***
Менее получаса требуется Герберту, чтобы привести себя в порядок и, облачившись в заранее приготовленный наряд, отправиться на торжество. Даже опоздание и игнорирование вошедших в традицию жестов, таких как возглавление процессии гостей, входящих в сумрачный зал, все равно не освобождало виконта от обязательного присутствия на ежегодном приеме фон Кролоков. Стоит отвориться массивным дверям, в зале воцаряется абсолютная тишина, и каждая из полусотен пар глаз обращается в сторону сына графа, а на мертвенно-бледные лица выползают едкие ухмылки: вампиры прекрасно слышали из-за чего впервые чуть ли не за сотню лет задержался виконт. Однако, ему абсолютно безразличны эти марионетки отца, кроме, пожалуй, немногочисленной свиты графа, которая подобных эмоциональных вспышек в сторону младшего фон Кролока себе не позволяла, предпочитая оставаться вне пределов освещения, ближе к стенам. Только алые отблески свечей в зрачках выдают их присутствие на торжестве. Всем видом выражая холодное высокомерие, блондин проходит через весь зал и останавливается поодаль от скопления гостей, в этот раз не удостаивая их даже фальшивой улыбки, теперь перемещая внимание к своим ногтям. Сегодня виконт не в настроении. Даже утоленная жажда не в силах перекрыть навязчиво прорывающиеся в сознание мысли. Залог бессмертия — осторожность, этому всегда учил Герберта отец. Пусть и потакание своим желаниям было яркой особенностью сына графа, но в серьезных вещах вампир был более чем осмотрителен. Почему же не в этот раз? Но вот, ухмылки и напоминающие шелест сухих листьев перешептывания угасают, как только на вершине винтовой лестницы появляется хозяин замка. Герберт замечает его присутствие раньше остальных, и, пользуясь тем, что теперь все внимание приковано к отцу, отходит назад к дальним колоннам чтобы, опираясь на одну из них, погрузиться в свои размышления. Все равно речь Графа о мировом господстве бессмертных, неутолимом голоде и новой жертве, так щедро даруемой присутствующим, была адресована совсем не ему, а влекомому инстинктами, а не рассудком, а оттого совершенно управляемому полчищу живых мертвецов. Виконту больше всего на свете сейчас хотелось оказаться в одиночестве, а еще лучше рядом с пока еще смертным, а оттого уязвимым, Альфредом. Даже сейчас блондина не отпускают новые, а оттого слабо поддающиеся контролю, желания: оберегать, защищать, спрятать мальчишку, пока тот не окрепнет от чужих глаз, касаний, слов. На каждого хищника находится еще более сильный хищник. И вот Герберт сам становится жертвой будто бы и своего, но совершенно необъяснимого выбора. Легкий, едва заметный глазу приветственный кивок, когда рассеянный взгляд льдисто-голубых глаз встречается с взглядом отца. Секунды, прежде чем внимание хозяина бала перемещается к отворившейся двери. Склонившие головы перед своим предводителем вампиры поспешно расходятся в стороны, освобождая проход для особой гостьи. Виконт окидывает рыжеволосую пассию отца скучающим взглядом. Да, сейчас красота Сары предстала во всем блеске, словно искусно ограненный рубин, но восставших из могил восхищало совсем не это. Жертва, сама идущая на заклание — настоящее сокровище для не владеющих гипнозом или даром убеждения. Что Альфред нашел в ней? Но, впрочем, куда более важный вопрос — что сам Герберт нашел в ученике профессора? Обе жертвы этой ночи юны и полны надежды, чисты и неискушенны, а оттого настолько романтичны и трепетно-доверчивы. Вот только в начинающем ученом не было того, что замечали фон Кролоки в дочери Шагала: эгоизма и расчетливости. Пусть в Альфреде была доля безрассудства, но порывы его были бескорыстны, даже благородны. К примеру, затея спасти возлюбленную из лап порождений ночи. Возвышенные мечты и чистое сердце — пожалуй, именно это Граф проницательно разглядел гораздо раньше сына, оттого и пророчил их связь с того самого момента, как Амбронзиус со студентом подошли к замку. Знает ли отец о том, что Герберт совершил ритуал? Знал ли заранее, что виконт решится? Вопросы, которые пока остаются без ответа. Блондин не испытывает жалости или сочувствия к восставшим из могил гостям. Только безразличие, как и к смертной, что сейчас сияла так ослепительно ярко, как загораются в последние моменты звезды, перед тем, как погаснуть навсегда. Маска напускной нежности и романтичности слетает с хозяина замка ровно в тот