Несломленные

Волосы совсем спутались. Пытаюсь расчесать их пальцами, но они цепляются за колтуны, и, когда в руке остается приличный клок волос, я одергиваю себя. Странно, что же с волосами, почему они начали выпадать? Впрочем, ответить на этот вопрос мне несложно — достаточно взглянуть на тело. Я и раньше не отличалась пышными формами, но теперь от меня остались одни острые углы и выпирающие, как хворостины, ребра. Когда я в последний раз ела? Вроде бы кормили, пока была в палате. Когда приносят завтрак (или мне кажется, что завтрак?)  — снова подгоревшую кашу — я стараюсь есть медленнее, пытаясь внушить себе, что еды много. Некоторое время сижу без движения и просто смотрю в одну точку. Из-за стены слышны шаркающие шаги Пита — он уже, наверно, несколько часов меряет камеру, но меня это нисколько не раздражает. Мы все еще не разговариваем; я обижена, и не хочу нарушать молчание первой. Тело чешется от грязи; последний раз оно видело воду на арене, да еще перед интервью, скорее всего, обмыли. По крайней мере тогда я чувствовала себя чистой. Подхожу к раковине и отворачиваю кран на полную мощность; приятная прохлада остужает лицо. Промываю волосы, пытаясь распутать колтуны, и при этом не растерять остатки шевелюры; потом снимаю одежду и стою посреди камеры обнаженная. Мне уже все равно, что меня могут видеть миротворцы, единственное, чего я хочу сейчас — почувствовать себя хоть немного чище. Изо всех сил тру руки, ноги, живот, но без мыла грязь отскребается плохо, и на полу быстро появляется большая лужа. Наконец, не выдержав, отрываю от рубашки рукав и использую его в качестве мочалки. Так выходит намного лучше, и вскоре я, относительно чистая, одеваюсь, и залезаю на койку. Чувствую себя почти человеком. Хочется проверить, что у меня со спиной, но не решаюсь приподнять повязку. Вдруг там одна сплошная гноящаяся рана? Хотя это маловероятно, ведь капитолийские лекарства творят чудеса… Во всяком случае, спина совсем перестала болеть. Вспоминаю страшную боль, когда на ней не осталось живого места, и палач начал хлестать по свежим ранам, и меня передергивает. Хорошо, что все позади. Но надолго ли? Уверена, что нет. Это очередная передышка, а что будет дальше, угадать невозможно. Я думаю о Прим. Интересно, что она сейчас делает? Вспоминает ли обо мне? Увижу ли я ее снова? Представляю, что она лежит рядом, совсем как дома, но от этого становится только больнее. Мой Утенок, она такая храбрая, она справится без меня, и у нее есть Гейл. При воспоминаниях о друге начинает щемить сердце; я очень скучаю по нему, и все же мне не хотелось бы, чтобы он оказался здесь вместо Пита, пусть даже я и злюсь на последнего. Конечно же, я не желаю его страданий, и, будь у меня выбор, непременно предпочла бы, чтобы Пит никогда сюда не попадал. Однако теперь я держусь лишь ради него. Что со мной будет, если его не станет, если я останусь одна? Кто защитит меня от кошмаров, от безумия, от самой себя? Не представляю своей жизни без этого парня. Мне достаточно легко вообразить, что Гейл покидает меня — больно, конечно, но вполне можно перетерпеть; Пит — другое дело. Потеряв его, я потеряю и себя. Может это и есть то, что люди называют любовью? Не знаю. Раньше я знала лишь один пример безусловной человеческой любви — мою любовь к Прим. Но тут ведь совсем другое… Мысли начинают кружить вокруг нашего Дистрикта, Луговины, леса, пения птиц, веселого смеха и запаха свежей хвои. Сколько я уже торчу в чертовой камере, словно в каменном гробу? Сколько не видела настоящего неба, не слышала шелеста листьев, не чувствовала дуновения ветерка на своей коже? Наверно, я никогда столько времени не проводила в закрытом помещении. Мне не хватает воздуха, только теперь я понимаю, какой он здесь затхлый и застоявшийся, несмотря на вентиляцию. Руки отчаянно желают ощутить приятную гладкость лука; неужели я больше никогда не возьму свое оружие? Неужели не покину эти проклятые казематы? Может, Пит прав, и стоит смириться с тем, что нам предстоит провести здесь всю оставшуюся жизнь? Нет. Нельзя допускать таких мыслей. Но лишь безумная надежда и боязнь причинить Питу еще больше страданий останавливают меня от того, чтобы раскроить свою голову об угол раковины. Шаги за стеной перестают слышаться; должно быть, он забрался в койку. Так мы и лежим, двое обиженных друг на друга подростков, которым вообще-то следовало бы поддерживать друг друга, но они не могут переступить через свою гордость. Пит заговаривает, когда я уже почти засыпаю. Его голос звучит приглушенно, словно издалека: — Китнисс, я не хотел тебя обижать. Думаю, нам не стоит говорить на эту тему, я не хочу снова с тобой ругаться! — отчетливо различаю в голосе раскаяние и мольбу. — Пожалуйста, скажи, что ты меня простила! — Да, Пит, — покорно соглашаюсь я. — Конечно, не будем. Напарник сейчас совсем рядом, нас разделяют от силы несколько метров и тонкая стена, но мне кажется, что никогда он не был дальше, чем теперь; он как будто находится от меня в сотнях миль, в другой Вселенной. Он не верит мне, не верит в освобождение и предпочитает думать, что мы останемся здесь навсегда. Я не хочу с этим соглашаться и решаю остаться при своем мнении. Уверена: если перестану ждать и надеяться, Сноу сломает меня в то же мгновение.

