Несломленные

Она сидит на коленях спиной ко мне, привязанная к столбу. Верхняя часть тела обнажена, плечи опущены, и я четко могу различить ребра, обтянутые тонкой, почти прозрачной кожей, на которой особенно заметны голубоватые дорожки вен. Темные спутанные волосы падают на лицо. Она кажется такой маленькой теперь. Лишь когда из темноты выходит человек в черном с длинной кожаной плетью в руках, я понимаю, почему Китнисс сидит в такой позе, и зачем в пыточную привели меня. Видимо, решили устроить мне небольшое шоу. Я замечаю, как дрожат ее плечи, похоже, она плачет. Боюсь услышать крики, когда ее будут бить. Глаза я закрою, а уши не смогу, кожаные ремни крепко держат руки на подлокотниках кресла. При мысли о том, что Китнисс будут истязать у меня на глазах, начинает трясти, сердце пытается пробить дыру в грудной клетке. Одно дело — знать, что ее мучают, и совсем другое — видеть и слышать это. Лишь теперь я понимаю, какой изощренный Сноу садист, и что с каждым разом пытки будут все страшнее. Палач заносит руку с хлыстом над ее обнаженной спиной, я замечаю, как мгновенно напрягается ее тело. Потом, с резким свистом рассекая воздух, плеть опускается на кожу. Она не кричит, только вздрагивает; может, из-за меня, чтобы я не сильно мучился? На белой и тонкой, словно бумага, коже моментально остается длинный алый след, на котором проступают капельки крови. Палач выжидает несколько секунд, потом вновь опускает плеть. Я насчитываю десять ударов, прежде чем громкий стон срывается с ее губ. К этому времени ее согбенная спина становится исполосованной. Плеть попадает по глубокой ране, и она начинает кричать — видимо, больше не в силах терпеть боль. Не выдерживаю и опускаю веки. Каждый ее крик рвет мое сердце на части; я почти ощущаю кожей ее страдания, кажется, что меня тоже изощренно истязают плетью. Внезапный громкий крик мгновенно заставляет меня распахнуть глаза. Китнисс поворачивает голову вбок, видимо, силясь взглянуть на меня; плеть соскакивает и попадает ей на лицо. Всю левую щеку, от брови до подбородка, пересекает тонкая алая отметина, она особенно резко выделяется на мертвенно-бледной коже. Боже, ее прекрасное лицо… Лицо, которое я боготворил, на которое готов был смотреть вечно — теперь оно обезображено и изуродовано. Я не сразу замечаю, как из моих глаз начинают катиться слезы. Пытка кажется мне бесконечной, а ведь я просто сижу и смотрю на это! Не представляю, что должна испытывать она… Пятнадцать ударов. Палач и не думает останавливаться. Он что, решил ее убить? — Нет, — вырывается у меня, — н-е-е-т! Хватит! Вы же убьете ее!!! Остановитесь! Человек в черном не обращает на меня никакого внимания и продолжает наносить удары. Она уже не кричит, лишь тихие стоны срываются с ее губ. На двадцатом ударе тело Китнисс повисает на столбе — она потеряла сознание. Лишь теперь ее палач прекращает избиение и опускает плеть. С кончиков на бетонный пол капает кровь. На спину страшно смотреть — еще недавно белая, как снег, она стала ярко-красной, изборожденной страшными зияющими ранами. Я уже видел такую спину раньше… В Двенадцатом, этой зимой, когда новый глава миротворцев избил Гейла. Тогда его принесли к матери Китнисс и она сумела вылечить его. Здесь ее матери нет, и помочь некому. От таких ран она вполне может умереть, если ей не оказать помощь. К ее безжизненному телу подходит миротворец и разрезает путы, затем ее берут за руки и за ноги, и выносят из пыточной, прочь от меня. Пол вокруг столба забрызган кровью. — Китнисс! — надрывно, не своим голосом кричу я. Мне кажется, если любимую унесут сейчас, я больше ее не увижу. — Китнисс! Есть вещи хуже избиений. Хуже тока. Хуже яда-ос убийц. Хуже этого — видеть страдания любимого человека и просто смотреть, потому что не можешь ему ничем помочь. Только такой человек как Сноу мог сотворить такое с нами. Уверен, что впереди у нас еще больший ужас.

