Моя маленькая смерть

Харви (25 августа) — Так это правда? — недоумеваю я. — Всё не так просто, Харви! — выпалил он. Я смотрю на него несколько секунд в надежде услышать, что всё это шутка. Просто глупый прикол, потому что львиная доля событий, произошедших за эти полгода с бесконтрольной и неминуемой скоростью, окрашивается цветом полученной мною информации. К несчастью, всё теперь выглядит гораздо более убедительно, приобретая весьма тревожный и болезненный характер. — Ох, ну тогда ладно! — я хлопаю себя по колену, выкатывая на него глаза. — Извините, капитан, мы не можем взять дело, потому что у детектива Гордона «всё не так просто» с самым опасным преступником Готэма! — молчим несколько секунд, пронзая друг друга иглами ненависти. — И мы будем жить как на лезвии ножа, пока ты тут развлекаешься с этим клоуном! — цежу сквозь зубы, тыкая Гордона пальцем. — Слушай, Харви, мне жаль… — Тебя просили убить его, а не защищать. — перебиваю его. Я слышу у себя в голосе какие-то уродливые, истеричные нотки, которых раньше там никогда не было, и становится мерзко. Мерзко из-за растущего внутри чувства, что именно я не должен был позволить бойскауту опуститься на дно этого океана безумия так быстро и вероломно. Отбрасываю эти мысли прочь. Разумеется, во всей этой канители виноват не только я. — Нет, я не против всякого такого… — начинаю я, сам толком не зная, что имею в виду под «всякого такого». — … Но Джим, Пингвин?.. Серьёзно, Пингвин? — видимо, моё лицо настолько точно выражает эмоции, что Гордон поспешно прячет взгляд, предпочитая стену. — Он же фрик, каких свет не видывал, да он же… — я понимаю, что Джим знает это сам и гораздо лучше меня, но по какой-то причине мне просто необходимо вывалить всё на него. Думаю о том, что вообще принято говорить в таких случаях, и понимаю, что ничего. Попросту не случалось, чтобы человек так крупно влип. — Он будет шантажировать тебя. — заключаю я, вдруг помрачнев. — Если ещё не начал. — перевожу взгляд на Джеймса и понимаю, что шантаж — ещё наименьшая беда. — Ох, ладно, живи как хочешь! — морщусь я, отворачиваясь. Я не хочу сказать, будто бы раньше понимал, как устроен этот мир, но то, что происходит сейчас, отдаляет меня от этого понимания всё сильнее и сильнее. — Мне правда жаль, что ты узнал об этом так, Харви. — на Гордона смотреть больно. Что этот отморозок с ним сделал?  — Заткнись, бойскаут, у тебя теперь проблем выше крыши, нечего тут предо мной извиняться. На кого я злюсь? На Гордона, который не мог сказать, потому что такое просто так не скажешь? На чёртова ублюдка Пингвина, который слюной исходил каждый раз, стоило только Джиму появиться на горизонте? На себя, от того, что не догадался, что что-то не так? Пингвин. Хитрая извивающаяся тварь. Он погубит его быстрее, чем этот проклятый город. Как ему удается получать то, что он хочет, когда весь мир, включая меня, уверен в том, что это невозможно? Будь это реалити-шоу — его рейтинги были бы на нуле. Никто не стал бы голосовать за Пингвина. Иногда начинает казаться, что у Гордона действительно какие-то проблемы с головой. Он так старательно роет себе могилу поглубже, и, разогнавшись с таким энтузиазмом, сигает туда, что кроме как бегать и оттаскивать придурка за шиворот, хочется позвонить психиатру и отдать бойскаута на обследование, хотя бы на полгодика, пока я отдохну от него. Такие, как Джеймс Гордон, вообще не созданы для счастливой жизни. Слишком самоотверженно протягивающие всего себя на раскрытой ладони, они иссякают, как истлевший уголёк к сорока годам. А с теми проблемами, которые так старательно организовывает Гордон на свою задницу — ещё быстрее. Гораздо быстрее. Джеймс (4 сентября) Годом ранее. Всё началось с китайского квартала. Возможно, не совсем там, но, думаю, про него тоже стоит упомянуть, мне сейчас кажется, что именно в тот вечер я начал терять равновесие, хотя подобные предпосылки были и раньше. Позвонил Харви и сказал, что мне срочно нужно что-то увидеть. Солнце уже давно село, и город начал выказывать первые проявления ночной жизни. Людей в местах, где много круглосуточных заведений или тех, что открываются после заката, столько, что кажется, будто все жители Готэма повываливались из домов и решили слоняться по улицам, словно зомби, одержимые инстинктом оставить свои деньги в баре, клубе или казино. Пересекая проспект, я сталкиваюсь плечом с парнем, раздающим буклеты, приглашающие на какую-то вечеринку. Аналогичный же распространитель