Несломленные

Первое, что я вижу, когда открываю глаза — свет. Слишком яркий, неестественный, он режет глаза и заставляет их слезиться, поэтому я опускаю веки и смотрю на яркие всполохи перед ними. Глубоко вздыхаю и пытаюсь оценить обстановку. Лежу на чем-то твердом, ладони ощущают приятную шероховатость поверхности. Тело почти не болит, только ребро немного ноет — наверняка оно сломано. В помещении довольно тепло, но меня сильно знобит. Поворачиваю голову на бок и снова приоткрываю глаза. Белая стена, выложенная простой кафельной плиткой, точно такие же пол и потолок; на потолке сияют, заливая комнату холодным светом, несколько ламп. Напоминает больничную палату — я что, в больнице? Внезапно передо мной проносятся события последних дней, и боль пронзает душу. Бойня, союзники, Китнисс уходит, я остаюсь один, слышу ее крики, убиваю Брута. Купол арены рушится, все горит. Страшно. Она ползет ко мне, истекая кровью, я прижимаю ее к себе. Она уничтожила силовое поле. Планолет. Миротворцы. Я вижу, как она бросается на одного из них, чтобы защитить меня, и получает удар в живот. Помню ее взгляд, полный отчаяния. Мысли о Китнисс возвращают меня в реальность. Где она, что с ней? Жива ли еще? Если ее больше нет, я найду способ убить себя, и никто меня не остановит. Наконец я снова открываю глаза, приподнимаюсь на локтях и осматриваю помещение. Лежу на гладкой белой доске, прикрепленной к стене — должно быть, это подобие кровати, вот только нет ни одеял, ни подушек. Кроме койки, в комнате лишь белый сверкающий унитаз и маленькая раковина. Нет, это не палата, я ошибся. Это камера. Я в Капитолии, сомнений нет. Осматриваю себя — на мне белая хлопчатобумажная рубашка и такие же штаны. Задираю край рубашки — грудь плотно забинтована, раны на руках и ногах зажили. Касаюсь головы, лица — даже шрамов не осталось. Это меня удивило: зачем-то притащили нас в тюрьму и лечат. Чтобы потом снова изувечить? Нелогично как-то, зато очень в духе Капитолия. За себя я не беспокоюсь, но мне безумно страшно за любимую. Я знаю, что она сильнее любого мужчины, она привыкла терпеть боль и страдания, но выдержит ли новые испытания? Уверен, капитолийцы — мастера пыток. И я никак не смогу ее защитить. Аккуратно сажусь на постели и опускаю ноги на пол. Пробую встать. С трудом мне удается дойти до раковины и умыться. Зеркала нет, и я не знаю, как выглядит мое лицо. Сколько я уже пробыл здесь – дни, месяцы, годы? Где Китнисс? Нет ответов. Подхожу к белоснежной двери и касаюсь гладкой поверхности кончиками пальцев. Колотить бесполезно, не откроют. Впрочем, наверху в самом центре есть маленькое окошко, сквозь которое можно посмотреть наружу. Встаю на цыпочки и вижу абсолютно белый коридор; напротив несколько точно таких же, как моя, дверей. Коридор пуст. Белый свет настолько яркий, что у меня начинают болеть глаза, поэтому я отхожу от двери, забираюсь под койку, обхватив колени руками и сижу, пока тревожные мысли и страх не начинают сводить меня с ума. Нет нужды демонстрировать ложную храбрость — я боюсь пыток, боли, неизвестности. Ведь мы абсолютно беззащитны, с нами могут сделать что угодно. И как тут не сломаться? Да и надеяться, что не тронут Китнисс, глупо, и осознавать это для меня мучительнее всего. Я перестаю улавливать течение времени, а потом слышу крики, и свое имя. Это она кричит, этот голос я бы узнал из тысяч. Этим голосом она пела песнь Долины, этим голосом звала меня во сне. Подбегаю к двери и заглядываю в окошко. В начале приглушенные, вопли становятся все громче, и наконец, оглушают меня, когда дверь в отсек распахивается и ее за волосы втаскивают в коридор. Она вся в крови, белая рубашка изодрана и висит клочьями. Я вижу, как она отчаянно пытается вырваться, затем миротворец бьет ее в челюсть, и крики затихают. Миротворец тащит ее по направлению к моей камере, на белоснежном кафельном полу остается кровавый след. Кажется, ее поместили в соседнюю камеру — слышу, как слева от меня захлопывается тяжелая дверь. Я не отрываясь смотрю на ее кровь, потом обхватываю голову руками и сползаю на пол. Чувствую, как соленая влага щиплет глаза. Почему она?! За что? Зачем ее мучить, ведь она так беззащитна! Конечно, с  луком она смертельно опасна, но сейчас никакого оружия у нее нет. Представляю, как торжествует Сноу: ненавистная ему девчонка валяется перед ним в луже крови. Вот только молить о пощаде, уверен, она бы не стала — не на ту напали. От жуткого образа начинает мутить, и я пытаюсь прогнать его, заменить