Несломленные

На капитолийском небе разливается золотое зарево, расцвеченное алыми, розовыми и белыми полосами. Легкие перистые облака самых причудливый оттенков рассыпаны на небосклоне, словно небрежные мазки художника. Красота такая, что у меня захватывает дух, и несколько долгих минут я, не моргая, смотрю на заходящее солнце. Весь день мы с Питом провели на крыше Тренировочного центра, пытаясь за день прожить целую жизнь, которую у нас безжалостно отнял Сноу. Всего один день — и тот уже близится к завершению; солнце, лениво катясь к горизонту, забирает у нас последние часы нормальной, человеческой жизни. Золотые лучи не греют, но я все равно подставляю им лицо, пытаясь впитать в себя свет, сохранить его в сердце. Пит сидит чуть поодаль и рисует в блокноте. Подхожу к нему и невольно замираю: на бумаге я, в полный рост, стою, подняв голову навстречу закату. Длинные волосы спадают на плечи, безупречный профиль, изящные брови изогнуты… Да это же не я, я не настолько красива! — Пит, привирать нехорошо, — в шутку укоряю его. — Разве для художника не важна правдивость? Ты изобразил меня слишком красивой. — Я бы хотел запомнить тебя такой, — шепчет он, пристально глядя на меня; голубые глаза, окрашенные светом заходящего солнца, приобретают оттенок теплого золота. Смущаюсь и не нахожу, что ответить, вместо этого порывисто обнимаю парня так крепко, как только могу. Скоро случится беда, трагедия, Пит потеряет меня, и единственное, что я могу ему дать — один единственный день, который принадлежит лишь нам двоим. Отхожу от него, чтобы еще немного полюбоваться закатом. Солнце почти село, и небо заливает алый свет, похожий на кровь. Чувство тревоги поселяется в сердце, и я начинаю дрожать, но не прекращаю смотреть на небо. Оно становится багровым. — Китнисс! — голос Пита полон ужаса. Оборачиваюсь и прирастаю к месту: сзади него стоит Сноу и прижимает к шее парня сверкающий, остро заточенный нож. На нежной коже, которой еще недавно касались мои губы, проступают капли крови. Я не успеваю ничего сделать: ни вскрикнуть, ни протянуть руку. Старик делает движение, и из раны на шее Пита начинает хлестать кровь. Бросаюсь вперед и подхватываю его; моя одежда вся в алых брызгах. Не сразу я понимаю, что звать его бессмысленно — он умер. Тело его моментально начинает меняться — сначала бледнеет, потом покрывается странными пятнами. Черты лица невероятно искажаются, и я больше не узнаю Пита. Что-то происходит с ним, не могу понять, что; раньше я никогда не видела такого ужаса. Кожа и ткани начинают истлевать, исчезают буквально на глазах; внутренние органы проваливаются и разрушаются. Он смотрит на меня огромными пустыми глазницами, и никогда больше я не увижу чудных глаз, которые с такой любовью смотрели на меня. Через несколько мгновений на моих руках остается белый скелет, но и он вскоре исчезает, рассыпаясь в прах и оставляя на моих пальцах серый порошок. Тишину прорезает оглушительный, мерзкий хохот Сноу. В ужасе распахиваю глаза и жадно ловлю ртом воздух. В камере душно, и меня тут же начинает мутить; свешиваю голову вниз, меня бы вырвало, если бы желудок не был давно пуст. И приснится же такое! По привычке хочу прижаться к Питу, положить голову на его руку, но в следующее мгновение понимаю, что Пита здесь нет, я одна. Пит больше никогда не придет. Пит умер. Я жива. Должно быть наоборот. Я не плачу. И хотела бы заплакать, но слез нет, они словно окаменели внутри меня. Через пару дней меня забирают в каморку стилиста, где та же женщина отчаянно пытается привести меня в божеский вид, но худобу скрыть не может ни одно платье, так же, как и уродливый шрам на щеке не берет ни одна пудра. В конце концов она оставляет все как есть и меня ведут к Цезарю. В парадном зале сидит Сноу и внимательно смотрит на меня, но я не боюсь его. Я вообще уже ничего не боюсь. — Китнисс, что ты хочешь