***

Я снова в сером зале, привязанная к столбу. Он стоит напротив, кулаки сжаты, все тело напряжено. Голова опущена, и я не могу разглядеть выражения его лица. В помещении стоит мертвая тишина, которую нарушает лишь непонятное шипение. Прислушиваюсь, и различаю голос Сноу, который повторяет вновь и вновь: «Убей… Убей… Убей…». Пит поднимает голову, жуткая улыбка, похожая на звериный оскал, расплылась на лице. В глазах столько ненависти, что я понимаю: это не мой Пит, не мой добрый защитник от кошмаров, он исчез, и его место занял незнакомый мне человек, единственное желание которого — убить меня. Тут луч света падает на него, и я замечаю сверкающий нож в руке. Пит бросается ко мне; на долю секунды отчаянное желание ощутить его мягкие губы на своей шее ослепляет меня, но вместо ласки я получаю тяжелый удар в челюсть, от которого едва не теряю сознание. Чего он только со мной ни вытворяет: душит, полосует лицо ножом, от чего я почти слепну, колотит кулаками. Рыдания сотрясают меня, я умоляю его остановиться, но он не прекращает. На губах его все тот же жуткий оскал. Потом я чувствую, как холодная жидкость заливает ноги, и резкий запах горючего; откуда оно тут взялось? — Китнисс, ты же любишь огонь? Ведь не зря тебя называли Огненной? С трудом мне удается различить, как он чиркает спичкой и бросает ее на пол, залитый бензином. Тоненькие оранжевые змейки устремляются к ногам… От крика закладывает уши, и эхо его еще долго гуляет по отсеку. Я все еще чувствую дикую боль от ножа и жар, объявший тело, и мне стоит огромных трудов убедить себя, что я в камере, я не горю, и это — просто кошмар. Ужас словно парализует меня; когда я опускаю взгляд на оголенные руки, на мгновение мне кажется, что они сплошь покрыты струпьями. Из-за кошмара я не могу заснуть и несколько часов сижу, сжавшись, под койкой, вздрагивая от каждого шороха и звука. Только бы они не пришли за мной! Они приходят через два дня. В ужасе съеживаюсь в углу, и миротворцам приходится силой выволакивать меня из камеры. Их пальцы грубо впиваются в иссохшие мышцы моих рук, и на коже моментально появляются синяки. Не могу даже представить, что ждет меня внизу, в подвале, и от этого делается еще хуже, еще страшнее. В пыточной царит полумрак, но я могу разглядеть Пита, пристегнутого к креслу. Лицо у него белое, как мел, кулаки сжаты так, что посинели костяшки пальцев. Значит, меня снова будут пытать у него на глазах. Или наоборот. Даже не знаю, что для нас обоих хуже. Прежние обиды моментально забываются. Теперь все, что я вижу, все, о чем могу думать — его лицо, сжатые тонкие губы, и пристальный взгляд голубых глаз, словно он пытается запомнить мой образ напоследок. Не сразу я замечаю, что на полу рассыпаны белые розы, источающие резкий, приторный аромат. Интересно, зачем они здесь? Миротворцы оставляют меня в слабо освещенном центре зала и отходят к дверям. Я стою совсем одна, и, не отрываясь, смотрю на Пита, на исхудалое лицо и спутанные пепельные волосы. В его глазах читаются те же вопросы, что мучают меня. А потом все становится ясно. Из полумрака выходят трое крепких мужчин, одетых в черное. Они направляются ко мне. Я не слишком вглядываюсь в их лица, но на глаза невозможно не обратить внимание. Они буквально сияют нездоровым блеском, в них отражается голод, совсем как у волков в нашем лесу в самый разгар зимы, когда еды почти нет. Точно такой же огонь горит в глазах всех троих. Не сразу я понимаю, что это голод совсем иного рода. Голод по женскому телу. Нетрудно догадаться, что они хотят со мной сделать… Дальше все происходит слишком быстро, и я не успеваю среагировать. Один