***
На этот раз президента на допросе нет, вместо него — высокий худой человек с тяжелыми веками, нависшими над серыми, ничего не выражающими глазами. Удивительное дело, но я, кажется, стал привыкать к пыткам, как бы дико это ни звучало. Конечно, тело по-прежнему горит и извивается от тока, я по-прежнему умираю от боли, когда меня избивают ногами миротворцы, но, по крайней мере мне известно, чего ждать. Вопросы тоже не изменились. — Что тебе известно о восстаниях в дистриктах? — мужчина пристально смотрит, пытаясь обличить обман. Вот только как можно обмануть, если ничего не знаешь? Китнисс явно осведомлена больше моего, только мы с ней этот вопрос никогда не обсуждали. Она сообразительная, к тому же мелочи с легкостью замечает, так что ей не составило бы труда догадаться о происходящем самой. — Вижу, ты, парень, что-то скрываешь, — голос мужчины спокоен, но в глазах читается угроза. — Говори! Меня снова бьют, боль сжигает и грозит утащить на дно, но я не поддаюсь. Рот полон солоноватой крови — выбили зуб. — Ну? Может, все-таки что-нибудь расскажешь? Или нам обработать твою хорошенькую подружку? — в его улыбке издевка, я понимаю, на что он намекает. — Не знаю, ничего не знаю! Прошу, не трогайте ее! Она и так достаточно страдала. Мой мучитель хочет сказать что-то еще, но тут его зовет миротворец, и мужчина скрывается в какой-то комнатушке справа от меня. Дверь остаётся приоткрытой, я могу рассмотреть, что все стены утыканы огромными экранами. И вижу изображения на этих экранах. Не могу понять, что за дистрикт на кадрах, возможно Восьмой. Клубы дыма окутали площадь перед Домом правосудия. Склады полыхают, тут и там слышатся звуки стрельбы. Внезапно раздается взрыв, и один из складов взлетает на воздух. Картинка меняется, появляются кадры из другого дистрикта — жители обстреливают миротворцев. Не успеваю ничего обдумать, как вдруг изображение становится нечетким, словно мешают помехи. И тут я едва не подскакиваю в кресле, несмотря на ремни, потому что вижу лицо, которое уже не надеялся увидеть. Лицо моего бывшего союзника, Финника Одэйра. Он сильно изменился, от прежнего щеголеватого красавца почти ничего не осталось — лицо осунулось и похудело, в глазах тоска. Впрочем, он пытается выглядеть уверенно. Его слова эхом звучат у меня в голове. — Дистрикты Панема, я, Финник Одэйр, приветствую вас! Я призываю вас сделать последний шаг на пути к свободе! Только вместе мы сможем сокрушить ненавистный нам всем Капитолий, поэтому мы должны сплотиться и бороться до победного конца! Присоединяйтесь к Тринадцатому дистрикту в борьбе! — патетическая речь совсем не вяжется с выражением его лица, полным тревоги и беспокойства, но никак не желания бороться. Выглядит неубедительно. Голос его меняется, становится совсем печальным: — Наш символ, девушка, которая не испугалась гнева президента Сноу и стала примером для всех, сейчас томится в плену Капитолия. Мы все должны приложить усилия к ее освобождению! Вперед, народ Панема, возьмем же Капитолий, освободим Сойку и сбросим ненавистный гнёт! Экран гаснет. Несколько секунд в помещениях стоит полная тишина. Я с трудом понимаю, что сейчас произошло… Они не забыли о нас, они помнят. Тринадцатый дистрикт действительно существует и возглавил борьбу. Китнисс была права, все время права! Она верила, а я кричал на нее и убеждал оставить надежды. Вот и докричался, теперь она потеряла веру и волю к жизни. Теперь ее не переубедишь — упрямая ведь! И все же меня охватывает нетерпение, хочется побыстрее рассказать ей о случившемся. Но сначала нужно перенести допрос, а это с каждым разом становится труднее и труднее. Не знаю, сколько еще я выдержу избиений и издевательств. Никогда не считал себя крепким или сильным, но раньше я казался себе намного более выносливым. А сейчас что от меня осталось? Одни кости и кожа, покрытая синяками и гематомами. Если бы мои палачи теперь заставили меня драться врукопашную, я бы и минуты не продержался. Мужчина наконец выходит из пыточной, видно, что он сильно раздражен. — Ну что, сукин сын, все слышал? Слышал, что сказал Одэйр, жалкий предатель? Он сейчас в Тринадцатом, ведет против нас пропаганду. А теперь расскажи-ка мне, что он говорил тебе до Бойни о восстаниях, о заговоре? Отвечай! Удары сыплются на меня отовсюду, я не могу от них укрыться. Тело вот-вот развалится на куски. Чувствую соленый привкус слез на губах. Истязание заканчивается, когда я уже почти без сознания. Оказавшись в своей камере, первым делом подползаю, не обращая внимания на ноющие конечности, к стене, и зову её. — Китнисс, я тут кое-что подслушал в пыточной, это очень важно… Кое-что о