Несломленные

Я сижу на полу, тупо уставившись в угол. Яркий свет бьет в глаза. Мыслей никаких;  все выбили миротворцы во время истязания меня. Обожженная рука нестерпимо горит, но я почти не обращаю на нее внимания, потому как все мое тело превратилось в один сплошной сгусток боли. Шум в отсеке. Моего напарника волокут по коридору, но у меня нет сил подниматься и смотреть, как он. Конечно, пытали, остается надеяться, что не так сильно, как меня. Пит — умный парень, он бы не стал дерзить Сноу. Дверь соседней камеры захлопывается, миротворцы уходят, и отсек снова погружается в тишину. Время течет медленно. Сколько я уже так сижу? Тело затекло от неудобной позы, но я не могу подняться, слишком больно. Это похоже на бесконечный, непрекращающийся кошмар, однако я понимаю, что самое страшное ждет впереди. Сноу так просто от нас не отстанет, и даже наши мучительные смерти не удовлетворят его; он успокоится только когда уничтожит нас морально, лишит нас воли к жизни и жажды мести. Только этому не бывать. Пока со мной Пит, пока он жив и дышит, мне все нипочем. Но вот что я буду делать, если он решит убить его, чтобы уничтожить меня? Стараюсь выбросить из головы страшные картины сегодняшнего дня, но они никак не желают уходить. Миротворцы тащат меня по коридору, отчаянно пытаюсь вырваться, царапаюсь и получаю сильнейший удар по лицу. Приковывают к креслу. Напротив сидит Сноу и улыбается, как кот, наевшийся сметаны. Он предвкушает мои муки, надеется, что я буду умолять о пощаде. Президент сразу переходит к делу и требует покорности. Его издевки приводят меня в такую ярость, что я тут же забываю о показной вежливости. Для меня все равно нет пути назад, я теперь — самая опасная преступница во всем Панеме. Столько раз я нарушала правила, что у президента нет иного выхода, кроме как казнить меня, перед этим основательно помучив. Поэтому, когда он спрашивает о моей причастности к восстаниям и о Тринадцатом дистрикте, я не сдерживаюсь. — Восстание? Мне ничего об этом не известно. Но если даже оно и полыхает в дистриктах, знай, Сноу, скоро оно доберется и до Капитолия! Они отомстят за нас! — злоба и ненависть разъедают меня изнутри, я срываюсь на крик, и Сноу щелкает пальцами. Вода. Ток. Я и не догадывалась, что умею так кричать, что человеческое существо может издавать такие звуки. — Вот как, мисс Эвердин? Вы считаете, что горстка повстанцев придет, чтобы освободить вас? Вы думаете, Тринадцатый дистрикт ваша единственная надежда, я правильно понял? Это так наивно и так в вашем духе. Вынужден огорчить вас: Тринадцатый никогда не делал ничего просто так, без своей выгоды. А какая ему выгода от вас? Вы выполнили свое предназначение — зажгли пожар революции, и они все равно избавились бы от вас рано или поздно. Смею вас уверить: вы им совершенно не нужны. Они никогда не придут за вами. «Не слушай его, не поддавайся!» — проносится в голове. И все же ему удается поколебать мою уверенность. — Зачем ты это делаешь, Сноу? Чего ты хочешь этим добиться? От того, что ты тут мучаешь нас, восстание не затушить. А Пит здесь вообще ни при чем, это я зачинщица, так накажи меня, меня! — О, мисс Эвердин, если бы все было так просто, — Кориолан Сноу смотрит на меня с презрением, — я бы уже давно раздавил вас. Но мне этого мало. Мне нужна месть. Я хочу сполна насладиться вашими страданиями, отомстить за выходки, которые грозят разрушить идеальный порядок. Более того, я хочу искоренить из вашей прелестной головки малейший намек на свободомыслие. Вы станете подчиняться Капитолию, вы станете одним целым с Капитолием. Я хочу приручить строптивую Сойку-пересмешницу, чтобы она никогда больше не вставала у меня на пути. И тогда революция лишится своей искры. Пусть они увидят, что их очаровательный символ заодно с Капитолием. Поэтому вы очень полезны для меня живая. — Никогда, — мой голос тих, но тверд, — никогда не буду с тобой заодно! Тебе придется меня убить, если ты хочешь избавиться от искры! А они все равно придут за тобой, я знаю, — и тут, забыв обо всем, я плюю ему под ноги. — Жгите, — командует Сноу. Я вижу, как ко мне подходит миротворец, в его руках огромная чаша, на которой горит алое пламя. В следующее мгновение моя рука оказывается в огне. Глаза вылезают из орбит, я едва не схожу с ума от боли. К счастью, пытка длится всего несколько секунд, иначе я бы точно обезумела, но рука успевает изрядно