из них хватает меня за локоть и грубо швыряет на пол; я падаю и разбиваю о бетон колено. От острой боли хочется кричать, но я молчу, ведь Пит смотрит на меня. Обещаю себе, что на этот раз ни за что не закричу, что бы ни случилось. Пытаюсь вскочить на ноги, но насильник прижимает меня коленом к полу. Резким движением он рвет на мне рубашку, стягивает брюки; я отчаянно стараюсь отбиться и вырваться, но это невозможно, потому что руки у меня закованы в наручники за спиной. Лягаюсь ногами, надеясь ударить ему в пах, но ничего не выходит. Только когда его рука оказывается рядом с моим лицом, кусаю его со всей силы, желая вырвать плоть. Во рту тут же появляется привкус металла, слышу его громкий крик. — Вот сука! Мужчина с размаху бьет меня головой об пол. Кровь заливает глаза, голова ужасно кружится, но я не оставляю безуспешных попыток высвободиться. Наконец он заканчивает раздевать меня, я лежу на бетонном полу совсем голая. Шипы роз впиваются в тело, но я почти не обращаю на внимания, ведь это совсем пустяк по сравнению с тем, что со мной сейчас произойдет. И Пит увидит мое падение. Поднимаю голову и смотрю на него. Лицо искажено мукой, глазах застыла непонятная мне эмоция — и боль, и ужас, и отчаяние сразу. Его любимую девушку сейчас изнасилуют прямо на его глазах, и он ничего не сможет с этим сделать! Он изо всех сил цепляется за подлокотники, как будто сейчас вырвет обивку, и шевелит губами, словно что-то произносит, но я не могу понять, что. Мужчина расстегивает ширинку и ложится на меня, придавив к холодному полу, и давая шипам основательно ранить кожу на груди и на животе. Руки с жадностью исследуют тело, скользят по талии и ягодицам, опускаются ниже. Он очень тяжелый, и я немедленно начинаю задыхаться. Сопротивляться теперь нет никакой возможности. Двое других мужчин стоят чуть поодаль, не понимаю, они-то тут зачем? Мысли путаются, не могу думать ни о чем, кроме голубых глаз Пита, объятых ужасом и гневом. Меня пронзает такая дикая боль, что я мгновенно забываю все предыдущие обещания и звонко, пронзительно кричу. Вопль эхом отражается от стен и уносится ввысь. Чувствую, как внутри что-то рвется, больно так, словно мне между ног вонзили нож. Глаза застилают слезы, едва могу разглядеть из-за них Пита. — Не смотри! — хриплю я, задыхаясь и сходя с ума от боли. — Не смотри на это! Насильник опускает мою голову и держит за шею, чтобы я не могла взглянуть на своего напарника. Мужчина двигается грубо и резко, входит в меня все глубже и глубже. Я тону в океане мук и унижений, уже не помню глаз Пита, не помню ничего, ни о нем, ни о себе. Сейчас вся моя жизнь — боль, одна боль и ничего кроме. Крик Пита возвращает меня в реальность. — Отпусти ее, тварь! — орет он, и я слышу, как его пальцы вырывают кожаную обивку на подлокотниках. Мне удается приподнять голову, и взглянуть на него. Глаза вылезли из орбит, лицо перекошено от ярости, на шее вздулась вена… Пит бьется головой о спинку кресла, пытается вырвать ремни, которыми он намертво привязан к креслу. Конечно, ему не удается, путы слишком крепкие. На мгновение меня сковывает ужас - я никогда не видела его таким. — Отпусти! Я убью тебя! Насильник лишь тихо усмехается. Он снова с силой опускает мою голову, и я вновь падаю в водоворот страданий. В нем есть лишь боль от движений насильника и крики Пита; не могу понять, что хуже — физические муки или моральные. Мужчина тяжело дышит мне на ухо; он весь вспотел, и я взмокла под ним — такой он горячий. От этого почему-то делается еще противнее. Он с силой сжимает мои ягодицы, движения становятся совсем быстрыми, рваными, резкими, и меня