***
Неслышно ступая за кряхтящим и возмущенно бормочущим что-то Куколем, новообращенный старается не думать о предстоящем, а больше запоминать дорогу. Отчего-то, молодому вампиру приносит облегчение эта неспешная, из-за хромоты и угловатости движений слуги, прогулка. На какое-то мгновение, на лице парня даже появляется мимолетная улыбка. Его озаряет внезапная, смешанная с неясной надеждой мысль о том, что он со временем мог бы научиться ориентироваться в коридорах и помещениях замка не хуже слуг, свиты или даже хозяев. Но вот, Куколь останавливается у массивной двери – совсем старой, если не сказать древней, из не отполированного, почти черного дерева, оббитого каким-то темным металлом. Но открывается она, по велению слуги, на удивление легко, даже почти беззвучно… Наверно, так и следует открываться дверям в будущее – неслышно для того, кого ведет к ней судьба. До того как горбун кивает, показывая что дальше сопровождать молодого вампира не станет, Альфред и не замечает, как сильно отвык от чьего-то присутствия рядом – так, что даже почти что молчаливое пребывание рядом Куколя вселяло хоть какую-то уверенность, иллюзию компании и соучастия, пусть и эфемерного, надуманного самим парнем. А теперь… Молодому вампиру требуется несколько секунд, чтобы собраться с духом и шагнуть вперед, нервно ухватившись пальцами за края бархатной ткани на карманах пиджака. Поднимающаяся внутри паника призывает уйти прямо сейчас, воспользовавшись последней возможностью передумать. Самому себе ученик профессора кажется трусом, не способным справиться даже со страхом неизвестности, и до сих пор не решающимся отвести взгляд от потерявшего былую яркость красок, ковра под ногами, чтобы встретиться с последствиями несвойственного ему радикального, полностью самостоятельного решения. - Здравствуй, Альфред. Только прямое обращение, оклик по имени, вынуждают молодого вампира, наконец, поднять глаза и хоть немного осмотреться, но почти тут же уважительно кивнуть, склонив голову и чуть запоздало отзываясь: - Д-добрый вечер, Ваше Сиятельство. – Голос предательски дрожит в самом начале, но молодому вампиру удается взять себя в руки, под конец фразы становясь смелее и чуть распрямляя плечи. «Будь, что будет. – Думает про себя ученик профессора. – Хуже уже не сделаешь.» Граф расположился в полу-темной нише около старого, местами истлевшего гобелена и массивных полок, пестрящих несколькими переплетами совсем новых изданий и мрачно желтеющим человеческим черепом, кое-где опаленным до черноты оставленной слишком близко свечой. Непроницаемая чернота в пустоте глазниц в совокупности с тенями этого скудного освещения только добавила ему устрашающий вид – раньше Альфреда бросило бы в дрожь от ощущения, что сама тьма придирчиво впивается в него ледяным взглядом, но сейчас он только поспешно отворачивается, стараясь избавиться от жуткого образа, запечатленного, кажется, даже под веками. - Располагайся. Разговор вряд ли выйдет коротким. Кабинет хозяина замка обширный, чуть ли не в несколько раз превышающий площадь любой из спален, но этот спокойный, даже в чем-то уютный уголок с двумя креслами-дантесками, высоким канделябром и приземистым столиком на мощных, широких ножках – явно обустроен для отдыха и чтения. - Простите, что отвлек вас… - Смущенно бормочет ученик профессора, скромно усаживаясь на самый край кресла, и запоздало осознавая, что раньше бы напротив, вжался в спинку, увеличивая расстояние между собой и хозяином замка всеми возможными способами. Но Граф и вправду больше не вызывает у Альфреда страха, хоть всё ещё способен больше, чем кто бы то ни было, забрать его жизнь. Или распорядиться ею так, что новая колея выведет новообращенного к неминуемой гибели. Хозяин замка же, напротив, внимательным, цепким взглядом окидывает вечернего гостя, и, к счастью, находит в мальчишке изменения, что могут положить начало долгому пути к истинной сути. Теперь этого бледного, изможденного юношу едва ли можно называть учеником вольнодумца Амбронсиуса. Хотя тот, по сути, прав – не в выводах, а в самой природе своих суждений. Детям ночи действительно суждено погубить мир таким, каким его знают ныне – но не каждое ли открытие или научный прорыв делает то же самое? - Отвлек меня от коротания бессмертия? - Хмыкает Граф, к удивлению парня, кажется, находясь в хорошем расположении духа. Но, не успевает новообращенный начать корить себя за сказанную и столь очевидную глупость, хозяин замка продолжает, кивнув в сторону столика: - Это для тебя, Альфред. Не стоит забывать о питании на столь продолжительный срок. Три дня – это немало, но больше недели – уже критично. На гладкой поверхности столика начинающий ученый действительно обнаруживает резную кружку из потемневшего от времени, дерева – наверняка, он не придал ей значения раньше из-за обилия интересных, волнующих воображение деталей вокруг. Но сейчас мир внезапно сузился до единственно возможного сейчас желания, ставшего единой точкой внимания – до тех самых пор, пока сосуд не оказывается опустошен несколькими большими, жадными глотками. Живительная для вампира эссенция по вкусу не слишком отличается от той, что довелось попробовать начинающему ученому на первой охоте – из чего Альфред делает весьма успокаивающий вывод, что это кровь какого-то животного. Отчего-то, новообращенный уверен, что человеческая сильно отличается от всего остального, и он бы сразу почувствовал разницу. - Спасибо… - Прокашлявшись, говорит молодой вампир, торопливо вытирая рот тыльной стороной ладони. Организм студента хоть и жаждет, но разумом всё ещё тяжело принимает подобный образ питания, отвергая его на самом глубоком, неосязаемом уровне и вызывая соответствующие реакции отторжения. Альфред толком не успевает подумать, насколько подобное вообще нормально для вампира, как внезапное озарение осеняет русоволосую голову, заставляя встревожено вскинуть подбородок, впервые за вечер встречаясь взглядом с хозяином замка: - Вы знали о том, что я буду здесь этим вечером! - Даже раньше, чем ты сам подумал об этом. – Невозмутимо отзывается Граф, приподнимая уголки губ в неясной тени лукавой улыбки. Мальчишка оказывается даже сообразительнее, чем предполагал фон Кролок, и схватывает всё буквально на лету. – Даже если так… Почему ты пришёл именно ко мне? Пронзительный взгляд хозяина замка словно бы пригибает к земле, ложась на плечи невидимым грузом, просвечивая насквозь, забираясь в самые тёмные, заброшенные уголки сознания. Но от этого, на удивление, становится легче – Альфред настолько сам запутался в себе, что открыться кому-то до столь кристально-проницаемого слоя, оказывается даже приносящим какое-то противоестественное удовольствие. Выдержать испытующий взгляд тёмно-синих глаз тяжело, но начинающему ученому, кажется, удается, и он отвечает негромко, но очень искренне: - Мне больше не к кому идти, Ваше Сиятельство. Быть может, всю сознательную человеческую жизнь начинающий ученый искал именно такого наставника? Как бы ни было парадоксально – но именно так. Из странного родства, что чувствует Альфред в этот момент и рождается преданность – не за что-то, а скорей вопреки. - Я уверен, ты был человеком свободных, демократических взглядов. А сейчас способен признать меня своим сюзереном? Приятный слуху, размеренный баритон Графа звучит вкрадчиво-спокойно, как слышен издали бурлящий, смертельно опасный водопад впереди, о котором даже не подозреваешь. Но