другими. Воспоминания о самых счастливых мгновениях моей жизни захлестывают меня, и я на какое-то время выпадаю из реальности. Вот Китнисс целует меня в пещере; Китнисс смеется над какой-то моей шуткой и в ее глазах пляшут веселые искорки; Китнисс тихонько сопит мне на ухо, пока мы едем в очередной дистрикт во время Тура победителей. Китнисс в платье Сойки-пересмешницы, такая юная, сильная и бесконечно прекрасная, что хотелось тут же вернуться домой, встать к мольберту и запечатлеть ее ослепительный образ. А теперь она здесь, за стенкой, избитая и окровавленная. Проходит немного времени, прежде чем я снова слышу звук открывающейся двери и топот сапог миротворцев. На этот раз они пришли за мной. Дверь моей камеры с грохотом распахивается, и я вижу дула автоматов, направленные мне в лицо. Один из миротворцев подходит и надевает на запястья наручники; затем они выводят меня из камеры и ведут по коридору. Мне так страшно, что я едва переставляю ноги, и миротворец грубо подталкивает меня вперед. При взгляде на кровь Китнисс желудок судорожно сжимается. Мы спускаемся на лифте все ниже и ниже; миротворцы окружили меня плотным кольцом. Наконец лифт останавливается, и они выводят меня в какое-то темное большое помещение. Загорается тусклый холодный свет, и я понимаю, что они ведут меня в пыточную камеру. Первое, что бросается в глаза — кровь, она повсюду: на сером бетонном полу, на стенах, на мебели. Присмотревшись внимательнее, отмечаю, что вовсе это не мебель, а разнообразные орудия пыток. Прямо в центре стоит большое изогнутое кресло; меня подводят к нему, и миротворец жестом приказывает сесть в него, перед этим сняв с меня наручники. Я не сопротивляюсь, покорно взбираюсь на кресло и кладу руки на подлокотники; в то же мгновение кожаные ремни обвивают мои запястья, щиколотки и шею, и я больше не могу пошевелиться. Остается лежать и ждать своей участи; одно мне ясно — изобьют так же, как и Китнисс, если не сильнее, она ведь все-таки девушка. Сжимаю кулаки так, что ногти впиваются в ладонь; это слегка отрезвляет меня и отгоняет страх. Ни за что не сдамся, хотя бы ради нее. Противоположная от меня часть зала погружена во мрак, и я не могу разглядеть, что там находится. Вижу лишь силуэт, напоминающей большое кресло, вроде бы там даже кто-то сидит, но вот кто, не могу разобрать. Однако через пару минут, когда вся пыточная озаряется светом, все становится ясно. Напротив меня, в белоснежном с иголочки костюме, с белой розой в петлице сидит президент Сноу. Змеиный взгляд прожигает насквозь, и я отвожу глаза. — Здравствуйте, Пит Мелларк, — негромко произносит Сноу, продолжая пожирать меня взглядом. — Добро пожаловать в мою скромную лабораторию человеческой боли, надеюсь, вам у нас нравится. Стискиваю зубы. Что бы он там ни говорил, нельзя показывать слабость. Ведь я должен защищать ее, а как это сделать, если они посчитают меня слабаком? — Не будем терять время, — продолжает президент, — я думаю, вам оно тоже дорого. С вашей очаровательной невестой мы уже поработали, теперь пришел ваш черед. Надеюсь, вы будете сговорчивей, чем она, иначе в следующий раз ей придется несладко. Это удар ниже пояса. При мысли о том, что ей придется страдать еще сильнее, у меня все обрывается внутри. — Президент Сноу, — стараюсь говорить спокойно, — прошу, выслушайте меня. Китнисс ни в чем не виновата, она ничего не знает. Отпустите ее, и можете пытать меня сколько хотите, убейте меня прямо сейчас, но только отпустите ее! Сноу усмехается: — О, как это трогательно. Она говорила то же самое про вас, умоляла отпустить. Вы решили поиграть в благородных жертв, но, боюсь, время игр для вас прошло, и вы оба давно проиграли. Здесь, Мелларк, лишь я прошу, требую и приказываю, вам это понятно? Знаете... а вы мне даже нравитесь, — суровый голос его несколько смягчается, — вы гораздо разумнее нее, да и язык у вас подвешен. Мне жаль, что вы связались с этой глупой девчонкой. Для вас было бы лучше держаться от нее подальше … — он ненадолго замолкает и снова продолжает: — Что вам известно о заговоре трибутов? Заговор? О чем он? Недоуменно смотрю на Сноу. — Только не пытайтесь убедить меня, что ничего не знаете, — шипит он. — Но я действительно ничего не знаю. — твердо отвечаю я. — Что ж, в таком случае, мы поможем вам все рассказать... Он щелкает пальцами. Двое миротворцев подходят ко мне, один из них обливает меня водой и в следующее мгновение тело начинает полыхать. Ужасная боль пронзает все тело. Огонь распространяется по всему