Silentium

Young And Dramatic – Never

Эдмунд, Эдмунд. В бреду смешивается запах перегретого молока и его имя, раздирает глотку, в исступлении произносится в потолок до невозможности жаркой и чужой комнаты. «Эдмунд, Эдмунд», — кричит она, не произнося ни слова, как будто в его имени, в нем самом (кажется), кроется разгадка. Люси стирает глотком обжигающей сажи воспоминания последних дней, когда она дурочкой смотрела в глаза смеющемуся Нарциссу, в котором не было ничего по плохого, сказать по правде. Это она, все она, всегда она, была и будет. Виновата в важности Нарнии, виновата в своей гибели в глазах родных, виновата в желании любить хоть кого-то на этой чертовой земле, где никому до нее нет дела. Перегорела, как последняя спичка в руках замерзающей девочки из сказки. Сейчас Люси чувствовала себя той самой «девочкой со спичками» — выброшенная за пределы так любимого ей мира, вынужденная «продавать» то, что у нее осталось, с каждым разом все отдаляясь от истинной цели. Счастливая семья и наряженная елка — перед глазами Люси мелькают радостные лица, а она жмется в холодный угол, замерзая под декабрьским снегом и сжимая в длинных, окоченевших пальцах свой последний остаток надежды. Она должна вернуться ради того, чтобы не потерять то, что осталось. Ради несчастного Питера, ее любимого Питера, который казался ей самым жалким из их (какая ирония) королевской четверки. Такой потерянный, забытый своим народом, одинокий. Разбитая надвое величественная статуя, лежащая у дверей их потерянного замка. Люси частенько задумывалась над тем, что же будет с сердцем ее брата. И приходила к выводу, что ему некому его отдать. Питер так глубоко его вбил себе в грудь, «…Если Питер — это десница Бога, королева Люси — его клинок, обреченный вечно сидеть у тела короля, вбивая обратно плач»*. Самой юной из Певенси больнее всего было смотреть на угасающего брата, способного побеждать полчища врагов на поле брани, но не себя. Не мысли, безобразно блуждающие по воспаленному мозгу. Люси не жалела себя, она не могла до этого опуститься. Она должна вернуться ради королевы Сьюзен, у которой от королевства осталась не вырванная из сердца стрела, пущенная детским недоразумением. Королева Сьюзен не любила приключения, она любила мир и процветание. У нее отняли все, до последней капли. Сьюзен Певенси была пеплом от их сгоревшего замка — лишь она знала, что значит сгореть дотла. Люси помешалась на слове «любовь». Она искала ее повсюду, в лицах прохожих, отражении на воде в Викторианском саду, в словах, брошенных невольно Нарциссом (не важно, кем). Любовь вырвали из ее сердца с корнем, и от такой боли Люси разбила коленки в кровь, держась бледными пальцами за грудь, пытаясь сохранить остатки того, что осталось. Но дыра зияла страшная, заживающая долго и мучительно. Она не знала, что любовь (то, что у нее вырвали так легко), — это все, что она имела. Семья, Нарния. Люси не надеялась и не чаяла вернуться в уголок ее счастья (не только ее, по правде), может быть, даже, ей туда и не хотелось. Нарнии больше нет, но и семья забыта. Ведь они тоже относятся к истинному понятию «любовь», верно? Эдмунд, ты так мне нужен. Справедливый Король давно сбросил корону (терновый венец) с уставших плеч, взялся за лопату и принялся копать свою яму. Яму из жизни, которая раньше теплилась в его худой груди. Жизнь (священное слово) покинула свой храм, покинула Эдмунда так быстро и так беспощадно, что он не успел оставить себе хоть чуть-чуть смысла. К черту этот смысл. Когда Люси соизволила вернуться домой (прошел день, 4 часа и 15 минут), никого, кроме Эдмунда не было в четырех стенах (остатки их королевства). Устало стянув с продрогших плеч пальто, девушка, даже не узнав, встретит ли кто-нибудь ее у ворот (дворца), направилась в свою спальню. — Люси, — если можно было бы закричать, она бы кричала, опустившись на холодный пол. Зачем он говорит ее имя. Думает о ней. Произносит хоть что-то в ее присутствии. Как же больно. Ему особенно. — Что? — пытаясь восстановить остатки хладнокровия, Певенси разворачивается, чтобы взглянуть в глаза своему кошмару. Он стоит перед ней в черной рубашке, заправленной в светлые джинсы («Что, уже кого-то закадрил, а, Эдмунд?»); она — в светлой однотонной юбке и белой рубашке. Он смотрит с сожалением, она — с вызовом. — Мы волновались. Где ты была? — боже, если бы можно было замолчать сейчас, Эдмунд так бы и поступил. Кроме этих глупых вопросов он ничем не мог их связать. Он так давно не смотрел на нее. Начал уже забывать, как четко очерчены бледные губы сестры, как яростно она может убивать взглядом. Как же емуее не хватало. — О, Господи, Эдмунд, ты у нас кто? Мамочка? Не приставай, — они не называют друг друга больше Эд и Лу, это давно в прошлом. Внутри что-то вдруг перегорает, она устало выдыхает и медленно качает головой, словно отгоняя непрошенную тень. Он вдруг оказывается прямо перед ней — черт, совсем рядом, — берет ее оледеневшие (от смерти вокруг) руки и целует их, беспрерывно, лихорадочно, самозабвенно, лишь бы чувствовать ее. Люси не может убежать, потому что единственное место, где она могла бы спрятаться, — это он. Она закрывает глаза, опускается на колени, он, медленно, садится рядом, все еще держа ее пальцы в своих. Люси прижимается к брату так близко, как может, хотя она хотела бы просто раствориться в нем, чтобы никогда ничего не чувствовать и не вспоминать. Эдмунд оставляет сухие поцелуи на ее запястьях, потом шее, ключице, щеках. Она плачет, словно разрывает давно наполненный сосуд, а он подставляет руки, вбирая обратно ее слезы. В себя. Чтобы иметь хоть частичку своей сестры в своих воспоминаниях. Люси целует его в пересохшие губы, а после исчезает за закрытой дверью. Эдмунд прижимается спиной к стене, до боли сжимая в кулаки пальцы. Он слышит, как тихо она всхлипывает, пытаясь унять боль, проступившую кровью над их зарубцевавшимися ранами. Он тоже плачет. Люси, ты мне так нужна.