Несломленные

Серые бесцветные глаза Альмы Койн светятся умом. При первом взгляде на президента Тринадцатого чувствуется стальной характер. Рукопожатие у нее соответствующее — приятное, сильное, как у мужчины. — Мы рады, мисс Эвердин, что вы поправились. Для нас большая честь видеть вас в своем дистрикте. Надеюсь, здесь вы будете чувствовать себя в безопасности. — Спасибо вам, госпожа президент, — собравшись с духом, произношу я. — За то, что вытащили нас. С первого взгляда она почему-то нравится мне, хоть я прекрасно понимаю, зачем она позвала нас с Питом на совещание. Вовсе не затем, чтобы познакомиться. Сейчас они будут его судить. Как они могут?! Я им не позволю. Если этим ревнителям закона так хочется вершить суд, пусть отправляют на трибунал меня. — В первую очередь я хочу поздравить собравшихся с успешным излечением пленных, — женщина обводит взглядом присутствующих в штабе — в основном это мужчины в военной форме с суровыми лицами. Знакомы мне здесь лишь Гейл, Плутарх и Хеймитч. — Мы очень рады, что вы снова с нами и вновь в строю. Теперь перейдем ближе к делу. Всем нам известно, что, находясь в заключении у президента Сноу, вы, Пит Мелларк, совершили военное преступление против революции, — она щелкает маленьким пультом, и на большом экране на всю стену загораются кадры — Пит в белоснежном костюме с иголочки просит повстанцев прекратить сопротивление. — Это видели во всех дистриктах, и в некоторых из них ваши слова сильно пошатнули боевой дух. Вам есть, что сказать? — Я готов понести наказание, если того заслуживаю… — начинает Пит. Я вскакиваю с места, не давая ему продолжить. Кровь гулко стучит в ушах, чувствую, как по венам разливаются ярость и адреналин. — Кто вам дал право его судить?! Он поступил так, но лишь только для того, чтобы защитить меня! — Мисс Эвердин, вам кто-то дал слово? — голос Альмы Койн абсолютно спокоен, но в глазах читается угроза. — Я дала себе слово сама! Не смейте прикасаться к нему! Вы не представляете, что мы пережили там! Нас пытали…, а Пит едва не погиб! — Вы думаете, я не знаю, каким жестоким может быть Капитолий? Полагаете, вы одна пострадали от руки Сноу? — она долго смотрит тяжелым взглядом, и в помещении стоит мертвая тишина. — Вернемся к делу. Завтра состоится заседание военного трибунала, где будет вынесено решение… — А если бы я на всю страну произнесла эти слова, вы тоже стали бы меня судить? — снова не выдерживаю я. — Китнисс, прекрати! Не лезь! — резко произносит Пит, но мы с президентом уже не обращаем на него внимания. Это больше напоминает дуэль — кто кого переспорит. Надеюсь, в этот раз удача будет на моей стороне. — Разница лишь в том, что вы не совершили такого поступка. Кроме того, даже если я помилую этого мальчика, что вы можете предложить мне взамен? На свете у меня осталось лишь одно единственно ценное, что я могла бы предложить в обмен на его жизнь. И это я сама. Мне придется согласиться, и пути назад не будет. Я вновь столкнусь со Сноу. И погибну. Но главное, Пит будет жить. Ради него я бы и душу дьяволу продала. — Сойка, — начинаю я, — ведь вам все еще нужна Сойка, а значит, вы оставите Пита в покое. Гарантируете ему неприкосновенность и безопасность. Иначе вам придется поискать на эту роль кого-нибудь другого, но сомневаюсь, что в дистриктах это оценят. Койн сердито поджимает губы. — Какое решение вы примете, президент? — подает голос Плутарх. — Не нужно забывать о физических и моральных пытках, которым их подвергли, к тому же он еще несовершеннолетний… — Решение будет объявлено завтра на общем собрании. Совещание окончено, все свободны. Пулей вылетаю из штаба, несусь по коридорам, пока совсем не выбиваюсь из сил — бегать мне еще тяжело. Падаю на колени, привалившись