буквально ослепляет мучительная боль. Задыхаюсь, из груди вырываются судорожные всхлипы, глаза опухли от слез. Пит кричит, не могу разобрать, что; а может, мне только кажется? Нет, это все сон, это не может происходить со мной. Это не я, это кто-то другой страдает! Внезапно ад прекращается. Мужчина перестает двигаться, но еще некоторое время лежит на мне, его горячее дыхание обжигает ухо. Затем не спеша слезает. Я лежу в луже крови и чего-то склизкого — думать о том, что это, не хочется. Чувствую такое отвращение, что боюсь, как бы меня не стошнило. Только я успеваю подумать, что мой личный кошмар закончился, как ко мне подходит второй мужчина и переворачивает меня на спину, жадно разглядывая мое тело, исколотую шипами бледную кожу. Он медленно раздевается и ложится на меня… Пытка длится бесконечно. Один, второй, третий — и так по кругу. В конце концов от боли все тело немеет, и я перестаю что-либо чувствовать, слышу лишь тяжелые судорожные вздохи и ощущаю горячее дыхание на своей коже. Когда меня вновь переворачивают на живот, я могу снова взглянуть на Пита. И тут же горько жалею об этом. Он больше не кричит и не бьется, по щекам тонкими струйками текут слезы, рот приоткрыт. Глаза Пита абсолютно пусты, в них нет ни боли, ни гнева, и я не могу понять, о чем он думает. Страшно представить, что сейчас творится в его голове! Когда последний из мучителей заканчивает играть со мной, я остаюсь лежать на полу, свернувшись клубочком и пытаясь прикрыться. Белые розы забрызганы кровью… Путы, крепко держащие Пита в кресле, исчезают, и он бросается ко мне, падает на колени рядом; но едва дрожащие пальцы касаются моей израненной шипами кожи, его оттаскивают миротворцы. Он отчаянно сопротивляется, кричит, тянет ко мне руки, но их двое, и они намного сильнее. Его вопли гаснут где-то в коридоре. Зачем он подбежал? Мне-то казалось, что Пит теперь не захочет даже прикоснуться ко мне, поруганной и обесчещенной. Да и никакой другой мужчина. Гейл тоже, наверное, не захотел бы, тем более, увидев такое… Не знаю, сколько я так лежу — может минуту, может час, а может век. В моей жизни не осталось ничего, кроме океана боли и пустых глаз Пита. Словно из него вынули душу… Наконец, миротворцы подходят ко мне и рывком ставят на ноги. Делаю шаг и вскрикиваю — нижнюю часть тела будто пронзает тысячей ножей. Пока им удается дотащить меня до камеры, я почти теряю сознание. Они снимают наручники, бросают на меня одежду и оставляют лежать у входа. Дверь в отсек с грохотом захлопывается… Грязь. Чувствую, как каждая клетка моего тела покрыта мерзкой грязью. Вскакиваю на ноги, и, охая от боли, плетусь к раковине, включаю воду на полную мощность и начинаю с остервенением тереть кожу. Мелкие ранки от шипов, уже было запекшиеся, тут же открываются и начинают кровоточить. Я не обращаю на внимания. Лишь бы смыть эту мерзость, этот позор, будто его и не было! Запоздало понимаю, что такие вещи смыть с себя нельзя, они будут тянуться за тобой всю жизнь, как шлейф. Отчаянно хочу заплакать, зарыдать, но слез нет. Хочу забыться, но спасительное оцепенение не приходит. Мне кажется, прошлое — Двенадцатый, улыбка Прим, свист соек в лесу, задорный смех Гейла — все это просто сон, это привиделось мне. Моя настоящая жизнь — белая камера, вечные пытки и яркий, никогда не гаснущий свет. А еще пустые, лишенные всякого выражения глаза Пита. Лишь это было в прошлом, есть в настоящем и никуда не денется в будущем. Как с этим жить?! Как не лишиться рассудка? Как забыть этот кошмар? Лишь теперь я окончательно убеждаюсь, что смерть куда лучше такого существования. Вот только умереть никто не даст…