Несломленные

Пит заснул, и теперь в отсеке стоит глубокая тишина. Слышны лишь мои вздохи и тихое гудение вентиляции. Лежу на спине, уставившись в потолок; мысли плывут, глаза устали от яркого света ламп, и на белом потолке начинают проступать горящие буквы, всего два слова. «Спасение близко». Бумажку я предусмотрительно проглотила — не хватало еще, чтоб миротворцы ее увидели. Когда Пит сунул ее мне в руку, я даже не обратила внимания. Лишь зайдя в камеру и разжав кулак, я обнаружила смятый клочок и почти стершиеся буквы, написанные косым небрежным почерком. Смысл написанного тоже дошел не сразу. Скоро мы покинем этот ад. Скоро я увижу Прим, маму, Гейла. Выберусь на улицу, снова увижу солнце и лес. Вновь буду охотиться. А главное, Пит будет в безопасности, и ему больше никогда не придется страдать. Я не допущу этого. Но вот закончатся ли мои страдания? Уверена, Сноу ни за что на свете не оставит меня в покое. Пока он жив, все мои близкие, все, кого я люблю находятся под угрозой. К тому же не следует забывать о восстании, оно явно набирает обороты, и мне придется, так или иначе, принять в нем участие. Ведь это я бросила искру. Впрочем, еще рано об этом думать. Пока мы здесь, беззащитные, беспомощные, безоружные против издевательств Сноу, и единственное, что нам остается — ждать. И держаться. Все закончится. Мы навсегда покинем Капитолий, только вот забыть это, как страшный сон, наверное, не выйдет. Как сказал Пит, до конца своих дней, закрывая глаза, будем возвращаться сюда… Нам уже не стать прежними. Недели, проведенные здесь, полные ужаса, отчаяния, хаоса, унижений, изменили нас до неузнаваемости, даже сильнее, чем две арены до этого. Все же мне кажется правильным то, что мы прошли через страдания вместе. Мы должны были перенести это вместе, преступным было бы забирать одного и заставлять корчиться от душевных мук другого. Не представляю, что я должна была бы чувствовать, если бы в плен забрали лишь его, а я была бы в безопасности. Я бы сошла с ума, не смогла бы спать, дышать, есть; да и как можно, когда он тут совершенно один, в руках безумного президента? Но он не один, я с ним, и больше никогда не смогу оставить его. Пережитое связало нас тысячей стальных канатов, и никогда прежде мы не были спаяны так крепко, как сейчас. Если бы прошлым летом кто-то сказал мне, что я буду целоваться и спать в одной постели с Питом Мелларком, искренне переживать за него и ловить в гнетущей тишине каждое его слово, я бы сначала не поверила, а потом засмеяла бы этого человека. Один лишь год изменил все… Кем для меня стал этот парень? Напарник. Защитник. Друг. Понимает лучше остальных. Родственная душа. Его боль я ощущаю, как свою собственную, его страх поселяется и в моем сердце, выражение радости на его лице заставляет и меня улыбаться. Вспоминаю, как сияли его глаза, стоило ему увидеть меня — будто на свете нет ничего дороже, и странные, незнакомые прежде чувства охватывали меня, я не могу найти им объяснение. Впрочем, есть одно слово, которое могло бы пролить свет на мое состояние, но я страшусь думать о нем, ведь оно поставит меня под удар, если Сноу решит отнять у меня Пита. Любовь. Когда приносят поднос с едой, я с жадностью проглатываю овощи, съедаю до последней крошки хлеб — мне нужны силы, их с каждым днем становится меньше и меньше, а кости выпирают все сильнее. На тело страшно смотреть, и я стараюсь лишний раз не опускать взгляд на руки и ноги. Медленно жую безвкусную серую булку и со