к стене, из груди вырываются тяжелые хрипы, глаза застилает пелена слез. Альма Койн очень ловко загнала меня в угол. Она с самого начала рассчитывала, что я вступлюсь за Пита. Моя реакция была известна заранее, это был лишь способ заставить непокорную Сойку играть по их правилам. Они знали, что иначе я не соглашусь. Горячие слезы тонкими ручейками струятся по щекам, обжигая их. Снова придется увидеть Сноу, и он напомнит мне о тех страшных днях, которые и так всю жизнь будут преследовать меня в кошмарах. Как я, наивная, могла мечтать, что ужасы окончены? — Китнисс, — теплая мягкая ладонь ложится мне на плечо, в глазах у Пита участие и тревога. — Не надо было жертвовать собой ради меня, я бы сам выкрутился. — Нет, — утираю слезы тыльной стороной ладони, — я должна была защитить тебя. В тот раз не получилось, и ты едва не погиб… Падаю в объятия парня, наслаждаясь его теплом. — Глупая, это я должен тебя защищать. Он провожает меня до отсека и целует в макушку. — Постарайся сегодня обойтись без кошмаров. — Без тебя не получится, сам знаешь… И действительно не получается — посреди ночи я обнаруживаю, что сижу в объятиях Прим, кричу не своим голосом и молочу руками в воздухе, тщетно пытаясь отогнать от себя ужасные картины. В следующие несколько дней нас оставляют в покое; мы с Питом лишь иногда посещаем госпиталь, чтобы получить лошадиную дозу лекарств, которые не в состоянии исцелить от физической и душевной боли. Большую часть дня мы, наплевав на расписание, шатаемся, как тени, по дистрикту, прячемся в подсобках или у меня в отсеке. Я кладу голову ему на грудь и слушаю размеренное биение сердца, пытаясь убедить себя, что он правда жив, судьба вернула мне моего мальчика, дала второй шанс, и его никак нельзя упустить. Я теперь всегда, не задумываясь, буду выбирать его, пусть даже выбор будет стоить мне жизни. Но каждую ночь я снова вижу его смерть, и вновь мои руки по локоть в крови Пита. Должно быть, страшное чувство вины никогда больше не отпустит меня. Что мне сделать, чтобы избавиться от него? Думаю, есть лишь одно средство. Я не жду ничего хорошего, когда нас с Питом вызывают в штаб. — Вам должно быть известно, что по всей стране идут полномасштабные боевые действия, — начинает президент, поздоровавшись с нами и пригласив присесть. — На данный момент восстание охватило все дистрикты, кроме Второго, но, думаю, и он вскоре к нам присоединится, если нам удастся сломить его сопротивление. Однако не все так просто, как кажется на первый взгляд. Семьдесят пять лет Капитолий тайно наращивал военную мощь, и теперь повстанцам достаточно трудно отражать атаки миротворцев. Многие уже не верят в победу. Ситуацию усугубило ваше пленение — мы потеряли слишком много времени и больше ждать не можем. Вы должны дать революции второе дыхание. От вас с Питом требуются пропагандистские ролики, Плутарх решил, что под землей мало возможности снять качественную пропаганду, — она замолкает, и затем произносит тоном, не допускающим возражений: — Сегодня вы поедете в Двенадцатый. Съемочная группа готова к работе. Можете идти. — Зачем нам в Двенадцатый? — раздраженно спрашиваю я. При мысли, что придется увидеть катастрофу своими глазами, становится трудно дышать. — Его больше нет, от него остались одни руины. И это вы хотите показать повстанцам? Мой тон шокирует собравшихся в штабе военных, но я почти не замечаю этого и добавляю, помолчав: — Что я могу для них сделать?! Разве я могу помочь повстанцам? — Вы должно быть еще не поняли, какую большую надежду они возлагают на вас, и в какой сложной ситуации мы оказались. В войне вот-вот наступит перелом, и, если он будет не в нашу пользу, последствия для всех нас будут, мягко говоря, печальными, — голос ее