стоял метров тридцать назад. Вообще, явление довольно популярное. Если вообразить, что все они представляют разные клубы (а так оно и есть), то складывается забавная картина. Готэм спит до семи вечера, просыпаясь, облачается в свой самый блестяще-пугающий праздничный наряд. Спускается в клуб или притон — в некоторых случаях разницы нет, и проводит там время до утра, периодически поднимаясь наверх, чтобы освежиться сигареткой, растянувшись на бордюре около проезжей части, или набить кому-нибудь морду, если очень скучно. Откуда у Готэма деньги на жизнь? Он работает! Сутенёром, барменом, барыгой, вышибалой, букмекером или проституткой — вариантов масса, не буду перечислять все. Я пролезаю под лентой и думаю о том, как мало здесь таких милых маленьких домиков коттеджного типа. В большинстве — небоскрёбы или здания, построенные ещё в прошлом веке. А тут — клумбы, зановесочки, черепичная крыша — идиллия. Особенно очаровательно смотрится в красно-синих тонах скорых и полицейских машин, перебивающихся слепящими вспышками фотокамер криминалистов. Белый мужчина, 38 лет. Прирезал свою жену на глазах у ребёнка. Плед, плюс истерика, плюс трое психологов с докторскими степенями в полной беспомощности. Такая заурядная арифметика встречается тут чуть ли не каждый день. Внутрь дома не пускают, зато в течение первых пятнадцати минут плохо знакомые сослуживцы из департамента вводят меня в курс состава преступления, и дают понять, что детективов никто не вызывал, и вообще, у них и без нас, грязных ищеек, всё под контролем. Я с энтузиазмом соглашаюсь. На самом деле, мне плохо. Я не спал вчера и планировал лечь сейчас, пока не позвонил Харви. Всю неделю мне не даёт покоя одна мысль. Один ублюдок. Я и думать не мог, что ещё когда-нибудь увижу эту рожу. «Я же сказал тебе никогда не возвращаться в этот город!» — бить затылком о стену ещё сильнее, может быть, тогда он поймёт. Я догадывался, что если рисковать всем ради какой-то твари, то ничем хорошим это не кончится. — Джим, я здесь! — Буллок взымает в небо руку со стаканом кофе, крича мне через улицу. Он у машины морга в компании судмедэкспертов. — Какого хрена, Харви? — искренне возмущаюсь я, стоит мне приблизится к нему. — Ты ради этого меня сорвал? — я недоумённо пялюсь на него. — Извините. — перевожу взгляд на сотрудников в голубых перчатках, выставляя ладонь ребром в оправдательном жесте. — Но какого хрена? — Джимбо, слушай, я когда звонил, ещё ничего не ясно было. Этот придурок только сейчас истерить начал. — Харви выждал паузу, как будто того, что он сказал, достаточно, чтобы понять хоть что-то. — Мы-то думали кто-то со стороны — оказалось типичная семейная ссора. Он у соседей отсиживался, пока те не набрались смелости его выпроводить, поняв, что что-то тут не так. — Да? — поворачивается он к судмедэкспертам, в поиске поддержки своих слов. Те пожимают плечами. Всё это время я боролся с желанием прервать его. Мне не хотелось слушать очередные скользкие подробности, если в этом нет сильной необходимости. — Девчонка и слова не проронила с тех пор, как мы приехали, — констатирует он. Неприятное дежавю? — А этот, — Харви усмехнулся и кивнул на патрульную машину, в которой, видимо, находился задержанный, — Начал заливать, что кто-то ворвался в дом. У самого при этом руки в крови и рожа вся расцарапанная. Я подумал, что не стоит обнажать своё равнодушие в обществе малознакомых людей, и пытался сохранять заинтересованную физиономию на протяжении всего его монолога.  — Окей, всё понятно. — не очень участливо произнёс я, — А кто вызвал?  — Да прохожий. — отмахивается Харви, — Крики услышал. Короче, пусть оформляют протокол, а ты иди домой. — он с опаской поглядел на меня. — Извини ещё раз.  — Ладно, бывай. — добродушно соглашаюсь я. Это такое телешоу на ночь — «Типичное готэмское убийство, к чертям ломающее психику ребёнка и растящее очередного психопата». Очень приятно. Спокойной ночи, приятных снов. Мне было так хреново, что при всём желании я бы не уснул теперь, хотя глаза уже переставали толком видеть и я жутко долго соображал. Неоновые вывески мешались овощами в фарше из алых китайских фонариков и флажков, украшающих улицу, и я, поддавшись спонтанности, свернул в бар, который, как показалось мне, выглядел не совсем приватно и более-менее прилично. Внутри я просидел довольно долго, пока меня не стало раздражать абсолютно всё. Слишком громкая музыка, количество людей, которое, впрочем, не должно было удивлять, учитывая