Несломленные

Всю ночь из камеры Пита доносятся режущие слух крики, и я не могу спать, сижу на холодном полу, прижавшись щекой к стене, и слушаю его глухой вой. Боюсь сказать хоть слово — вдруг он опять выйдет из себя, и, чего доброго, покалечится? Не представляю, что ему пришлось пережить, раз его довели до такого состояния... по сравнению с этим мои пытки — ничто. Прошло так много времени с того момента, как его увели, что я начала сильно беспокоиться. За это время меня пытали дважды — все старались выбить из меня информацию о заговоре, показывали запись с Игр, но замысел моих палачей с треском провалился — я ведь ничего не знаю, мне нечего им сказать. Заговорщики решили не посвящать нас в свои планы, получается, мы были просто пешками в чужой игре, только вот в чьей? Что ж, теперь это им только на руку, потому что пленники не смогут выдать их секреты. Единственное, что произошло за эти дни — я увидела еще одну жертву Сноу, и узнала ее. Растрепанные каштановые волосы, глаза, полные ужаса — Энни, победитель из Четвертого дистрикта тоже была здесь, только зачем? Неужели и она, несчастная сумасшедшая девушка, причастна к заговору? Увели ее быстро, и больше я Энни не видела. Вероятно, ее держат в другом отсеке. Хуже пыток было сидеть в одиночестве в камере, без Пита, без его голоса, и медленно сходить с ума от тишины, тревожных мыслей и безделья. Спать я тоже почти не могла — едва я засыпала, как вскакивала в ужасе от постоянных кошмаров. Потом меня снова повели в серый бетонный подвал, но приковали не к креслу, а к столбу. Тогда я увидела Пита впервые с тех самых пор, как нас забрали в Капитолий. Мучительным было ощущать его близость, видеть растрепанные пепельные волосы и не иметь возможности прикоснуться… Выглядел он не так плохо, как я себе представляла, значит его пока не били. Впрочем, потом выяснилось, что с ним делали кое-что похуже. Как он на меня смотрел… Теплый свет его глаз скрыли черные тоннели расширенных зрачков, лицо исказила неестественная гримаса. Я ждала, что он растерзает меня. И Сноу наверняка ждал, иначе зачем он так над ним измывался? Зачем наврал ему про меня? Президент говорил что-то про ос-убийц, про наш дистрикт. Неужели Питу вводили яд этих проклятых ос? До сих пор содрогаюсь при воспоминаниях об их укусах и последующих галлюцинациях. Но как Пит мог поверить Сноу? Я видела, как сжались его кулаки, как побелели костяшки пальцев. Еще мгновение, и он бы ударил мне кулаком в лицо, выбил бы зубы, выцарапал глаза… Впрочем, лучше умереть от его руки, чем быть замученной этим жалким тираном. Но он остановился, каким-то чудом ему удалось сдержаться, он не тронул меня. Почему? Неужели его любовь настолько сильна, что не дает причинить мне зло даже под действием яда и лжи? Когда Пита вывели из пыточной, Сноу откуда-то сверху сказал мне: — В очередной раз ваш жених продемонстрировал мне, как сильно он вас любит – то, что у вас так и не получилось доказать. За это его можно уважать. А вы, мисс Эвердин, и волоска с его головы не стоите. Последняя фраза до сих пор набатом стучит в мозгу и не отпускает. Бьюсь головой об стену. Больно, больно, больно. Тело ломит от бесчисленных побоев, душа ноет от унижений и издевательств. Но сильнее всего меня терзает тот факт, что Питу приходится такое терпеть из-за меня. «Вы глубоко ошибаетесь, если думаете, что я не могу вас сломать, и я сделаю все, чтобы вы это поняли». Нет, меня очень легко сломать. Стоит ему убить Пита, и меня не станет, я до последнего своего дня буду винить себя в его смерти. Возможно, я буду жить, дышать, пить и есть, вот только это будет просто оболочка, а внутри — ничего, пустота. Без Пита я никто и ничто. И Сноу это знает. Парень наконец успокаивается, и отсек погружается в глубокую тишину; я слышу лишь его частое, прерывистое дыхание. — Китнисс, — шепчет он, но голос его хорошо слышен. — Прошу, прости меня… Я не понимал, что делаю. Я же чуть не убил тебя! — Тссс! — шепчу в ответ. — Молчи. Я все знаю. Ты ни в чем не виноват. Глупости, ничего я не знаю. Пит упертый, ничего сам не скажет, но как добиться от него правды? — Давай рассказывай. Они ядом тебя травили?! — Не желаю это