несколько смягчается, когда она продолжает. — Китнисс… эта война касается каждого из нас. И тебя в первую очередь. Но если ты не веришь, я покажу. Она щелкает миниатюрным пультом, и на огромном экране загорается карта Панема. Четвертый, Седьмой и Восьмой дистрикты выделены красным. «В данных дистриктах сложилось наиболее критическое положение» — поясняет президент. Изображение сменяется, и на экране появляются кадры видеосъемки — лежащий в руинах дистрикт, уцелело лишь несколько зданий; вдалеке полыхает пожар, бледно-серое небо затянуто темным пологом дыма. Неожиданно в небе появляется черная точка, она постепенно становится все больше и больше, принимая очертания планолета. Раз — и одно из уцелевших зданий взлетает на воздух. Будто его и не было… — Это Восьмой. Вчера они уничтожили госпиталь, почти все раненые погибли. Надеюсь, теперь вам понятно, что повстанцы так долго не продержатся? Я киваю, потрясенно глядя на экран. Не ожидала, что ситуация настолько плоха. — Может, стоит приодеть их? — спрашивает высокий мужчина лет сорока, критически оглядывая нас. Кажется, его зовут Боггс. — Выглядят, если честно, не очень. — Нет, пусть видят, что с ними сотворил Сноу, — Койн задумчиво смотрит на меня, затем нетерпеливо машет рукой. — Идите же! В планолете я чувствую себя неуютно. Раньше я летала на них только на арену, и ворох страшных воспоминаний обрушивается, подобно лавине, грозя похоронить заживо. Цепляюсь за Пита, словно утопающий за соломинку, и он сжимает мои истончившиеся пальцы в своей широкой ладони. «Я буду рядом»  — читается в его взгляде. Гейл смотреть на меня избегает. Напротив нас сидят операторы — молодая, довольно приятной наружности, женщина по имени Крессида и несколько мужчин, на спинах у них громоздкая странного вида аппаратура. Удивительно, но я не испытываю к ним жгучей ненависти, во многом благодаря тому, что смотрят они мне прямо в глаза, и в их взглядах нет никакой жалости, которая так раздражает. Думаю, мы с ними поладим… Если я, конечно, вообще смогу делать то, что от меня требуют. Впрочем, выбора нет — на общем собрании Койн объявила о помиловании Пита в обмен на полное и беспрекословное подчинение с моей стороны. Шаг влево, шаг вправо — расстрел. Только вот стрелять будут не в меня, а в самое дорогое, что у меня есть. Идеальный способ манипуляции, ничего не скажешь. Когда мы подлетаем к дистрикту и начинаем снижаться, я понимаю, что не смогу выйти и взглянуть на родной дом, превращенный в братскую могилу. Мой рассудок и так давно уже поврежден, они хотят совсем свести меня с ума? Значит, нас привезли сюда именно за этим?! — Китнисс, пойдем, — Пит тянет меня за руку, но я не двигаюсь с места. — Я не пойду. Не могу. — Китнисс, не глупи! — резкий голос Гейла нарушает тишину, и я вздрагиваю от неожиданности. — Чем быстрее снимем, тем раньше вернемся в Тринадцатый. — Нет! Не пойду! Оставьте меня! Гейл подходит, чтобы схватить меня за руку и вывести из планолета, но Пит останавливает его: — Не прикасайся к ней! Он садится передо мной и берет мои ледяные ладони в свои, пытаясь успокоить. Все же им удается вывести меня из планолета. Кажется, у меня на мгновение останавливается сердце, стоит мне оказаться на земле моих предков, ныне покрытой серой золой и пеплом. Стоит мертвая тишина, но в голове звучат тысячи голосов — низкие и хриплые, высокие и совсем тоненькие — голоса детей. Наш дистрикт был полон звуков. А сейчас он затих, подобно безгласым. Я стою перед руинами своего старого дома — они точно такие же, как и в жутких снах, преследующих по ночам. Видеть оживший наяву кошмар невыносимо, и я поспешно направляюсь к дороге. Не сразу понимаю, что совершила ошибку. Дорога усеяна телами — тысячи и тысячи обугленных