телу. Я слышу дикий вопль, прорезающий зал, и не сразу понимаю, что он исходит из моего собственного горла. Такое чувство, что моя кожа плавится, покрывается волдырями, лопается, внутренние органы словно объяты пламенем. Кажется, я сорвал голос, потому что криков больше нет, остались лишь хриплые вздохи. Внезапно огонь гаснет. Мое тело будто сломано. Я дрожу. В голове пустота. — Ну что, Мелларк, еще разок? — усмехается Сноу. Я пытаюсь помотать головой, но сил нет. — Нет… Мы правда ничего не знаем. Мы остались на арене одни, мы ничего не понимали... Потом планолет…забрал троих. Это все, что я видел... — пытаюсь прохрипеть я. Это неправда, я знаю еще кое-что. Китнисс говорила что-то про Тринадцатый, только я уже не помню, что именно. Вроде бы что мы должны бежать, что они заберут нас. — Вот как… — его голос мягок, но в глазах блестит сталь. Должно быть, Сноу понял, что я скрываю нечто важное. — Еще раз! Огонь снова сжигает меня, я почти потерял самого себя, уже не помню своего имени, кто я такой, откуда родом, и только одно слово, одно имя позволяет мне удержаться от падения в бездну страданий. Китнисс. Огонь стихает, и меня уже не трясет, я просто лежу без движения в кресле. Сноу удовлетворенно смотрит на меня. — Одна из любимых забав — наблюдать за страданиями изменников, — негромко и ехидно вставляет он. — Запомните, господин Мелларк: никогда не стоит мне лгать, я все равно вижу вас насквозь. С арены заговорщики забрали троих трибутов — Финника Одэйра, Джоанну Мейсон и Бити Литье. Почему вас оставили? Что, не знаете? Раз так, задам другой вопрос. О восстаниях в дистриктах вам что-нибудь известно? Я молчу. Конечно, мы что-то слышали о волнах протеста и недовольства в дистриктах, но о восстании я даже не задумывался, слишком был поглощен мыслями, как спасти Китнисс на Бойне. — Молчите? Снова хотите солгать? — он снова щелкает пальцами, и я готовлюсь сгореть окончательно, но ничего не происходит. Поднимаю голову, и тут рядом со Сноу загорается большой экран. Теперь я понимаю, о чем он. Не могу понять, что за дистрикт на экране, но восстание, по-видимому, набирает обороты. Я вижу горящие склады, руины зданий, слышу звуки перестрелки, взрывы, крики. Затем экран гаснет. — Это Восьмой дистрикт. Возомнили себя великими воителями, — с нескрываемым презрением произносит Сноу. — И об этом вы ничего не знаете? — Нет, — с усилием выдыхаю я. Он снова щелкает пальцами, путы, сковывавшие меня, исчезают, и я валюсь с кресла на бетонный пол. В то же мгновение меня начинают бить. Нога миротворца сразу ударяет точно в сломанное ребро, и грудь просто разрывает от боли. Каждый вздох дается с болью, я чувствую, как теплая кровь струится по коже и заливает пол. Отчаявшись, пытаюсь закрыть руками голову и лицо, а удары все сыплются и сыплются, по спине, по ногам, по животу… Снова теряюсь в пространстве, снова падаю в пропасть, и снова ее образ вытягивает меня, спасает. «Ты же обещал держаться ради нее! И так быстро сдаешься? Что она будет делать без тебя?» — говорит голос внутри. Больше мыслей нет. Они перестают бить, когда на теле не остается живого места. Сноу приказывает увести меня в камеру, но идти я не могу, и миротворцам приходится буквально на себе тащить меня наверх. Я ничего не вижу, глаза залиты кровью, однако уверен, что на белом кафельном полу останется точно такой же кровавый след, который покрыл пол, когда они тащили Китнисс. Они бросают меня у входа в камеру и запирают дверь. Ума не приложу, как я до сих пор не потерял сознание. Так и лежу, не в силах шевельнуться. Яркий свет режет глаза даже через закрытые веки. Не знаю, сколько проходит времени, прежде чем я решаю подняться и доковылять до койки, однако малейшее движение причиняет мне такую боль, что я не могу сдержать стонов. Нет, не дойду, придется лежать здесь. И вдруг я слышу какой-то звук за стенкой. Негромкий, почти не могу различить его. Я уже решил, что мне послышалось, но он повторяется снова, и на этот раз я слышу его вполне отчетливо. Мое имя. Она... она зовет меня. — Пит? Пит… ты здесь? Ты жив? — наверно, стены довольно тонкие, потому что я четко различил любимый голос. Хриплый, огрубевший от бесконечных криков, но такой родной. Наверное, мне это снится. Превозмогая боль, подползаю к той стене, откуда доносится голос. Боюсь, что не смогу говорить. В следующее мгновение стены камеры начинают плыть, сознание затуманивается, и я падаю на холодный пол, не успев ответить. Глаза закрываются сами собой, и я падаю в пропасть.