вспоминать. — Пит, не упрямься. Ты мне не доверяешь? — Не хочу делать тебе больно. Это только моя ноша. Скрещиваю руки на груди и недовольно поджимаю губы. Вот ведь упрямый! Пит лучше всех управляется со словами, может превратить обыкновенные фразы в ярчайшие картины, может заставить людей плакать, смеяться, верить ему, но как только доходит до него самого — молчит, как партизан, ни слова не вытащишь. — Я не отстану, — произношу сердито. В некоторых случаях я могу быть еще более упрямой, чем он. — Ладно, ладно… — тяжелый вздох вырывается из его груди. — Они вводили мне яд, и показывали разные фотографии… — он осекается. — На них была ты… С Гейлом… Что вы там только ни вытворяли… — Гнусная ложь! — восклицаю я. — Как ты мог поверить в такое?! Они же это просто смонтировали. — Прости… Еще они приводили ко мне тебя… Только это вроде была не ты… — Меня к тебе не приводили. Из камеры меня выводили только в подвал. — Я уже потом догадался… По глазам. В остальном это существо было просто копией тебя. И она кричала, что ненавидит меня, обзывала последними словами. Только ее голос был неживой какой-то, словно записанный… И фразы повторялись бесконечно одни и те же, будто она больше не могла ничего сказать. — Это была не я. Никогда бы не сказала, что ненавижу тебя. А ты им так легко поверил! У тебя было безумие в глазах, я готовилась к смерти… Но ты остановился, почему? — Просто я посмотрел в твои глаза и вспомнил тебя настоящую. А еще те слова — «не поддавайся». Вот и не поддался. Ты очень злишься? — Вообще не злюсь. Если бы ты мне зубы выбил, тогда да, злилась бы, — я усмехаюсь. — Значит, считаешь чудовищем. — Ну какое же из тебя чудовище? — из моей груди вырывается усталый вздох. — Оно сейчас сидит в Президентском дворце и попивает чаек. Из всей этой истории мне лишь одно непонятно — зачем Сноу пытался натравить Пита на меня? Вряд ли президент хотел, чтобы я была убита руками напарника. Чтобы запугать? Заставить сделать что-то? Зачем? Ответ приходит внезапно. Можно ломать голову сколько угодно, но истинная причина лишь одна. И я прекрасно ее знаю. «Вы глубоко ошибаетесь, если думаете, что я не могу вас сломать, и я сделаю все, чтобы вы это поняли». В следующие несколько дней нас оставляют в покое. Миротворцы в отсек не заходят, однако я все равно время от времени напрягаю слух, боясь услышать топот их сапог. Я знаю, что это только затишье перед бурей, что президент готовит нам нечто ужасное, и стараюсь любыми способами отвлечься от этого. Пит понемногу приходит в себя, но все равно каждую ночь я просыпаюсь от его криков, и мне приходится подолгу его успокаивать. Заснуть он может только под мои песни, и я стараюсь вспомнить все, какие только знаю. Заняться в камере абсолютно нечем, и, чтобы не сойти с ума от безделья, целыми днями мы болтаем о всякой ерунде, даже умудряемся шутить и смеяться. Я все лучше узнаю своего мальчика с хлебом, и все сильнее привязываюсь к нему. Не представляю, что бы я делала здесь без него! — А ведь если подумать, только сейчас мы с тобой можем нормально поговорить. Здесь ведь нет нужды играть на камеру, и нас ничего не отвлекает. Раньше-то некогда было — то Игры, то Бойня, — слышу в голосе Пита смешок. — Что ты знаешь обо мне, Китнисс? — Твой любимый цвет — оранжевый, теплый, как на закате. — Об этом я тебе сам рассказывал, — смеется он. — Неужели это все? Ложусь на пол и закрываю глаза. Действительно, что еще я знаю о нем? — Ты прекрасно рисуешь, — начинаю неуверенно, — твои картины слишком живые, и это мне не всегда нравится, особенно когда ты рисуешь Игры. Твой хлеб самый вкусный на свете. У тебя большое и доброе сердце, и ты всегда готов прийти на помощь. Ты очень сильный. И любишь горячий шоколад. «Еще ты любишь меня» — добавляю еле слышно. Пит рассказывает о своей семье, и я с удивлением узнаю, что он не так плохо относился к матери, как мне казалось. — Нет, на самом деле я всегда любил ее в глубине души, несмотря на побои. Такой уж у нее характер, да и воспитать троих сыновей и содержать пекарню — нелегкий труд. Я видел ее снимок в юности — она была красивой девушкой, просто такая жизнь… иссушила ее, что ли. — А братья? Их ты тоже любишь? Ведь