сказать восставшим? — произносит Цезарь с нетерпением. От блесток на его костюме начинает рябить в глазах, и я отворачиваюсь. — Давай же, мы все так долго ждали! «Я призываю повстанцев сложить оружие и прекратить сопротивление. Это говорю вам я, Сойка-пересмешница, та, из-за которой все и началось. Я призываю вас сдаться…» Нет. Никогда. Восставшие не услышат этих слов. Если на то пошло, Сноу тоже не выполнил свою часть договора. Он обещал, что Пита перестанут истязать, а вместо этого его замучили до смерти. Упорно молчу, прожигая в полу дыру взглядом. Президент встает с кресла и подходит ко мне. — Вы дали слово, мисс Эвердин, — его голос на удивление спокоен, но я вижу, как раздуваются от гнева ноздри. — Мисс Эвердин больше нет! — шиплю в ответ я. — Ее не стало вместе с Питом! Тут щеку будто обжигает огнем — я и не знала, что у него такой тяжелый удар. От того, что он прикоснулся ко мне, сразу становится мерзко, гадко — словно я дотронулась до змеи. Сноу приказывает бить меня. И они бьют — с таким остервенением, что все тело превращается в сплошное кровавое месиво. Когда меня оставляют в камере, сил хватает лишь на то, чтобы доползти до койки. Теперь я не могу даже встать с нее — боль затмевает рассудок, стоит шевельнуть рукой или ногой. Совсем перестаю есть — не хочется, да и до подноса не доползу. Я чувствую, как тает мое тело, и разум отказывается подчиняться мне. В безумные часы бодрствования после бесчисленных кошмаров, когда я перестаю ощущать связь с реальностью, ко мне приходят мертвецы – те, кого я любила, и кто уже никогда не вернется. Отец, Рута, Цинна… Пит. Он навещает меня последним, и печальная улыбка не сходит с его губ. Я вижу его не избитым и окровавленным, а красивым, сильным, здоровым юношей — таким, каким он был еще до Игр. Темной тенью он стоит у двери, зову его до хрипоты, умоляю подойти, но он не приближается, словно не может. Смотреть больно, и я хочу, чтоб он исчез, но тень не уходит, пока я не начинаю биться головой об стену и выть, как раненый зверь. Лишь теперь я вспомнила про жемчужину, крохотную перламутровую частичку, хранившую тепло его рук. Последний подарок. И его я тоже потеряла, наверное, выкинули вместе с нейлоновым костюмом, теперь никогда не найдешь… Белая жемчужинка, крошечное сокровище, такое же, как он. Этот парень был светлым — светлые волосы, кожа, глаза — как лучик солнца. И он нес в мою жизнь свет. В самые темные времена Пит не дал мне погрузиться в пучину мрака. Все, что смогла дать ему я — страдания, предательство, обиды. Можно было все исправить, я знаю, он бы простил мне все. Но теперь слишком поздно. Нечего исправлять. Я позволила бездушным палачам убить его. Мне снится кладбище, и белое лицо Пита, лежащего в деревянном гробу. Над кладбищем разносится давно забытая старая песня… Выйду за околицу на закате дня И всю ночь холодную буду ждать тебя… Я впервые услышала ее на похоронах отца, слова навсегда въелись в мозг, и вытравить их никак не получалось, хотя я предпочитала не вспоминать их. Стоял лютый мороз, но на кладбище в тот день был почти весь дистрикт. Впереди стояли женщины и дети – те, кто потерял мужей и отцов. Самым страшным было то, что мы стояли среди них… Прим дрожала, как осиновый лист, и слезы на опухшем лице у нее замерзли от холода. Тишину нарушали лишь рыдания вдов, завывания ветра и стук лопат о промерзшую землю — мужчины никак не могли раскопать могилы. Мне казалось глупым устраивать похороны в такую стужу, да к тому же от погибших почти ничего не осталось, но мэр настоял, сказав, что все должно быть по правилам. Так мы и стояли по колено в снегу, и на нем яркими коричневыми пятнами горели грубо сколоченные деревянные гробы. Женщины плакали… Мама с отсутствующим выражением смотрела куда-то вдаль, как будто ее здесь и не было. Тогда я еще не знала, что она будет в таком состоянии долго, очень