молодой вампир, кажется, уже всё для себя решил. Он всё равно пришёл бы в эту точку схождения тысячи дорог, даже если бы следовал иным путём. И Кёнигсберг, с тесной комнатушкой Профессора и витражами с маленькими, пухлыми ангелами в окнах храма, увлекавшими внимание ещё несмышленого Альфреда в детстве; сковывающий ледяными иглами и в то же время бросающий в пот страх за старого, заплутавшего где-то в тёмном, полном ужасов трансильванском лесу, учителя и чистый, неземной голос девушки, зовущий туда, к небесам, за горизонт… Всё остается за плечами – так близко, и уже так недосягаемо-далеко. - Да. – Без колебаний отзывается некогда ученик профессора. – Вы можете распоряжаться моей судьбой, как своей собственной. Хозяин замка молчаливо кивает, всё ещё задумчиво глядя на юношу перед собой. Фон Кролок много раз принимал клятву вассальной верности – но от совсем ещё ребёнка, впитавшего в себя дыхание новейшего времени, идущего на смену твёрдыми шагами прогресса... До этого момента, нет. Альфред – удивительное творение, с монолитно-преданным, но трепетным сердцем рыцаря, и разумом новой эпохи. Просто сокровище – учитывая амбиции их семьи. Хоть и сулил проблемы ещё с того разговора у ворот, когда хозяин замка понял, что Звёздное дитя и этот мальчик – часть одного механизма. На новообращённого же установившаяся тишина действует совсем иначе. Пока шла беседа, у него просто не было времени на волнение и раздумья, и молодой вампир и сам не верит в то, что нашёл в себе силы справиться с, несомненно, одним из самых важных вопросов вечера. Только теперь, когда понимание последствий иного ответа наступает из воображения красочными картинками, кисти рук начинающего ученого начинают мелко подрагивать, и он снова утыкается взглядом в пол, стараясь скрыть волнение и нарушая эту невыносимую для него, тишину, первым, что приходит в голову: - Я… хотел бы извиниться перед Гербертом. Это возможно? Кажется, Альфред и сам пугается своих слов. Ведь одно – разговаривать с Графом, как с главой клана и хозяином замка, а совсем другое – как с отцом виконта. Начинающий ученый упорно гонит от себя навязчивую мысль, но всё равно не в силах уйти от неё: то, что было между ними в ночь бала, хоть и происходило в суете подготовки к важному событию, но… старший фон Кролок всё слышал – просто не мог не слышать, учитывая диапазон возможностей бессмертного. И не только он. Ей богу, если бы у вампиров, хотя бы новообращенных, сохранялась возможность прилива крови к щекам, то студент бы алел сейчас румянцем ярче зарева в самой красочной его точке. Но он только нервно ерзает в кресле, и, сам того не замечая, прикусывает внутреннюю часть губ, ругая себя за спонтанные, необдуманные слова. И от того, что Граф, по-прежнему, не спешит прерывать молчание ответом на этот неосторожный вопрос, становится только хуже – начинающий ученый уже практически на физическом уровне ощущает неотвратимо подступающую панику. - П-простите… Я не должен был… - Торопливо бормочет молодой вампир, но почти тут же прикусывает язык, чувствуя нервное подрагивание голоса. - Всё в порядке, Альфред. Ты можешь обращаться ко мне за советом, даже если он касается моего сына. – Спустя ещё несколько секунд, тянущихся для парня дольше самой изматывающей пытки, отзывается хозяин замка. – Но вряд ли тебя обрадует мой ответ. Теперь студент, конечно, смущается чуть меньше, но к острому чувству стыда примешивается замешательство: он просто не знает, как реагировать на подобное заявление. Но пока юноша только осторожно уточняет: - Почему? - На то много причин, но главная из них состоит в том, что Герберт является тем, кто он есть по праву рождения. Его сестра стала королевой, а её потомки сидели на тронах Европы ещё многие столетия – настолько высок полёт их рода. Думаю, наибольший отпечаток на его характер накладывает именно происхождение – и осуждать за то, что он ему всецело соответствует... в высшей степени неосмотрительно. - Значит… виконт не ваш сын? – В непритворном удивлении восклицает начинающий ученый. Уж слишком много схожего у фон Кролоков он замечал, чтобы усомниться в их родстве до этого момента. Не только в жестах, манере держаться и мимике, но и в неуловимо-сходных чертах лица – хоть и списывал прочие отличия на перенятые от второго родителя особенности внешности. - Нет, Герберт не порождение моих человеческих лет, как ты мог подумать. –Качает головой, тепло усмехаясь, как делают это люди, вспоминая приятные моменты прошлого, Граф. – Он рожден в семье блистающего в своё время, французского герцога и женщины, которую даже в высшем свете за глаза называли матерью тиранов. Наше с ним кровное родство закрепилось в момент сходного с твоим ритуала обращения, после которого он стал моим сыном и получил теперешнее имя и титул. - О… - Только и может выдохнуть Альфред, понурив плечи и чуть опустив голову вперед. Кто он, чтобы получать очевидное расположение и заботу кого-то столь высокородного как виконт, как хозяин замка? Только жалкий, безродный мальчишка из коридоров Кёнигсбергского университета. – Ему… и вам… так много лет. - Думаю, столкнуться с этим ты был готов больше, чем со всем остальным. – Уклончиво отзывается Граф, прежде чем продолжить свою мысль. - Главное из всего уже сказанного то, что кровь может оказаться куда сильнее тех чувств, что он испытывает к тебе. Быть аристократом не столько в титуле, сколько в самой своей сути – значит проносить сквозь годы ношу воистину королевских тщеславия и гордыни. - Наверняка я… уже порядком разочаровал его, Ваше Сиятельство, чтобы рассчитывать на прощение за своё невежество. Мне не стоило выплескивать свою обиду на весь мир на него. – Сокрушенно вздыхает молодой вампир, чувствуя, что это станет волочиться за его совестью долгие годы. Теперь, имея хотя бы самое скромное представление об охоте вампира, о всеобъемлющем, непреодолимом голоде бессмертного – начинающий ученый не винит виконта в своем обращении. Тот просто не мог, не сумел бы противиться древнему зову ночи и не утолить жажды… Но избавиться от вины за грубость, с которой он пресек то немногое по-человечески теплое, дремлющее глубоко в сердце блондина, новообращенный не способен – да и сможет ли когда-либо? - Отчего же… - Отзывается старший фон Кролок, глядя на гостя долгим, задумчивым взглядом. Близится развязка, и хозяин замка ею весьма заинтригован, ведь итоги этой ночи скрыты в неясной дымке будущего даже от него. – Герберт привык получать практически всё, что пожелает. Не возьмусь утверждать, черты это королевской ли крови, или крови фон Кролоков, но в его характере ограничивать себя в средствах достижения своих желаний очень немногими принципами… и почти сразу терять интерес к уже завоеванному или свершенному. - Значит, по отношению ко мне, он сделал… исключение? – Неверяще шепчет начинающий ученый. - Да, в том, что касается тебя, мой сын сильно… отклоняется от своего привычного состояния. – Подтверждает Граф. – Ты стал не первым его целенаправленно обращенным созданием, но единственным, с кем он решил связать себя не только покровительством, но и кровной связью. Герберт пошёл на большой риск, совершая подобное: об этом ритуале, и без того, известно очень немногим бессмертным, но связать себя сразу с двумя… в своем роде, уникально и невероятно опасно. Он дорожит тобой гораздо больше, чем ты думаешь. Альфред выдыхает резче, чем ему хотелось бы – до этого он и не замечал, как