***
— Китнисс, Пит, смотрите, что я принесла! — дверь в палату распахивается, и в проеме появляется Прим с подносом в руках. Тут же дивный аромат заполняет помещение, и Китнисс, сидящая в моих объятиях, вымученно улыбается. — Мясное рагу, Сэй приготовила. Должно быть, вкусно! Нам теперь положена лучшая еда во всем Тринадцатом. Первые несколько дней, правда, кормили жидкими бульонами и кашами, но теперь даже мясо дают, чтобы быстрее восстанавливали силы. Только вот мы с Китнисс все равно больше на скелеты смахиваем, сколько бы ни съели. Прим со звоном ставит металлический поднос на тумбочку, и раздает нам тарелки; половину своей порции я отдаю девочке. Китнисс тоже хочет поделиться, но мы заставляем ее съесть все до последней крошки. На вкус рагу довольно неплохое, особенно по сравнению с тюремными яствами. Вот уже несколько дней я почти не покидаю палату Китнисс. Когда врачи выставляли меня за дверь, у нее случались такие страшные срывы, что мне самому становилось жутко — а вдруг Прим права, и она начала терять рассудок? Уговорить врачей позволить мне оставаться было невозможно, но вмешался Плутарх и заявил, что, раз Китнисс лучше себя чувствует в моем присутствии, то я могу находиться в ее палате столько, сколько нужно. Медики согласились, но при условии строгого надзора — ведь и мой организм оправился еще не до конца. Я благодарен Плутарху, хоть мы и преследуем разные цели; ему нужно, чтобы она как можно скорее поправилась, а мне — всего лишь не расставаться с ней ни на мгновение. Так что теперь я могу пойти к себе в палату только, когда она заснет, но ненадолго — со сном у нее действительно большие проблемы. Я и сам почти не сплю — каждую ночь просыпаюсь от душераздирающих воплей, и кроме меня никто не в силах ее успокоить. Прекрасно представляю, какие жуткие, яркие, реалистичные кошмары ей снятся — самого они мучают точно так же, только я не срываю голос, а просто цепенею от ужаса. Но крики Китнисс, наверное, на весь госпиталь слышно; наблюдать за ее страданиями тяжело, они причиняют и мне сильную, почти физическую боль. — Не буду спать, — произносит она однажды ночью, отказавшись пить снотворное. — Не могу больше туда возвращаться, еще один раз - и я сойду с ума. Пит, помоги, спаси меня от него! — Она начинает биться, кричать и не успокаивается до самого утра. Я больше не могу оградить ее от кошмаров. Что же мне делать? Как ей помочь спастись от самой себя и от ужасов, порожденных ее отравленным сознанием? Врачи накачивают Китнисс морфлингом и успокоительными, но они дают лишь временный эффект. Ума не приложу, что с ней произошло после моей последней пытки — видимо, нечто ужасное, что окончательно добило ее, к тому же истощение и ранение сильно сказываются на состоянии ее здоровья. Она совсем замкнулась в себе, почти не разговаривает, часто плачет после кошмаров и все жмется ко мне, умоляя защитить. Китнисс холодная, как ледышка, и я не могу согреть ее иссушенное, почти лишенное жизни тело — ведь и сам растерял все остатки тепла. Но я как могу пытаюсь заботиться о ней. Заставляю ее есть и принимать лекарства, мажу специальным кремом шрам на щеке, он бледнеет и сходит. Когда ей окончательно позволяют встать с постели, практически заново учу ее ходить. Она такая слабая, что и шагу сама сделать не может, но я не отчаиваюсь. Огненная Китнисс еще вернется. И она возвращается — медленно, но верно раны затягиваются, серый цвет лица приобретает здоровый оттенок, на губах изредка начинает появляться робкая улыбка; только кошмары не отпускают, и вес никак набрать не может. Да еще во взгляде у нее застыли смертная тоска и отчаяние, исчезла дерзость, которая делала ее глаза похожими на грозовую тучу. Теперь цвет их мутно-серый, словно затянутое облаками осеннее небо. — Каждую ночь он забирает тебя, — рассказывает она, и лицо ее искажается от ужаса. — Каждую ночь