долго, и это едва не будет стоить нам жизни. И тут тишину нарушил вой одной из вдов — она запела эту песню, давясь рыданиями. Наверное, она совсем обезумела от горя — начала рвать на себе волосы и, не прекращая, надрывно, хрипло, фальшиво петь: Вою волком раненым, белый свет кляня… Как же так, душа моя, ушел ты без меня?! Никто не пытался остановить ее — и жуткое, хриплое пение разливалось над тихим кладбищем… Песня стала последней каплей. Я не могла больше на это смотреть, и, растолкав женщин, бросилась бежать прочь. Пусть соседи шепчутся: «Сколько лет уж ждешь». Верю, милый, верю я — ты за мной придешь… А когда ветра задуют, и сойдут снега Снова за околицей буду ждать тебя! Я добежала до Луговины и упала на колени, задыхаясь от напряжения. Посиневшие пальцы обжигал ледяной снег, а я не замечала холода. Слезы душили меня, но заплакать никак не удавалось — горе сжирало изнутри и не находило выхода наружу. Слезы пришли позже, много позже, когда я от отчаяния и голода лезла на стену. Но тогда они отравляли мои внутренности и делали каменным сердце. Выйду за околицу на закате я. Может быть, сегодня заберешь меня? Раньше я ненавидела эту песню, ведь она напоминала мне о самых страшных днях в моей жизни, но теперь пою и не могу остановиться — сначала шепчу, потом хриплю, и лишь через много часов в камере раздается звучание сильного, чистого голоса. «Забери, забери меня!» — шепчу я, когда Пит снова приходит и тенью стоит у входа. Теперь я прекрасно понимаю, что чувствовала мама тогда, когда нас навеки покинул отец. Пустота, абсолютная, чудовищная, пожирающая пустота, как бездна, разверзлась в груди, и нечем ее заполнить. А может, отец к ней тоже приходил, и она просто не могла его отпустить? .. Однажды Прим спросила у нее, отчего у нас в дистрикте так много женщин с печальными, осунувшимися и неулыбчивыми лицами, и мама ответила ей: «Оттого, что нам приходится хоронить тех, кого мы любим». И я такая же. Неправильная, больная, потерявшая то, ради чего стоит жить и дышать. Так проходит много дней, и я окончательно перестаю следить за временем, его течение остановилось для меня. Миротворцы за мной не приходят, и я просто лежу, наблюдая, как мое тело опухает, кровоточит и слабеет. Нет сомнений — я умираю, осталось недолго, но меня больше не заботит собственная судьба, и смерть совсем не страшит, я печалюсь лишь о Прим. Но она такая сильная, гораздо сильнее меня, и она должна выдержать. Боль утраты со временем утихнет, и, надеюсь, она сможет принять эту потерю. На маму, уверена, мой уход не повлияет так, как смерть отца — ведь у нее осталась еще одна дочь, любимая. Гейл… Когда-нибудь он забудет ту, что причинила ему столько боли, и встретит новую любовь. Девушку, которая будет совершенно не похожа на меня, которая подарит ему счастье. Вот и все, а больше обо мне и вспомнить-то некому. Лишь три человека во всем мире будут оплакивать девчонку с серыми глазами, острую на язык и умеющую попадать белкам в глаз. Хотя, если подумать, не так уж и мало — у некоторых совсем никого не осталось. Нет, я не боюсь умирать. В конце концов, тихая, безболезненная смерть — единственный способ ускользнуть из лап Сноу — потому что в иное спасение я больше не верю. Сколько мы ждали, и все напрасно. Никто за нами так и не пришел. А скоро и спасать будет некого. После изнуряющих кошмаров я всегда вижу тень Пита; он подходит все ближе и ближе, и приходит день, когда я будто бы ощущаю, как его мягкая теплая ладонь прикасается к моей щеке, обожженной солеными слезами. Волосы у него растрепаны, и хочется пригладить непослушные светлые пряди, но не могу поднять руку. Ясные его глаза печальны. — Ты будешь меня ждать? Осталось ведь недолго. — Буду. Всегда. Улыбаюсь сквозь слезы и закрываю глаза. Прошу, только жди. Скоро мы с тобой встретимся, и это будет другой мир, без Игр, без боли и без Капитолия.