костей и полуразложившихся трупов заполнили, подобно брусчатке, ее пространство. Голоса у меня в голове становятся воплями, я слышу визг детей, крики и стоны женщин, потом — рев пламени, пожирающий напуганных, ни в чем неповинных людей. Изо всех сил сжимаю ладонями череп, но крики звучат все громче, они вот-вот разорвут мою голову на части. Перед глазами стоит белая пелена. Выходим на площадь. Долго смотрю на руины Дома правосудия и не могу поверить, что даже величественное здание, перед которым всего год назад я стояла и смотрела вдаль на зеленые холмы, прощаясь с жизнью, этот символ величия Капитолия тоже уничтожен. Пламени все равно, что сжигать. Краем глаза замечаю, как Пит отходит в сторону, и бреду за ним. Лицо его превратилось в камень, кулаки крепко сжаты, в глазах — пустота, взгляд блуждает по разрушенным постройкам, словно он ищет что-то. То, чего больше нет, что уже никогда не вернется. От пекарни осталась одна обугленная печь. Пит падает на колени перед своим разоренным домом, рот раскрыт в беззвучном крике, ногти впиваются в серый пепел, покрывающий все вокруг, и вид его настолько страшен, что у меня перехватывает дыхание. Оборачиваюсь и разглядываю лица съемочной группы — они непроницаемы и равнодушны, ведь по большому счету им плевать на наши чувства, мы для них лишь орудия, и они терпеливо ждут, когда мы сможем начать. Именно в это мгновение я понимаю, что ничего начинать не собираюсь. Разворачиваюсь, и, с трудом переставляя слабые ноги, бегу прочь. Получается слишком медленно, грудь тотчас начинает саднить от напряжения и сухого, полного пепла, воздуха, но я не останавливаюсь и пытаюсь нестись так быстро, насколько возможно в моем теперешнем состоянии. Сзади слышатся крики и топот ног, меня вот-вот догонят, но, когда я добегаю до Луговины, погони за мной уже нет. Грудь разрывает от боли, на глаза наворачиваются слезы, но я мчусь вперед и никак не могу остановиться — через Луговину и снесенное ограждение в лес, дальше, глубже, лишь бы голоса в моей голове стихли и перестали орать: «Убийца! Ты нас убила! Из-за тебя наши кости лежат под палящим солнцем!». Наконец, я спотыкаюсь о поваленное дерево и валюсь на землю, сворачиваюсь клубочком на сухой листве и закрываю лицо руками. У меня нет сил подняться и бежать дальше. Кажется, я много часов сижу, привалившись к дереву, и смотрю на оранжевые лучи заходящего солнца, которые пробиваются сквозь кроны деревьев и бьют в глаза. Голоса немного поутихли, но все равно не покидают, перемежаясь с пением птиц и множеством других звуков леса. Мой лес, такой родной и знакомый, больше не дарит покоя; перед глазами так и стоит дорога, усеянная телами; пепел — частички сожженных людей — будто осел в легких и не дает нормально дышать. Лишь мое имя, звук которого кажется в тишине леса криком, выводит меня из раздумий. Быть охотником у Гейла в крови, он так тихо подкрался, что я даже не заметила. А может, просто крики в мозгу заглушили все? — Китнисс, темнеет. Нам пора возвращаться, — он садится на поваленное дерево и смотрит на меня сверху вниз. — Зачем они послали меня сюда? Неужели ждали иной реакции? Думали, я бодро призову всех бороться, стоя на обломках всей моей жизни? — Возможно, они хотели пробудить в тебе ярость и гнев, усилить ненависть к Капитолию, — задумчиво отвечает друг, смотря вдаль, на почти севшее солнце. — Ведь все знают, что ты острая на язык. Но, похоже, попытка их окончилась провалом. Ты сильно изменилась, Кис-кис. Что-то в тебе… стало иным. Прежняя Китнисс, не задумываясь, рванула бы в бой. — Прежняя Китнисс умерла, — мой голос полон горечи. Я не сопротивляюсь, когда он поднимает меня на ноги и ведет назад к дистрикту. Съемочная группа и Пит все еще на площади — неужели они столько времени просто сидели и ждали? Я бреду, низко опустив голову и разглядывая серую, покрытую пеплом землю. — Китнисс, — начинает Крессида, — может, скажешь пару слов? Меня выводят в центр площади, напротив ставят оператора, и мне с огромным трудом удается оторвать взгляд от земли. В голове абсолютно пусто, никак не могу привести мысли в порядок. Что говорить-то? — Я… Я… — Оставьте ее в покое, — резкий голос Пита эхом разносится по пустынной площади, и все удивленно смотрят на него, — я сам все скажу. Он подходит ко мне и берет за руку. Операторы включают камеры и направляют их прямо на наши лица. Чувствую, как дрожит рука Пита, но, когда парень начинает говорить, голос его спокоен и тверд: — Мне нет нужды представляться, вы и так прекрасно знаете, кто я такой. И ее вы тоже знаете, — он кивает на меня, и я нахожу в себе силы поднять голову и посмотреть прямо в камеру. — Сойка-пересмешница, девушка, за которой вы все готовы были идти. Посмотрите, что с ней стало, и во что превратился наш дом! Вы знаете, кто это сделал. И он сотворит это с вами, со всеми, кто сейчас, в эту самую минуту, захочет сдаться и прекратить борьбу. Вы думаете, наш великодушный президент помилует вас? Ошибаетесь, он не пощадит никого, и мы с Китнисс знаем это лучше всех. Долгие годы Капитолий отнимал у нас самое дорогое – тех, кого мы любим. Теперь, стоит нам лишь на секунду ослабить хватку, он заберет наши жизни! Неужели вы хотите такой участи для своих детей?! У нас теперь лишь два пути. Свобода или смерть! Последние слова разбиваются о серые, безликие руины, словно о скалы, и эхо их еще долго гуляет по площади. Крессида делает жест рукой, и один из операторов-жуков выключает камеру. Повисает молчание. — Молодец, Пит, — наконец произносит Крессида, хлопая его по плечу. — Отлично справился. Когда мы возвращаемся в Тринадцатый, над Панемом сгущаются сумерки. Всю дорогу я не произношу ни слова. Мне стыдно. Эти люди возлагают на меня большие надежды, а я так бессовестно их обманула. К тому же заставила ждать. Еще мне страшно. Я не выполнила задание Койн, и вновь поставила под удар Пита. Почему там, в Двенадцатом, когда я развернулась и убежала в лес, я не подумала прежде всего о нем? Эгоистка. Тогда для меня были важны лишь собственные чувства. Питу было еще тяжелее, чем мне, он ведь стоял на могиле всей своей семьи, но он нашел в себе силы собраться и не рассыпаться на куски от горя. И взял на себя мою задачу. Я решаю пойти в штаб и уговорить Койн дать мне еще один шанс. В этот раз я буду думать о Пите и не подведу ее. Конечно, в штаб меня просто так не пустят, но можно подкараулить кого-нибудь и попросить принять. Петляя по извилистой сети коридоров, я, наконец, добираюсь до пункта назначения и останавливаюсь за одним из поворотов, чтобы перевести дух — всю дорогу я бежала. Слышу тихие голоса и замираю в оцепенении. — От нее никакого толку, Плутарх, — устало произносит Альма Койн. — Сноу сломал ее. Парень принесет нам больше пользы, я с самого начала это знала. — Госпожа президент, дайте ей время. Она еще не совсем оправилась от всех потрясений, что свалились на ее голову. Это ведь не ее вина. — Я бы рада дать ей хоть десяток лет, но времени нет, мы и так слишком долго ждали. Вы не хуже меня знаете, что у нас большие проблемы. Силы повстанцев на исходе, а грядет большая война. Китнисс нужна восставшим, и либо она соберет свою волю в кулак, либо ее раздавят. Дальше я не слушаю. Снова бесконечные коридоры, боль, разрывающая не до конца зажившие легкие, пелена перед глазами. Залетаю в какое-то тесное помещение, полное коробок, и забиваюсь в угол. Надеюсь, хоть здесь я смогу побыть в одиночестве. Война. Грядет война. До этой минуты я