калечит, терзает, уничтожает, а я ничего не могу сделать. Я стою и смотрю, а тебя лишают жизни… Я плохо помню ту последнюю пытку — боль тогда заслонила все, в конце концов от бесконечных ударов я просто перестал ее чувствовать, отчетливей всего я ощущал жар от прутьев, расцветивших белую кожу багровыми ожогами — теперь они превратились в грубые шрамы. Я проваливался в пустоту и никак не мог выкарабкаться, чувствовал мягкие пальцы Китнисс на израненной коже и горячие слезы на своих щеках. Она что-то кричала, но я слышал ее голос приглушенно, словно из-под толщи воды, и у меня не было сил ответить. Кто же знал, что умирать так страшно? Страшно, когда ты лежишь на руках у любимой девушки и понимаешь, какую боль причинит ей твой уход, но остаться не в силах, ведь холодные пальцы смерти уже держат тебя за загривок и тащат в черноту, прочь от нее… Кто же знал, что умирать так больно? Больно, когда девушка, от которой еще год назад ты не надеялся услышать и доброго слова в свой адрес, кричит, что любит тебя, но ты не в состоянии ей ответить — губы не слушаются, и она рыдает над твоим почти бездыханным телом. Умирать, оставляя ее в том проклятом подвале совсем одну, было мучительнее всего. Но неужели мне нужно было умереть, чтобы она поняла, что любит меня? Даже обидно. После я долго балансировал между жизнью и смертью, на острие ножа: один неверный шаг — и сорвешься вниз, и никогда не сможешь вернуться. Я смог. Возвратился с того света, судьба дала мне второй шанс, значит, есть еще незаконченные дела здесь, что-то еще я должен сделать. И я знаю, что именно. Защитить ее. Искупить свою вину. Больше я никогда не смогу просто смотреть, как она страдает. Когда мы заканчиваем есть, раздается негромкий стук в дверь, и Прим бежит открывать. Я с улыбкой смотрю на ее тоненькую фигуру и развевающиеся за спиной золотистые косички – она, как лучик солнца, освещает наши погруженные во мрак жизни. Ради нее стоило идти на Игры добровольцем. — К вам гости! — объявляет девочка, и в палату входят два человека в серой униформе; глаза их изумленно распахиваются, стоит им увидеть нас с Китнисс. — Хреново выглядите, ребята… — потрясенно произносит Джоанна Мейсон и подходит ближе. За спиной ее Финник, и выражение его лица уже не такое печальное и скорбное, каким оно было на том ролике. — Вы нас еще в Капитолии не видели! — резко отвечает Китнисс и отворачивается к стене. На ее лице ясно читается злость. Китнисс не выносит посетителей; когда к ней пришел Плутарх, она так кричала, что вечно невозмутимый распорядитель, страшно побледнев, поспешил покинуть палату. Только нас с Прим и возможно, Гейла, но он ее не навещает. — Мы не могли прийти раньше. Врачи говорили, лучше вас не тревожить лишний раз, — извиняется Финник и стыдливо отводит глаза. Они избегают смотреть на наши лица, и я догадываюсь почему; наверняка чувствуют вину за то, что спасли тогда их, а не нас. Повисает неловкое молчание, и, чтобы разрядить обстановку, я решаю расспросить гостей. — Ну, рассказывайте, чем вы тут занимались все это время? — Да так, ничем особенным, — начинает Джоанна. — Финник несколько недель провалялся в госпитале, чуть не сошел с ума из-за Энни. — Как она? — Ее уже выписали, она относительно не пострадала во время заключения, — говорит Финник и сжимает кулаки так, что белеют костяшки пальцев. Мне становится жаль парня: думаю, его страдания вполне сравнимы с нашими. Не представляю, как бы я выдержал, если бы меня вытащили, а Китнисс нет. Я никогда бы себе не простил. — Только молчит почти все время, и слова не вытянешь. Он остается стоять в дверях. Джоанна подходит к нам и садится на стул. — А я времени даром не теряла — тренировалась; кто знает, может скоро придется ловить эту крысу Сноу. И еще нас снимали в роликах. Тебя тоже хотят снимать, — обращается Джоанна к Китнисс, но та даже не