светлой грустью вспоминаю другой хлеб, подгоревший с одного бока. Хлеб, подаривший мне надежду. До сих пор кажется, что я никогда не ела ничего вкуснее. Нетерпение охватывает меня, и я начинаю ходить из угла в угол, впрочем, от движений быстро устаю и сажусь на койку. Тишина и безделье потихоньку начинают сводить с ума; а кто знает, сколько еще осталось ждать? День, неделю, месяц? Задираю край рубашки и касаюсь кончиками пальцев бугристых рубцов на спине. Глубокие рытвины избороздили прежде белую и чистую кожу, и от них не избавишься, наверное, даже полная регенерация не поможет. Они останутся со мной навсегда, как напоминание. Как будто мало мне кошмаров по ночам… По ночам меня снова и снова хлещут плетью, пробивая огромные раны; когда на спине не остается кожи, бьют по костям, по позвоночнику, пока он не сломается — при этом боль я чувствую вполне настоящую. После преследуют пустые, бесцветные глаза Пита, прикосновения его пальцев на долю секунды, прежде чем его выволокли из подвала. Снится, как я лежу в луже собственной крови и унижения, и все, кого я любила, смотрят на меня с презрением и брезгливостью. От криков пропал голос, и Пит едва слышит, что я говорю. Впрочем, теперь мы больше молчим, каждый замкнулся в своих тягостных мыслях и не желает разделять их. Не хочу, чтобы он беспокоился еще сильнее, но сама схожу с ума от тревоги. Скоро непременно случится ужасное, непоправимое… Страшно. Сноу отнимет у меня Пита, и я ничего не смогу сделать. «Я никогда тебя не покину», — сказал он мне, но ведь Пит не мог этого обещать. Наши жизни нам не принадлежат. Мучает голод. Странно, я ведь только что поела, но сосущая пустота, не прекращая, терзает желудок. Точно такой же голод пожирал нас в ту страшную весну, первую после смерти отца. Я надеялась, что ужасные воспоминания ушли, оставили меня в покое, но нет, они по-прежнему со мной, не отпускают. Помню все, будто это было вчера… Помню, как отчаянно пыталась растянуть скудные запасы и деньги, но они таяли не по дням, а по часам. Помню, как впервые сама приготовила нам завтрак — каша ужасно пригорела, но мы с Прим ели, потому что больше есть было нечего. С каждым разом готовить получалось все лучше, но стали заканчиваться деньги и пустеть полки на кухне. Первым иссяк хлеб, затем крупа и масло, а потом и вовсе ничего не осталось. Единственное чувство, которое мной тогда двигало — страх, не за себя, за Прим; о себе я никогда не беспокоилась. И голод, страшный, выжигающий изнутри, который не давал ни о чем думать, кроме как о еде. По ночам мне снилось любимое овощное рагу. В конце концов мы с Прим перестали спать и только лежали, обнявшись, под одеялом, дрожа от страха и мучаясь от сосущей боли в желудке. Маме было все равно. И вообще всем было все равно, всем и каждому в этом дистрикте, в этой проклятой стране. Всем, кроме Пита. И вот опять этот голод вернулся и вернул меня в прошлое, но я терплю. После всего, что нам довелось пережить, он кажется просто пустяком, меньшим из всех зол. Так странно после победы было осознавать, что я теперь обладатель мешка денег, что больше никогда не придется охотиться для пропитания, и я могу делать это лишь для собственного удовольствия. Как удивительно все в этом мире — пока ты чистый и невинный ребенок, подыхай от голода, но стоит тебе стать убийцей — и можешь себе ни в чем не отказывать. А может, эти пытки и истязания — просто наказание за мои грехи? За кровь тех людей, что никогда не смыть с моих рук?