обгореть. Из груди вырываются сдавленные рыдания. Руку словно рвет на части, кроме этого ни о чем не могу думать. Поднимаю голову и вижу его мерзкую улыбку. — Ну что, мисс Эвердин, что предпочтете поджарить первым — другую руку или лицо? Или вам больше по душе наблюдать, как горит кто-то другой — например, ваш горячо любимый жених? Последние слова звучат как насмешка. Его глаза прожигают меня насквозь, словно он пытается угадать, сколько я еще выдержу. И снова меня бьют током, снова колотят миротворцы. Я почти теряю сознание от боли, кажется, во всем мире существует лишь это чувство и больше ничего. — Вы глубоко ошибаетесь, если думаете, что я не могу вас сломать, и я сделаю все, чтобы вы это поняли… Ладно, уводите! — Когда я, наконец, слышу эти слова, у меня едва не вырывается вздох облегчения. И вот теперь я здесь, с ужасом смотрю на обожженную руку и пытаюсь отвлечься от сильной боли. Рука вся красная и покрыта огромными волдырями. Ожог даже страшнее, чем тот, который я получила на первой своей арене. И здесь Хеймитч не пришлет мне лекарство. Хеймитч… При воспоминании о старом менторе внутри что-то сжимается. Если я все правильно поняла, и заговор действительно существовал, то Хеймитч, конечно же, входил в число заговорщиков. Значит, сейчас он в Тринадцатом —, а где еще в этой стране можно укрыться от Сноу? И Хеймитч наша единственная надежда на спасение, ментор ведь может убедить кого угодно в чем угодно. Например, какого-нибудь спонсора выложить кругленькую сумму, чтобы помочь нам на арене. На мгновение мне кажется, что арена по сравнению с капитолийскими казематами была раем. Там хотя бы никто не пытался сжечь заживо. Закрываю лицо рукой и перед глазами немедленно всплывают образы мамы и Прим. Все ли с ними в порядке? Уверена, что да, Гейл бы не дал их в обиду. Наверняка они уже знают о постигшей нас катастрофе и считают меня мертвой. Сколько же боли им это принесет! Ничего, Прим сильная, она справится, я знаю. И я буду сильной, ради нее. Пит тоже должен держаться, осталось лишь убедить его, что надо верить в спасение. Откуда у меня вообще такая уверенность, что нам помогут? Не знаю… Возможно, только она, эта безумная надежда не дает сойти с ума в этом аду. Нам говорили, что Тринадцатого дистрикта не существует, что он стерт с лица Земли, но ведь это очередная ложь Капитолия, и теперь я уверена в этом как никогда прежде. Одно знаю точно — нам нельзя сдаваться. Пусть Сноу увидит, что мы крепки как камень, и нас ему так просто не сломать. Тихий стон прерывает мои раздумья. Затем еще, чуть громче, он доносится откуда-то справа. Поползаю ближе. — Пит? Ты здесь, ты жив? Я слышу какой-то шорох, словно он тоже ползет к стене, и жду, напрягая слух. Однако ответа так и не следует. Со мной происходит что-то невообразимое. Я думаю, что он умер; бросаюсь на стену и колочу здоровой рукой по белоснежной плитке, оставляя на ней кровавые разводы, бьюсь головой, царапаю стену ногтями. — Пит! Пит! — кричу, пока не срываю окончательно голос, потом без сил оседаю на пол и продолжаю повторять, как заведенная: «Пит… Пит…». Слезы ручьями льются по щекам, я словно обезумела от отчаяния. Наконец, когда глаза опухают настолько, что я почти не могу их открыть, приказываю себе прекратить. «Развела тут сопли! Пит жив, он не мог умереть, он же сильный…». Потихоньку мне удается успокоиться. Размазываю слезы по лицу и сворачиваюсь клубочком на полу, держа обожженную руку на весу. На полу холодно, я сразу начинаю дрожать, но не встаю. Холод отрезвляет меня; это как нельзя кстати, потому что мне нужно обдумать наше с Питом незавидное положение. Где мы, я не знаю, но ясно одно: казематы кишат миротворцами, так что без посторонней помощи нам отсюда не выбраться. Что могут сделать двое безоружных, избитых подростков против целой кучи людей с автоматами? Да ничего. Уверена, даже с оружием отсюда так просто не выберешься. Для Сойки-пересмешницы Сноу приготовил самую совершенную клетку. Я уже почти заснула, как вдруг слышу голос Пита за стенкой. Внезапно начинаю злиться. — Ты меня напугал до смерти! Почему не отвечал, когда я звала тебя? — Прости, я, кажется, сознание потерял, — его голос очень слаб, и я его еле слышу. Прижимаю ухо к стене. — Тебя пытали, — это не вопрос, но Пит все равно отвечает: — Да, пытали. Всю душу вытрясли, вот только нечего было, не знаю я ничего ни о восстании, ни о