время суток. Их внешний вид, отсутствие спинки у барного стула, и тот факт, что я сижу один, упиваясь, лишь бы не идти домой в пустую квартиру. Причём чем упиваясь? Текилой? Кто вообще пьёт текилу? Кто вообще пьёт текилу в одиночестве? Это, впрочем, был ещё один плод моей сегодняшней спонтанности. Ты думаешь, ты лучше этой толпы неудачников, нажирающихся от безысходности? Ты один из них. Житель Готэма. По прошествии бессмысленного трёпа с барменом, разглядывания других посетителей данного заведения, двадцатиминутного изучения пластиковых плакатов с фильмами, которые, казалось, были сняты ещё до войны, и рассуждений обо всей этой ситуации, я обнаружил, что уже почти лежу на стойке с чужой сигаретой в руке, пьяный и практически готовый отпустить сознание в объятия нездоровой дремоты в удручающе вращающемся баре. Это побудило меня собраться с силами и, заплатив по счетам, вывалиться на улицу, совершая побег от своего пророчащего воображением будущего алкоголизма. Впрочем, побегать особо не удалось. Преодолев расстояние от дверей бара до следующего квартала, я собрал все стены и искупался в каждой луже, мысленно радуясь, что никто не видит меня сейчас. Харви бы поржал. Сор и старые газеты совершают пугающие прыжки по улице, убегая от порывистого ветра. Из люков на земле клубами валит пар, фонари сливаются с лужами и слишком ярким светом неоновых вывесок, создавая карусель, на которой меня сильно укачивает. Я блуждаю по дворам, спотыкаясь мысами ботинок о бордюры. По лицу моросит мерзкий липкий дождь — в городе мокро, слякотно, и, стоит заметить, неожиданно безлюдно, что не могло не радовать, учитывая местный контингент. В обычных городах такие места называются «криминальными районами» или что-то вроде того. В Готэме иных не имеется, поэтому приходится быть начеку, чем я похвастаться не мог. По какой-то причине я решил идти до дома другим путём и теперь понимал, что с трудом различаю улицы. Мне мешает туман, хотя, скорее всего, это туман в моих глазах. Что за склонность делать всё не по-человечески? Харви боится, что я переживаю от разрыва с Барбарой. Харви не знает, что на мне сейчас столько дерьма, что на грусть из-за её ухода не остаётся никаких сил. Может быть, поэтому она и уехала? Я начинаю узнавать улицы — наверное, туман рассеялся. Через какое-то время я уже в коридоре кондоминиума, пытаюсь открыть дверь в квартиру, понимая, что чертовски продрог, мотаясь по подворотням. Руки ходят ходуном и ключ никак не хочет заходить в скважину. Переключаю усилия на другой замок, надеясь, что с ним дела пойдут лучше. Спустя несколько попыток мне становится смешно и мерзко от самого себя и я утыкаюсь лбом в косяк, чтобы насмеяться и перевести дух. — Позволь помочь тебе, Джеймс. — скребёт уши приторно-заботливый голос, чья-то рука обхватывает мою, дверь легко подчиняется незнакомцу, и, щёлкнув замками, впускает нас. Он направляет меня внутрь квартиры, положив ладонь на спину, быстро включает свет и закрывает дверь. Стоит и улыбается какой-то вымученной улыбкой кокетливой десятиклассницы, вкладывая в неё всё очарование тифозного больного. Вот же придурок малахольный. Моментально трезвею. Осознание того, что Освальд Кобблпот снова оказался в моей квартире, бьёт звонкими пощёчинами по щекам, трёт снегом лицо и переводит мозг в экстремальный режим адреналина. Я просто растерялся: сукин сын, вероятно, специально дожидался моего прихода и наблюдал за всеми махинациями с дверью, больше похожими на поведение пропойцы с двадцатилетнем стажем, со стороны. Очень неприятная ситуация. — Замок… — прочищаю горло. — …Иногда заедает. — и тут же начинаю ненавидеть себя чуть ли не больше, чем его. За то, что начал оправдываться, да ещё так глупо. Было бы перед кем. — Конечно! — кивает головой он, с нереалистичным участием. — Тебе пора. — не хотелось слышать, зачем он пришёл, но, видимо, это было неизбежно. — Джим, я хотел поговорить с тобой. — он пытается пронзить меня стеклянным взглядом, пока я, распахивая дверь, демонстрирую ему коридор. В одном этом «Джим» было столько приторной нежности, сколько не вкладывала ни одна моя бабушка. Мне хочется схватить его за плечи и бить о стену, пока он не поклянется, что больше никогда не назовёт меня Джимом. — Не о чем говорить. Пока. — я направляю его на выход. — Стой, стой, подожди! — взволнованно сипит он, хватая моё предплечье. — Ты не понимаешь! Я хочу отблагодарить тебя. — много слов и мало смысла. Те же тенденции, что и