Несломленные

— Китнисс, ты сумасшедшая! О чем ты только думала? — бросаю я, устало привалившись к стене. Она недавно очнулась после того, как ее, без сознания, притащили в камеру. Мне не хочется отчитывать ее, но физическая боль и переживания окончательно расшатали мои нервы, и я не могу сдержаться. — Неужели не могла промолчать? Зачем ты его дразнишь? — А что мне нужно было делать? — огрызается она. — «Дорогие повстанцы, бросайте ружья и сдавайтесь на милость Капитолия!»? Я не буду плясать под его дудку, Пит. Сам-то что сказал? Неужели то, что они хотели от тебя услышать? Я молчу. Меня, как и Китнисс, сначала немного подлечили, потом нарядили как куклу и посадили перед Цезарем. Я видел, как девушку выносили из зала для интервью, ее голова была разбита, на белоснежное платье стекала алая яркая кровь. Эта картина лишила меня остатков самообладания и выдержки. Я не мог допустить, чтобы ее пытали снова, поэтому постарался быть на интервью как можно более спокойным, вежливым, гибким. И… Я произнес то, что они ждали. Потребовал от повстанцев прекратить сопротивление. — Так я и думала! Забыл, что я сказала тебе? Не поддавайся им! А ты что?! Взял и все испортил! Если они покажут твою речь в эфире, в дистриктах подумают, что ты заодно со Сноу! — Я сделал это только ради твоего блага, чтобы защитить тебя. Я не хочу, чтобы он снова причинил тебе боль… — Не нужна мне твоя защита! — она срывается на крик. – Пит, как ты не понимаешь, он все равно будет делать мне больно, что бы ты ни говорил и что бы ни делал. Ему всегда будет мало, мало нашей боли. Так что, пока мы еще дышим, мы должны бороться, мы должны показать им, что все еще не сдались … — Не думаю, что они выпустили твое интервью в эфир, — произношу устало. — Вполне возможно, они ожидали от тебя выходок вроде этой, поэтому поставили его на запись.  — Вот черт… Значит, никто его не увидит?! Внезапно все эти мысли о спасении, которые она вбила себе в голову, начинают приводить меня в бешенство. Мы обречены, ну почему, почему она не понимает?! — Китнисс, никто не придет за нами, — стараюсь говорить как можно спокойнее, чтобы убедить ее. — Они нас бросили, мы им не нужны. — Ты говоришь прямо как Сноу, — мрачно отзывается она. — Просто ты сдался, вот и все. Обидно слышать такие слова именно от нее. Я пытаюсь переубедить любимую, но она не отвечает, и в конце концов я оставляю попытки. Вот мы и разругались. Тишина начинает сводить с ума, я неловко поднимаюсь и начинаю ковылять из угла в угол. Я сильно хромаю; единственную здоровую ногу отбили миротворцы, когда меня после интервью снова потащили в подвал. Правда, сегодня били не так сильно, как в прошлый раз, но белый костюм все равно в крови. От ходьбы нога начинает болеть, и я ложусь на жесткую койку, обхватив колени руками. Нужно попытаться заснуть, но сна нет. Мысли терзают меня, не отпуская ни на мгновение. Меня больно ранили слова Китнисс. Неужели и в самом деле я сдался? Даже она, слабая девушка, и то держится, и даже способна дерзить. А я, почему я не борюсь? … Тоже мне спаситель нашелся. Только вот что я могу сделать, если заперт в клетке с маленьким окошком в двери?! Только слушать ее крики боли и смотреть на кровь, вновь и вновь марающую одежду. — Пит, — негромко зовет она, — прости меня. Я не должна была тебе грубить. Просто я так его ненавижу, что мне противна любая мысль о подчинении… — Ничего. Я все понимаю… Сам виноват. Некоторое время мы молчим, потом я негромко произношу: — Китнисс, споешь мне что-нибудь? Хочу услышать твой голос. Она немного медлит, затем все же начинает еле слышно петь. Голос у нее хриплый и надорванный, он совсем не похож на хрустальный голосок пятилетней девочки из моих снов: Ножки устали. Труден был путь. Ты у реки приляг отдохнуть. Солнышко село, звезды горят, Завтра настанет утро опять… Китнисс замолкает; наверно, заснула от усталости. Сворачиваюсь на койке клубочком и буравлю белую стену взглядом. Заснуть никак не удается, наверное, из-за света — его никогда не выключают, и он все время слепит глаза — резкий, белый, холодный. Может, для того, чтобы мы страдали еще и от бессоницы? Сейчас я этому даже рад — не хочу, чтобы снова мучили кошмары.