заговоре. А ты? Он спрашивал у тебя о том же? Током бил? — Да. И просто били, и током, и руку…в огонь… — я осекаюсь, к горлу подступает тошнота, когда я опускаю взгляд на обожженную конечность. — Что? Он что, пытался сжечь тебя? — Нет, только приказал сунуть мою руку в огонь. Я угрожала ему, что восставшие возьмут Капитолий и отомстят за нас, вот он и разозлился. — Ты в своем уме? — Пит повышает голос, теперь я слышу его куда отчетливей. — Он же мог тебя убить! Трудно было держать язык за зубами?! — Не убил бы. Мы нужны ему живыми. Он сделает все, чтобы уничтожить нас морально, но убивать не станет, ведь теперь для нас смерть — лишь избавление. — Что же нам делать, Китнисс? — его голос полон отчаяния. Я молчу. Что мне ему ответить? Как поддержать? Нельзя, чтобы он потерял надежду. Вместе с тем я понимаю, что невозможно рассказать ему о своих догадках относительно Тринадцатого: уверена, камеры кишат жучками и прослушивающими устройствами. Так что Питу придется догадываться обо всем самому. Звук открывающейся в отсек двери заставляет меня в ужасе съежиться на полу камеры: неужели снова пытки? Однако нам всего лишь принесли еду; я вижу, как в небольшое отверстие между полом и дверью проскальзывает поднос. Не сразу понимаю, что ничего не ела с последних часов на арене; желудок тут же сводит от голода, и я подползаю к подносу. Да уж, это совсем не похоже на те изысканные яства, которыми мы наслаждались в Тренировочном центре. На тарелке лежит серый комок, похожий на слипшуюся кашу. Рядом черствый ломоть хлеба. Вот и вся еда, но я так голодна, что мгновенно проглатываю безвкусную кашу, заедая хлебом. С трудом мне удается подняться и доковылять до раковины, чтобы выпить воды и умыться. — Китнисс, поела? — спрашивает Пит. — Угу. Даже у Сальной Сэй еда была вкуснее! Я не наелась. Сейчас бы свежего хлеба из твоей пекарни. Или твоих булочек с сыром… — при воспоминании о них в животе снова протяжно урчит. Пит усмехается: — Вот выберемся отсюда, напеку тебе целую гору этих булочек! Я улыбаюсь. Это хорошо, значит он верит в спасение. Самой бы веру не растерять. Снова сажусь на пол и приваливаюсь к стене. Какое-то время мы молчим. Я прокручиваю в голове события последних дней, пытаюсь уловить что-то важное, но ничего не выходит. Слишком много тягот на нас свалилось, а ведь, если подумать, мы совсем еще дети! Как тут не лишиться рассудка? — Пит, не спишь? — он что-то мычит, значит нет, и я продолжаю: — Послушай, что я тебе скажу. Что бы Сноу ни говорил и ни делал, как бы ни угрожал тебе, не поддавайся ему. Не делай, что он говорит, не позволяй ему изменить себя. Помни, ты сильнее его, он не сможет тебя сломать. — А если он убьет тебя? Как мне с этим жить? — Не убьет. За меня не переживай. Моей ненависти к нему хватит на десятерых, ко мне ему не подступиться. Да даже если он будет жечь меня заживо, у меня хватит сил умереть с гордо поднятой головой. И ты не давайся. Он тяжело, порывисто дышит. Неестественно. В оглушительной тишине его вздохи слышны особенно громко. — Пит, ты в порядке? — обеспокоенно спрашиваю я. Слишком уж странное у него дыхание. — Да… — громкий стон вырывается из его груди, и у меня падает сердце. Что-то серьезное. Пытаюсь заставить его сказать правду, и вскоре он сдается. — Ребро… Сломали… Дышать не могу… Стискиваю руку в кулак и размаху бью по стене. Пит страдает, а я ничем не могу ему помочь. — Тебе нужно отдохнуть. Можешь дойти до койки? — Нет, не могу двинуться, придется спать прямо здесь. — Ладно, тогда я тоже буду спать на полу. — Глупая, ты простудишься, ложись в кровать. — Нет! — упрямо заявляю я. — Раз тебе холодно и жестко, то пусть и мне будет. Ложусь на пол и прижимаюсь щекой к холодной стене. В отсеке стоит мертвая тишина, и мне кажется, что я слышу неровное дыхание Пита. Как бы я хотела, чтобы этой стены здесь не было! Я бы прижала его к себе, согревала, утешала… — Китнисс, — он говорит тихо, но я отчетливо его слышу, — знаю, это ужасно звучит, но я рад, что сижу здесь не один. Не представляю, что бы я делал, если бы остался здесь в полном одиночестве, без тебя. Звучит действительно ужасно, но на душе почему-то становится тепло. Пусть мы в аду, пусть в любую минуту рискуем погибнуть, но пока вместе, мы сильнее Сноу. Пит говорит что-то еще, но я не слышу; сон уносит меня далеко-далеко, и вот я уже бреду по Луговине, залитой светом заходящего солнца.