момент, как у Сары внезапно просыпается инстинкт самосохранения, и, уже находясь в не человечески сильных руках, девушка пытается остановить графа, но тщетно. Клыки фон Кролока вонзаются в изящную шею девушки под шипение десятков гостей. Ежегодный прием — тоже ритуал, хотя и знают об этом только Граф и приближенные. Герберт часто сравнивал подобные поддерживающие существование их семьи и клана традиции с тем, что происходило в стаях хищников. К примеру, право первого укуса всегда остается за вожаком. Нет, Граф не станет убивать ее, по крайней мере не сразу. Участь добровольцев всегда остается одной: они не получают легкой, быстрой смерти, как может случиться со случайной жертвой. Хозяин замка, словно трофей, проносит, видимо, ненадолго потерявшую сознание от болевого шока, девушку перед изголодавшимся кругом гостей, разжигая алое сияние на дне глаз присутствующих. И как бы ни терзала их жажда, без позволения своего предводителя они не преступят черту, а Граф любит искусно обличать кровавые ритуалы в красочную обертку настоящего торжества. Поэтому вскоре шипение приглашенных на торжество вампиров заглушает музыка, а поддавшаяся слабости девушка вновь оказывается на ногах, подчиняясь уже не скрываемо властному жесту хозяина замка. Как всегда — Бал в большей мере демонстрация силы, нежели праздник. И как кстати блондин замечает пятящегося к выходу из зала профессора, видимо, рассудившего, что первое место, где стоит искать Альфреда — рядом с Сарой. Наверняка, Амбронзиус был уверен, что ассистент заблудился, но точно будет на балу, чтобы спасти свою возлюбленную. Во всяком случае, судя по отражающейся на лице старика тревоге, очень на это надеялся. Вскоре после профессора зал покидает и младший фон Кролок: свой долг присутствия виконт выполнил, а в который раз наблюдать окончание ежегодного ритуала он не хотел. Пара танцев и каждый восставший из могилы гость получает свой глоток крови — большего для поддержания того анабиозного подобия жизни, в котором существовала «низшая» каста вампиров в замке, и не требуется, а знак общей жертвы укрепляет зависимость небольшой, управляемой армии бессмертных от своего предводителя. Последнее, что видит блондин, покидая зал, так это то, как Граф аккуратно поддерживает за талию, прижавшуюся к нему в поиске опоры и судорожно цепляющуюся рукой за складки плаща, девушку, в то же время, железной хваткой удерживая ее вторую руку, пока к двум аккуратным ранкам на запястье поочередно прикладываются гости. Найти блуждающего по замку профессора не составляет большого труда. Даже пытаясь быть очень тихими, смертные, на самом деле, создают уйму шума, который особенно хорошо слышится в пустых помещениях. Скрип дверных петлей и ручек, шаркающий шаг и разочарованные вздохи — не слишком благозвучная для уха прирожденного музыканта симфония, но Герберт не спешит. Только когда Амбронзиус оказывается на верхнем этаже, проверяя, кажется, уже двухсотую комнату, которой оказываются покои виконта, и натыкается на запертую дверь, блондин оказывается рядом, с безразличным видом приваливаясь к стене: — Надо отдать должное вашему упорству, господин профессор, но предыдущая комната была последней, которую вы исследуете. Это, несомненно, научный интерес, но, позвольте спросить, что же вы не на приеме у Графа? Бал — это ведь так весело. — Эмм, — Амбронзиус мигом настороженно оборачивается к виконту, придерживая руку у кармана жилета, где, видимо, находится осиновый кол. — Я, знаете ли, разминулся со своим студентом, а сейчас без ассистента никуда. Как только я отыщу его, мы вместе отправимся на бал. — Я так не думаю, — хищно усмехнулся виконт. — Если вы хотите сохранить свою жизнь, хотя бы для того, чтобы писать свои бредовые труды по вампирологии, то немедленно покинете замок. Времени у вас немного. Как только закончится прием, вы обречены. На вашем месте, профессор, я бы даже не заботился о сборе саквояжа. — Но Альфред… — Ему уже ничем не помочь, — с нажимом ответил сын графа. — Исключительно благодаря Альфреду вы можете уйти сейчас. Ну же, или, клянусь, я, не смотря на сытость, первым вонжу клыки в эту шею, а затем верну вас в зал, если не поторопитесь сейчас же. Герберт устрашающе оскалил клыки, но профессор, кажется, и не заметил этого, только схватился за сердце, осознав участь своего ученика, следом безвольно опуская руки. Блондина начинала