***

Прежде чем миротворцы выводят меня из камеры, проходит много часов. Отдохнуть я так и не смог и теперь об этом жалею — мне очень нужны силы, чтобы выдержать новую порцию издевательств. Меня ведут в подвал, но мы почему-то проходим мимо того кресла, на котором нас всегда пытали. Миротворцы приводят меня в просторное белое помещение с множеством разных приборов, похожих на медицинские. Сажусь в кожаное кресло, и крепкие ремни надежно закрепляют запястья на подлокотниках. Значит, меня ждут какие-то специфические пытки? .. Не успеваю об этом задуматься, в комнату входит высокий мужчина в белом одеянии, держа в руке шприц. Холодные глаза долго изучают меня, затем он медленно произносит: — Здравствуй, Пит. Меня зовут доктор Максимиан, и я здесь, чтобы излечить тебя от тяжелой болезни. Какой болезни, о чем он?! — Мы все знаем, что ты очень любишь свою невесту Китнисс, но сейчас я хочу, чтоб ты узнал правду о ней. Возможно, эта правда изменит твое отношение к этой девушке… Сюда ее! — кричит он, и мое сердце едва не выскакивает из груди. Неужели я ее увижу? Эта девушка совсем не похожа на высокую и сильную победительницу Игр, какой ее все знали. Не похожа она и на девушку в белом платье с фарфоровой кожей на интервью у Цезаря. Она страшно похудела, рубашка изодрана, и сквозь дыры видны ребра, обтянутые кожей. Длинные темные волосы превратились в колтуны, лицо все в кровоподтеках и ссадинах, она едва держится на ногах. Боже, Китнисс, что они с тобой сотворили?! Моей прекрасной Китнисс больше нет, она уничтожена, и это — дело рук Сноу. Она поднимает голову, и я понимаю, что ее физические увечья — не самое страшное. Хуже всего — глаза. Огромные на похудевшем лице, налитые кровью, с расширенными зрачками, они горят ненавистью. И с этой жуткой, нечеловеческой эмоцией она смотрит на меня. Я слышу ее голос. — Ненавижу! Ненавижу! Пит Мелларк, я тебя ненавижу! — если бы не наручники, она давно бы набросилась на меня. — Ненавижу! Не знаю, сколько это длится. Она повторяет, как заведенная: «ненавижу, ненавижу», и меня охватывает ужас. Что они с ней сделали, как она могла так измениться всего лишь за день?! Доктор Максимиан все это время наблюдает за нами. Он подходит ко мне, вводит в вену иглу шприца, и в тот же миг колкая резкая боль пронзает меня. Я уже чувствовал ее раньше, когда-то давно… Да это же яд ос-убийц! Вижу, как доктор снова набирает яд в шприц, и снова впрыскивает его мне в вену. Огонь внутри разгорается сильнее. Сознание тут же начинает плыть, чувствую, как яд разливается по моему телу, обжигая болью, и тут я снова слышу голос Китнисс. — Как ты мог воображать, что я когда-нибудь тебя полюблю? Ты противен мне, Пит Мелларк. Твоя показная любовь мне противна. Твои прикосновения, твои улыбки, и ты сам. Ты вызываешь отвращение одним своим видом… Я всегда хотела, чтобы Гейл был моим женихом. Я сижу, вцепившись в подлокотники кресла. Ее слова врезаются в мозг, терзают меня, причиняют неимоверные страдания. Без сомнения, словесная — худшая из пыток, которую мог придумать Сноу. Яд полностью овладевает моим сознанием, галлюцинации усиливаются, Китнисс троится у меня в глазах, потом мне кажется, что я вижу следы разложения на ее теле. Вместо глаз — черные ямы, из них начинают выползать черви. Меня бы вырвало, если бы в желудке не было совсем пусто. А она все повторяет и