в прошлый раз, только теперь я понял, что его появление было лишь вопросом времени. Видимо, он решил выбешивать своим видом меня регулярно и действовал строго по расписанию. «О! Десять часов вечера — пора бесить Джеймса Гордона. Напялю свой самый нелепый костюм, и айда — может, в этот раз не выдержит и пристрелит.» Спустя двадцать минут мутного трёпа и уговоров, мы оказываемся в комнате. Пингвин чертовски не аргументирован. Стоит мне присесть, как он опускается на колени между моих ног, и я вскакиваю, как ошпаренный. — Так, вставай сейчас же и выметайся! — кричу я. — Пожалуйста, Джим, не прогоняй меня, мне это нужно! — пищит он, с трудом поднимаясь с пола. Чёртов уродец. — Позволь мне… — он пытается коснуться моей руки, но я дёргаюсь, отстраняясь от него, как от прокажённого, подальше, и устало валюсь в кресло. — Чё-ё-ёрт… — тяну я, надавливая на глазные яблоки пока перед ними не начинают плясать планеты. Звук его голоса раздражающей щекоткой проходится по мозгам. Хочется сбросить это с себя, и я бессильно передёргиваю плечами. «Почему?» — думается мне, — «Только потому, что ты просишь?» Он думает, что друзья так поступают? Он действительно думает, что он мой друг? Может, он олигофрен, или типа того? — Если я сказал нет, значит нет, хватит повторять одно и тоже. — глухо бросаю я, не отрывая руки от глаз. Его мольбы и нытьё сливаются во что-то заунывное, мокрое и тоскливое. Я стаскиваю промокший плащ. Мне кажется, что он никогда не уйдёт из квартиры. Всё тело ломит. Мне кажется, что я засну прямо сейчас. Он сидит какое-то время, упираясь лбом в моё колено, и меня это ужасно раздражает. Я просто молчу и жду, когда у него в мозгу что-то прояснится. Это невозможно. Потом ко лбу присоединяется рука. С этого ракурса его волосы выглядят, как хребет какого-нибудь тиранозавра. Мне кажется, что он заражает своим присутствием помещение. Вся обстановка, мебель, каждая деталь — всё становится тоскливым, безысходным и каким-то больным. — Я правда очень ценю то, что ты для меня сделал, — говорит Пингвин, и его пальцы медленно скользят по моей ноге. Я уже не думаю останавливать его, потому что в какой-то момент мне становится интересно, как далеко он готов зайти. Неужели этот больной кретин и вправду так представляет себе дружескую благодарность? Задумываюсь, отчего у него могло сложиться такое мнение, и мне становится жутко за него, я сглатываю слюну. С другой стороны, разве это не забавно — позволить сделать тебе минет человеку, который, скорее всего, даже не в состоянии произнести это слово, не покрываясь краской? Нет, не забавно. Понимание того, что может произойти, было просто отвратительно в форме обычной мысли и чертовски отвратительно, когда я невольно представил это. Но, несомненно, самым отвратительным было то, что в этот момент внутри меня затянулся огромный жирный узел, не дающий дышать, и распространяющий какую-то бордельную эйфорию по всему телу. Отвращение было настолько велико, что эта идея вырывала порывистый вздох у меня из лёгких и заставляла сжать лоб пальцами, в ходе чего моё лицо, кажется, свело судорогой. Оставалось только молиться, что этот жест остался незамеченным для Кобблпота, в противном случае, это был первый автогол в игре, из которой любой здоровый человек вышел бы ещё минут пять назад. В голове у меня крутилась идиотская сентенция вроде «Легко начать — невозможно остановиться». К чему бы это? — Твою мать, Освальд, что ты делаешь? — сиплю чужим голосом. Глаза видят, а ум не воспринимает. Я не знаю, почему до меня доходит сказать это только сейчас, когда уже давно понятно, что и как он собирается делать, поэтому, скорее всего, говорю просто для протокола. Чтобы потом можно было наврать себе, что я был удивлён и не подозревал ничего подобного. Его рука тянет змейку ремня, и всё это время он не разрывает зрительный контакт, будто даруя мне шанс передумать и не лететь в эту пропасть разврата. Будь у меня хоть одна извилина, я бы, несомненно, воспользовался бы ей. Будь у меня возможность повернуть время вспять, я бы воспользовался и ей. Ощущение дурдома крепчает всё сильнее, когда дыхание преступника отпечатывается на моём полицейском жетоне, закреплённом на поясе, затуманивая изображение, мою реальность и сознание. Я цепляюсь рукой за подлокотник, словно утопающий в спасательный круг, и медленно, пытаясь не подавать виду, вбираю воздух сквозь сжатые зубы, тщетно стараясь успокоиться. «Всё, Джим, ты понял, что с реакциями на стрёмных