ваши отношения не были теплыми. — Люблю, хотя они, уверен, любили меня меньше. Они вообще мало обращали на меня внимания, а мне всегда хотелось быть с ними наравне. Иногда, правда, им попадало вместо меня. Однажды я притащил домой кошку, она была такая облезлая и так жалко ее было, а через неделю у нее родились котята. Мать нам запрещала держать дома животных — боялась, что сожрут выпечку, но я умудрился целый месяц прятать их на чердаке… Мать потом нашла их и выкинула обратно на улицу, но досталось почему-то моему брату Маркусу, а я так и не признался, что виноват не он. До сих пор перед ним стыдно, нужно было извиниться, тем более, я его, наверно, больше не увижу. А кошку с котятами я потом все лето подкармливал остатками от своего обеда, да только она пропала потом, убили, наверно. И зачем только я это делал? — Просто ты добрый, Пит, и был таким всегда. Потом он начинает расспрашивать обо мне. Поначалу я отвечаю с неохотой, мне трудно подобрать слова, но вскоре они уже льются потоком. Кажется, никто никогда не проявлял такого искреннего интереса к моей персоне, и это даже приятно. — Чем бы ты занималась, если бы не было Игр? Если бы мы были вольны делать что захотим? — Охотилась бы, наверное. Не представляю себе другой жизни. А ты? — Всегда мечтал посмотреть нашу страну, другие дистрикты. Не мельком, как во время Тура, а по-настоящему — с людьми пообщаться, на красоты полюбоваться. Потом бы вернулся домой и открыл свою пекарню. И я не представляю иной жизни, — по интонации догадываюсь, что он улыбается, и на моем лице тоже расцветает улыбка. Рассказываю ему об отце. Почему-то мне очень легко делиться с Питом самым сокровенным, тем, о чем никто больше не знает, даже Гейл. Я рассказываю о песнях, о весеннем лесе, об озере, где отец учил меня плавать, о том, как он впервые взял меня на охоту. Мне плевать, что все это могут услышать, я просто говорю, и не могу остановиться. Воспоминания о днях счастья захлестывают меня, и вот мне уже кажется, что я в нашем лесу, на плече лук, отец идет рядом и напевает веселую песенку, которую тут же подхватывают сойки. Воспоминания облегчают боль. — Я немного помню твоего отца, — задумчиво произносит Пит. — Он казался мне славным человеком, хоть моему отцу он и не нравился. — Таким папа и был на самом деле. — Помню, какой у тебя стал потухший взгляд, когда он погиб. Он и сейчас такой иногда, особенно когда тебя что-то печалит. Словно часть тебя умерла вместе с ним. — Пит Мелларк, когда ты успел меня так хорошо изучить? — Не забывай, я двенадцать лет наблюдал за тобой, уж я-то хорошо запомнил все оттенки твоего настроения, — смеется он. Улыбаюсь во весь рот, на душе тепло. Придвигаюсь ближе к стене и прижимаюсь щекой к гладкому белому кафелю, воображаю, что стена — холодная щека Пита. — Я так и не поблагодарила тебя за тот хлеб. — О боже, Китнисс, ты до сих пор все думаешь о хлебе? Это же пустяк. — Может, для тебя и пустяк, а для меня нет! — сердито восклицаю я. — Ты нам жизнь спас тогда, иначе мы с Прим умерли бы с голоду и меня тут сейчас бы не было. Ума не приложу, почему я тогда не осмелилась сказать тебе «спасибо». — А я должен был подойти и дать его тебе в руки, а не бросать, как собаке, с крыльца. Проклятая трусость… И не нужно благодарить, ты и так сделала для меня слишком много. Подарила столько мгновений счастья! — А потом все их отняла. — Плевать, главное, что они были. После такого и умирать не страшно. — Ни слова о смерти! Лучше расскажи что-нибудь еще, у тебя это лучше всех получается, — меня клонит в сон, и я хочу, засыпая, слышать его голос. — Например? — Что угодно. — Ладно… Сказку тебе, что ли, рассказать… Жила-была девочка, она была самая храбрая на свете, и у нее был такой красивый голос, что птицы, услышав его, замолкали. Ее любимым занятием было бродить по лесу с луком на плече… Печально улыбаюсь. У него даже сказки и те обо мне. Об отважной девочке, которая потом пошла на Голодные Игры и стала убийцей. Его мелодичный голос все льется и льется, обволакивает меня, и я засыпаю почти счастливая. Странно, неужели и в таких жутких, кошмарных, чудовищных условиях человек может чувствовать себя счастливым?