повторяет, как заведенная: «Ненавижу… Ты омерзителен… Я люблю Гейла…». — Н-е-е-т! — кричу я, и пытаюсь вырваться, но кожаные путы надежно держат меня в кресле. — Это не ты! Не ты! Она оседает на пол и безучастно смотрит на меня, продолжая повторять слова, полные ненависти. Эти глаза… Эти глаза не принадлежат Китнисс. Они пустые, остекленевшие, в них нет никаких мыслей, лишь прострация, абсолютная пустота. Я уже видел такие глаза прежде… На своих первых Играх, когда за нами гнались переродки. Доктор Максимиан жестом приказывает вывести ее, и комната погружается в тишину. — Ты все еще не веришь, Пит? Думаешь, мы тебя обманываем? Я покажу тебе кое-что еще, — тут комната погружается во мрак, и на противоположной стене появляются какие-то кадры. Перед глазами у меня все плывет, и мне с трудом удается сфокусировать зрение. Первый кадр — Китнисс целуется с Гейлом. Снят давно, еще зимой, потому что на заднем плане виден снег. Это меня почти не ранит — разве не знал, что она к нему неравнодушна? Картинка меняется, и я вижу их двоих в спальне, почти без одежды. Когда только успели? И кто снимал? Доктор Максимиан подходит, снова делает укол, и душевная боль многократно усиливается физической. Понимаю, что больше не могу это терпеть и начинаю терять сознание. Меня приводят в чувство, слегка ударив током. Максимиан хочет сделать еще укол, но затем убирает шприц и кричит кому-то: — На первый раз хватит! А то не выдержит. Он возвращается, когда мне становится немного легче — видимо, действие яда слабеет. На этот раз у него в руках сразу несколько шприцов. Он вкалывает их все сразу, и мне кажется, что я начинаю сходить с ума от боли. От криков садится голос, пытаясь вырваться, раздираю в клочья обивку подлокотников, но все без толку — я накрепко прикован кожаными путами. У доктора Максимиана появляются четыре головы, и все они улыбаются мне звериными оскалами, обнажая острые, как бритвы, зубы. Комната сжимается до крошечных размеров, потом вновь расширяется. Экран загорается снова, только на этот раз на нем не Китнисс, а мой родной дистрикт, он снят сверху, как будто с планолета. Кадры быстро сменяются; в серых домах на экране нет ничего примечательного, я столько раз видел их за свою жизнь, но тут они начинают взрываться и полыхать. Пропитанные угольной пылью постройки мгновенно взлетают на воздух, мне кажется, я даже различаю бегущих людей и слышу их вопли. Это мой дистрикт горит?! Как такое возможно? Ору, чтобы выключили это, чтобы прекратили, и Максимиан подходит ко мне вплотную. — Твой дистрикт уничтожен, Пит. Все жители погибли в огне, — его голос звучит тихо и вкрадчиво, — и знаешь, кто в этом виноват? Китнисс. Они погибли из-за нее. Она чудовище, Пит, она уничтожила твой дом. Она убила всю твою семью. — Н-е-е-т! — наверно, мои крики слышны далеко за пределами комнаты. — Она не могла! Это продолжается бесконечно. Меня травят ядом, заставляют корчиться от боли, сознание мое балансирует между сном и явью, я уже не понимаю, где реальный мир, а где царство галлюцинаций. И за всем этим — снова Китнисс, которая орет, что ненавидит меня, снова кадры, где они спят с Гейлом, снова горящий Двенадцатый дистрикт. Из комнаты меня не выпускают, я почти все время пристегнут к креслу, кроме моментов, когда мне нужно в туалет или поесть. И я почти не сплю. Даже когда я один, жуткие кадры