парней у тебя всё лучше, чем хотелось бы, пора остановиться, ты же не хочешь, чтобы он…» — Дьявол! — он проводит рукой по мне, будто случайно, а я реагирую так, как если бы мне было пятнадцать, и краснота ушей Пингвина заражает моё лицо. Его губы прикасаются ко мне через бельё, я вздрагиваю, словно оказался там, где хотел бы на самом деле сейчас очутиться — на электрическом стуле. Проводит языком, отмечая мокрым следом свой путь, дышит мне в пах так горячо, что мир начинает плавиться перед глазами. Между лопатками невыносимо медленно стекает капля ледяного пота, так же невыносимо медленно, как Освальд оттягивает резинку моего белья, от этого начинает знобить, и я судорожно выдыхаю воздух, стараясь не завопить на него. Быстрее, Кобблпот, хватит возиться, ты смерти моей хочешь? Ослабляю галстук, но никакого проку, и, стискивая челюсти, я глупо пялюсь в окно, в надежде увидеть там ядерный гриб. Он расправляет его рукой, смотрит и ждёт чего-то. Я уже почему-то уверен, что он никогда не делал этого раньше, невзирая на то, что приставать он начал, словно шалава в переулке. В следующий момент он заражает меня смертью, окончательно и бесповоротно, пошло причмокивая и вырывая хрип из лёгких. Отчего-то я чувствую себя виноватым, как будто это я поставил его на колени и заставил взять в рот, на секунду мне хочется поменяться с ним местами, ситуацию усугубляют маленькие нелепые поцелуи, которые оставляет он на моём животе, непонятно что пытаясь выразить. Он пытается помогать себе, его руки постоянно подрагивают и мне хочется запретить ему двигаться, чтобы не видеть этого. Это, впрочем, было ещё одним следствием того, что наблюдать за Кобблпотом было просто невыносимо. Все его действия, каждый жест были настолько изломанными и неестественными, как будто он прилагает титанические усилия, чтобы просто двигаться. Неприятней всего была мысль о том, что в действительности так оно и есть. Зрелище коленопреклонённого Освальда и его влажных глаз выносить сложно, поэтому я не смотрю, закрывая глаза, как ребёнок на самых страшных моментах в фильмах. Пока Пингвин трясётся надо мной, обжигая дыханием, меня пожирает мысль, что приличные люди так не поступают. Приличные люди измеряются не в этом, нет ничего плохого в том, что приличный человек порой занимается грязными вещами. Это личное дело каждого приличного человека, в конце концов! Ну что в этом такого? Да, он преступник, ну и что? Мы все не святые. Я же не знаю, почему он занимается этим. Он парень, хотя обычно меня интересовали преимущественно девчонки, такое тоже бывает. Большинство скажет, что он не красив, но не это главное. А главное что? А главное — что он долбанный психопат, и ты не лучше! Что ты несешь, Гордон? Оправдываешь себя, как распоследняя блядь. Ты ничего о нём не знаешь! Он же до черта странный, ты только посмотри на него. Почему он так себя ведёт? От таких можно ожидать всего, что угодно. Он будет тебя шантажировать. Обязательно. Разве копы спят с преступниками? Нет, и правильно делают. Не думаю, что Харви трахался с Фиш, хотя, скорее всего, был бы не прочь. В какой-то момент я понимаю, что у невинного Пингвина шальные руки, которые невесомо скользят, пробираясь под одежду, и теребят пуговицы рубашки. Он невыносимо медленно истязает меня своим маленьким ртом, лучше бы прижёг меня раскаленной кочергой сразу. Трётся об меня носом, как пёс, будто каждую секунду боится, что я врежу ему. Я хочу глубже и сильнее. Мне стыдно и плохо. Я не понимаю, кого он пытается играть, и это сводит с ума, отправляя меня в воображаемый мир, где мне хочется рвать корсеты, путаться в кринолинах и окрашивать кружева каплями, что будут копиться на его подбородке, когда из глаз текут слёзы, а из носа — кровь. Я хочу схватить его голову и насаживать на себя, как предмет, пока его не вывернет наизнанку, хочу вдалбливать его в пол, чтобы он бился головой о паркет. Хочу вгрызаться в губы, высасывая из него жизнь. Я хочу его так сильно, как не хотел никогда и ничего. Так отчаянно, что если бы сейчас он предложил умереть за это, я бы согласился. В реальности мне просто дьявольски хочется снять пиджак, я насквозь мокрый, и, вероятно, выгляжу пугающе. Рука хочет тянуться к волосам, но вместо этого сжимается в кулак, и через минуту ногти впиваются в кожу. Он облизывает меня по всей длине, тогда я вижу вполне откровенную, мерзостную ухмылку на его лице и понимаю, что он просто издевается. Изводит меня, потому что умеет. Он