поворачивается. — Когда поправишься. Думаю, они нам очень помогут. У повстанцев сейчас трудности — миротворцы наступают, им нужен лидер, который вдохновил бы их. За тобой они пойдут. — Никого я за собой не поведу, — глухо отвечает Китнисс. — Что вам всем нужно?! Отстаньте от меня! — Китнисс, да что с тобой? Забыла, кто твой враг? Неужели ты не хочешь отомстить?! — Единственное мое желание — забыть все как страшный сон! — в голосе Китнисс явственно слышится раздражение. — Ты в своем уме?! — повышает голос Джоанна. Она явно не ожидала такого ответа, и в этом нет ее вины; Китнисс слишком сильно изменило заточение, и эти изменения пришлись не по нраву очень многим — всем, кто хочет использовать ее в своих интересах. Думаю, придется им с ней помучиться… Главное, чтобы вреда не причинили. — Это же Сноу! Мы все должны бороться, а тем более ты! Ты начала все! — Замолчи! Не хотела я ничего начинать! Послушайте уже, что я вам скажу. Я не собираюсь делать ничего для людей, которые бросили нас тогда, обрекли на дьявольские муки, а они и в страшном сне никому из вас не приснятся! Я уже сделала все, что могла — не поддалась Сноу, и из-за этого он чуть не убил Пита! — она переходит на крик, рот перекошен, глаза вылезают из орбит. — Я больше не позволю его отнять! — Китнисс, это случайность, что вас не забрали тогда… — Эта случайность чуть не стоила нам жизни! — она совсем выходит из себя, и Прим поспешно выводит обескураженных Финника с Джоанной из палаты. Китнисс рыдает у меня на груди. — Пусть оставят меня в покое! Зачем они требуют то, что я сделать не в силах?! Пит, давай убежим… Спрячемся ото всех… — Ну куда же нам бежать? — ласково спрашиваю ее я, стирая слезы с щек. — В лес… Жили бы в той заброшенной сторожке… Нас бы никто не нашел… «Ошибаешься, — проносится в голове, — он найдет нас везде». Совсем скоро нам вновь придется столкнуться с ним. И погибнуть. Или победить.***
Через пару дней консилиум врачей решает, что наши раны зажили, увечья не представляют никакой опасности для жизни, и нас уже можно выписать; однако Китнисс должна находиться под строгим присмотром, ведь ее психическое здоровье вызывает большие вопросы. Плутарх и власти Тринадцатого больше не могут ждать. И вот теперь мы, одетые в одинаковые серые костюмы, покидаем стены госпиталя, и впервые видим Тринадцатый дистрикт во всей его красе. Несуществующий, призрачный, стертый с лица земли и преданный забвению. Перед нами открывается целый мир, и мир этот вполне себе реален. Первое, что бросается в глаза — все серое. Серая одежда, серые лица, серые стены… Здесь я еще сильнее, чем в Капитолии, буду скучать по краскам. Размеры дистрикта поражают — он просто огромный, особенно с учетом того, что расположен целиком под землей. Впрочем, больше всего он напоминает мне гигантский, уходящий далеко вглубь колодец. Китнисс селят к семье, меня, как не имеющего родных, подселяют через пару отсеков от нее к молчаливому и неулыбчивому мужчине по имени Томас — насколько я понял, он работает в штабе. Хорошо, что я недалеко от нее, и в случае чего смогу прибежать и успокоить. Отсек не представляет собой ничего особенного — те же серые стены, встроенные в них кровати, флуоресцентные лампы над ними, дающие тусклый свет, ящик для хранения вещей. Из любопытства заглядываю туда и обнаруживаю баночку зубного порошка, щетку и мыло. Ничего лишнего. Такая строгая регламентация приводит меня в замешательство, но я прекрасно понимаю, что она жителям дистрикта необходима, иначе они бы не выжили. Она дала возможность создать мир, кардинально противоположный капитолийскому — строгий, упорядоченный, лишенный любых излишеств. В сравнении двух этих вселенных я отчетливо вижу всю порочность капитолийского образа жизни. Чтобы немного отвлечь сестру, Прим решает устроить нам экскурсию по дистрикту, пока есть время до ужина. Китнисс все еще трудно