предпочитала не задумываться о своем участии в революции. Они что, хотят отправить меня в бой?! Зачем я там, я ведь не боец! Две арены не в счет… «От нее никакого толку». А раз так, то им не составит никакого труда отправить Пита на суд. Шорох выводит меня из оцепенения. В полумраке помещения тихо крадется темная тень, и высокая фигура нависает надо мной, забившейся между коробок. — Эй, а ты что тут делаешь? Даже в подсобке от них не спрячешься! Хеймитч приземляется рядом со мной и прислоняет голову к стене. У меня нет сил ругаться с ним, поэтому я решаю просто поделиться своими страхами. Он ведь мой ментор, в конце-концов, может, совет подкинет. — Мне приказали сделать ролик… А я не смогла. Только не среди руин нашего дистрикта, только не там. Я боюсь за Пита, они угрожали ему! — Ничего они ему не сделают, — устало произносит ментор. — Это они так, чтобы тебя припугнуть. У них мало времени, они не могут ждать, пока ты согласишься на эту роль сама. — Не хочу я никаких ролей. Мне уже предлагали роль, и я едва не потеряла самое дорогое. — Не думай пока об этом. Для тебя есть неплохие новости. — Что еще стряслось? — у меня падает сердце. — Мы только что говорили с Плутархом. В общем, врачи посоветовали им не слишком нагружать тебя негативом, если они хотят, чтобы твои поехавшие мозги снова пришли в норму, — я со злостью смотрю на Хеймитча, но он не обращает на мое раздражение никакого внимания. — А что может поднять тебе настроение? — Охота, — равнодушно отвечаю я. — Но не станут же они выпускать меня на поверхность. — Ошибаешься, детка. С завтрашнего дня ты два раза в неделю можешь охотиться. Плутарх был против, он считает, что это опасно, но Койн позволила. Дичь будешь отдавать на кухню. Я вскакиваю на ноги. Увидев выражение моего лица, ментор хохочет. — Ты шутишь! — Взамен ты должна будешь десяток роликов! — кричит он, но я не отвечаю и выбегаю из подсобки. Лишь когда на другой день в сопровождении Гейла я покидаю пределы Тринадцатого, мне удается поверить в истинность слов Хеймитча. Охота — лучший подарок, которым они могли наградить меня, жаль лишь, что я совершенно его не заслуживаю. В руке крепко сжат старый лук друга, за плечами — мешок для дичи. Вчера я не обратила внимания на то, что уже наступила осень — самое начало сентября, но листья на деревьях уже одеты багрянцем и золотом; когда мы идем по лесу, прикасаюсь к каждому листку на кустах и деревьях, пытаясь вернуть связь с лесом, до боли в груди вдыхаю свежий воздух, до рези в глазах всматриваюсь в бледно-голубое осеннее небо. Я боюсь, что мои ослабевшие за время заточения руки не смогут производить точных выстрелов, но нет — удается подстрелить утку и пару белок. Неплохо для начала. Выходим к небольшому полю, покрытому жесткой пожухлой травой. Меня охватывает тоска — сколько долгих бессонных ночей, лежа в капитолийской камере, я мечтала вот так запросто гулять по лесу, насвистывая незатейливую песенку? Только теперь на душе тяжелый камень — страх за Пита. Гейл всю дорогу молчит и не смотрит на меня; я долго не решаюсь заговорить первой, ведь напряженное молчание — признак близкой ссоры. Впрочем, рано или поздно придется сделать первый шаг. Набираю в грудь побольше воздуха. — Ты почти не подходишь ко мне… Да и в больнице не навещал… — Не хочу вам мешать. Он останавливается и наконец смотрит мне прямо в глаза. На мгновение я замечаю в его взгляде боль. — Ты никому не помешаешь. — В самом деле? А мне казалось, тебя есть кому развлекать. — Прекрати нести чушь. Ты нужен мне, слышишь? — Нужен, — с горечью повторяет он, опуская голову. — Хватит уже терзать нас обоих! Сделай выбор! Гейл подходит почти вплотную, и я отчетливо слышу прерывистое дыхание. — Ты любишь его, Китнисс? — еле