***

Давно мне не удавалось так хорошо выспаться! За всю ночь — ни одного кошмара. Мягко и тепло, ничего не болит, и на миг мне кажется, что я дома, в Двенадцатом, сплю в своей старой постели и луч солнца светит в глаза сквозь щель в занавесках. Сейчас в кровать залезет Прим, и мы еще поваляемся немного, обнявшись. Резко распахиваю глаза. Я не дома, я в Капитолии. Сноу пытал меня, и будет пытать снова, пока не замучает до смерти. Оглядываюсь по сторонам. Странно, я не в камере? Это помещение больше похоже на больничную палату; я лежу на высокой железной кровати с приподнятым изголовьем, вокруг меня пищат медицинские приборы. Из капельницы в вену поступает какая-то жидкость, и приятное тепло разливается по телу. Морфлинг. Осматриваю себя, и замираю от изумления: ожог исчез. Кожа на руке еще красная, но волдырей нет и жгучая боль прошла. Другой рукой осторожно касаюсь алой кожи — совсем не болит. Кроме того, синяки и кровоподтеки на теле почти прошли, шрамов стало намного меньше. Выходит, подлечили, очень любезно с их стороны, только вот зачем? Ответ приходит внезапно: чтобы мучить, но не давать мне умереть. Сноу говорил, что я нужна ему живой. Значит, он будет пытать меня вновь и вновь, а потом отправлять в больничку, чтобы новейшие капитолийские лекарства вытаскивали меня с того света. Надеюсь, Пит тоже здесь; я очень беспокоюсь о его сломанном ребре. Увидеть бы его, хоть на минутку… Проходит довольно много времени, прежде чем в палату заходит женщина в белом костюме — судя по всему, врач. Она вкалывает мне что-то в вену, и я засыпаю. Потом просыпаюсь снова. И опять мне вкалывают снотворное. Так продолжается несколько раз. С каждым разом краснота уходит с руки, синяки и раны исчезают, не оставляя после себя следов. Не представляю, сколько прошло времени, наверно, несколько дней. Наконец, в палату входят два миротворца, надевают на меня наручники и грубо подталкивают к выходу. Я сожалею, что тело, такое чистое теперь, опять будет в крови после пыток, но оказываюсь не в пыточной камере, а в странной светлой комнате, похожей на студию стилиста. Горло судорожно сжимается. Стилист. Цинна. Всего несколько дней прошло с тех пор, как его на моих глазах избили миротворцы. Наверно, он уже мертв. Еще одна смерть, и все по моей вине… Миротворцы усаживают меня в глубокое круглое кресло и уходят. Тут же появляется капитолийка в лиловом парике с золотистыми узорами на правой стороне лица — наверно, она и есть стилист, только вот зачем мне услуги стилиста, если меня поведут на очередную экзекуцию? Сноу поглумиться решил? Женщина смотрит с неприязнью; впрочем, это не мешает ей крутиться вокруг меня с кисточками, баночками, палитрами теней и красок. Где-то через час она заканчивает с макияжем, приносит одежду — длинное, до пола, белое платье причудливого покроя. Жаль, что оно скоро будет пропитано кровью. Женщина выходит, и я бросаю взгляд на свое отражение в высоком, до потолка, зеркале. Что же, теперь и не скажешь, что меня до этого избили до полусмерти, а потом еще и током слегка поджарили. Не осталось совершенно никаких следов, даже худоба не бросается в глаза. Изящное платье, волосы аккуратно уложены, макияж без единого изъяна. Сразу видно, стилист — мастер своего дела. Единственное, что меня смущает — белая, как у мертвеца, кожа, прямо под цвет платья. Ну кому нужен этот маскарад? Зачем тратить время, наряжать меня, и все равно пытать? Меня выводят из каморки стилиста и ведут