ходить, мы берем ее под руки и бродим по бесконечным коридорам, лестничным пролетам и отсекам. Повсюду снуют люди с совершенно серыми, ничего не выражающими лицами, не обращая на нас никакого внимания, хотя мы, должно быть, сильно отличаемся от них. — Вот столовая, — девочка приводит нас к огромному залу, сплошь заставленному маленькими столиками, в центре на стене висит плоский экран. — Еда здесь не очень вкусная, а выносить ничего нельзя, иначе накажут, — она вздыхает. — Китнисс, знала бы ты, как я скучаю по свежей дичи! Уголки губ у Китнисс ползут вверх, и я тоже не могу сдержать улыбки. Тренировочный центр, складские помещения, отсек для хранения оружия и боеприпасов — чего только нет! Целый этаж отведен под штаб, но нас туда пока не пускают — нужно разрешение. — А там что? — спрашиваю я, разглядывая широкую лестницу, уходящую далеко вниз, вглубь дистрикта. Внизу в полумраке виднеются массивные двери. — Бункер, — задумчиво отвечает Прим, рассматривая подол своей формы. — Убежище против бомбежек. Нас уже дважды бомбили, последний раз — сразу после того, как вас вызволили из Капитолия. При мысли о возможности новых бомбежек меня охватывает тревога и холодок пробегает по спине; но Прим говорит об этом так спокойно, что становится совсем не по себе. Как будто уже привыкла. Разве к этому можно привыкнуть? Мы подходим к помещению высотой в несколько десятков метров, полному воздуха. — Это зал для общих собраний, здесь весь дистрикт умещается, представляете? Китнисс тяжело дышит и приваливается к стене. — Ничего, все в порядке, — хрипло произносит она, заметив наши обеспокоенные взгляды. — Время ужина, верно? Столовая полна людей, и Прим с трудом удается провести нас к свободному столику. Замечаю, что за соседними столами компактно расположились беженцы из двенадцатого; я почти никого из них не знаю, они ведь из Шлака, но отличить их от общей массы нетрудно — лица их еще не успели приобрести землистый оттенок, нет военной выправки. Некоторые бросают на нас удивлённые взгляды. Не сразу ловлю себя на мысли, что ищу глазами четырех человек из района торговцев и никак не могу найти. Моей семьи нет. Они остались дома, погребенные под толщей пепла, который стал их общей могилой. Получив свою порцию пюре странного, зеленоватого оттенка, мы наконец рассаживаемся и принимаемся за еду. Порции совсем маленькие, и никто не наедается, но добавка не предусмотрена. — Да уж, без мяса нам придется туго, — произношу я, с грустью глядя на опустевшую тарелку, но договорить не успеваю, потому что столовая заполняется странными звуками, похожими на невнятное шипение. Десятки, сотни лиц, как по команде, оборачиваются к нам, и мне удается разобрать, что они говорят. «Китнисс», «Китнисс Эвердин», «Это же Китнисс!» — ее имя вырывается из открытых ртов, и, подобно волне, бьется о стены. На лицах у них читаются разные эмоции, но чаще всего я замечаю жалость. Не такой они представляли себе девушку, прошедшую две арены. Она опускает голову, закрывает лицо волосами, надеясь спрятаться, по телу ее пробегает едва заметная дрожь. Вилка так крепко зажата в побелевшем кулаке, что вот-вот погнется. Я знаю, ей неприятно такое внимание, и легонько сжимаю ее руку, пытаюсь успокоить. А люди продолжают таращиться, и ее имя, произнесенное тысячами губ, эхом гуляет по столовой. Ужин тянется бесконечно, но, наконец, жители дистрикта Тринадцать заканчивают трапезу и стройными рядами покидают помещение. — Китнисс, — доносится откуда-то справа голос Гейла, и мы, как по команде, поднимаем головы. — Вас вызывают в штаб, Койн хочет с тобой познакомиться. Вилка со звоном падает на пол, согнутая пополам. Лицо у Китнисс совсем белое, в глазах обреченность. И еще… Гнев. Ненависть. Думаю, сейчас она вполне могла бы вонзить вилку кому-нибудь в грудь. Что же с ней такое творится? Думаю, они поторопились ее выписывать.