раздражать эта ситуация, и он применяет старый, проверенный способ — гипноз, уже угрожающе, громко прошипев: — Прочь! Амбронзиус, скорбно опустив голову, побрел по коридору, бормоча: «Бедный, бедный мальчик! Это я взял его с собой, привел сюда… Я, я виноват!». Взгляд льдисто-голубых глаз провожает поникшую чуть сгорбленную под тяжестью своего горя фигуру нелепого профессора, пока тот не скрывается за поворотом. Очнется вампиролог уже за воротами замка и вряд ли решится вернуться. А если решится, то это уже не будет проблемой блондина. Желание спасти совершенно безразличного для самого сына графа кенигсбергского ученого было продиктовано мыслью о том, что Альфред хотел бы, чтобы Амбронзиус выжил, вернулся домой и продолжил писать свои излишне фантастичные книги. Во всяком случае, виконт сделал все, что от него зависело. В длинных, бледных пальцах мелькает ключ, и вот Герберт снова оказывается в своем небольшом убежище под самой крышей замка. Беззвучно закрыв за собой дверь, блондин приваливается к ней спиной, будто не решаясь сделать шаг вперед. Виконт не просто закрыл за собой дверь, но и оставил за ней все, что могло отвлечь его от тягостных, переламывающих изнутри, но жизненно необходимых выводов. Эта ночь просто не могла закончиться также, как все прочие — легко, не принося никаких изменений в размеренную жизнь светловолосого вампира. Сын графа силой воли подавляет такое человеческое желание расцарапать длинными, острыми ногтями руки от самых запястий и до плеч. Когда-то, еще будучи ребенком, он делал так, правда не сильно повреждая кожу, пытаясь хоть немного ослабить, дать волю внутренним противоречиям. Блондин вздыхает. Тогда все было проще, и сутью его переживаний было простое «хочу, но не могу». Теперь он вампир и может убивать и миловать, прощать и мстить, выбирать себе любую игрушку, а затем откидывать ее в самый дальний угол: искаженную, неинтересную. Но они приедаются, даже самые красивые, изысканные, совершенные, и, в конце концов, все такие хрупкие, ломкие. Блондин не спеша проходит к собственной кровати, и, словно бы отстраненно, издалека, наблюдает за своим новым творением: пока еще смертным, безвольно раскинувшимся на темном бархате. На запястьях парня уже проявились темнеющие на светлой коже отметины от хватки вампира. Припухшие, истерзанные поцелуями губы приоткрыты, кроме расцветавшего ярким, багровым цветком засоса, на шее виднеется цепочка легких, едва заметных сейчас, прикусываний и, конечно, две ранки от укуса над артерией. Ни один из смертных просто физически не способен вынести и доли запала бессмертного, и после они остаются такими вот изломанными, вымотанными до предела, марионетками с обрезанными нитками. Но Альфред стал особенным. Почему? Ведь он так же сейчас умирал, пожалуй, даже более мучительно, чем прочие. Вампир останавливается на несколько секунд, а затем присаживается на край кровати рядом с бессознательным юношей. Раньше последствия собственных развлечений мало волновали Герберта, но сейчас… Холодная ладонь в несвойственно смягченном для вампира жесте ложится поверх лба парня, и тот вздрагивает, а затем облегченно выдыхает. Альфред сгорает в лихорадке, и то, что его организм безуспешно, но продолжал бороться за жизнь, только растягивает продиктованные инициацией терзания во времени. Но контакт с холодной кожей бессмертного, кажется, дает хоть какое-то облегчение. Виконт знает, что должен смириться: все эти не свойственные ему встревоженность, некоторое смягчение и бережность пусть и не могут примириться с темной, ожесточенной стороной, но списывать эти черты на инстинкты или последствия ритуала больше не представляется возможным. Он, Герберт фон Кролок, столько десятилетий подымавший на смех воспетое поэтами высокое чувство, сводящий суть симпатии к страсти, притяжению на уровне временного желания, — любит. Любит еще совсем мальчишку, настолько не похожего на самого блондина, что это не может не ужасать виконта, и в то же время, сыну графа кажется, что уже часто сбивающееся с ритма бьющееся на чистом упорстве сердце — и его тоже. Как не кстати, не вовремя, не нужно! Вампир не просил, не желал для себя этой участи: слабости, мягкости, снисхождения… Все это не то, что остается безнаказанным в обществе бессмертных, где статус определяется силой, жестокостью, стойкостью. Сын графа ясно осознал это еще в годы