***

Это происходит, когда я лежу после очередного кошмара без сна и бездумно смотрю в потолок. Белоснежная камера, в которой вот уже месяц ни на секунду не гас свет, внезапно погружается во тьму. В первое мгновение я думаю, что ослепла. Вытягиваю вперед руку — и не вижу ее. Чернота, не видно ни зги. Невольно становится страшно, и я, теряя последние силы, забиваюсь в угол и закрываю лицо руками. Что происходит? Неужели в Капитолии прекратилась подача энергии? Да быть такого не может, дистрикты всегда стабильно ее поставляли. Хотя сейчас ведь идет восстание, совсем забыла… А потом я слышу чьи-то тихие шаги и шорох. Явно не миротворцы — они тихо ходить просто не умеют. Но кто же тогда? Дверь в отсек открывается с тихим щелчком, будто ее взломали. Кто-то тихо идет по направлению к моей камере. В окошко в двери вижу луч света, как от фонарика. Тихая возня у входа в камеру, щелчок и дверь распахивается. Луч света ударяет в противоположную стену и бьет в глаза, ослепляя. Невольно отнимаю руки от лица, чтобы разглядеть, кто же пришел, но вижу лишь высокую фигуру с автоматом наперевес. Тут свет внезапно загорается, и я чуть не падаю с койки на пол. Потому что в проеме стоит Гейл. Несколько долгих секунд мы смотрим друг на друга, не в силах сказать хоть слово. Я — поражена, что он здесь, он — шокирован моим внешним видом. Тысячи вопросов без ответа витают в воздухе. На Гейле — строгая черная униформа с множеством кармашков, черный бронежилет, в руках он крепко сжимает внушительных размеров автомат. Отмечаю про себя, что ему очень идет подобное одеяние. На лице — странная прозрачная маска, интересно, зачем она ему? Защита от газа? Гейл закрывает дверь камеры и медленно, словно боясь напугать, направляется ко мне. Меня охватывает ужас. Это не может быть Гейл, как он сюда попал?! Мне казалось, в каменный капкан невозможно пробраться. Значит, здесь не мой Гейл, а просто очередная выдумка Сноу, чтобы поиздеваться надо мной, дать мне ложную надежду. Это не Гейл, это мерзкий переродок! Хочу попятиться назад, забиться глубже в угол, но некуда. Он тянет ко мне руку. — Не подходи ко мне! — ору я что есть силы, окончательно надорвав голос. — Не трогай меня! Парень изумленно смотрит на меня — видимо, не ожидал такого приема. — Кис-кис, ты чего? — тихо произносит он. — Не узнаешь меня? Это же я, Гейл! Меня охватывают сомнения. Прозвище… Только он так меня называл. Только мы с ним знали о нем. — Гейл? — недоверчиво шепчу я. — Это правда ты? Ты не переродок Сноу? — Ну спасибо тебе, Кис-кис! — сквозь маску я мне удается разглядеть задорную улыбку на его губах. — Я на такое сравнение ведь и обидеться могу! Я так потрясена, что не могу вымолвить ни слова. Впрочем, почти сразу приходят отчаяние и злость. Почему он пришел так поздно?! Если бы на несколько дней пораньше… — У нас мало времени, слушай меня внимательно, — он садится на корточки перед койкой, снимает маску и пристально разглядывает меня. Я вижу, как искажается его лицо, когда взгляд натыкается на алый шрам от брови до подбородка. Протягивает руку и нежно касается щеки; я вздрагиваю — уже и забыла, что такое элементарная человеческая ласка. Гейл хмурится, глядя на меня — неужели я так плохо выгляжу? — Мы пришли, чтобы вытащить вас, — продолжает он. — На Капитолий совершен воздушный налет, — нужно было отвлечь миротворцев. Мы пустили в помещения газ, чтобы убрать охрану, нам нужно скорее убираться отсюда, пока нас не засекли. Вот, возьми, — он снимает с пояса маленькую маску и протягивает мне. — Зачем? — Мы газ пустили, забыла? Или отравиться хочешь? Вставай, Кис-кис, нужно бежать! Даже такое просто действие, как просто подняться с кровати, отнимает у меня последние остатки сил. Я не