слышно спрашивает охотник. Я открываю рот, делаю глубокий вдох, готовясь сказать ему правду, но слова внезапно застревают в горле. Не желаю отвечать на этот вопрос. И вовсе не потому, что сомневаюсь в своих чувствах к Питу — напротив, я как никогда уверена в них. Но я хочу, чтобы они принадлежали лишь мне и никому больше, мечтаю запрятать их глубоко внутрь души. Я даже Питу теперь боюсь признаваться — до сих пор не могу без содрогания вспоминать, как я кричала ему, что люблю, при Сноу, при миротворцах, а из его тела ускользала жизнь. — Молчание — знак согласия, верно? — с улыбкой произносит Гейл, но в глазах столько боли, что я ощущаю резкий укол в сердце и обхватываю себя руками, судорожно хватая ртом воздух. В чем моя вина? Он сам причиняет себе страдания. — Я же чуть не потеряла его, а он — меня. Мы связаны… — Как объяснить Гейлу? Разве он может понять, что месяц, проведенный в Капитолии, оставил страшную, несмываемую печать на моем сердце? И что бы со мной стало, если бы за стенкой не было Пита? — Просто слишком многое изменилось. Могу ли я забыть то, что мы пережили с ним в плену? Не в моей власти оставить его. — Значит, вот в чем дело? Только лишь в том, что он был с тобой там? А если бы я, это что-то изменило бы?! Крик разносится по полю и заставляет птиц испуганно вспорхнуть с веток. Стремительно темнеет, небо наполовину скрыли черные грозовые облака, несущиеся с востока; замечаю, что серые глаза Гейла тоже стали темными, словно их, как и небо, заволокло свинцовыми тучами. Становится холодно, и я плотнее запахиваю поношенную серую куртку, которую мне выдали в Тринадцатом. — Гейл, ты не понимаешь, что говоришь, — цежу сквозь зубы я. Меня очень разозлила его реакция. Холодные капли начинают падать на щеки. — Тебе бы понравилось, если бы тебя били током, превратили твои органы в кровавое месиво, угрожали сжечь заживо? — Нет, но, возможно, я смог бы тебя защитить. Посмотри, что с тобой стало! Да ты же в тень превратилась! Думаешь, только он может тебе помочь?! Ведь там он тебя не спас! Он не помешал Сноу причинять тебе боль! — Гейл разворачивается и идет прочь, низко опустив голову. Внезапно я прихожу в ярость. Пока мы умирали от боли и унижения, он сидел в полной безопасности и горя не знал, а теперь смеет говорить такие вещи? Как он может осуждать Пита? Не могу сдержаться, и с губ срывается то, что я предпочла бы похоронить глубоко внутри себя и никогда не вспоминать. После этих слов Гейл станет презирать меня, но я хочу доказать ему, что никто не смог бы меня защитить. — Меня изнасиловали у него на глазах, — тихо произношу я ему в спину. Гейл останавливается как вкопанный и оборачивается, глядя на меня остекленевшими глазами. — И он просто смотрел? — потрясенно шепчет парень. — Он был связан! Прикован к креслу по рукам и ногам кожаными ремнями… — Почему он не вырвал их?! Слабак! — страшная гримаса искажает его красивое лицо, и мне становится жутко. — Он не мог… И ты бы не смог! Не смей осуждать его! Кто дал тебе право?! Тебя там не было, ты ничего не знаешь! И запомни: когда я сидела там, в камере, лишь голос Пита за стенкой помог мне не слететь с катушек. Так что в следующий раз советую тебе сотню раз подумать, если захочешь сказать, что он не может меня спасти. Прежде чем я остаюсь на поле одна, ветер доносит до меня его последние слова: — Вот ты и сделала выбор. Отголоски их заглушает грохот миллионов ледяных капель, которые черные тучи щедро дарят остывающей осенней земле. Поднимаю голову, ловлю капли ртом, позволяю воде стекать под одежду, пропитывать меня насквозь. Не сразу замечаю, что Гейл ушел, и я осталась наедине с дождем. А когда понимаю это, меня накрывает волна отчаяния. Валюсь на колени, колочу руками по