горят на стене, причиняя мне боль хуже, чем от яда, поэтому на стену я стараюсь не смотреть, но это трудно, когда она прямо напротив тебя. Я пытаюсь сопротивляться. Пытаюсь не думать о том, что не нужен и противен любимой девушке, что у нее была близость с Гейлом, наконец, что из-за нее нашего дистрикта больше нет. Пусть она выбирает соперника, я все стерплю, но наш дом? Разве она хотела бы, чтобы ее родина, любимый дом сгорел дотла? Конечно, нет. Я не знал человека, который бы любил свой дистрикт больше, чем она. И все же мои палачи отчаянно пытаются заставить меня сомневаться в ней, считать, что она — чудовище. Но зачем? Проходит, наверное, много дней, прежде чем я покидаю жуткую комнату, перед этим меня хорошенько накачивают ядом, так что я еле переставляю ноги. На этот раз меня ведут в пыточную. Я снова вижу Китнисс, только она уже не кричит ругательства в мой адрес. Она приковала к столбу в центре комнаты и выглядит в целом так же, как и до этого, только синяков прибавилось. Голова ее опущена, длинные темные волосы закрывают лицо. С пальцев капает кровь, на полу две небольшие лужицы. Миротворцы ставят меня прямо перед ней, снимают наручники и отходят. Между нами метра два, не больше. Я не связан, она напротив меня, безоружная. Я могу сделать с ней что угодно. Могу отомстить за Гейла, за ложь, предательство. За наш дистрикт. Но почему-то медлю. В глазах снова начинает троиться. И тут откуда-то сверху я слышу голос Сноу: — Что же вы медлите, Мелларк? Посмотрите на нее — она издевалась над вами, заставила вас страдать. Знали ли вы, что это она предложила использовать яд ос-убийц, чтобы заставить вас страдать еще сильнее? Она убила вашу семью — посмотрите, ее руки в крови. По ее вине уничтожен ваш родной дистрикт. Она чудовище, Мелларк. Теперь вы должны уничтожить ее. Из моей груди вырывается короткий рык, я с такой силой сжимаю руки в кулаки, что ногти впиваются в ладони. Он прав. Она чудовище. Ее нужно убить. Она поднимает голову, я смотрю ей в глаза. Никакой ненависти, никакого безумия в них нет. Любимые серые глаза, которые я столько раз рисовал и видел во снах, сейчас в них остались только боль и ужас. Она боится меня, я вижу. По ее щекам текут слезы. Как она может так быстро меняться? Значит, они меня обманули? Эта девушка не может меня ненавидеть, эта девушка — настоящая Китнисс, которая спасла меня от смерти на наших первых играх, которая пыталась защитить меня на Бойне, которая дарила надежду и покой. И ее, любимую Китнисс, я хочу убить? … Внезапно в памяти всплывают те слова, сказанные после первой пытки: «Не поддавайся ему. Не делай, что он говорит, не позволяй ему изменить себя.» Со стоном я валюсь на колени и хватаюсь за голову. Из груди вырываются сдавленные рыдания. Боже, я только что хотел наброситься на нее, убить ее! А если бы я не остановился? Если бы совершил непоправимое? … — Я не могу, — глухо бормочу, — не могу! Это не ты, не ты, не ты! Миротворцы хватают меня под руки и выволакивают прочь из экзекуторской. Но она остается там, прикованная к столбу, и, не отрываясь, смотрит на меня. Рот раскрыт в беззвучном крике, в глазах стоит ужас. Иногда испортить абсолютно все можно одним простым действием, одним словом, одним криком. Я мечтал, чтобы она любила меня; теперь она считает меня чудовищем. Да я, наверное, и есть самое настоящее чудовище.