могу идти — едва делаю шаг и падаю на Гейла. Он вешает автомат на плечо и подхватывает меня на руки, словно тряпичную куклу, видимо решив, что так будет быстрее. — Китнисс, тебя что тут, совсем не кормили? — сердито шепчет он. — Весу в тебе, как в котенке! О том, что уже много дней ничего не ела, предпочитаю умолчать. Он тихо несет меня к двери, и, проверив, нет ли поблизости миротворцев, выносит из отсека. Мы стремительно несемся по извилистой сети коридоров. Мне абсолютно плевать, куда он меня несет, пусть хоть к самому Сноу, не страшно. Ловлю себя на мысли, что вовсе и не хочу больше покидать это место — какая мне разница, где умирать? Я не должна уходить отсюда без Пита. «Ты опоздал, Гейл. Его уже не вернуть» — проносится в голове. У меня нет сил сказать это вслух. Очень хочется спать, и я закрываю глаза. Мы проходим еще несколько поворотов, и Гейл останавливается. Открываю глаза. Передо мной — четверо солдат в точно такой же, как и Гейл, форме, они оценивающе смотрят на меня, и хочется прикрыться руками, потому что тонкая одежда изодрана в клочья и пропитана кровью. Прячу лицо на груди друга. — Хоторн, Коннор, идите вперед, там должно быть чисто — негромко произносит мужчина. — Мы с Льюисом вас прикроем. Гейл кивает, и мы снова несемся по бесконечным коридорам. Друг на ходу умудряется шепотом объяснять мне ситуацию. — Мы сейчас в Тренировочном центре, — так вот значит где нас держали? — Нам нужно выбраться отсюда, и не нарваться на миротворцев, судя по всему они нас засекли и послали подкрепление. Снаружи ждут три планолета. Гейл не успевает договорить и резко сворачивает куда-то в сторону. Мы оказываемся в маленькой комнатке, заполненной экранами, на них — наши пустые камеры. Значит, я была права, за нами действительно следили. — Китнисс, посиди немного здесь, ладно? Я сейчас подстелю парочку миротворцев, как на охоте, и вернусь, — он улыбается, но в глазах серьезность и сосредоточенность. Я лишь молча киваю, и мужчины убегают. Через несколько секунд снаружи раздаются выстрелы. Внезапно страшный грохот сотрясает каморку, и я в панике закрываю голову руками. С потолка сыплется штукатурка. Что это, неужели действительно налет на столицу? Как, возможно ли? Ноги совсем не держат, и я оседаю на пол. Бесполезно, им не вытащить меня отсюда, здесь слишком много миротворцев. Нас скоро поймают, Сноу казнит и меня, и Гейла. Еще одна смерть на моей совести… Зато никому больше не придется страдать и мучиться, падут все трое. Впрочем, совсем скоро Гейл и Коннор возвращаются; бровь друга рассечена и левую сторону лица заливает кровь, но он не обращает на рану никакого внимания. — Там все чисто, пойдем. Их оказалось меньше, чем мы думали. Нам удается пройти совсем немного, как за очередной дверью мы слышим шум, топот ног, грубые голоса и крики. Коридор узкий, бежать нет никакой возможности — выстрелят в спину. Гейл не успевает сориентироваться, дверь с грохотом распахивается… Со странным равнодушием смотрю на дуло автомата, направленное аккурат мне в грудь. Стреляйте, дайте ему забрать меня. Гремит выстрел, даже не сразу понимаю, что происходит. А потом грудь пронзает жгучая боль. Перед глазами у меня все плывет, чувствую, что падаю на пол, боль затмевает рассудок. Рядом слышатся выстрелы, чьи-то крики, грохот, но я не обращаю на хаос вокруг себя никакого внимания. Единственное, что меня интересует, единственное, что я вижу — светловолосый ангел с сияющими глазами цвета неба, простирающий ко мне руки. Тянусь к нему, на глазах выступают слезы. Последнее, что я чувствую — он подхватывает меня на руки, прижимает к себе, согревает теплом, и пустота внутри меня исчезает. Вот мы и встретились снова, Пит. Там, где нет боли… Все гаснет.