***

Счастье быстротечно. Оно покидает тебя, когда ты этого совсем не ждешь. Проходит день, другой, третий, и наконец, люди из моих кошмаров приходят за мной, я вновь оказываюсь в комнате боли. На этот раз Сноу посетил пыточную, чтобы допросить меня лично. Видимо, ему нужно что-то важное. Холодные глаза внимательно изучают меня, на лице застыла странная полуулыбка. — Добрый день, мисс Эвердин, что-то вы похудели. Успели по мне соскучиться? Я ждал нашей следующей встречи. Молчу и стараюсь не смотреть ему в лицо. Нужно сохранять спокойствие, чтобы не сорваться, как в прошлый раз, и не подвергать опасности Пита. — Вы обдумали наш предыдущий разговор? Все еще не хотите сотрудничать? Подумайте, это облегчило бы ваше положение. — Лучше смерть, — цежу сквозь зубы я. — Неужели вы хотите, чтобы весь Панем превратился в пепелище? Чтобы его выжег огонь революции? Поверьте, у Капитолия хватило бы сил уничтожить дистрикты. — Вы не сделаете этого, — замечаю я. — Тогда Капитолий не сможет больше паразитировать. Где вы будете брать продовольствие, энергию, ресурсы? — Да, вы правы. И все же некоторые дистрикты мы могли бы покарать… Совсем как Тринадцатый. Но мы отошли от темы, мисс Эвердин. Вы стали символом, люди поверили бы вам. Только вы можете потушить пожар. — Ошибаетесь, президент. Этот пожар не может потушить никто, ни вы, ни тем более я. Кто я такая? Девчонка из Шлака, а вовсе не символ. — Значит, отказываетесь? Вы осознаете, в каком положении находитесь? Я могу сделать с вами все, что угодно, более того, разве вам захочется, чтобы ваш жених страдал? Пожалейте хотя бы его, мисс Эвердин. На Бойне вы доказали мне, что испытываете к нему если не любовь, то нечто близкое к ней. Вы хоть понимаете, какое оружие против вас у меня есть? Я могу причинить ему боль, не обязательно физическую, лучше моральную, и это ударит в первую очередь по вам. Или вы все еще надеетесь, что я позволю вам просто умереть? Я еще не насладился вашими страданиями. Или думаете, что я поверил в эти россказни про ребенка и сжалюсь над вами? Не смешите. Я вижу, как стоически вы держитесь, но поверьте, скоро я подчиню вас. Вы храбрая девушка, отважная до безрассудства, но здесь ваше мужество не поможет вам, а лишь помешает. И пострадает ваш жених. Из-за вас. Из-за вашего упрямства. Я прихожу в ярость, стоит ему снова начать угрожать Питу, и не сдерживаюсь. — Вам его не сломать! — кричу я. — Над нами у вас нет власти… И над дистриктами власть вы тоже потеряли! Капитолий скоро падет, не получилось в первый раз, так получится во второй! — вижу, как искажается от гнева его лицо. — Все еще верите, что они придут? Надеетесь стать мученицей? — шипит он. Капелька крови вытекает из уголка его губ, и он промокает ее платком. — Я ведь могу с легкостью очернить ваше имя, мне даже не требуетесь для этого вы сами. Идеальная копия все скажет сама, и жители дистриктов увидят, кем на самом деле является их Сойка. — Тогда зачем вам подчинять меня? Зачем тратить на это время? — Копия никогда не заменит оригинала. Именно поэтому я буду работать над вами, как волна над камнем, пока не сглажу ваши острые углы, и не сделаю вас идеально гладкой, такой, какой нужно мне. И я начну прямо сейчас. Вам придется горько пожалеть обо всех ваших дерзостях, потому что я буду пытать не столько вас, сколько его. Сноу встает с кресла и приближается ко мне. Чувствую резкий запах роз и крови. — Запомните: вам никогда не покинуть это место. Все, что вам остается — смириться с поражением и быть более покладистой, — он делает жест рукой, и громко произносит: — Приведите его!