Я согласен

      Альфред бредёт, не думая куда несут его ноги. Останавливается ученик профессора уже в противоположной части замка. Немного осмотревшись в пустом помещении подвала, студент приваливается плечом к сырому камню стены, следом и вовсе сползая по ней. Инстинкт самосохранения привел его в темное, тихое место подходящее для дневного пребывания. Герберта он почти не чувствует, разве что слабый, едва различимый отголосок связи в глубине грудной клетки.       И что дальше? Вечно бежать от обитателей замка, от самого себя, вернуться в Кенигсберг - начальную точку долгого пути? Но разве способен этот шаг хоть что-то исправить? Там осталась его прошлая жизнь: университет, семья, беззаботное детство и мир, который казался ожидающим открытий и зовущим в путешествие. Теперь - только перевернутая чужой рукой страница.       Чистый лист, пришедший на смену, пугает своей пустотой. Начинающий ученый и так совершил бесчисленное множество ошибок, сковывающих оцепенением перед мыслью вывести первый символ. Парень закрывает лицо руками, сотрясаясь в беззвучных рыданиях. Слез нет, только сухой спазм, судорожно сдавливающий горло, и искра тлеющей, выжигающей изнутри ледяным огнем обреченности. Разве мог он представить, что однажды окажется один на один с вмиг ощетинившимся миром, где никому нет дела до его страданий?       ...Опустись со мной на дно, где над нами не властно время...       Только сейчас Альфреду стали ясны интонация едва различимой горечи и скрытый смысл этих слов Графа. Когда сердце больше не отсчитывает ударами мерный ритм, отследить ход времени оказывается гораздо сложнее, да и к чему, когда скорость его течения больше не важна? Бессмертие - отправная точка нескончаемого падения в колодец одиночества, где эхо собственного шепота единственный собеседник.       Вкрадчивые, тихие, явно не принадлежащие человеку, шаги отвлекают почти задремавшего студента от горестных мыслей. Герберт? Магда? Или…       - Сара?!       Хилый, но хоть немного согревающий огонек надежды на то, что его жертвенность дала девушке возможность спастись, разбивается о жестокую реальность, явившую из сумрака еще одно дитя ночи. Она походит на фарфоровую куклу с ярко выделяющимися на бледном лице алыми губами, а вьющиеся спиральными локонами пряди волос в контрасте с кожей словно бы потеряли свою огненную рыжину, приобретая оттенок благородной меди. Хозяин замка и желал видеть ее такой, какой создал - идеальной игрушкой. Обращение только финальный штрих, дополнивший недостающие детали.       - О, мой милый Альфред, наконец-то я тебя нашла! - Саре почти удается воспроизвести прежнюю ангельскую высоту мелодичного голоса, если бы не металлические нотки. Будто звуковая волна бьется о невидимые стальные рамки, в которые теперь заключена юность девушки. И пока начинающий ученый силится свыкнуться со столь разительными переменами, молодая вампирша, всё ещё облаченная в подаренное к балу платье, продолжает, чуть склонив голову набок. - Кто же тебя укусил?       - Сын Графа. - По памяти слов блондина о слышимости в замке назвать Герберта по имени кажется рискованным, будто бы это действительно способно призвать его.       На этом любопытство Сары иссякает и она пожимает плечами нарочито равнодушно, но с некоторой долей сожаления, будто бы она искала юношу затем, чтобы самой совершить это. Но вампиру не удается заметить все, отвлекаясь на капризно надутые губы дочери Шагала, впрочем, уже озвучивающей причину своего недовольства:       - Я уж подумала, что меня все бросили, и придется скитаться по замку одной… - Сара кажется юноше такой же встревоженной, во всем сомневающейся, как и он сам. Доли секунды, которых достаточно для того, чтобы вспомнить: Альфред пришел в замок вовсе не за гибелью, как утверждал виконт, а за жизнью. Её жизнью. - Но теперь мы будем вместе, правда?       Эмоции вампирши как случайные мазки кисти на полотне: мимолетные, обрывочные, воздушные, и сменяются моментально, подобно мозаике в калейдоскопе. Хмурость, растерянность, мечтательность, почти как прежде… Ей, словно бы и не требуется ответ - зачем, если ее влюбленный, отважный рыцарь отправится следом, куда бы ни вздумалось пойти?       - Только подумай, Альфред, больше никто не будет нам указывать! Мы сможем делать все, все что угодно, никогда не оглядываясь за спину, не испытывая страха. Целую вечность!       Молодому вампиру хочется верить девушке, в необъяснимой, робкой надежде на счастье. Или же в погоне хотя бы за его призрачным подобием, возможным в стороне от всего человеческого. Что если бессмертие действительно не проклятие, как вообразил себе молодой вампир, а шанс на долгожданную свободу, о которой они так мечтали, когда еще принадлежали к миру живых?       Разговоры с виконтом об устройстве соподчинения в этих стенах вовсе не прошли мимо разума студента, давая понимание простой лежащей на самой поверхности истины. Оставаться в замке значит ежечасно доказывать себе и всем его обитателям заслуженность своего положения, склонять голову и примиряться с ограничениями. Альфред так много уже потерял. Практически всё, чем дорожил и что любил. Так чего же ему боятся теперь. Прекращения своего противоестественного существования? Начинающий ученый, в силу привитой с детства любви даже к самой тяжелой и неприглядной жизни, никогда не решится покончить с ней, а нынче и вовсе примет смерть не как наказание, а ценнейшим из даров. Но вначале сделает самый смелый и отчаянный рывок на какой только способен.       - Да, Сара. Свобода ждет нас... Но не здесь. - Девушка еще так многого не знает, да это ей и не нужно. Молодой вампир как никогда чувствует в себе силу, призванную оберегать возлюбленную, как хрупкую драгоценность, как единственную нить, связывающую его с безоблачным прошлым. - Я знаю, как обрести независимость. Мы сбежим.       - Альфред! - Во взгляде широко распахнутых глаз безмолвное восхищение мешается с лукавым огоньком азарта, и вампирша опускается прямо на каменный пол рядом, с непритворным воодушевлением встречая идею ученика профессора. - Туда, где никто не знает нас. За горизонт...       Впервые за все время с момента возвращения воспоминаний о прошлой ночи губы вампира трогает улыбка. Никто не понимает его так как Сара.

***

      Последующие несколько ночей после Бала Граф чувствует даже в самом хорошем вине неестественную горечь, остающуюся полынным послевкусием на кончике языка. Не способный причинить вреда телу, но въедающийся в мягкую изнанку чувств и разума змеиный яд затаившегося до времени, скапливающегося в самых темных углах замка напряжения.       Появление в замке гостей так или иначе запустило бы долгожданный ветер перемен в застоявшееся в этих стенах дыхание столетий. Однако, предполагаемая цепь событий на деле оказывается не только скоротечнее, но и разветвленнее. Теперь исход охватывает не только новообращенных, но и неизбежно повлияет на судьбу хозяина замка.       Тем не менее, Граф мертвенно-спокоен, кажется, даже если бы мир вокруг полыхал и испускал последнее дыхание в объятьях Ада, фон Кролок так и сидел бы в большом кресле у камина, равнодушно постукивая краем острого ногтя по деревянному подлокотнику. Накал уже почти достиг высшей своей точки, выводя беспокойное течение событий к развязке. Время посева миновало, остается лишь пожинать плоды.       Герберт задвигает за собой бархатную портьеру, являясь в покои Графа из тайного хода. Вслед за вампиром, наконец-то решившимся разделить тяжкую ношу своего сердца с отцом, в помещение заглядывает и вышедшая из-за тяжелых облаков луна. Холодный, безжизненно-белый свет вовсе истончает и без того бледного сына хозяина замка, делая виконта похожим на заблудившийся в бесконечных коридорах замка фантом.       Кажется, он всенепременно огласил бы замок лязгом своих тяжелых оков, если бы те были материальны. Тогда старший фон Кролок хотя бы знал, как избавить свое бедное дитя от них, не причиняя новых страданий. Этот блеклый призрак прежнего Герберта одно из немногого, что ещё способно заставить сжиматься сердце хозяина замка в ответе на чужую боль.       Шаг, ещё шаг... Ровная, едва ли не до хруста костей выпрямленная в идеальной осанке спина; манжеты на рукавах рубашки тщательно застегнуты до последней пуговицы, несмотря на то, что сын графа как музыкант не переносит стеснения подвижности кистей - малые детали, выдающие то, как из последних сил его мальчик старается казаться сильным. Виконт вовсе не меняется в лице, но что-то подкашивается внутри от того, как неконтролируемо-резко тот усаживается прямо на ковер у кресла хозяина замка. Это что-то и есть самообладание, державшееся на одном высокомерии.       - Что же я натворил, отец... - Еле слышно, шуршащим, полным отчаянья шепотом. Обрамленный светлыми волосами лоб касается ладони на подлокотнике в немом жесте покаяния. У Герберта было достаточно времени, чтобы осознать непоправимость совершенного не только для себя, но и для Графа.       То, что мальчишка не ответил взаимностью и был обращен - меньшее из зол, сотворенных сыном графа за одну только ночь. Худшей же идеей было решение передать далее по линии кровь фон Кролоков. И кому? Почти что незнакомцу, доверчивому, неоперившемуся юнцу, так непохожему на представителей древнего рода. Чудовищная ошибка, ужасающее расточительство. Герберт, как аристократ в котором поколении, понимает как никто иной, что на месте главы семьи был бы в высшей мере неумолим. И поступал бы верно: иерархия испокон веков стоит на столпах соподчинения, жесткости и строгого регламента.       - Mein Armes Kind*, успокой свой мятежный дух и сбрось с плеч непосильную ношу вины. Ты - не Атлас, чтобы удерживать весь небесный свод, и я не позволю тебе быть погребенным под его тяжестью.       Бледная кисть с заостренными черными ногтями удивительно мягко, даже ласково касается светлой макушки, и Герберт опускает взгляд, тяжело вздыхая. Ей-богу, провинившийся ребенок. Для Графа сын, в котором мятежная душа старшего фон Кролока отыскала толику высшей роскоши покоя - всегда исключение из устоев и правил. Родительская любовь безусловна, всеобъемлюща и непостижима в самой своей природе, хоть и вовсе не слепа. Герберт виновен. Однако, глубоко раскаялся и извлек из оплошности, совершенной под влиянием чувств, необходимые уроки.       - Mais cela ne concerne pas que moi, papa**. - Упрямо и уже более твердо отзывается виконт. Сейчас ему необходимо нечто большее, чем исповедь и прощение всех грехов. - Я твой сын, и мне надлежит всячески способствовать устремлениям отца, укреплять статус династии, а не ставить под угрозу твои многовековые труды.       Хозяин замка сейчас, пожалуй, понимает сына даже лучше, чем тот сам себя. Их многовековая связь высвечивает Графу все грани терзаний Герберта. И, в первую очередь, глубокий подтекст состояния виконта. Ставить дань долга выше непрекращающейся, раздирающей боли в глубине грудной клетки – настоящий подвиг, истинная верность, встречающаяся теперь, увы, только в бессмертных детях темного Средневековья.       - Ты излишне строг к себе, Герберт. Приравниваешь к измене то, что вовсе не преследовало цели навредить амбициям нашей семьи. – Графа не страшат возможные последствия, и мысли его далеки от их разрушительной силы. - Я давно предрекал вашу встречу и способен оградить от любых её исходов всех, кто находится под моим покровительством. Всех, кроме тебя.       Эта искренняя забота хозяина замка, его нерушимая, заразительная хладнокровность, бархатный край плаща на подлокотнике, к которому виконт устало прислоняется щекой... Все это оживляет в бессмертной душе старые образы, затерявшиеся где-то в прошлой жизни. Тогда в темноте огромной спальни ему мерещились лица настоящих мертвецов, не вампиров. Тех, кто еще совсем недавно мог приглаживать светлые волосы своего юного господина или с добродушной улыбкой рассказывать о лошадях. В те далекие времена виконт ещё мог целиком, словно в кокон, закутаться в часть темного плаща и поначалу засыпал только так, просто слушая приглушенный почти до шепота голос или мерное, существующее только для его успокоения дыхание Графа... Эти воспоминания только обостряют чувство неизгладимой вины. Чем он отплачивает отцу теперь спустя столетия?       - Тебе стоит винить меня, а не ограждать. Я сам разочарован в себе от одного только неблагоразумия этой жалкой слабости перед сиюминутными соблазнами. Герберт хмурится и свет камина подчеркивает презрительно изогнутые тонкие губы, когда тот отворачивает лицо в сторону, словно бы в попытке скрыть от отца эту гримасу отвращения к самому себе.       - Это не безрассудство, дитя мое. Ты просто не можешь смириться с фактом отсутствия этого юноши в твоей жизни и хватаешься за любую возможность вернуть себе то, что считаешь своим по праву. – Тон Графа смягчается, и Герберт нерешительно поднимает взгляд, повинуясь этой бархатистой чуткости и участию. Их не найдешь в холодном одиночестве покоев и от того, что отец не винит и не осуждает его, становится немного легче. – Ты любишь его, как бы ни ужасался выбору своего сердца. Альфред твое первое столь сильное влечение, твое первое создание…       - …Моя слабость, мой изъян и упущение. – Упрямо продолжает блондин, словно силясь вложить в каждое слово одолевающее его разочарование и смятение.       - Твое разбитое сердце должно научить тебя не одной только стойкости, но и дать понимание простой, ёмкой истины: любовь не орудие пытки или высшего наслаждения, как об этом пишут чернилами. – Хозяин замка последовательно, но без малейшей тени поучения, напоминает сыну то, чему тот ранее просто не придавал значения. - Ни в нашей, ни в человеческой природе не заложено столь всеобъемлющего терпения, чтобы принять другого со всеми его несовершенствами. Одна только любовь способна дать нам шанс постичь все грани обожания по одной только причине своего присутствия в мире. Она делает нас совершеннее, какой бы болезненной ни была.       Погрузившись в раздумья, виконт выдерживает долгую паузу, которую заполняет только треск поленьев за каминной решеткой, а после тяжело вздыхает, опуская плечи на выдохе: он устал от бессмысленной борьбы за мальчишку, от безуспешных попыток совладать с собой. Но заданный Графом тон разговора хотя бы дает понять: если этот противоречивый, необоснованный выбор нельзя изменить, то стоит достойно принять последствия. Заключив кисть отца в ладони, блондин оставляет короткий поцелуй на фамильном перстне, уже безмолвно выражая согласие и благодарность. Складка между бровями постепенно разглаживается, и лицо Герберта будто бы светлеет, как проясняется небо после грозы.       – Как он?       - Всё ещё в шторме, но без рулевого взял курс прямо на скалы. – Неопределенно обрисовывает Граф, уходя от сути слишком явно, чтобы сын мог этого не заметить. Следовало бы сгладить углы изящнее, только бы не причинить новой боли, но теперь хозяин замка не может проигнорировать застывший в голубых глазах немой вопрос, хоть и отвечает неохотно. – Альфред отдает предпочтение обществу фройляйн Шагал.       - Вот как. – Холодно чеканит виконт, внешне сохраняя абсолютное спокойствие. Не выдавать насколько зацепил этот до омерзительности ожидаемый выбор - уже маленькая победа над собой. – А почему она всё ещё в стенах замка?       Герберту стоит больших усилий не корить себя за волнение о мальчишке, удерживая хотя бы такое кратковременное, обманчивое умиротворение. Получить передышку, хоть на мгновение отвлечься от стоящей комом в горле горечи почти что жизненно необходимо. Так что теперь настало время непростых вопросов для Графа. Хозяин замка свободной рукой простукивает на подлокотнике какую-то старую, наверняка уже забытую всеми мелодию, и отвечает, усмехаясь уголком рта, точь-в-точь, как порой делает это Герберт. Хотя, на самом деле, конечно, это сын перенял у него эту привычку, а не наоборот.       - Понимаешь ли, Сара смутно представляла или скорее уж интуитивно догадывалась, на что идет. Как-никак она выросла в Трансильвании. Пусть и верила в мои серьезные намерения по отношению к ней, но всё же решила перестраховаться. – Граф прерывается, делая неопределенный жест кистью, чтобы предупредить комментарии удивленно поднявшего брови блондина. – Мы заключили сделку. После исполнения роли моей спутницы на Балу, фройляйн Шагал может оставаться в замке в качестве гостьи неограниченно долго, пока сама желает этого.       - Определенно, достойная своего отца дочь. – Ядовито бросает виконт. - Выгадать за добровольную жертву вечную жизнь и не под надгробием, а в стенах замка. Ещё и в склепе остаться после, в надежде остаться подле тебя и пользоваться благосклонностью в своих целях. Шагал бы гордился ею.       - Герберт. – Строго обрывает сына Граф, но вовсе не в попытке отстоять репутацию девушки, а зная его увлекающуюся натуру. Если не остановить блондина сейчас, то он станет вымещать всю скопившуюся обиду и злость на каждом из новообращенных в самых изящных конструкциях речи, но совершенно не стесняя себя в сравнениях. – Она тогда даже не догадывалась, какую выгодную партию я позволил ей провести.       - Я просто называю вещи своими именами. – Фыркает виконт и скептически вскидывает бровь: - Сара слишком посредственное развлечение, чтобы приберечь её на расстоянии вытянутой руки из-за клятвы на словах. Ты бы не оставил кого-то в замке из прихоти без назначения и прока. Разве она не исполнила свою роль?       Голубые глаза азартно прищуриваются, как у хищника, взявшего свежий след – виконт не привык отступать без трофеев. Но и такие перемены в сыне радуют старшего фон Кролока, даже увлеченность спорными вопросами лучше, чем абсолютная, меланхоличная тишина, царящая в покоях блондина несколько дней к ряду.       - Я полагал, что да. Сотня жертв была замкнута добровольным закланием неискушенной души, как того и требует ритуал, но… Я чувствую, что нить её судьбы всё ещё привязана к этому месту, а значит цепочка событий не завершена и Сара должна быть здесь, пока не свершиться всё предначертанное.       - Пленницей?       А как назвать иначе заключенного в замке, но существующего вне его иерархии? Нужная, но ни к чему не пригодная: слишком белоручка для прислуги, но чрезмерно корыстная для свиты.       - Гостьей. – Утвердительно подчеркивает Граф. - С возможностью, но без права выезда.       Герберт удовлетворенно хмыкает: быть изгоем в стенах замка – без ниши, без права голоса, без привилегий - быть может, даже хуже, чем летаргический сон вне его стен. Девчонка может бежать, рваться изо всех сил – никто не станет караулить или удерживать её, но далеко ли от берега уйдет хлипкая лодка с матросом, впервые узнавшим море? Первая же волна прибьет её назад к берегу – опять и опять. Фон Кролокам даже не нужно возводить фортификаций, непреодолимой преградой станет первая же линия соприкосновения территорий.       - Тем не менее, в итоге мы имеем двух новообращенных, выбивающихся из общего устройства. – Подводит черту виконт. – Не самое стабильное положение.       Граф на несколько мгновений останавливается – длинные, белые пальцы замирают над искусно вырезанной головой льва на подлокотнике. Мужчина уже размышлял над этим. Такое действительно случается впервые и происходит вовсе не случайно. Будь это один Альфред, не находящий места из вполне объективных причин, было бы куда проще, чем с дочерью Шагала, которой хозяин замка просто не может его определить ни раздумьями, ни её волей, ни силой.       Ожидаемый ветер перемен оборачивается ураганом. Граф теперь ясно предчувствует его приближение. Эта звенящая в воздухе тишина заняла не только стены замка и его пустующие покои, но и окутала наряженным затишьем окрестности, вселяя в чувствительные, уязвимые души смертных созданий беспокойный трепет, бесплотные опасения, пустые страхи. Хозяин замка может только оградить присягнувших ему на верность вампиров от бессмысленных колебаний, защитить от безжалостно подступающего мрака. Древнего, леденящего, загробного – того, что находится за чертой смерти дальше любого из них.       - Я дам Альфреду место в свите. Он показался мне достаточно способным учеником. – Наконец, отвечает Граф. – Или, он хотя бы хорошо осведомлен о том, чем живут люди на пороге новой эпохи. Мальчика примут уже потому, что этим он безмерно интригует вампиров в замке.       - И это будет способно удержать его? – Фыркает виконт. - Альфред эмоционально чувствителен и слишком восприимчив к отношению других. Ты ведь делаешь это не из собственного предпочтения – это почувствует и свита, и он сам.        Граф молчаливо принимает правоту виконта, с затаенной тенью печали во взгляде наблюдая за устроившим голову на его коленях сыном. Герберт так бескомпромиссно-долго считал глубокие чувства пороком, что спасаясь от них сделал человеческую природу своей величайшей слабостью. Оставаясь фактически беззащитным перед собственными эмоциями такой силы, он снова и снова оказывается ими поглощен, бесконтрольно вымещая всю копившуюся столетиями чувственность на начинающем ученом.       Хозяин замка бессилен в борьбе сына с самим собой и может только наблюдать, как блондин, связанный сильнейшими проявлениями связи сразу с двумя, безуспешно пытается установить хотя бы временное, хрупкое равновесие и терпит поражение, каждый раз запинаясь на чувствах к мальчишке. Всё это толкает виконта к самой грани рассудка настолько, что Графу остается только верить в ту скрытую за наигранным жеманством внутреннюю силу, которая сделала Герберта любимцем ночи ещё до обращения.       - Что будет, если он найдет свое место за стенами замка, рара? – Наконец нарушает молчание блондин, проницательно попадая в самую суть размышлений отца. - Что станет с нами, если мы окажемся по разные стороны мира или бессмертия?       - Связь изувечит вас обоих даже больше, чем при иных обстоятельствах. – Практически без промедления отзывается хозяин замка. – Безнадежность попыток преодолеть это притяжение отдалением действительно способна толкнуть его к участи низшего. Альфред ещё очень молод и импульсивен, а бесконечное забытье без чувств и снов… в определенной степени отчаянья может показаться единственным выходом.       - Но связь не прекратит существование и с отсутствием сознательной жизни у одного из носителей. – Даже не вопросительно. Так читают молитву приговоренные к смертной казни, опуская голову на плаху – глухо, без тени надежды на спасение.       - Если он не примет эту сторону бессмертия, то тебя ждет или абсолютный, всепоглощающий холод живого мертвеца с той стороны связи или агония долгих, намеренных расставаний в попытках Альфреда сбежать от самого себя.       Кроме того, эта ситуация поставит Графа перед тяжелым выбором: открыть границы территорий и выпустить в мир ничего не смыслящего в мироустройстве юнца с кровью фон Кролоков или оставить в замке до тех пор, пока тянущаяся годами агония ни доконает одного или двоих разом.       Герберт молчит, кажется, только сейчас целиком осознавая, в какое положение попал, беспрестанно коря себя за то, что подставил под удар и отца. Если пустить всё на самотек после того, как Альфред решится сделать первый шаг в своей новой партии, последствия будут ужасающими для всех их стремлений и идей. Связь виконта с отцом столь прочна и проницаема, что хозяин замка, кажется, улавливает нить размышлений сына, словно бы продолжая их:       - Теперь любой исход, ведущий против вашей связи, в конечном итоге, способен пошатнуть саму твою суть. Ты обозначил высшую степень, и цена за её неисполнение здравый рассудок. Я не стану дожидаться худшего, Герберт, и, отметив лишь тень приближающейся угрозы, выберу сына.       Блондин резко вскидывает голову. Взгляд отца тверд, непроницаем, как это обычно бывает, когда он всё для себя решил. Такой выход очевиден, но отчего-то будит в виконте смутное беспокойство. Он ведь всё ещё чувствует ответственность за несмышленого, милого мальчишку, так прочно обосновавшемся в сердце младшего фон Кролока.       Но сыну Графа, увы, отнюдь не восемнадцать, чтобы самозабвенно, идеалистично продолжать бороться за эти чувства. Эта невыносимая внутренняя опустошенность, мешающаяся с тупой, ноющей болью в районе солнечного сплетения, надолго срывает с него маску юношеской легкомысленности и тяги к удовольствиям, а столь поздний опыт оставляет глубокий, неизгладимый отпечаток на характере блондина, тем не менее, закрывая это слабое, долго упускаемое из вида место в безупречной теперь броне. Герберт же в самой своей сущности зрелый мужчина, уже проживший долгую, протянувшуюся на несколько столетий жизнь, и уж точно может принимать последствия своих действий как подобает бессмертному.       - Нет, отец. Я способен отслеживать свое состояние и пойму, когда всё зайдёт слишком далеко. – Не согласиться с Графом сложно, но как бы виконту ни было трудно принять волю главы клана, стоит начинать преодолевать эту болезненную привязанность прямо сейчас. Решительность затмевает всякие порывы, и Герберт окончательно обнажает сущность истинного наследника фон Кролоков. – Когда придет время, я сам пресеку связь. Альфред моё творение, и будет лучше, если он примет смерть от моей руки.       Граф согласно кивает, но больше собственным мыслям, чем словам сына. Сейчас они говорят на равных, так что поддержка заданного курса столь очевидна, что подтверждение окажется лишним. Что же, это болезненное испытание хотя бы пошло виконту на пользу и последняя деталь во внутреннем образе блондина встала на свое место. (*) - Мой бедный ребёнок (нем.) (**) - Но это касается не только меня, папа (фр.)