***

Холодный белый свет слепит глаза и заставляет их слезиться, однако, едва я закрываю их, то снова вижу ее изувеченную спину, поэтому просто лежу на койке и прожигаю дыру в белоснежном потолке. Он такой же белый, как ее кожа до того, как ее забили плетью. Внезапно на нем начинают медленно проступать алые полосы. Не сразу понимаю, что мне это только кажется, хватаюсь за голову и поворачиваюсь на бок. Ее унесли примерно сутки назад, точнее не определишь. Течение времени здесь ускользает от нас — в камере никогда не гаснет свет, нет окон, и понять, день сейчас, или ночь, почти невозможно, приходится доверять лишь собственным ощущениям. В общем, мне кажется, что прошли только сутки, а я уже начинаю сходить с ума. Оглушительная тишина давит, в голову лезут жуткие картины. Безумно хочется услышать ее голос; очень боюсь, что она больше не вернется, что она умерла. Пытаюсь отогнать мучительные образы, и начинаю прокручивать в голове воспоминания о ней. Это немного помогает отвлечься. Представляю, что было бы с нами, если бы тогда, в пять лет, после той песни я решился бы подойти к ней и познакомиться. Уверен, она не стала бы отталкивать меня. Тогда она была просто маленькой девочкой, милой и жизнерадостной. Обстоятельства изменили ее. — Привет, — сказал бы я, — меня зовут Пит, а тебя? Ты очень красиво пела! — Спасибо, — она бы, наверное, зарделась от смущения. — Я Китнисс. Потом я бы попросил разрешения провожать ее до дома после школы, и шел бы вместе с ней, не скрываясь, а не плелся бы сзади и не прятался всякий раз, когда она оборачивалась. Я бы узнавал о ней, о ее жизни от нее самой, мне не пришлось бы ни о чем догадываться. Мы стали бы друзьями. Конечно, мать была бы недовольна, но кого интересует ее мнение? После смерти ее отца я бы принес хлеб к ней в дом, передал бы в руки, а не кидал с крыльца, как собаке. И кто знает, может быть, год назад на Играх ей не пришлось бы притворяться, что она любит меня, может, это было бы правдой. Но случилось так, как случилось, и ничего тут не попишешь. Все же я должен быть благодарен судьбе за то, что она наконец заметила меня, пусть даже с помощью такого варварского способа, как Игры. До этого я не смел и мечтать о том, чтобы сидеть с ней рядом, разговаривать, тем более прикасаться. А потом она целовала меня, обнимала, я видел, как она переживает за меня. Пусть не любила, но все же подарила счастье, за которое действительно не страшно умирать. Помню, как она спала на моем плече во время Тура и впервые произнесла мое имя во сне. Не Гейла, а мое... При воспоминании о сопернике грудь ноет, и я спешу отогнать дурные мысли. Не он, а я здесь и с ней, возможно, это что-то изменит? Конечно, надежды выбраться отсюда у меня почти нет, но все же… В голове всплывают образы родителей и братьев, и на глаза наворачиваются слезы. Я так с ними толком и не попрощался перед Бойней. Мы никогда не были близки, отчуждение стало особенно сильным после Игр, но я все равно любил их и не могу смириться с утратой. Шансов, что они выжили, почти нет, но ведь не могли же все жители дистрикта погибнуть? Может, и мои родные спаслись? Перед глазами появляется еще один образ — худенькая фигура, длинные золотистые волосы заплетены в две аккуратные косы. Прим, маленькая сестренка Китнисс. Помню, как они впервые пришли в школу вместе, Китнисс крепко держала сестру за руку, а та прижималась к ней, в больших синих глазах было заметно волнение. Любой, кто только видел их, не мог не заметить той особенной связи между сестрами. Я даже слегка завидовал им, ведь с собственными братьями не слишком ладил. Вспоминаю добрые глаза этой девочки, искреннюю радость, вспыхивающуу в них, стоило ей увидеть меня. За этот год я очень привязался к Прим. Нет, она должна была спастись, Китнисс не переживет такой утраты. А я не переживу утраты Китнисс. Сажусь на койке, обхватываю колени руками и начинаю раскачиваться взад-вперед. Не думать, не думать, не думать об этом. Не очень помогает, мысли все равно лезут в голову. Однако вскоре их прерывает громкое урчание в животе. С едой тут совсем плохо, хотя носят пищу регулярно, просто ее слишком мало, и она не дает чувства насыщения. Ощупываю руку. Вместо мышц осталась лишь кость, обтянутая кожей, покрытой старыми, желтоватыми синяками — меня не били уже несколько дней, вот они