делая несколько шагов в сторону любовника, но вновь натыкается на распростертую пятерню, упираясь в нее грудью. – Мне действительно нужен отпуск, нужна смена обстановки, ты же знаешь меня с самого детства, я не могу долго сидеть в одном и том же месте, Серый, я правда хочу отдохнуть. – Олег трогательно сводит брови на переносице, чуть пригибаясь, как провинившийся пес, и будь у него уши, они бы определенно были прижаты к лохматой макушке. - Интересно, кто же теперь принесет мне голову Грома? Черт, ведь это надолго, а голова нужна сейчас. И как же быть? – Разумовский, резко изменившийся в настроении, и даже позе, словно не слышит искреннего повествования Олега, наблюдая за собственными пальцами, комкающими футболку на мощной груди, представляя, что было бы, вонзи он в эту грудь свои птичьи когти. – Надо будет размыслить об этом на досуге, хотя незаменимых людей попросту не бывает… - Ты что несешь? Ты вообще меня слушаешь?! – Бестактно перебивает наемник, тряхнув собственного босса за плечи, заставляя того взглянуть на себя совершенно серьезными, разумными, чужими глазами. - Слушаю. Отпуск, так отпуск. Езжай, я все оплачу, а с Игорем я как-нибудь сам… - Хищная улыбка бороздит лицо, и Разумовский с блаженством наблюдает за тем, как меняется в выражении Волков, передергиваясь от имени Грома даже больше, чем от своего десять минут назад. - Точно. Как же я мог забыть об Игоре. Ты ведь и месяца без него прожить не можешь. Это как адреналин для тебя, словно наркота. Игорь, Игорь, Игорь… - рычит спецназовец, резко и внезапно срываясь то ли от ревности, то ли от ярости, толкая непосредственное начальство в грудь для того, чтобы в следующую секунду впечатать того в стену. – Может, попросишь его стать твоим бойфрендом? - А почему нет? – Рыжие брови наигранно взлетают вверх, - во всяком случае, Игорь никогда не разменивался на лишнее. Захочет бить – ударит. - Да, конечно, изобьет до потери пульса, переломав все кости. – Вторит миллиардеру наемник, упираясь ладонями в обои и наигранно-участливо кивая, снова начиная ерничать. - Захочет сказать - скажет. – Невозмутимо перечисляя, продолжает рыжий, смотря в потолок, умышленно принося эмоциональную боль. - Скажет, что ты рыжая дрянь, которой чуждо все человеческое. Да-да, продолжай. – Олег кипит уже почти через край, но адреналин ощущается на кончике языка приятной кислинкой, и останавливаться на достигнутом было бы кощунственнее преднамеренного убийства безоружного. - Захочет сделать что-то – сделает без лицемерия и фальши. – Разумовский даже начал загибать пальцы, констатируя факты. - Дальше? – Сквозь зубы рычит Волков, чиркая короткими ногтями по обоям, пригибаясь к лучшему другу едва ли не вплотную, выжигая в нем дыру своим взглядом. - Захочет убито кого-то – убьет без лишних сомнений, не то, что ты. – Припоминая случай с колеблющимся спецназовцем, давит Разум. - Еще? – Чужая ярость опаляет, и Чумному Доктору совсем сносит крышу. - Захочет трахнуть – выебет по всем статьям, кстати, вполне себе сносно, резко, жестко, глубоко, зная, куда и как давить, зная, как нравится и хочется, потому что Игорь умеет это лучше тебя, как будто читает мысли и… - Заткнись! – Звук звонкой пощечины взрезает комнатное пространство, и Сергей отворачивает голову в сторону, сглатывая, ощущая горящий след от пальцев на своем лице, с непреодолимым облегчением понимая, что высунувшая свои когти Птица, взрезавшая его грудную клетку, выглядывая наружу, прячется назад, баррикадируя входы и выходы железобетонными блоками. – На меня посмотрел живо! – Пальцы, огненные от соприкосновения с лицом Разумовского, сцепляются на горле, вдавливая рыжий затылок в стену, и перед глазами, вновь приобретшими