***

Нас с ним забирают вместе. Миротворцы одновременно выводят двух похожих на скелеты пленников из камер и ведут на нижний этаж. Он совсем рядом, мечтаю протянуть руку, коснуться израненной кожи… Люди в белоснежных мундирах грубо толкают его вперед, отчего он спотыкается и едва не падает, и мне хочется помочь ему опереться, обнять, согреть. Нельзя. Вижу, как резко стали выделяться скулы на похудевшем лице, какой тонкой стала прежде крепкая и сильная шея. Синяки и гематомы яркими пятнами горят на белой коже. Светлые волосы взлохмачены, в глазах пустота. Куда делся тот парень в идеально подогнанном смокинге, каким он был еще совсем недавно, на интервью перед Бойней? Куда он ушел? Меня привязывают к столбу, с него снимают наручники и ставят напротив, чуть поодаль. Я замираю в ужасе, вспомнив свой сон: неужели опять попытаются натравить? Но ведь в прошлый раз ничего не вышло, значит, не получится и в этот. Пит не сможет причинить мне боль, он ведь так любит меня! Его глаза прикованы ко мне, но я не могу понять, о чем он думает. Взгляд задумчивый, скорее печальный; так он смотрел на меня на первых играх, когда думал, что умрет. Прощался. Зачем же сейчас прощаться? Ведь мы уже столько перенесли, осталось совсем чуть-чуть потерпеть. «Ты должен держаться, Пит». Из темноты выходит невысокий человек в бордовом бархатном костюме с розой в петлице и садится в кресло в самом центре серого зала. Седые волосы идеально уложены, ни одного выбившегося волоска. Он пристально смотрит на меня. — Итак, вы снова здесь, мисс Эвердин, — начинает Сноу. — Я долго ждал и дал вам много времени на раздумья, но сегодня вы должны дать ответ. Какое вы приняли решение — согласиться со мной, принять мои условия и выполнить то, что я от вас требую, или продолжать и дальше изображать из себя гордую и непокорную Сойку? Предупреждаю вас, в моих руках не только ваша жизнь. Он выразительно смотрит на Пита. Я молчу. Сердце колотится как бешеное, судорожно хватаю ртом воздух. Он будет пытать его, а я ничего не смогу сделать. — Мисс Эвердин, от вас не потребуется ничего сложного. Всего несколько слов дистриктам — и вы заслужите мою горячую благодарность. Я едва сдерживаюсь, чтоб не фыркнуть презрительно. Догадываюсь, какой будет благодарность. Стоит мне только сделать, что он хочет, как мы с Питом тут же будем убиты. — Я уже говорила, мои слова ничего не изменят. Вам бы другими способами тушить свою революцию, а не заставлять так долго какую-то девчонку вам подчиниться. Его губы расплываются в мерзкой усмешке, в глазах сверкает сталь. Щелчок пальцев, и страшный вопль Пита прорезает тишину пыточной. Миротворец прижимает к его коже маленькое устройство, и Пит корчится, извивается от боли на полу. Даже когда его прекращают истязать и зал снова погружается в тишину, душераздирающий крик стоит у меня в ушах. Теперь понимаю, каково ему было смотреть, как меня избивают и насилуют. Я не вынесу. Только не он! — Не нужно испытывать мое терпение, — в ярости шипит Сноу. — Вы сомневаетесь, что я могу убить его? Палачи колотят его с особой жестокостью — бьют в живот, стараются отбить почки, в пах; лица их абсолютно непроницаемы, в глазах пустота, словно они бездушные машины. Да они и есть машины, которые по щелчку пальцев лишат жизни самого светлого человека в Панеме. Президент прав, я должна сделать выбор. Что мне важнее — гордость, ненависть к Сноу, нежелание предавать дистрикты — или привязанность к Питу? Что выбрать? — Китнисс, — из горла Пита вырывается лишь хрип, и я с трудом могу разобрать, что он говорит, — не поддавайся! Не делай этого! Миротворец бьет его ногой в живот, и Пит замолкает, крупная дрожь пробегает по его телу. Он лежит, распластанный, на полу, и лихорадочно ловит ртом воздух, сквозь дыры в изодранном костюме видны багровые гематомы от ног его мучителей. Так он долго не продержится. Из глаз против воли начинают литься слезы, голова разрывается от напряжения. Сделай выбор. Сделай выбор. — Почему ты не пытаешь меня, Сноу? Он ничего тебе не сделал, отпусти его! — Я уже давно понял, что вас пытать бесполезно, вы слишком стойкая и упрямая. Меня всегда поражала сила человеческого духа, она помогает перенести любые страдания и лишения. У вас она, безусловно, есть. Но