задержал дыхание на вдохе, с максимально возможной внимательностью внимая словам старшего фон Кролока, только сейчас позволяя себе выпустить из лёгких ненужный кислород. Хозяин замка по-прежнему одним своим видом ставит начинающего ученого в неловкое положение, хоть для этого и осталось не так много причин, и единственное, в чём молодой вампир уверен сейчас, так это в том, что Графу, несмотря на его таинственность и скрытность, можно верить. Тот вовсе не желает ему зла. Хоть и легче от слов хозяина замка не становится – в парне наоборот, только разрастается острое, противоречивое чувство вины. Отчего виконт не оставил его ещё до пробуждения, как всех прочих, почему обратил именно так? Без этого, им обоим, должно быть, было бы проще… и понятней, что делать дальше. Но, замечая что юноша снова погружается в себя, даже расслабляя плотно сцепленные в замок, кисти рук, старший фон Кролок вновь нарушает мерное течение его мыслей, но в этот раз обращаясь куда мягче, заметно тише, чем прежде: - Ты совсем не привык, чтобы тебя любили, Альфред. - Я… - Потрясенно отзывается начинающий ученый, и тут же осекается. Наблюдение ли, или догадка Графа внезапно обнажает спрятанную даже от самого парня, невообразимо хрупкую, уязвимую его сторону. Пожалуй, он не хотел бы, чтобы кто-то видел её, но… довольно уже прятаться даже от самого себя. – Наверно, так и есть. Моя мать посвятила всю себя тому, чтобы её дети могли вырасти достойными людьми, и мне не за что её винить. Я никогда не сомневался в её любви к нам, но… никогда не чувствовал этой теплоты по-настоящему. Должно быть, она терялась в каждодневной рутине и изнуряющей работе… В университете я встретил профессора Амбронсиуса – все называли его за глаза выжившим из ума стариком, но его логика, его начитанность и тяга к авантюрам оказались заразней любой лихорадки, по-крайней мере, для меня. Тогда я чувствовал себя причастным к великой миссии, которую продолжу вслед за учителем… Но наука всегда была для него важнее, чем всё, лежащее по ту сторону толстых линз в изогнутой оправе – даже важнее самого себя, что уж говорить о непутёвом студенте… - А Сара? – Поинтересовался Граф, подпирая рукой подбородок и не сводя с молодого вампира сосредоточенного взгляда. - Лучше бы нам было никогда не встречаться. – Негромко отзывается студент, разочарованно вздыхая. - О, вот как… - Оживился хозяин замка, усмехаясь, кажется, одними только глазами – если такое вообще возможно. – Ты так в этом уверен. - У нас ведь всё равно не было будущего, Ваше Сиятельство. – Скорее утвердительно, чем вопросительно. - Смотря что под ним понимать… Рано или поздно, она всё равно покинула бы тебя: или она теперешняя, превращаясь во вторую мадам Шагал, или и вовсе оставив тебя самого воспитывать ваших детей, подавшись исполнять юношеские мечты. Но счастливого будущего… думаю, нет. У неё совсем другая судьба. - И появление на пороге трактира двух путешественников никак не могло её изменить. – Понимающе кивает парень, чувствуя, как груз спутанных, тяготящих и противоречивых чувств к рыжеволосой еврейке окончательно его оставляет. Но остаётся кое-что ещё: - Профессор… он… - Полагаю, вернулся в Кёнигсберг и вскоре мы снова сможем лицезреть его опусы. - Хорошо… - Облегченно выдыхает молодой вампир, едва заметно кивая своим мыслям. – Я рад. Пусть они не отвечали моим порывам в той же мере, но были дороги мне, и теперь… счастливы. Каждый по-своему. - Но всё ещё несчастен ты, Альфред. Желаешь принятия целиком, без остатка, но прячешь свою суть, стараясь быть угодным, а не тем, кем являешься на самом деле. – Тон хозяина замка сейчас бархатисто-мягкий, с низкими нотками монолитной уверенности. Раньше он говорил так только с совсем юным Гербертом, наталкивая на давно ищущие выхода, мысли. Но, по всей видимости, этот приём всё ещё не утратил своей направляющей силы. – Есть ли тогда разница в том, от кого принимать это чувство, если оно хоть сколько-нибудь взаимно? До этого момента начинающий учёный и не задумывался об этом, только принимал на веру каноны, по которым жили люди вокруг многие десятилетия и были счастливы… или хотели такими казаться, противореча самим себе. Вот и беспокойно вертелся на одном месте, подобно выброшенной на берег рыбе, по-прежнему пытаясь вдохнуть так же, как делал это в привычной стихии. Только теперь, оказавшись вдали от цепких взглядов и строгих запретов, молодой вампир осознаёт их абсурдность: отчего страдание принимать за благословение на будущее, а лишения – с готовностью мученика, собирающего их как клад, оплачивающий лучшую жизнь за вратами рая? Теперь Альфред в полной мере ощутил дарованную обращением свободу от человеческих запретов и суеверий. Осталось только одно, отныне нерушимое, табу – неискренность с самим собой. Отчего лгать даже в собственных мыслях, что виконт обманул его, если тот, на самом деле, оказался для юноши слишком глубоким, поглощающим без остатка, омутом, а мальчишка просто не смог вовремя вынырнуть и сделать вдох. И оказывается, что до сих пор не сумел. По тому, как приобретает живость взгляд карих глаз, и светлеет лицо новообращенного, озаряясь облегчением и робкой надеждой, хозяин замка понимает, что тот, наконец, на верном пути. А будущее… теперь оно только в его руках. – Тогда, на башне, я наговорил так много всего… - Наконец, нарушает молчание начинающий ученый, сокрушенно качая головой. – Нам действительно пришло время объясниться. Что бы это ни значило. Юноша выглядит как никогда решительным и сосредоточенным – но, всё же, его стоит предупредить. - Ты стал для него колоссальным эмоциональным потрясением, Альфред. Он пытается справиться с этим, но пока не слишком преуспевает: его бросает из крайности в крайность, и, боюсь, при твоем появлении эта нестабильность проявится… просто непредсказуемо. В зависимости от того, на какое состояние придется ваша встреча, Герберт либо примет тебя обратно, либо уничтожит. Всё ещё хочешь попробовать? - Да. – Тут же отзывается молодой вампир, ни секунды не колеблясь, но снова ощущает себя неуютно под внимательным, в чём-то неуловимо изменившимся взглядом хозяина замка. Удивительно, как тот одним своим присутствием вынуждает новообращенного снова и снова подвергать сомнению всё, в чём молодой вампир был абсолютно уверен буквально минуту назад, и спокойно принимает ответ – но только имеющий вес глубоких размышлений и, хотя бы проблеск неуловимой истины. Но начинающему учёному совсем не страшно ошибиться – чуть ли не впервые за все годы своего обучения. Отчего-то он уверен, что затянувшийся поиск не разочарует фон Кролока хоть на сотую долю так, как сделает это ложь – прежде всего, самому себе. Граф, тем временем, поднимается с места, и одним коротким, точным движением перекинув край плаща на руку, степенно направляется к двери, из которой и явился юный вампир этим вечером. Студент спешит последовать его примеру, не зная, нужно ли озвучить вертящиеся на языке слова благодарности – его переполняют новые, многогранные эмоции, немногие из которых он может выразить лишь тем, что похвала этого испытанного, возвеличенного столетиями, мужчины, будет стоить всяких усилий и стараний. Хоть, фон Кролок, свойственно себя, отстранен и немногословен, начинающему ученому кажется, что тот, открывая массивную дверь, выглядит вполне удовлетворенным их разговором – но только на мгновение, за доли секунды сменяющееся прежней невозмутимостью. Поравнявшись