недоумение и растерянность, вырисовывается белое от ярости лицо Олега. – Еще раз заикнешься про майора – вырву язык, понял? Хоть малейшее напоминание, и язвить тебе будет уже нечем. - Ха, хорошо, тогда никаких напоминаний об О’Райли. Ни единого словечка, ни единого звонка на его номер, тебе ясно? – Даже в такой ситуации миллиардер толкует свои условия и ультиматумы, на что Волк лишь скалится, теряясь с ответом, неосознанно стискивая пальцы сильнее. - Это другое, придурок. Я с ним работаю. - Конечно-конечно, кроме работы вас больше ничего и не связывает. - Мы сейчас не о Кирке говорим, Разумовский, а о Громе. Еще одно напоминание, и я… - Да? А с этим мне что сделать? – Миллиардер перебивает любовника, и снова усмехается, но уже более хрипло и настояще, перехватывая пальцами одной руки пылающее запястье Волкова, сомкнувшееся на его шее, а второй оттягивая ворот растянутой наемничьей футболки, в которой он обычно шатался по дому, являя взору спецназовца уродливый крестообразный шрам. – Прижечь сверху печатью с изображением волчьей головы? Волк, майор нужен не мне, а ему. Только что так и произошло. – Сергей понимает, что сейчас говорил вовсе не он. Это был Птица, снова очнувшийся от долгой спячки. - Я знаю, что скрывается за этим, Разумовский. – Указательный палец упрямо тычет в самый центр креста, где возросшая чувствительность кожи достигла своего апогея, заставляя дернуться и скрипнуть зубами. – И я знаю, что он сильнее. Он не хочет меня, и, в конце концов, победит, а проснуться в кровати с ножом в груди в одно прекрасное утро мне хочется меньше всего. Как бы ты не прятал его, Серый, как бы не пытался скрыть – это твоя большая часть, которую не вытравить ни препаратами, ни психологом, ни сексом. – Пальцы разжимаются, и увидевший осмысленность любовника, Олег отстраняется на несколько шагов назад, опуская голову, чтобы не дать Разумовскому заметить, как вдребезги разбивается об пол слетевшая с него многомесячная маска сочувствия, участия и понимания. Лучше бы продолжал вещать Птица. Ему было бы наплевать на пылающую щеку, было бы наплевать на побитого молью волка, поджавшего хвост в ожидании слов от горе-миллиардера, было бы наплевать на жалость к самому себе и боль, корежущую все внутренности, ломая кости и заставляя держаться за стену ладонями, чтобы не сползти на пол. Разумовский глубоко, но часто дышит, кусая губы в поисках достойного ответа, но ничего действительно стоящего в голову, как назло, не лезет. - Почему ты не сказал сразу? – Требовательные глаза перехватывают чужой взгляд, словно дергая того на себя. Даже подбитой вороной Сергей все равно оставался Сергеем. – К чему был весь этот чертов цирк? - Не знаю, Серый, блять, не знаю. – Олег качает головой и с силой трет переносицу, дурея от осознания собственной вины, и Разум готов поклясться – он слышит, как скрипят его зубы. – Прости, мне просто нужно время, чтобы все понять, смена обстановки, надо уехать, и тогда все встанет на свои места. Тогда я все пойму, смогу переварить. Находиться рядом с тем, кто сделал… - Волк неопределенно обводит жестом свою грудную клетку, - выше моих сил, Сереж, извини. О да. Сережа понимает. Сережа извиняет. Сережа такой, еще с самого блядодетства, когда многое спускал Волкову с рук, и сейчас он вполне отдает отчет сложившейся ситуации, но... Но что-то ломается внутри. Падает, рушится, разливается по телу пылающими импульсами, заставляя алую щеку гореть еще больше. Разумовский рад бы молча показать фак и уйти, хлопнув дверью в отместку за всю ту ложь и волковское лицемерие; он рад бы забыть, махнуть рукой и больше никогда не возвращаться к инциденту, вытравливая его с памятью о спецназовце; Разумовский бы рад не чувствовать