вот когда на ваших глазах истязают близкого человека… Тут уже совсем другой разговор. Он делает жест рукой, и к Питу подходят сразу несколько миротворцев. В руках у них длинные металлические прутья, которые они перед этим несколько минут подержали в огне — видно, что концы раскалены, они сияют оранжевым светом в полумраке зала. Палачи походят к Питу, хватают его руки, безжизненно лежащие на полу, и прижимают горячий металл к белой коже. Зал сразу наполняется запахом горелого мяса… Пурпурные ожоги звездами загораются повсюду на иссушенном теле парня. Он так кричит, что у меня разрывается сердце и чуть не лопаются барабанные перепонки. Закрываю глаза, не в силах больше смотреть как он страдает, но от воплей никуда не денешься. В мозгу осталась лишь одна мысль. Сделай выбор. Сделай же ты этот чертов выбор! — Хватит! Остановись! Останови это! — я не узнаю своего голоса, пытаюсь вырвать руки из опутывающих их веревок, и замечаю, что они болтаются — видимо, завязали некрепко, торопились. — Пытай меня… — больше не могу сдерживать рыдания. — Мисс Эвердин, мне нужен четкий ответ. Вы согласны сотрудничать со мной или нет? Да или нет? Нет. Или да? Не могу. У меня просто язык не поворачивается с ним согласиться. Пита снова бьют и прижигают, но он каким-то чудом остается в сознании. Белая кожа сплошь покрыта жуткими алыми ожогами, и я вспоминаю мучительную боль от своего ожога на руке. А ведь он был всего один. Что же должен испытывать сейчас Пит? У одного из миротворцев в руке нож, и он начинает резать и без того израненную кожу, кровь заливает пол. Не могу больше это видеть. Пусть страдает кто угодно, но не Пит. Он меньше всех на свете заслуживает такой участи. На мгновение наши взгляды встречаются. Его глаза затуманены болью, но они все равно остаются глазами человека, который готов терпеть страшные муки ради меня, ничего не требуя взамен, просто потому что любит, потому что предан мне. В голове остается лишь один единственно верный ответ, все остальное отходит на задний план. Нужно прекратить его страдания любой ценой, и плевать мне на восстание. Почему мы должны страдать за людей, которые бросили нас в этом аду, так и не пришли, не вытащили нас? И вот, когда я уже решаю согласиться со Сноу, Пит резко дергается от боли, и нож миротворца вонзается ему в грудь. Неглубоко, но этого достаточно. На изодранной рубашке медленно расплывается алое пятно. Последний удар… Если я сейчас же не остановлю это, Пит умрет. А он должен жить. — Да! — срываю голос, и единственное слово эхом отражается от бетонных стен. — Я согласна! Отпусти его! Пытка мгновенно прекращается, и я отчаянным усилием вырываю руки из пут. Пит лежит в луже крови без движения, бросаюсь к нему и падаю на колени; удивительно, но миротворцы не оттаскивают меня, продолжая стоять по обе стороны от входа. Видимо, Сноу решил насладиться последним актом трагедии. Трясущимися руками прижимаю его голову к груди, стараясь не касаться ожогов, пытаюсь закрыть рану, теплая кровь струится меж пальцев. На тело страшно смотреть, но лицо относительно не пострадало, только губа разбита и на скуле неглубокий порез. Он тяжело дышит; едва касается кончиками пальцев моей щеки и безвольно роняет руку. Хватаю ее и прижимаю к губам, соленым от слез. — Не поддавайся… — хрипит он, и из его горла вырываются странные булькающие звуки. — Ты… обещала… — Нет, ты не умрешь. Я тебе запрещаю, слышишь? Ты не можешь меня бросить! Еле заметная печальная улыбка появляется на его губах. — Китнисс, я… — жду, что он закончит, но в сером зале стоит жуткая, оглушительная, давящая на мозг тишина; ее нарушают лишь его слабые вздохи. Голубые глаза Пита смотрят поверх меня, и их теплый свет начинает гаснуть; он ускользает, и с этим ничего нельзя сделать. В памяти против воли всплывает, как я точно так же смотрела на угасающую Руту и пела ей песню. Снова то же чувство беспомощности, безысходности, обреченности. Со смертью в одиночку бороться бесполезно, тут ты заведомо проиграл. Нет мамы, нет Финника, никто не поможет… Смотрю на его лицо, касаюсь пальцами губ, век, шрамика над бровью, глажу спутанные белокурые волосы. Сейчас он кажется таким юным, почти ребенком; передо мной вновь одиннадцатилетний мальчик, подаривший мне