с хозяином замка, молодой вампир почтительно кивает: - Ваше Сиятельство… Но прежде, чем парень успевает сказать что-то ещё, его останавливает взмах бледной кисти с кажущимися неестественно-длинными из-за продолговатых тёмных ногтей, пальцами, и Граф уверенно, не терпящим возражений, тоном, произносит: - Дай мне руку. Подняв глаза, новообращенный натыкается на твёрдый, абсолютно непроницаемый взгляд хозяина замка и понимает, что происходит что-то особенное, важное. И, внутренне собравшись соответственно случаю, решительно, без всякой опаски протягивает вперёд правую руку. Фон Кролок снова смеряет его долгим, испытующим взглядом, а затем разворачивает руку студента за кисть раскрытой ладонью вверх, попутно приподнимая рукав – и, прежде чем мальчишка успевает хоть что-то сообразить, тянет её на себя, поднося к лицу и обнажая клыки. Запястье обжигает короткий, но весьма ощутимый болевой импульс и Граф буквально сразу же отстраняется, не сделав ни глотка и выпуская чужую руку из неощутимой, но крепкой хватки бледных пальцев. Парень, явно пребывая в весомой степени шока, запоздало отдергивает руку, глядя на две стремительно затягивающиеся ранки, следом устремляя вопросительный взгляд на хозяина замка. - Добро пожаловать в семью, Альфред, барон фон Кролок. Граф всё так же бесстрастен, и, только закрыв дверь за всё ещё пребывающим в полном замешательстве, мальчишкой, позволяет себе преисполненную гордости улыбку. Виконт сделал правильный выбор.***
Начинающий ученый приходит в себя не сразу, и поначалу его мысли наполняет только чистое изумление: «Добро пожаловать? Барон?.. С ума сойти…». Стать одним из фон Кролоков, фактически обретая новую семью, оказывается… ошеломляюще. Молодой вампир бездумно бредет по пустынным, привычно тихим коридорам, чувствуя, что стены замка больше не вызывают у него настороженности или опасений. Новообращенный доверяется их древней, нерушимой мощи, полагается на холодную, безжалостную в своей прямоте, мудрость столетий, заключенную в тёмном камне. И пусть он всё ещё чувствует едва ощутимый, но стойкий флёр грусти по окончательно ушедшему прошлому, теперь студент, наконец, обрёл своё место. И это место – рядом с Гербертом. Юноша решительно ускоряет шаг, теперь понимая куда идти – пришедшая в движение, связь толкает его вперёд, с точностью до метра высвечивая положение инициатора и отзываясь лёгким, но назойливым покалыванием в грудной клетке. Тёмные коридоры больше не стремятся завести студента в тупик, отдавая на растерзание хозяевам, и парень даже ловит себя на мысли, что чувствует себя в этом полумраке защищенным и будто укутанным в уютный, непроницаемый кокон. Некоторые уголки и повороты становятся всё более узнаваемыми, навевающими воспоминания… нет, теперь не о доме. Об уверенной, но бережной и чуткой направляющей силе, о лишённом всякой жеманности и притворства участии и бархатисто-нежной, искренней заботе. Сын Графа дал ему почувствовать себя не просто ценным – особенным, уникальным, кажется, обладая способностью короновать одним только полным восхищения, взглядом. В этот момент новообращенный, наконец, понимает, что всё это время тосковал не только по Кёнигсбергу, но и по виконту – по нему настоящему. И чем ближе оказывается юный вампир к точке назначения, сокрытой почти под самой крышей замка, тем больше его переполняют многократно усиленные связью, чувства. Герберт чувствует его приближение и беспокойно мечется из угла в угол, рискуя вывернуть кисти рук, кажется, даже не замечая, как опасно заламывает их под неестественным углом. Последнее, чего он желает, когда уже почти одержал победу над своей слабостью – так это видеть мальчишку. Все, все его усилия пойдут крахом, стоит ему только взглянуть на своё создание – в этом виконт ни капли не сомневается. Заметно оживившаяся связь только ухудшает положение, нестерпимо раздражающе ноя где-то в глубине грудной клетки. Пусть старший фон Кролок и не смог бы слишком долго сдерживать её через более устойчивую связь с сыном, но почему, пусть не всецело, но контролируя её со второй ночи после Бала, отпустил именно сейчас? Блондин не знает, и это добавляет ещё больше тревоги – в случае с Альфредом ему буквально жизненно необходимо держать ситуацию в своих руках, не давая воли эмоциям. Ради его же сохранности. Не в силах найти себе места, сын графа то и дело кидает мрачные взгляды на единственный вход. Его довольно обширные покои внезапно кажутся удушающе-тесными, и, скрепя сердце, виконт вынужден открыть дверь настежь, хотя хотел бы закрыть на все только возможные в его воображении, замки. Но он сам сделал так, что от мальчишки теперь не скроешься ни за одним из них. В момент, когда преисполненный чувств, юноша появляется на пороге, нить связи болезненно сжимается, сворачиваясь за рёбрами жестким, ощетинившемся клубком, заставляя обоих вздрогнуть, зажмуриваясь на несколько секунд. А затем, видимо, разом выместив скопившееся напряжение, успокаивается, становясь едва различимой. К этому времени, виконт успевает взять себя в руки и буквально излучает недоброжелательность, напряженно застыв у окна, находящегося прямо напротив входа. Сцепив руки на груди, сын графа, кажется, даже не моргая, вглядывается в уже ставшую непроницаемой, темноту за стеклом, привычно не видя своего отражения. Раз он - чудовище, то будет им до конца. Новообращенный так и застывает в проеме, нервно закусывая нижнюю губу и силясь подобрать слова – отчего-то, поднимаясь сюда, он этим вопросом не озаботился, а сейчас только и может молчаливо потупить взгляд, думая отчего виконт в чёрном, а не о том, что сказать. Но, тот первым находит слова – и вряд ли от них может стать легче. - Если ты пришёл за тем, чтобы оповестить о вашем с Сарой воссоединении, то поздравлений от меня не услышишь. До этого начинающий учёный и не представлял, насколько беспощадным может быть блондин, если задеть его за живое. Мальчишка бы не получил и половины укора, ядовито сочащегося в словах сына графа, если бы просто, вполне ожидаемо среагировал на факт своего обращения грубее, чем следовало бы – но Сара… То, что он предпочел её, обретя бессмертие, виконт оправдать не может, даже догадываясь, что новообращенные вряд ли всё ещё вместе, раз студент здесь. - Герберт… я… - Неуверенно начинает юноша, делая пару робких, нетвердых шагов вперёд. Вся его решительность как-то разом поугасла, разбиваясь о холодную отчужденность блондина, и волнение, усиливающееся, накатывающее захлестывающими с головой, волнами, стучит в висках, не давая ни единой возможности сосредоточиться на таком необходимом сейчас ответе. Отчего-то он, глупый, бездарный мальчишка и не подозревал, что сыну графа может быть известно и о последующих его ошибках. - Пошёл вон. Ледяная, хлёсткая резкость и непреклонность, с которой бросает это виконт, бьёт по молодому вампиру сильнее любой физически ощутимой пощёчины, и он замирает на месте, тем не менее, сразу же отзываясь: - Прошу… выслушай меня. - Убирайся, Альфред, и больше никогда не смей сюда приходить. – Тон блондина кроме твёрдой, нерушимой уверенности приобретает низкие, угрожающие нотки. - Иначе, столкнёшься с последствиями, которые даже не можешь вообразить. - Да что угодно, что только посчитаешь нужным! – После паузы, повисшей в воздухе на доли секунды, почти что выкрикивает начинающий учёный, совершенно отчаявшись. – Только… прости меня. Сын графа тяжело сглатывает, скрутив