влажной траве, разбрызгивая грязь. Шум ливня заглушает крики, вырывающиеся из моего горла. Окончательно выбившись из сил, я ложусь на землю, сворачиваюсь клубочком, съеживаюсь, бессильная перед властью стихии, и прозрачные небесные стрелы наотмашь бьют меня по лицу и по шее. Они ледяные, но я почти не ощущаю холода; желаю, чтобы вода смыла все страшные воспоминания, все отметины и отпечатки, оставленные в моей душе событиями минувшего года, хочу вновь стать той чистой, нетронутой смертью и насилием девушкой, какой я была совсем недавно. Но, конечно, дождь не в силах стереть ужасы. Точно так же ничто не может убрать с души тяжеленный камень вины, который придавил меня к земле и не дает нормально дышать; вины перед Гейлом — за то, что не могу ответить взаимностью; перед Питом — за то, что не уберегла его тогда и едва не позволила ему умереть; перед Койн и Плутархом, перед сестрой… Горячие слезы смешиваются с холодными каплями и падают на траву. Гейл потребовал от меня выбирать. Почему они все так жестоки и бессердечны ко мне? Неужели они не видят, что я рассыпаюсь на куски и никак не могу себя собрать?! Единственный, кто от меня ничего не требует — это Пит. Когда дождь начинает утихать, мне, наконец, удается подняться на ноги и доковылять до наземных руин Тринадцатого. Присматриваюсь и вижу: среди серых груд камней на бетонной плите сидит, низко опустив голову, насквозь промокший Гейл, и с его темных волос срываются хрустальные капли, стекая тонкими струйками по шее. Больше всего он напоминает мне огромную печальную птицу. В горле застревает ком. Он не ушел. Все это время он сидел под дождем и ждал меня. — Гейл… — вырывается невольно его имя, ноги сами несут к нему, но он, не поднимая головы, скрывается в проеме. Оказавшись в своем отсеке, я первым делом натыкаюсь на обеспокоенный взгляд Пита, сидящего на моей постели; похоже, он уже давно меня ждет. — Китнисс, заболеешь ведь! — укоризненно произносит он и подходит ко мне вплотную, чтобы обнять. Я останавливаю его. — Не надо, я вся мокрая и грязная, — с волос стекает грязь вперемежку с водой, с куртки на ковер падают прозрачные капли, когда я пытаюсь ее снять. Насквозь промокло даже белье. — Под дождь попали. — Трудно не догадаться, — закатывает глаза он. — Такое ощущение, что ты еще и в грязи хорошенько вывалялась! Бросив на него сердитый взгляд, иду в душ, стараясь не смотреть лишний раз на себя в зеркало. Если я и раньше не считала себя красавицей, то сейчас и вовсе вижу в отражении чудовище. Не могу смотреть на свои длинные, тощие, как плети, руки, на выпирающие тазовые кости, на ввалившиеся глаза. Как Питу может нравиться эта «красота»? — Теперь-то можно обнять? — спрашивает парень, когда я, одетая в чистую пижаму, возвращаюсь в комнату. Он раскрывает объятия, и я сама бросаюсь к нему, с упоением вдыхая родной, неуловимый запах Пита — сладкий, похожий на аромат корицы. Просовываю руки ему под футболку и прижимаю ладони к горячей коже. Едва слышный стон срывается с его губ. — А руки все равно холодные… — Прости, — шепчу я, но не отпускаю Пита, пытаясь вобрать в себя его живительное тепло. Впрочем, вскоре я позволяю ему уложить себя в постель и укутать ворохом одеял; он присаживается на край кровати, поглаживая меня по щеке тыльной стороной ладони. — Я виновата. Заставила тебя волноваться. — Все в порядке, я не сержусь. Вам нужно было поговорить. — Лучше бы не говорили. Мы поругались. — И почему я не удивлен? — печально произносит он, поправляя одеяло. – Спи, Китнисс. А проснешься — я буду рядом. И я сплю, и впервые за много недель вижу во сне не Сноу с его ужасами, а объятые грозовыми тучами темные, суровые глаза Гейла и бледную весеннюю синеву неба, отраженную в радужке Пита.