жизнь. Он остался прежним, ни Игры, ни Сноу не смогли изменить его. Неужели этот добрый парень умирает?! Этого просто не может быть! Я хочу, чтобы он жил. Он должен, ради нас обоих, прожить долгую жизнь, полную счастья и ярких красок. Я хочу, чтобы он гулял по осеннему лесу, распугивая дичь и насвистывая веселую мелодию, которую тут же подхватили бы сойки. Хочу, чтобы он научился плавать. Чтобы испек тысячи батонов хлеба. Чтобы умер седовласым стариком в теплой постели, в окружении детей и внуков. Но не здесь и не сейчас, не в самом начале жизни, не в этом страшном месте! — Нет, нет… Ты не можешь уйти так! Ты обещал никогда не покидать меня, так держи свои чертовы обещания! — рыдания душат меня, в горле застрял ком. — Ты же обещал остаться со мной! Обнимаю его, пытаясь не потревожить раны, и горячие слезы капают ему на щеку. Передо мной проносятся образы и воспоминания, связанные с Питом. Его признание в пещере, то, как он смотрел на меня тогда — как будто увидел солнце. Крепкие объятия, дарившие мне избавление от кошмаров. Теплый и домашний запах свежего хлеба. Тот день на крыше Тренировочного центра, закат, последняя мирная ночь, полная тревог и терзаний. Поцелуй на пляже, чувства, охватившие меня. Лишь теперь я понимаю, что потеряла. И что я чувствую к нему на самом деле — без всяких камер, без притворства, без публики, которая с жадностью ловит каждое слово. Мне больше нет нужды никого убеждать — потому что я действительно его люблю. — Пит, посмотри на меня! — только бы он услышал, он должен знать! — Я тебя люблю... Я тебя очень люблю, пожалуйста, не уходи! Он не слышит. Веки медленно опускаются, и я больше не вижу теплого света его глаз. Миротворцы вырывают бездыханное тело из моих рук и оттаскивают меня в сторону. Отчаянно кричу и пытаюсь вырваться, но жуткое потрясение и истощение лишили меня последних сил. За руки и за ноги его тащат к выходу, и я делаю последнюю попытку высвободиться из цепкой хватки безжалостных машин президента. — Нет! Оставьте его! — понимаю: если Пита сейчас унесут, я больше никогда его не увижу. И его уносят прочь, а вместе с ним и мою душу. Я больше не человек, лишь оболочка. Без него я ничто… — Нет! Н-е-е-т! Вернись! Вернись! Когда меня выволакивают из пыточной, я слышу громкий хохот Сноу. Меня бросают в камеру, как десятки раз прежде, и дверь отсека захлопывается, я остаюсь в одиночестве. Еле слышный гул вентиляции тут же начинает раздражать, давить на мозг, и я так крепко стискиваю голову, что кажется, будто она сейчас лопнет. Подползаю к той стене, через которую мы обычно переговаривались и по привычке прижимаюсь к холодному кафелю щекой. Хочется позвать Пита, услышать его голос, и до меня не сразу доходит, что он больше никогда не отзовется, никогда я не услышу его голоса через тонкую стенку, никогда не увижу веселые искорки в небесных глазах. Я есть. А Пита нет. Невозможно поверить… Удар головой об стену. Я убила его. Еще удар, сильнее. Слишком поздно согласилась со Сноу, надо было с самого начала, тогда сейчас его мертвое тело не вынесли бы из пыточной. Удар. Убийца, убийца, убийца! Выходит, я все же сделала выбор, и он был не в пользу Пита. Да, я согласилась выполнить условие Сноу, но слишком поздно! Значит, я выбрала борьбу, революцию, дистрикты? И каким был бы мой выбор, пойми я раньше, что Пит для меня значит? Люди всегда понимают самое важное слишком поздно. Когда уже нельзя ничего изменить, когда поздно делать выбор. Я люблю Пита. Пит умер у меня на руках. Я убила любимого человека. Эта кровь останется навеки на моих руках… Бьюсь об стену, пока голова не начинает кружиться. Колочу руками по двери, сбивая их в кровь и оставляя на белоснежной поверхности алые разводы. Зову его, пока совсем не теряю голос. Бесполезно. Он никогда не вернется. «Ты проиграла», — звучит в голове мерзкий голос Сноу. И тут я понимаю, что вовсе не я убийца, а он. Это на его руках кровь. Это он приказал истязать Пита и пытать его до смерти. Наверняка мерзкий старик сейчас наслаждается триумфом — как же, заставил строптивую Сойку играть по его правилам! Он не знает лишь одного: там, в сером бетонном зале, он убил не одного, а двоих. И слова не человека, а пустой оболочки никак не помогут ему потушить пламя восстания.