острой, царапающей боли внутри, но он, блять, не может. И поэтому вместо «Да, Волк, я понимаю, вали», поломанный голос выдавливает тихое: - Олег, не уезжай, пожалуйста, я один не справлюсь. – Взгляд в душу, сквозь темную радужку, прямо внутрь. – Он захватит меня. Растопчет. Подчинит. Я не смогу. – Впервые за утро сиплый голос дрогнул, но наемник быстро расставил все по местам. - Сможешь. Не растопчет. Не растоптал раньше, не сделает этого и сейчас. Не надо этих мизансцен, Серый, ты сильнее, чем показываешь. – Разительные перемены в настроении Олега были устоявшейся нормой, и все же рыжий манипулятор предпринимает последние попытки, шагая вперед и смыкая пальцы на чужом взлохмаченном затылке, касаясь своего мужчины так, словно пытался наладить струну на нужный мотив – нежно, осторожно и трепетно, разительно меняя всю свою тактику в одну секунду. - Не растоптал лишь потому, что ты был рядом. Олег, прости меня, ты же знаешь, что все, что было, делал не я, а он. Я изменюсь, я перестану качать права, больше не буду скандалить, буду больше молчать, правда, только останься. – Пальцы зарываются в каштановую шевелюру, поглаживая кожу подушечками, но спецназовец лишь жмурится, отворачивая голову, тряхнув ею, смахивая с себя легкую хватку, отступая к кровати. - Серый, нет. Я не буду повторять по сотне раз. Скандалы не при чем. Мне нужно время. – Довершив тираду взглядом уже все решившего человека, Олег вновь отворачивается к своей проклятой сумке, которая лишь чудом не слетела на пол. На душе скребут кошки, в груди ворочается Птица, остов поддержки и адекватности крошится, словно мягкий известняк под гусеничными колесами Т-34, но Разумовский лишь кивает, попросив Олега подождать его пару минут. Руки трясутся, а глаза застилает горячая, никому не нужная сейчас пелена, и Сергей не видит, какие предметы попадаются ему под руку, а просто машинально роется в вывороченном на кровать ящике комода, в поисках необходимой сейчас вещи. Это помогает не обратиться в истерику окончательно. Это, а еще отвращение к самому себе. Он не Тряпка, пусть тот катится к хуям; если Волк решил уехать, значит, пусть едет. В конце концов, у Разума полно дел, ему есть, чем занять себя на тот срок, пока Олег будет копаться в самом себе. - Есть. – Резко выдыхает миллиардер, поддевая пальцами связку и выходя из комнаты, попутно задрав подол майки, промокнув им глаза, чтобы эмоции перестали застилать ясную картину. – Лови, Волк. – Ключи летят в Олега, и тот машинально ловит их, недоуменно воззряясь на своего босса. – Ты в международном розыске. Вряд ли кто-то допустит тебя на поезд или самолет. Возьмешь мой BMW, считай, что это мой руководящий вклад в твой долгосрочный отпуск. – Разум старается выглядеть непринужденно и спокойно, словно оправдываясь перед ними обоими за недавнюю истерику, но тремор в пальцах выдает его, поэтому он прячет ладони в карманы домашних джинсов, переминаясь с ноги на ногу, скребя пальцами по полу. - Спасибо, Серый, верну в целости и сохранности. – Искренне выдыхает Олег, принимая игру миллиардера, бледнея еще на пару тонов, стараясь не встречаться глазами с Разумовским, но тому это и не нужно. Он лишь коротко усмехается и машет наемнику рукой, не зная, как быть дальше, посему решая ретироваться как можно быстрее. - Пойду досплю. – Звучит так глупо и фальшиво, что рыжего тошнит от самого себя, но в данный момент это удовлетворяет их обоих. – Пока. Если что – телефон мой ты знаешь. – И, бросив на наемника скользящий взгляд, Разумовский разворачивается на босых пятках и теряется в темном безоконном коридоре дворца, не забыв дернуть за собой ручку двери в комнату, в которой он только что оставил свою опору, душу и сердце.