своей далекой юности и скрыл за прочной бронёй ледяного равнодушия, лицемерия и категоричного своенравия все свои «лучшие», как говорил отец, качества. Но граф тогда, кажется, был доволен. Ведь так его чадо действительно будет соответствовать своему статусу. Редкие минуты, когда Герберт позволял себе быть собой, не скрываясь за личиной — в долгих разговорах со старшим фон Кролоком у хорошо истопленного камина, и, пожалуй, сейчас, рядом с Альфредом. Смертным, совсем еще мальчишкой, в котором блондин почувствовал то же необъяснимое родство. Но готов ли вампир жертвовать безупречно отработанным авторитетом, рисковать и положением, и собственным доверием ради принятия парня в ближайший для себя круг? Одно дело — глава клана, хозяин замка — Граф, с которым виконта связывают по-человечески теплые, семейные узы, другое — хоть уже и в прошлом, но начинающий охотник на вампиров. Ученик профессора что-то несвязно шепчет в бреду горячки, и при попытке виконта отстранить руку, тот, не приходя в сознание, хватается за кисть и запястье вампира, и блондин оставляет ладонь на лбу юноши. В конце концов, это то немногое, чем бессмертный может облегчить агонию своего создания. Все оставшееся до рассвета время Герберт проводит в глубокой задумчивости. И если ученик профессора пытается сражаться за жизнь, то блондин борется с самим собой. Для парня тонкая паутина соблазна, которой окутал его сын графа, стала освобождением от прежних нитей, которые управляли им, подавляли, заставляли вечно колебаться в своих суждениях и уступать. Поэтому его доверие носило оттенок отчаянности, и он так искренне вверил себя тому, кто дал эти драгоценные глотки свободы и самоценности, в то же время, сам того не ведая, неподдельной чистотой и яркостью чувств, находя путь к замкнутому, искушенному сердцу вампира. Все прошлые жертвы младшего фон Кролока больше походили на птиц, заключенных в стальные оковы объятий блондина, и даже потакая его желаниям, бились о прутья, чувствуя близость смерти. И разбивались, сгорая в последних жадных глотках жизни. Виконт даже свыкся с тем, что все, кому он хоть в какой-то мере симпатизировал, видели в нем только облик смерти. Но не Альфред. Он видел перед собой бледное лицо с высокими скулами, водопад светлых волос — самого Герберта, а не предвестие своей гибели. Мальчишка разрушил свою клетку в тот момент, когда понял, что прутья не сковывают, а дают свободу, ограждая от всех кукловодов. И ведь это странное, новое ощущение значимости не в себе или в семье, а в ком-то другом, оттенок, кажущейся странной для блондина, трепетной нежности, распространяется только на юношу. Совершенно отличающееся от привычного для обитателей замка общение виконта с отцом никак не меняло характер отношений сына графа с остальными вампирами. Так почему же особое отношение к Альфреду должно? Абсурд. Герберт в достаточной мере силен, чтобы позволить себе делать то, что хочет сам, а риск лишь в том, как отреагирует по пробуждению на решение, сделанное виконтом за обоих, начинающий ученый.***
В обширном, каменном саркофаге младшего фон Кролока с легкостью уместился и сам виконт, и укрытый темным шелком простыни Альфред. Герберт удивился только выделяющемуся на фоне старого, серого камня красному платью у ступеней в саркофаг отца. Тот редко позволял своим пассиям оставаться с ним днем. Выходит, у Графа свои планы на дочь Шагала? Впрочем, это мало волновало блондина. Сам он впервые находился в своем дневном убежище не один. Обычно перемещением в свежевыстроганные гробы новообращенных занимался Куколь. Но, в силу того, что сын графа испытывал острые собственнические чувства по отношению к парню, виконт этого не позволил, как и не допустил того, чтобы наготу его нового создания видел кто-то кроме него. Жар уже спал, и мелкая дрожь перестала то и дело встряхивать юношу. Ритм сердца стал на удивление спокойным и размеренным. Кажется, смертные зовут это «молнией» — кратковременным улучшением перед самым концом, когда тело уже смирилось с неизбежностью. Погружая обоих в непроницаемую темноту, со скрежетом закрывается тяжелая, каменная крышка. Но даже это не способно потревожить крепкий сон юноши. Он рассеется только на закате, являя миру нового, полного сил вампира. Виконт так и засыпает, вслушиваясь в гулкие, как набат, удары сердца смертного. (*) — Недостающая часть моей души. (лат.)