наверх. Странно, почему не вниз, не в пыточную? Я оказываюсь в просторном зале, украшенном золотом, лепниной и цветами. Огромные окна заливают помещение светом, между ними стоит мраморный камин, на нем — огромная ваза, полная ярких цветов. В центре — два кресла, посередине — изящный стеклянный столик. Подводят к одному из кресел, снимают наручники. Когда миротворцы встают по обе стороны от золоченой двери, она распахивается, и в зал в с сияющей улыбкой входит Цезарь Фликермен, однако глаза его горят ненавистью и презрением. Теперь я все понимаю. Интервью. Они хотят взять у меня интервью. Цезарь хватает меня за плечо и шепчет в ухо: «Будешь отвечать на вопросы как миленькая, а не то твой женишок умрет», затем одаривает меня белозубой улыбкой и усаживает в кресло. Тут в зал входят операторы с камерами и устанавливают их напротив кресел. Цезарь хлопает в ладоши, и они начинают съемку. — Здравствуй, Китнисс, дорогая! — с наигранной радостью восклицает он, но в глазах застыл холод. — Неожиданная встреча, правда? Скажи, ты рада меня видеть? Молчу. Еще немного и я вцеплюсь ему в лицо, мне нечего терять, все равно изобьют, даже если я буду пай-девочкой. — Китнисс немного не в себе после всех потрясений, что свалились на ее голову. Правда, Китнисс? — он смотрит на меня с такой нескрываемой ненавистью, что мне становится страшно —, а вдруг и правда убьют Пита? Поэтому я киваю. На глаза почему-то наворачиваются слезы, и я поднимаю голову к потолку. — Отлично, дорогая. Я хотел поговорить с тобой о твоей последней ночи на Арене. Что ты чувствовала тогда, о чем думала? В памяти сразу всплывают жуткие образы, которые мне хотелось бы забыть. — Я всего лишь хотела спасти Пита, — шепчу я, и чувствую, как меня трясет. Единственное, что я должна была сделать для него, у меня выполнить не получилось. — Спасти жизнь любимого ценой своей собственной. Как это благородно! Ему ли рассуждать о благородстве? — Но расскажи поподробнее, ты так немногословна, — с его губ срывается нервный смешок. — Мне нечего больше сказать. Можете снова пересмотреть запись. И, если вы до сих пор не заметили, я вообще немногословный человек, — в моем голосе звучит вызов. — Хорошо, хорошо, я понял. Теперь хочу спросить о другом. О чем ты думала, когда выстрелила в силовое поле и уничтожила арену, это чудо инженерной мысли Капитолия? Нет. Только не этот вопрос. Я не могу ответить. Цезарю так и не удается добиться от меня ответа, и он снова сетует на мое психическое здоровье. — И последний вопрос, Китнисс, и мы снова отправим тебя лечиться, — в его взгляде сквозит издевка, и я понимаю, что сразу после интервью меня вновь ждут пытки. — Ты знаешь, сейчас в дистриктах неспокойно… Кое-где даже начались волнения… Что ты хотела бы сказать жителям дистриктов, чтобы их успокоить и образумить? Я едва слышно фыркаю. Какие же это волнения, когда в Панеме полным ходом идет восстание? Сноу показывал мне кадры. Передо мной снова всплывают ненавистные змеиные глаза, и его слова: «Вы им не нужны. Они никогда не придут за вами. Я хочу, чтобы вы были заодно с Капитолием». — Я хочу сказать жителям дистриктов… — осекаюсь. Вполне вероятно, что после этих моих слов Пита не станет, его убьют, и все по моей милости. И все же я должна. — Я хочу сказать вам: помните, кто ваш настоящий враг! Боритесь! — вижу, как ко мне подбегают миротворцы, и в последнюю секунду успеваю прокричать: — Отомстите за нас! Что-то тяжелое опускается на мою голову, и я падаю в бездну.