знает, что делает и знает, зачем. Он вовсе не дебил, он, вероятнее всего, просто хочет заручиться моим доверием и думает, что такой способ сработает, но чёрта с два. После произошло то, о чём, скорее всего, я не стал бы писать в мемуарах. Это не то, чем можно гордиться, потому что так не поступают честные копы. Так не поступают даже последние продажные твари. Да так не поступил бы никто! То, что я не записал бы в резюме и о чём не рассказал бы своим внукам. Вероятно, это даже то, о чем я буду жалеть всю оставшуюся жизнь, о чём буду думать со стороны, через толщу стекла, будто бы это произошло вовсе не со мной, а с кем-то другим, уверяя себя в том, что этого не было на самом деле, будто я увидел это случайно, в каком-то скверном фильме ночью, просто листая каналы кабельного в апатии. То, что характеризует меня сегодняшнего больше, чем моё имя, больше, чем всё написанное ранее и всё то, что напишется мной позднее. То, о чём не должна знать ни одна живая душа на свете, то, ради чего я пожертвовал бы своей жизнью и жизнью Освальда Кобблпота, не задумываясь ни на секунду, только бы знание об этом событии было похоронено навсегда. То, что хочется искоренить из себя до сих пор, вырезать из своей плоти, как поражающую заразой всё тело опухоль, убивающую день ото дня, разрастающуюся с каждой секундой. Внутренние органы. Сердце. Мозг. И целиком меня. Я встаю, хватаю его за самое близкое, что было на голове, и с силой тяну на себя. Во взгляде — удивление и страх. Это умоляющее выражение кажется мне самым искренним, что я видел в этом городе. Я сжимаю его ухо и какую-то часть волос. — Джим, Джим, Джим… — пищит он, как птенец. — Слушай, это очень больно… — Нет, это ты меня слушай, Освальд. — выделяю его имя я. — Потому что-то, что я скажу, очень важно… — Отпусти, пожалуйста, мне страшно! — не перестаёт верещать он. Я приближаюсь к нему и говорю в губы: — Сейчас я буду трахать тебя, пока ты не сдохнешь, — выговариваю максимально доступно для понимания. Освальд Кобблпот, впечатанный в спинку стола, извивается, пока я раздираю его костюм, щёлкая ремнём в попытке пробраться к плоти. — Ты думаешь, можно просто так завалиться ко мне домой и измываться надо мной? Думаешь, тебе ничего не будет за это?! — я оттягиваю волосы назад, заставляя его шею согнуться под неестественным углом, он щурится от боли, ожидая удара. — Думаешь, мне совесть не позволит? — цежу сквозь зубы, сокращая расстояние между лицами. — Я надеюсь на обратное, детектив Гордон. — с несвойственно ожесточённой уверенностью шипит вдруг он, улыбаясь и отчаянно пронзая меня взглядом. Парня и так избивают чуть ли не каждый день, Джим, ты только взгляни на него. Это не поможет, разве что он тебе настолько ненавистен. Я отпускаю его и через секунду отвешиваю оплеуху. Кровь ему к лицу. — Что-то ты больно смелый! — не успеваю сказать я, как он целует меня отчаянно и неловко, снова обнажая страх.Нелепый. Меня никогда не привлекала неопытность. Я чувствую себя больным. Я чувствую себя старым и глупым, пробираясь к нему в брюки, он дышит глубоко и сбивчиво. — Я подозревал… — ворую его воздух между поцелуями, — Что ты не просто самый честный коп. — выдыхает он мне в рот. Я отлично понимал, что совершаемые мною поступки медленно и мучительно убивали всякую возможность отступить и вернуть всё назад, но не мог остановиться и спустить ногу на тормоз, в заворожённом и страстном желании встретиться, наконец, с заветной стеной на полной скорости. Освальд Кобблпот всё-таки выжил, сложно признаться, но в этот раз я даже рад этому. *** Проектор, со скрежетом зажевывает плёнку, что-то щелкает, и изображение пропадает вместе со звуком. Вот и всё — как иронично. «Больше всего это похоже на смерть, » — думается мне. Я сижу какое-то время в давящей темноте и боюсь издавать звуки. Потом понимаю, что нахожусь в зале совсем один и возникает странное чувство. Снова слышится скрежет и предупредительное тарахтение, фильм продолжается с того же момента, но мне уже всё равно. Я не могу воспринимать его так же как раньше, я теперь просто жду конца. (5 сентября) Всё, что происходило накануне, показалось мне настолько сюрреалистичным, что мне практически не было стыдно. Только настойчивая боль в мышцах намекала на реальность происходящего. Я встал, опрокинул в себя два стакана воды и снова лёг в кровать, обдумывая, как лучше доползти до работы и пережить эту смену. До меня медленно начинало доходить. Всё. Текила, ключи, этот ужасный минет