верхнюю пуговицу на рубашке, за которую ухватился с начала разговора, так сильно, что та остаётся в ладони. - Я выразился предельно ясно. Альфред растерянно замирает на месте, не зная, что делать дальше. Виконт остаётся непреклонен, даже когда это доставляет ему страдания столь ощутимые, что натянувшаяся между ними, связь отзывается неясной дрожью от силы и глубины этих переживаний. Кажется, уйди студент сейчас – и вслед ему обязательно полетит что-то увесистое, возможно, даже способное оставить внушительный след на стене в своей разрушительной, но не преследующей намерения действительно навредить юноше, мощи. А остаться… Граф говорил об этом, предупреждая, что его сын, под влиянием сильного аффекта, в самом деле может уничтожить собственное творение, как бы ни было дорого оно его сердцу. Может быть, действительно, лучше бы тот накинулся на юношу, только увидев – с объятьями или намереваясь стереть с лица земли это новообращенное недоразумение. К этому молодой вампир хотя бы был готов, но, натыкаясь теперь на непреодолимый барьер ледяного, пробирающего до костей, равнодушия, он чувствует себя отвратительно беспомощным. Но не может просто уйти – к чему бы это ни привело. Всё лучше, чем опустошающий, выедающий изнутри холодок безразличия, проскальзывающий в каждом произнесенном сыном графа, слове, в каждой интонации и паузе. И как бы ни было невыносимо рядом с ним сейчас – Альфред останется. Вопреки инстинкту самосохранения, вопреки здравому смыслу, даже вопреки желанию виконта. Сделав глубокий вдох, юноша зажмуривается на пару секунд, а затем вскидывает ясный, полный решительности взгляд, и, хоть и скромно, с долей нервозности одергивает край рукава, но шагает вперёд с удивительно прочной уверенность, и в то же время, мягко, не выражая никакой претензии или угрозы. Оказавшись рядом с сыном графа и не встретив в ответ ничего, кроме настороженного ожидания, начинающий ученый подаётся ближе и чуть наклонив голову, без всякого напора, осторожно утыкается лбом в напряженно-ровную спину где-то чуть выше лопаток, не решаясь прикоснуться как-то ещё. - Я люблю тебя, Герберт. Слова срываются тихо, без всяких раздумий – оттого и так спокойно, как сами собой разумеющиеся и целиком осмысленные юношей. Прочный отзвук уверенности в них сглаживается, кутаясь в мягкие полутона шепота, но и он не в силах скрыть отчаянные, надрывные нотки – он лучше погибнет, завершит своё бессмертие сейчас, чем будет изгнан в вечное отчуждение после всего, что осознал и принял. - Это ничего не меняет. – После долгой, напряженно повисшей в воздухе, паузы произносит сын графа – по-прежнему твердо и холодно, но несколько монотонно, словно силясь убедить в этом самого себя. – Или ты думал, что я тут же брошусь к тебе? - Нет… нет, я… я так не думал. - Торопливо отзывается молодой вампир, застыв на месте и зажмурившись, лихорадочно перебирая многие, роящиеся в его голове, мысли и силясь дать хоть сколько-нибудь внятный ответ, но снова терпит неудачу, и высказывает как есть: - Не прогоняй меня… пожалуйста… что угодно… только не гони. Блондин делает неопределенный жест кистью, экспрессивно хватая ею воздух и явно старается совладать с наступающими на холодный рассудок, эмоциями, упрямо поджав губы и мрачно сверля взглядом пространство перед собой. Мальчишка, как никогда, решителен, а он… Он даже убедить себя в неискренности его слов не имеет ни единой возможности – только не тогда, когда особо проницаемая сейчас, связь уютно теплится внутри искорками взаимности. Но и уступить так просто виконт не может. Длинные пальцы касаются подоконника, но только самыми кончиками, с едва слышным, глухим стуком серебристых ногтей, и, получив дополнительную опору, Герберт склоняется вперёд, низко наклоняя голову и прикрывая глаза в напряженном размышлении. Это даёт возможность уйти от всяких прикосновений, но Альфред, даже вынужденно отстранившись, не сдвигается с места, всё ещё оставаясь, по мнению виконта, слишком близко. Слишком близко, чтобы не желать вернуть дающий долгожданное ощущение покоя и целостности, контакт. Длинные ресницы подрагивают – сын графа будто бы оказывается в эпицентре урагана, чувствуя себя как никогда приближенным к потере рассудка. В нём сражаются неестественно-сильные, противоречивые в своей сути, но не ослабевающие от этого, стремления. Облачённый в чёрное, виконт сейчас как нельзя точно олицетворяет эту бушующую внутри него, стихию с мрачно перекатывающейся мощью низко нависших грозовых туч, изредка вспыхивающих смертельно-опасными импульсами аффекта. Через связь Альфред буквально каждой клеточкой тела ощущает уже совсем не эфемерную враждебность, повисшую между ними всё накаляющимся, запредельным напряжением – будь он человеком, то в столь явном переживании опасности, наверняка, уже не смог бы хоть сколько-нибудь ясно мыслить, поглощенный ужасом. Теперь он окончательно убедился, сколь велика разница в том, как сын графа игриво запугивает, перемежая атаки настойчивым флиртом, и как буквально воплощает собой потрескивающую в воздухе, угрозу. Начинающий ученый порывался бы даже отшатнуться, когда блондин приходит в движение, выпрямляясь, но… это ведь Герберт. - Сядь. – Наконец, коротко, с прежней колкой холодностью бросает виконт, и, всё ещё не глядя на мальчишку, кивает в сторону кресла в дальнем углу, являя четко очерченный на фоне окна, профиль. – И ни звука. Мне нужно подумать. Пока большее, что может дать ему виконт вместо ответа – только неопределенность и мучительные колебания. Но Альфреду достаточно и этих крупиц – что угодно, только не безразличие, а сомнение – уже хоть какая-то призрачная тень надежды. И молодой вампир отступает назад, до побеления поджав губы в молчаливом напряжении и пятясь в сторону тёмного, практически неосвещённого угла. Сын Графа в самом паршивом расположении духа – грубо уязвленная гордость требует немедленного, наиболее категоричного и жестокого отмщения, раздирая изнутри не хуже сердца, ноющего одной бесконечно-протяжной, гулкой нотой, одни только отзвуки которого заставляют болезненно натянувшуюся между ними, нить связи, заходится беспокойной вибрацией. Сейчас в виконте куда больше вампира, нежели человека, даже внешне – заметно впавшие щеки и заострившиеся на их фоне, высокие скулы, тёмные, нездорово-глубокие тени, проявившиеся вокруг глаз… Должно быть, именно так и выглядит со стороны голод, граничащий с самоистязанием. И Альфред не может не винить себя в этом – но и исправить ничего уже не в силах. Только принять, в конечном итоге, любое решение блондина – по-крайней мере, тому станет легче, каким бы оно ни оказалось. Тем временем Герберт отходит от окна, задвигая за собой тяжелый бархат портьер одним быстрым, неестественно- резким движением, выдающим скрытое за маской мрачной задумчивости, внутреннее противоречие. Оно выжигает изнутри раскалённым добела и оставленным на сердце клеймом связи – кажется, ещё немного, и впору будет метаться по комнате с глухим, отчаянным воем… но связь не поддается. Теперь, окончательно окрепнув – ни инициатору, ни кому-либо ещё. Спасением виконту становится скрипка – он не прикасался к ней преступно-долго, хотя, казалось бы, прошла всего неделя. Ничто для вампира, но вечность для непревзойденного шедевра, оставленного среди пыли и запустения. Подбородок блондина прикладывается к ней необходимым, гармоничным продолжением высоких скул и по-хищному заостренных, едва