Тринадцатом… — Тссс! — шепчет она резко. — Ни слова больше, не говори ничего! Нельзя… Я в замешательстве. Неужели она не хочет узнать, ей больше не интересно? И тут вспоминаю, как Китнисс говорила что-то про прослушку совсем недавно, а я пропустил ее слова мимо ушей. Внимательно осматриваю камеру, но ничего подозрительного не замечаю, впрочем, все равно нужно быть аккуратнее. Может, и правда не стоит трепать языком, кто знает, каких приспособлений понаставил тут Сноу в надежде, что мы случайно проговоримся. Поэтому я меняю тему, пытаясь не скрежетать зубами от боли, но выходит плохо, и от нее это, конечно, скрыть не удается. — Пит, ложись в постель, тебе нужно поспать. — Нет, я хочу поговорить с тобой, — ну как признаться ей, что я уже третью ночь почти не сплю, потому что, едва закрыв глаза, снова вижу ее, придавленную к бетонному полу тем ублюдком? — Прошу тебя, — в ее голосе столько мольбы и печали, что я послушно встаю с пола и хромая, плетусь к койке. — Ладно, тогда спой мне. Китнисс поет, и кошмары на время отступают, ее голос словно отгоняет их, даже боль будто бы слабеет. Я так скучаю по ее прикосновениям, мечтаю обнять ее, зарыться в волосы, ощутить легкий, неуловимый, родной запах кожи. Мечтаю разломать ненавистную стену и прижать ее к себе. Хорошо, что хоть голос могу слышать, хоть это у меня не отняли. Тело понемногу расслабляется, и воспоминания вихрем проносятся перед воспаленными глазами. Я хочу сохранить их все, ведь больше у меня все равно ничего не осталось, все уничтожено в огне – дом, здоровье, будущее… Вспоминаю тот последний вечер на Бойне, нежное, почти неуловимое прикосновение ее губ к моим. Такое ощущение, что прошел уже целый век. — Помнишь, как ты сказала на пляже, что я нужен тебе? Это правда, это не на камеру? — Правда, — тихо отвечает она. — Не на камеру. Правда нужен. Теперь, спасибо Сноу, я это точно знаю. Широкая улыбка расцветает на моих губах. Ну почему это так для меня важно? И что бы я делал, если бы она ответила «нет»? Терпел бы, как и всегда. — Пит, — от звука ее голоса я почему-то вздрагиваю — такой он надорванный, — как ты думаешь, что с нами будет? Чем все кончится? — Не знаю, — со вздохом отвечаю я. — Да и есть ли смысл об этом думать? Даже если мы выберемся отсюда, сможем ли вернуться к нормальной жизни? Мы, двое покалеченных, уничтоженных детей, на долю которых выпало слишком много страданий? И не будем ли раз за разом возвращаться в своих воспоминаниях к этому аду? Лично я уверен, что, закрывая глаза, до самой смерти буду видеть серый зал с залитыми кровью стенами и белую камеру, где никогда не гаснет свет. Думаю, что и ты тоже. — Да. И я тоже. Больше она ничего не говорит, и мы лежим в тишине. Боль терзает меня, пронизывая каждый нерв, и я стискиваю зубы, чтобы не застонать. На глаза наворачиваются слезы, нетерпеливо смахиваю их рукой. Нервы у меня на пределе, сейчас очень легко сдаться, но этого делать нельзя, и я прекрасно знаю, почему. Мне было семь. Отец только начал учить меня печь, в тот день он отлучился на пару минут, чтобы обслужить покупателя, и я остался один на один с огромными, пышущими жаром печами, и стоящими в них противнями, полными батонов. Нужно было внимательно следить за ними, и, как только они подрумянятся, вытащить, но странный шум у окна отвлек меня. Бабочка с отливающими перламутром крыльями отчаянно билась в стекло, желая вырваться на волю. Она была такая красивая, что я подошел поближе. Хотелось потрогать сияющие крылышки, рассмотреть их повнимательнее, пытаясь уловить все оттенки цвета… А когда я почувствовал запах гари, было поздно. С ужасом я обнаружил, что на одном из противней батоны подгорели дочерна. Прежде чем я успел вытащить хлеб, зашла мать и остолбенела, увидев сгоревший хлеб. Что тут началось… Удар у нее был такой силы, что я отлетел к стене; щеку будто обожгло огнем, и глаз моментально заплыл. Выкрикивая ругательства, мать вытащила противни; в следующее мгновение вошел отец и увидел плачущего сына и орущую, красную от ярости жену. Он попытался оправдать меня, и они так кричали, что в пекарне дрожали окна. Когда мать наконец вышла, отец подошел ко мне, отнял руку от лица и осмотрел ушибленный глаз. Я плакал от боли и унижения. — Ты очень сердишься, что я спалил хлеб? — мой голос дрожал. — Нет, — ответил отец, и в его взгляде действительно не было злобы, лишь жалость и грусть. — Но мне не нравится, что ты плачешь. Ты не должен так себя вести. Сильные люди не плачут. — Почему? Не сильный я. Мне больно, и она накричала на меня, и еще я виноват перед тобой… — Знаешь, откуда пошло твое имя? — перебил меня он. Я покачал головой, и отец продолжил: — В одном древнем языке, на котором давно никто не говорит, есть слово «камень». Твое имя созвучно с ним. Понимаешь, о чем я? Ты должен оправдывать свое имя. Быть твердым, как камень, и не показывать слабость, когда тебе больно и страшно, — он замолчал, задумчиво глядя на меня. — А теперь пойдем, приложим что-нибудь холодное к глазу. С тех пор я старался держать боль в себе и не показывать ее другим. И хлеб с того самого дня я сжег еще лишь однажды — чтобы отдать его Китнисс. И вот теперь мне будто бы снова семь, отец рядом, гладит меня по голове и говорит: «Держись. Ты силен, как камень». И я буду держаться.***