с элементами пыток, и, самое мерзкое, — то, что было потом. Первой мыслью было, конечно же, саморазрушающее осознание того, что произошло. Вторая была более радужной: «Слава богу. Он не остался». Я не мог вспомнить точно, ушёл он сам или я его выпроводил. Не мог или не хотел. Похмельная таблетка извивалась безумным танцем в прозрачном стакане, истощаясь и исчезая на глазах. Мне тогда это незатейливое зрелище показалось даже забавным, воспалённое сознание привело к мысли, что я, вероятно, скоро тоже так исчезну, как эта таблетка. Разлечусь тысячей маленьких пузырьков и растворюсь во тьме. Похмелья у меня, скорее всего, и не было, просто мне чертовски сильно хотелось в это верить. Всю прошлую неделю, когда с утра я выходил на улицу, крупные капли дождя колотили по зонту и мерзко холодили лодыжки, пока я торопливо добирался до машины. Почему-то именно сегодня я обнаружил свой квартал, залитый жёлтым светом. Каждая тень была до того чёрной, что я практически поверил в свою неспособность различать цвета. Кто бы подозревал что можно так обосраться, Джим? Вываливаясь из парадной, зажав зонт подмышкой, я, кажется, почувствовал, как моментально сузились мои зрачки, потому что голову, нервно реагирующую на все раздражители после всего того, что с ней случилось, пронзили иглы боли. С утра Готэм казался совершенно обычным и нормальным местом. Но я-то знал, что он просто ещё спит. И как он будет себя вести, когда объявится снова? А он обязательно объявится. Я подожду. Неделю, две, три. Прибежит, придет, приползет, позвонит. По делу, без, прикрываясь делом. Ему постоянно что-то надо, он маячит перед глазами, не даёт жить, достаёт без повода. И каждая следующая минута длится часом в вопросе «А если нет?» Надеюсь, что нет. Надеюсь, ему хватит ума. — Не прошло и двух недель, как Барбара ушла, а ты уже отрываешься по полной? — констатировал свои умозаключения Харви. Его ладонь одобрительно легла мне между лопаток, и я вздрогнул. — Ничего я не отрываюсь… — бубню под нос, падая за рабочий стол, пальцы слепо ищут кнопку на мониторе. — Я и смотрю! У тебя взгляд как у покойника. У нас что сегодня, день всех святых? Умершие ночью трудоголики воскресают утром и идут на службу? Вроде рановато для Хэллоуина, как думаешь? — сыплет подколами Буллок. — Гулял там, наверное, с цыпочками без меня… — не успокаивается он. — Да не гулял я ни с какими цыпочками, Харви. — хриплю я. От сопоставления истинных событий вечера с реальностью мне действительно становится дурно. — Просто немного выпил. — с трудом шевелю губами. — Да, немного… От тебя пахнет сексом, Гордон! — неожиданно повышает тон он, так, что я чуть не подпрыгиваю. — Я детектив, как-никак… — ворчит этот тип. Харви обычно не помнит, что он ел на завтрак и какого цвета волосы у шлюхи, с которой он проснулся, зато, когда не надо, он внимателен к деталям, как сейчас. Дайте ему наконец пончик, чтобы он заткнулся. Под вечер, когда я уже начал забывать обо всём произошедшем, и безумная рожа Кобблпота вставала перед глазами с интервалом реже, чем раз в полчаса, он всё же звонит мне. Состоявшийся разговор больше похож на диалог двух умственно отсталых, но суть я улавливаю. В дезориентации еду на другой конец города в пункт встречи, думая о том, как поступил бы непредвзятый нормальный человек, и как без потерь исправить сложившуюся ситуацию. Стоит ли вообще что-то предпринимать? Стоило ли вообще ехать? Не стоило было впускать его в квартиру вчера, Джим! Ну и трахаться. Мы встречаемся в грязной дыре, в провонявшей плесенью пыльной комнате, тёплые тона которой под ночь кажутся мне стекающей со стен кровью и давят на мозги, а греющее поначалу отсутствие термостата превращается в адское пекло. Обстановка будто бы говорит о том, что я наконец в преисподней. Всё это носит неоновое название «Мтэль» — буква «о» в вывеске перегорела. Конечно же, мы здесь потому, что он хотел обсудить что-то безумно важное. Скорее всего, это никак не связано с произошедшим накануне инцидентом. Точно никак не связано. Ха-ха-ха. Пришёл, опоздав на двадцать минут, чернея левой частью лица, которую кто-то пытался превратить в месиво. Рука прячет жёлтый больничный браслет в карман пальто. Люди в травмпунктах отлично знают парня «несчастный случай», парня «я упал с лестницы» или парня «неосторожный водитель мопеда». Они не знают, что иногда легче добраться до следующей клиники, чем придумывать оправдания того, почему тебя так часто пытаются убить. А дантист видит