сглаженных тёплым светом свечей, черт лица: скрипка привычно становится совершенно естественным продолжением руки, плеча, мыслей и чувств виконта. О, лучше бы его некогда далёкое от пустяковых человеческих страстей, сердце было по-прежнему заключено в ней. Тогда оно звучало бы совсем иначе. Вводные ноты ложатся на струны отзвуками затаившейся, касающейся земли первыми тяжелыми каплями, грозы – крепнущей, смелеющей с каждым новым тревожным, угрожающе-низким звуком. Блондин прикрывает глаза, ощущая такое необходимое, но невероятно хрупкое умиротворение - теперь его беспокойная, метающаяся в сомнениях, душа где-то под безжалостно терзающим натянутые струны связи, смычком. Тонкие пальцы один за другим с плавным, наполненным силой изяществом опускаются на эфес, вжимая в него струны почти до побеления кончиков пальцев. Ложась совсем близко друг к другу, постепенно они заключают гриф во всё более прочную хватку так, что не остается сомнений в том, что в пристальном, тяжелом взгляде виконта его пальцы сжимают вовсе не шейку скрипки. Мелодия то беспокойно, отрывисто взлетает к высоким, лежащим далеко за пределами нотного стана, острым нотам укора, то столь же стремительно спадает в полные низкого, преисполненного гневом, ропота. Скрипка поёт в руках блондина с мерно нарастающей волной звука, соединяясь с переплетением неоднозначных, противоречащих друг другу эмоций в связующей их нити и наступая на буквально вжавшегося в кресло, студента со всех сторон. Не смолкая ни на секунду, срываясь в торопливое, полное возмущения и претензии, негодование и всё накаляясь в своей неукротимой, смертоносной силе. Кажется, в эту секунду Герберт действительно способен уничтожить его – и сделал бы это, если бы не дающая выход самым сильным, разрушающим их обоих, переживаниям, партия, неотрывно увлекающая за собой измученный, готовый на любой путь освобождения от муки, разум причудливой вязью нот. Скрипка всегда говорила за виконта лучше всяких, даже самых блестящих речей. Разразившись бурной, ослепительной в своей мощи, грозой, мелодия то и дело вьется вокруг одной ноты, подобно разъярённо жужжащему рою, то стихая, то упрямо нарастая вновь – надрывно, с хрипящими нотками едва устоявших под этим напором, струн. Выбившиеся светлые пряди колышутся в такт быстрым, ожесточенным движением смычка и наверняка мешали бы обзору, если бы глаза виконта всё ещё были открыты. Долгая, всё тянущаяся хриплая нота походит на тяжелый, измученный вздох – и буря стихает, уступая место проясняющейся чистоте неба так же стремительно, как и началась. За ней следует уже совсем не похожее на угрожающее завывание непогоды, прохладное дуновение легкого, путающегося в раскидистых ветвях, ветра: теперь смычок касается струн с осторожной, изящной плавностью, филигранно выводя новый, но не сбивающийся с прежнего быстрого темпа, лад, преисполненный ни на что не похожей гармонии. Альфред следит за порхающей со смычком, бледной кистью неотрывно, не в силах отвести взгляд, а сын Графа… он никогда не умел говорить о любви так, как умеет всякая скрипка мира. Мягкое, почти неотрывное от струн, скольжение смычка обнажает эту распевную, невесомую нежность в каждом такте – и едва различимую горечь в послевкусии завершенной строки. Уступить, подпустить ближе будет снисходительным потаканием своим слабостям – а он хорошо усвоил этот урок ночи, преподнесенный с безукоризненной щедростью и жестокостью. Но и выгнать мальчишку - выше всяких сил, сильнее воли, противящейся ещё хотя бы дню в мучительном, выжигающем сердце, отдалении… Но не сильнее гордости. Финальная нота режет слух внезапной, неоправданной резкостью и упрямым нажимом, заставляя студента вздрогнуть от оглушительного величия партии. Ему известны эти горьковатые нотки миндаля – привкус смертельного, дурманящего яда в каждом новом, приближающем к блаженству и гибели, поцелуе. Такими были губы Герберта в ту ночь – губами искусителя и отравителя. Предвестье ли это подступающей тьмы забытья? Виконт отводит скрипку от плеча, медленно разлепляя веки – кажется, он окончательно всё для себя уяснил, и в этой мрачной решительности утопает всякое сострадание – даже к самому себе. Впервые за эту ночь взгляд голубых глаз обращается к своему созданию, и холод глухой отчуждённости пробирает Альфреда до костей – ещё никогда блондин не казался ему настолько равнодушным, запертым в своей ледяной броне безразличия. Даже в момент возвращения юноше воспоминаний об обращении. Пока сын Графа с подчеркнутой аккуратностью откладывает скрипку в сторону, начинающий учёный успевает подняться с места, и сейчас тяжело сглатывает, решаясь, а затем проходит вперёд под выжидающим, нечитаемым взглядом виконта. Последние пару шагов тот так же делает навстречу, но останавливает студента на расстоянии вытянутой руки, красноречиво упираясь ею в бархат пиджака в районе груди. Некогда ученик профессора, как и прежде, не способен долго выдерживать тяжесть взгляда вампира и опускает глаза - как раз в тот момент, когда тонкие пальцы цепляют край нелепой, завязанной бантом на шее, ленты, ослабляя узел и оттягивая на себя до тех пор, пока бордовая с вкраплениями белого, полоса не оказывается намотанной вокруг узкой кисти. Юноше остаётся только надеяться, что это не прощальный сувенир. Что, если блондин действительно в любую секунду может вырвать его сердце, как грозился ранее Магде?.. Но отступать некуда – он и так отдал его, ещё в момент, когда эти пальцы сомкнулись на его плечах и он вошёл в ворота замка под покровом лилового плаща. Вот только понял это слишком поздно. - Я приму твои извинения, Альфред… - Неожиданно начинает сын Графа, и парень неверяще вскидывает взгляд. - Но только самые… глубокие. Губы виконта трогает удовлетворенно-мстительная, вымученная улыбка - теперь его болезненно уязвленная гордость сполна удовлетворена. Но какой ценой? Разорвать эту недобровольно заключенную связь он не в силах, а вот изгнать мальчишку, вынудив его уйти самому… Вернее не придумаешь. Виконт знает, что начинающий ученый не сумеет переступить через себя настолько, чтобы принять этот фактически брошенный ему в лицо, вызов. Читает это в изумленно распахнутых глазах студента, не отрывая от него долгого, внимательного взгляда, в деталях запечатлевая в памяти момент, он уверен, последней их встречи. И проходит мимо – не дрогнув, не поддавшись, с каждым разделяющим их шагом чувствуя, что буквально вырывает из груди собственное сердце… но не его, нет. Блондин не смог исполнить данное отцу обещание, хоть мальчишка одним своим присутствием и подводит его к самой грани выдержки и здравого рассудка. Ещё одной такой встречи не вынесет ни один из них. Но её и не будет. Как только за Альфредом закроется дверь - его историю можно считать завершенной. Может, так будет лучше, чем видеть превращение в низшее, подчиненное одному только голоду, существо – но убедить себя в этом сложнее, чем давалось раньше, когда сына Графа в его покоях окружали одни только смутные ночные видения. Каждую секунду повисшей между ними тишины, блондин напряженно прислушивается к этой звенящей, закономерно возникшей пустоте после оставленной им точки, с каждым разделяющим их шагом ожидая звука захлопывающихся за мальчишкой, створок двери – или любого другого, что возвестит о его, теперь уже окончательном уходе. Виконт не позволит себе дрогнуть, выпустить клокочущие внутри чувства – до тех самых пор, пока связь