и начали заживать. И Китнисс тоже выглядела совсем изможденной. Как мы успели так быстро похудеть? Ведь на арене пробыли всего ничего, и здесь торчим от силы пару недель. Наверное, дело в стрессе и напряжении. Понимаю, что с удовольствием сейчас бы ел черствый хлеб, которым мы питались, когда я еще не был победителем. Тогда я не ценил того, что у меня было. Еще я тоскую по краскам. По ярким цветам, что расцвечивали однообразную жизнь в Двенадцатом и дарили вдохновение, которое я выплескивал на холст — по ярко-голубому, почти лазурному небу в середине мая, легким перистым облакам, слегка розоватым от света заходящего солнца, по тепло-коричневой куртке Китнисс, которую она почти никогда не снимала, по рыжему пламени в печи. Здесь глаза терзают лишь два цвета — белый, стерильный, неправильный, цвет, который и в природе редко встретишь, и серый. Да еще алый цвет крови. Вот и все… Из крана начинает течь вода. Капли монотонно падают в раковину, но меня этот звук не раздражает, напротив, успокаивает. Кап, кап, кап… Начинаю считать. Дохожу до тысячи, сбиваюсь, считаю заново, и так до бесконечности… Наверно, я задремал, потому что меня будит грохот открывающейся в отсек двери. Вскакиваю и подхожу к окошку. Двое миротворцев ведут ее по коридору, она слегка хромает, но выглядит в целом не так плохо, лишь шрам резко выделяется на заострившемся лице, но и он стал немного бледнее. Взгляд у нее пустой, отрешенный. Когда за миротворцами захлопывается дверь, я сажусь на пол и прислоняюсь к холодной стене. — Китнисс, ты как? — Лучше не бывает, — ее голос полон горечи. — Теперь я понимаю, что чувствовал Гейл, когда его избил Тред. Прости, что пришлось увидеть такое… — За меня не переживай, скажи, как спина?! — Да ничего. Мне промыли раны, чтобы не было заражения, и наложили повязку. У них же тут такие лекарства, что все уже начало заживать. — Я думал, ты умерла, — произношу с тяжелым вздохом я. — Ха, как бы не так, — фыркает она. — Сноу пообещал мне, что я доживу до девяноста лет. — Это очень смешно, Китнисс. — Думаешь, я сейчас пошутила? Он ясно дал понять, что будет пытать всеми возможными способами, но умереть не даст. Так что в следующий раз не беспокойся. Лучше бы о себе подумал. Я не отвечаю. Что мне о себе думать? Это не меня чуть ли не насмерть забили плетью. — Не представляю, каково тебе было смотреть на это. Я пыталась не кричать, но сдержаться оказалось сложнее, чем я думала. Было ужасно больно. Пит, прости… — Каждый раз, когда я слышал твой крик, казалось, что это меня бьют. — В следующий раз я не буду кричать. Я сдержусь. Некоторое время мы сидим в тишине. Слышится только, как капли стучат по поверхности раковины. — Интересно, кто сидел здесь до нас? — нарушаю молчание я. — И что с ними стало? Умерли, или им вырвали языки и заставили прислуживать капитолийцам? И кто будет сидеть здесь после, когда мы исчезнем? — К чему такие вопросы, Пит? — Никто ведь не узнает, что мы здесь были. Все наши мечты, надежды, воспоминания — все сотрется, как будто их и не было. Как будто нас не было. — Не говори так. Нам еще рано сдаваться. Мы ведь с тобой везучие, повезет и в этот раз. Хеймитч… — она внезапно осекается, в голосе слышится испуг. — Что Хеймитч?! — взрываюсь я. — Даже если бы он захотел, ему не по силам вытащить нас отсюда! — Пит, хватит об этом говорить! — кричит она. — Нельзя! Здесь… — Китнисс начинает плакать, и я могу разобрать еще лишь одно слово, произнесенное почти шепотом: «прослушка». Я так зол, что не обращаю внимания на последнее слово. Впрочем, мне немедленно становится стыдно за эту вспышку гнева. Сам не понимаю, что со мной творится. Может, все дело в этой чертовой белой камере, которая начинает сводить с ума. — Прости, Китнисс, — стараюсь говорить как можно мягче. — Я не хочу, чтобы ты тешила себя ложными надеждами. Нас некому спасать. Теперь мы сами должны о себе заботиться, и в первую очередь нам с тобой нужно поспать. — Я выспалась, — бросает она, в голосе слышится обида. Больше Китнисс не произносит ни слова. Ложусь на койку и закрываю лицо руками. Зачем я вообще накричал на нее? Неужели имя бывшего ментора до такой степени взбесило меня? И почему Китнисс так верит в спасение? Не знаю, что она там видела на арене, но мне все предельно ясно. Единственные, кому мы по-настоящему нужны, это мы сами.