Поднос приносят по расписанию. Убеждаю себя поесть, хотя цвет и вид у варева в тарелке довольно странный. С грустью вспоминаю баранину, которую мы ели тогда в пещере — вот это действительно было нечто волшебное! Всё, что у меня есть сейчас — сильно разваренные овощи, политые жидкой подливкой. Но есть нужно, иначе я скоро не смогу самостоятельно переставлять ноги. Беру в руку хлеб и по привычке разламываю на две части. Уже готовлюсь отправить половинку в рот, как вдруг чуть не роняю хлеб на пол. Потому что в серой мякоти торчит какой-то белый клочок. Бумага! Что она делает в хлебе? Неужели случайно попала? Дрожащими пальцами выуживаю бумажку из булки и прячу в кулаке — если здесь установлены камеры, вдруг миротворцы могли что-то увидеть? На мгновение мне становится страшно, и я прислушиваюсь, не бегут ли они сюда. Но нет, в отсеке тихо. Забираюсь в койку, ложусь к стене и, прикрываясь рукой, разворачиваю смятую бумажку. На ней всего два слова, написанных косым аккуратным почерком, но в них — жизнь. «Спасение близко». В голову мгновенно закрадываются сомнения, а вдруг это чья-то жестокая шутка? Может, Сноу решил поиздеваться напоследок? Но класть записку в хлеб… Думаю, в этом случае он бы просто положил записку на поднос. Значит, кому-то надо было скрыть ее от глаз миротворцев, значит, среди них здесь шпион из Тринадцатого. Кому еще понадобилось бы предупреждать нас, чтобы мы держались дальше, дать нам надежду на спасение? Бумажка крепко сжата в кулаке. Другую руку запускаю в волосы, и начинаю обдумывать произошедшее. Хлеб. Вся мое существование было связано с ним, и вот теперь именно хлеб подарил мне веру в жизнь. Как символично. Лишь теперь я по-настоящему понимаю, каким был дураком, когда не верил Китнисс. Нужно, чтоб она тоже узнала, но как? В камере сказать невозможно — могут услышать, во время пыток тоже маловероятно… Остается единственный способ — как-то передать ей листок, чтоб она прочла всё сама. Зажимаю смятый клочок в кулаке и улыбаюсь до ушей. Спасение близко. Спасение близко. Осталось продержаться совсем чуть-чуть. Но знает ли об этом Китнисс? Если нет, то я просто обязан предупредить ее, это придаст ей сил. А вдруг ей тоже положили в хлеб бумажку, и она обо всём уже знает? — Китнисс, у тебя всё в порядке? Ничего в последние дни необычного не происходило? — может, хоть намекнет мне? — Нет, а почему ты спрашиваешь? — в хриплом голосе слышится лишь сильная усталость. Не отвечаю, и снова начинаю размышлять. Впрочем, проходит день, другой, а придумать ничего так и не удаётся. Не выпускаю листок из кулака, ведь спрятать его негде, так что он весь измялся, и надпись читается с трудом. Боюсь, что потеряю его, когда меня поведут на допрос, но и избавиться от клочка тоже не могу. Я должен передать послание Китнисс. Тем более, я так виноват перед ней — ведь не верил ей все это время. Но как же ей сообщить? И тут сама фортуна словно помогает мне. Едва миротворцы выводят меня из камеры, дверь в отсек распахивается, и в окружении охраны входит Китнисс. При взгляде на неё сердце у меня на мгновение замирает и начинает колотиться с бешеной силой. Сильная боль сковывает грудь, не давая дышать. От нее не осталось ничего — кожа да кости, все тело превратилось в одну сплошную гематому, в уголках губ запеклась кровь. Страшно представить, как теперь выгляжу я. Но теперь это неважно. Я должен отдать ей записку. Ее ведут мне навстречу, она бредет, низко опустив голову. Вот мы совсем рядом, наши руки на мгновение соприкасаются… И тут мне каким-то чудом удается запихать бумажку в ее полусжатую ладонь. Миротворцы ничего не замечают, она тоже не подает виду, и, по-прежнему понурив голову, плетется к камере. Я не осмеливаюсь обернуться и взглянуть на любимую снова, хотя очень хочется. Потому что кто знает, вдруг я вижу ее в последний раз? В таком аду никогда нельзя быть до конца уверенным, что именно сейчас, в эту самую минуту смерть не стоит у тебя за спиной и не обнимает своими ледяными пальцами, грозя утащить на дно…