между ними не перестанет существовать. Начинающий ученый же настолько потрясён, что на несколько секунд буквально каменеет от шока в том же положении, в котором застали его слова блондина - но и после того, как Альфред отмирает, оборачиваясь вслед, беспорядочно метающиеся мысли нисколько не умеряют этого не дающего сосредоточиться, движения. Неужели сын Графа действительно имеет в виду… такого рода извинения? Взгляд светло-карих глаз беспокойно бросается из стороны в сторону, из угла в угол, как и той ночью, в отчаянных поисках неочивидных, самых невероятных путей спасения. Но их по-прежнему нет, ведь он сам уверял, что примет любое решение блондина - что угодно, только не изгнание. Но решиться на полную романтического трагизма, гибель во имя любви оказывается и в половину не так сложно, как бороться за неё. Остаться сейчас – значит не только переступить через себя, окончательно переламывая хребет исключительно человеческим чувствам стыда и страха неизвестности, но и принять факт того, что в ночь Бала он не был жертвой вампира или обстоятельств. Он был любовником виконта добровольно – принимая условия и будучи равным перед лицом стирающих границы расы и статуса, чувств. И Герберт обращался с ним соответственно – как с возлюбленным, а не как с игрушкой, скрасящей череду унылых вечеров бессмертного - стоило только студенту прекратить бессмысленные попытки вырваться из цепких объятий ночи. Но даже понимая, что для него нет места где-то, кроме как рядом с сыном Графа, тяжелее всего – решиться, признать во всеуслышанье, что не блондин его вынудил, опоил, соблазнил, а… ему понравилось. Понравилось ощущать на себе полный темного, манящего огня, взгляд светлых глаз, покоряться настойчиво-ласковой, направляющей древней силе, нашедшей пристанище в оболочке настолько нечеловечески-красивой, что порой Альфред сбивался с ритма дыхания уже только от этого. Если бы только виконт помог ему немного, самую малость, хотя бы прикоснулся, направляя, вселяя надежду - начинающему ученому было бы проще преодолеть смущение, нарастающее от одной только мысли о подобном… искуплении. Настолько непристойном, что студент не может совладать с собой, стыдливо пряча лицо в ладонях и бессильно скрываясь за ними от окружающего мира. Преодолев границу создаваемого свечами теплого света, сын Графа с тем же неспешным изяществом опускается точно в то кресло, которое покинул новообращенный пару минут назад – в прошлый раз из этого уютного, бархатистого полумрака он наблюдал за своим едва преобразившемся, нежащимся после горячей ванны, созданием в ночь после Бала. И уже тогда понимал, что всё это – только игра света и тени, полутонов ощущений и чувств, изменяющихся при малейшем искажении. И мальчишка уйдет. Вот только не смог с этим примириться – ни тогда, ни сейчас. Герберт буквально впивается в него сосредоточенным, цепким взглядом, ожидая развязки. Так, словно смотрит пьесу, которая близится к трагичному, но приносящему освобождение, финалу – с печалью и мрачным нетерпением в льдистой синеве глаз. Но уже в следующее мгновение виконт неверяще вскидывает бровь, когда юноша отстраняет заметно подрагивающие ладони от лица и, решительно сжав их, чтобы унять дрожь, направляется прямо к нему. Альфред не дает себе ни секунды усомниться, ощущая, что стоит ему замешкаться или хоть на мгновение задуматься что он намеревается сделать – и студент попросту оцепенеет от жгучего, разливающегося по венам, стыда. Не говоря уж о том, чтобы поднять взгляд к лицу светловолосого вампира – даже оказавшись прямо перед ним, начинающий ученый беспокойно вглядывается в носки поизношенных за время путешествий, ботинок, краем глаза замечая, как гордо вскинутый подбородок виконта склоняется чуть в сторону с неподдельным, недоверчивым интересом. Новообращенный ощущает подступающую волну паники и впивается ногтями во внутреннюю часть ладоней, зажмурившись на несколько секунд, прежде чем опуститься сначала на одно колено, а затем, преклонить и другое. Но чем дальше он заходит, тем ощутимее, сильнее кружится голова и волнение плотным кольцом сдавливает грудную клетку так, что на долю секунды перед глазами темнеет, и парень, теряя равновесие, инстинктивно ухватывается за ближайшую опору, которой оказывается колено блондина. Чудом сохранив вертикальное положение, Альфред испуганно, прерывисто вздыхает, но только сильнее хватается за гладкий, темный шелк, боясь испортить все еще больше - своей неопытностью, нерешительностью, робостью… Он ведь и вправду слабо себе представляет даже элементарную последовательность действий… Но, раз уже начал – то и отступать некуда. Нервно, практически до боли закусив губу, начинающий ученый подается вперед, пока ни оказывается к блондину вплотную, так близко, как только можно. Дрожащие пальцы едва справляются со шнуровкой вместо привычных молодому вампиру, застежек - но упрямо сдвинув брови к переносице, студенту, наконец, удается ослабить бархатные нити и сделать сидящую точно по фигуре, одежду чуть свободнее. Сын Графа по-прежнему не спешит ни останавливать, ни как-либо помогать парню – только смотрит, не отрываясь и… О, Альфреду, определенно, стоило бы видеть этот взгляд цвета головокружительно-темной, затягивающей морской пучины, знать, как покорно отступает строптивая гордость под властью глубинного, истинного желания. Герберт никогда и никого не хотел так, как этого мальчишку. Казалось бы, он знает какие на вкус его кровь, его плечи, стоны, сцелованные с искусанных губ… Но глядя на краснеющего, заикающегося в его присутствии парня, виконт даже помыслить не мог, что однажды это юное, невиннейшее из его творений решится на что-то подобное. И, кажется, до сих пор не верит в происходящее до конца. Случайное касание ощутимо дрожащих пальцев к торсу, где-то под складками темного шелка, отзывается волной проходящих по телу и отдающихся приятным покалыванием ладоней, мурашек. Это острое, нарастающее возбуждение дает блондину почувствовать эфемерный приток крови гораздо раньше, чем это бывает обычно, и он ожидает, жаждет продолжения с безмолвным, тягостным предвкушением. Его юное сокровище даже не представляет, что творит с ним – но это будоражит ещё больше. В движениях парня заметна суетливая торопливость, и то же время совсем мальчишеская, угловатая скованность – но всё меньше, по мере того, как гладкость шелка уступает обнажающимся изгибам тела бессмертного. Альфред даёт себе увлечься процессом, и это помогает ему перебороть излишнюю стеснительность – раздевать виконта вот так, не торопясь, отбросив лишние сомнения, оказывается сродни распаковке долгожданного, рождественского подарка, в котором просто не можешь быть разочарован. В какой-то момент, юноша даже в до конца непонятном ему самому, восхищенном порыве подается вперед, оставляя на чувствительной, безупречно-светлой коже чуть ниже пупка касание пересохших от волнения, губ. И тут же испуганно отстраняется обратно, не переставая, тем не менее, заворожено поглаживать даже более приятную наощупь, чем собравшийся складками шелк, кожу у кромки ослабленного пояса. Виконт чувствует, как всё больше уплывает от реальности, отпуская здравый рассудок по воле этих трепетно-нежных касаний, одни только отголоски которых отдаются приятной тяжестью внизу живота - там, где сейчас блуждают в нерешительности пальцы студента. Блондин жмурится от тягучего, обжигающего удовольствия, запрокидывая голову к спинке и с трудом перебарывая желание прикоснуться к непослушным, русым прядям. Но юноша не знает об этом, зато замечает красноречиво выпирающий под темной тканью, бугорок и замирает на несколько секунд в предательски сковывающем, только было отступившем, смущении – но уже скорее от того, что не желает принимать, что может вызывать… такую реакцию. Когда вновь слегка подрагивающие от волнения, пальцы студента, наконец, окончательно освобождают болезненно возбужденную плоть от оков одежды, сын Графа не может сдержать облегченного выдоха, и Альфред, не давая себе ни задуматься, ни промедлить, склоняется вперёд, осторожно, на пробу проводя кончиком языка по гладкой головке. От неожиданности виконт едва удерживается от стона, неконтролируемо-резко цепляясь за подлокотники и буквально каменея от напряжения. Но мальчишка, кажется, все же хочет окончательно свести его с ума, потому что, сделав для себя весьма успокаивающий вывод о том, что все не так уж страшно, как казалось до этого, юноша действует смелее, теперь обхватывая губами твердый, непроизвольно дернувшийся от возбуждения, член чуть дальше – и пусть более решительно, но всё так же осторожно, по-прежнему опасаясь сделать что-то не так. Однако, оказавшись вознагражденным неразборчивым, протяжным мычанием, начинающий ученый догадывается, что, видимо, хотя бы часть его интуитивных попыток исполнить волю виконта увенчались успехом и… похоже, он не так уж плох. Во-всяком случае, в данный момент сын Графа точно не намерен его выгонять. Даже напротив, чем больше юноша осваивается, по наитию, но абсолютно безошибочно избирая ровный, неторопливый темп, тем сильнее расслабляются скованные возбуждением, мышцы и виконт буквально растекается в кресле, ощущая, как новое, более глубокое движение влажных, бархатистых губ поочередно проходится по нескольким чувствительным точкам – правильно, как по нотам сменяя один импульс наслаждения другим и отзываясь вибрацией зарождающегося стона в грудной клетке. И пусть мальчишка не так умел и опытен - того, что он делает сейчас, как постепенно входит во вкус, искренне желая доставить блондину удовольствие, достаточно для того, чтобы тот сполна прочувствовал разницу… и раскаяние за все слова, сказанные им о выдумщиках и фантазерах, приписывающих близости с возлюбленным особые, ни с чем не сравнимые оттенки. Связь между ними буквально пронизана искорками острого, слепяще-яркого наслаждения, оседающего на языке пощипывающими пузырьками шампанского. Каждое движение русоволосой головы вспыхивает под закрытыми веками пенящимся гребнем возрастающей волны блаженства, восторга и чего-то невыразимо-прекрасного, возвышенного, до боли щемящего грудную клетку там, где теплится клубок переливающейся эмоциями, связи. Также ощущая это, Альфред, тем не менее, никогда не признается даже самому себе, что ему безумно нравится, когда виконт теряет контроль над собой, обнажая страстную, безудержную натуру вечно молодого мечтателя. Теряет настолько, что одно только прикосновение пальцев с шероховатыми бугорками мозолей от частого письма, к основанию возбужденной плоти, отзывается в непослушном, предающем хозяина, теле прошивающим насквозь, импульсом удовольствия. Сын Графа уже не в силах скрывать охватившую его крупную дрожь – ладонь музыканта отчаянно впивается в подлокотник, рискуя повредить обивку, и вампир, всё так же не разлепляя век, склоняет подбородок вперед, бессильно прикрывая губы тыльной стороной свободной кисти в попытке подавить рвущиеся наружу, стоны. Но напрасно. Мальчишка и не думает останавливаться, пока бессмертный ни выгибается в кресле до хруста позвонков, до хриплого, полу-задушенного рыка – и от растерянности, даже не успевая толком понять, что происходит, начинающий ученый послушно проглатывает все, продлевая пик удовольствия виконта ещё на один виток. Понемногу приходя в себя, Герберт делает несколько жадных, прерывистых вдохов, что для него, давно отринувшего бесполезный дыхательный рефлекс, сродни паре крепких затяжек хорошей сигарой. Он совершенно растерян, даже ошарашен, и, в то же время, в высшей степени изумлен и мальчишкой, и исходом их разговора. Но вскоре эйфория отступает, вновь обнажая никуда не исчезнувшие пики противоречий. Начинающий ученый же пребывает в абсолютном ужасе. До того как длинные, темные ресницы приходят в движение, открывая льдисто-голубые глаза, он успевает кинуть взгляд выше, к лицу виконта и уловить полную довольства улыбку. Что, если тот только насмехался над ним – из коварства и мести, или и вовсе напоминая безродному, совсем не выдающемуся на фоне сокурсников, студенту его истинное место? Ну, право, какой из него барон?.. Что если вдоволь натешившись, блондин выкинет его за дверь как раздражающую одним своим существованием, ошибку? У Герберта есть все основания ненавидеть студента, но вот принять обратно... Новообращенный уверен, что едва ли мог тягаться с впечатляющими запросами искушенного временем и свободой, светловолосого вампира - и снова испортил все настолько, насколько только можно, даже не догадываясь об этом. Его попытки пусть и разожгли огонь в теле, но нисколько не тронули ледяной брони сердца бессмертного. Отчего иначе сын Графа все так же отстранен и молчалив? Отчего терзает свое создание холодной, колкой тишиной? Как, как новообращенный вообще согласился на что-то подобное? Насколько далеко грех распутства врос в его опороченную душу, раз теперь он не испытывает раскаяния за это – только стыд и пережимающий горло, страх быть отвергнутым, обманутым, брошенным? - Я… я снова… все испортил… - Прерывисто, рвано вздыхает парень, поникнув и бессильно опустив голову. В пережимающемся спазмами, горле зарождаются рыдания, но начинающий ученый отчаянно, из последних сил противостоит неумолимо надвигающейся истерике: – Ты… говорил… что эта кровь… станет твоим клеймом… н-на целую вечность… И… ты обещал… Надольше начинающего ученого просто не хватает, и он срывается в неразборчивое, прерывающееся судорожными всхлипами, бормотание в закрывшие лицо, ладони. Его голос доносятся так прерывисто и тихо, что кажется, будто он звучит издали, за хриплым воем беспощадных ветров зимней Трансильвании, готовой принять очередной дар в объятья промерзшей земли фамильного кладбища. Мальчишка как никогда уязвим – даже сильнее, чем сразу после пробуждения, теперь полностью отдавая отчет своим действиям и принимая их последствия на себя. Виконт не видит, но отчетливо осязает тянущиеся к юноше черные тени, сдерживаемые одним только присутствием сына Графа, слабой, истончающейся надеждой молодого вампира – на меньшее, чего он только заслуживает. - О, Альфред… - Наконец выдыхает виконт, приходя в движение и прижимает дрожащего в опустошающем измученный разум, срыве, парня к себе, крепко, но с осторожностью обнимая за плечи. - Bien sûr que je ne te quitterai jamais, mon amour*. – Торопливо шепчет бессмертный, поглаживая русоволосый затылок тонкими пальцами. Юноша не понимает ни слова, и только отчаяннее цепляется непослушными пальцами за складки чужой рубашки, боясь что сын Графа вот-вот может отстраниться, уйти... Но затем обмякает, окончательно отпуская рвущиеся наружу рыдания и заливая темный шелк мутными, с проблесками алого, слезами. Мучительно-долгая, длящаяся ещё с самого Бала, ночь закончилась, и ей на смену пришла новая – ещё более темная и таинственная. (*) - Конечно, я никогда тебя не оставлю, любовь моя. (фр.)