его чаще, чем родная мать. Какое-то время я просто слушаю оглушительно громкое гудение электрических ламп, но не выдерживаю. Я быстро закрываю жалюзи и задёргиваю занавески. Он совсем не разговорчив, как это бывает обычно. А следовало бы, потому что это убивает возможность вернуть всё. Выделяет понимание того, что всё не так. В Готэме так мало правды, поэтому её всегда заметно. То, что с нами всё не так, было чистейшей правдой. Глаз колет. Открывает было рот, чтобы что-то сказать, но мнётся. Я не успеваю выразить свои сожаления по поводу вчерашнего вечера. Я не успеваю спросить, как и зачем я снова оказался рядом с ним. Я не успеваю спросить, кто его избил. Я не успеваю спросить, какого черта мы забыли в этой дыре. Освальд Кобблпот извивается на моих пальцах так, словно его лижут языки пламени, пока я дегустирую и сравниваю на вкус его уши, шею и грудь. Он солёный от крови, от него пахнет порохом и потом, и так вовсе не должно быть, потому что он ненавидит перестрелки и суету. Он однозначно не создан для таких вещей. И куда он вечно лезет? Это неправильно, как и всё, что творится, как каждая мелочь и пустяк в этом городе. Здесь всё смертельно наоборот. Постой, Джим, куда же ты так быстро. Остановись, зачем ты рубишь с плеча? Неправильно, как каждое прикосновение, что щиплет его кожу, причиняя разной степени боль, как каждая следующая минута разрушающая часть жизни, как каждый вздох в унисон, пророчащий конец всего того, что я строил всю жизнь. Видишь? Что ты опять творишь, Джим? Видишь? Нет. Я вижу прозрачное на просвет полотно неправильного цвета, обнажающее то, что видеть нельзя, то, что видеть неприятно. Оно демонстрирует не успевшие зажить до конца розовые рубцы. Оно плачет ссадинами и осыпается содранной кожей, светится хитросплетениями сеток вен и сосудов. Неловкий грязный палец прошёлся по нему, и оно чернеет гематомами на рёбрах и синяками на сбитых коленях десятилетнего мальчишки. Невероятно красивых коленях. Я разгадываю ребусы, которые скрывает полотно. Кастет? Бита? Приклад ружья? Я боюсь, что оно рассыплется, стоит мне прикоснуться к нему, но в следующую секунду терзаю так, что от предыдущего чувства не остаётся и шлейфа. Оно светит откровенными прорезями алеющих тканей в виде новых ран, потянувшихся коркой. Кто-то брызнул рядом краской, и оно запестрело множеством веснушек, что могло бы поднимать настроение, напоминая о лете, но только делало его ещё более жутким под каплями этой детской непосредственности. Эта нагота слишком откровенна. Он самый голый человек из всех, что я видел в жизни. Начинает казаться, что я могу видеть его насквозь, и мне становится неприятно, будто кто-то снял с себя кожу, чтобы угодить мне. Хочется прикрыть его. В нём всего чересчур, всего слишком много. Он просто отвратительно переигрывающий актёр в дерьмовом фильме под названием «Моя жизнь». Кобблпот хрустит костями, хнычет и извивается так, что у меня возникает чувство, будто я насилую его, хотя это по его воле мы здесь находимся. Я удивлён, как он ещё не зовёт мамочку. Когда мне начинает казаться, что он вот-вот разревётся, я дышу в покрасневшее ухо: «Что с тобой?» «Спасибо, Джим, я так ценю… Друг…» — короче, бормочет какую-то ересь, что, в случае Кобблпота, по опыту моего общения с ним, говорит о сравнительном здоровье. Дёргает членом в моей ладони, кричит, будто его пытают, и пытается выскользнуть. Будем называть это его техникой. Или нет, лучше — стратегией. «Веди себя так, будто тебя режут, если кто-то пытается сделать тебе приятно» — вероятно, записано где-то у него. Тебе ещё рано, их уже не спасти, но тебе ещё рано в пропасть. Вдавливаю его своим телом в кровать, положив руку на шею сзади, в тщетной попытке ограничить его в движениях хотя бы немного. Медленно изучаю его внутри, стараясь сохранять спокойствие, но рядом с Кобблпотом это очень сложно, вибрации его безумия передаются по воздуху, заражая. Его то ли дело сводит судорогой, он бьётся из стороны в сторону, разбивая плечом мне губы, жмурится и в исступлении закусывает моё предплечье, будто его трахают бутылкой, а не пальцем. Он отрывисто трогает меня, его рука дрожит и пальцы время от времени выгибаются неестественным образом, пока я мажусь об его живот. Мне кажется, что он не настоящий на самом деле, что одно неосторожное движение — и его кукольная голова отвалится и покатится по полу. Эти мысли меня злят, и я ускоряюсь внутри. Его крик разрывает мои перепонки. Его крик разрывает все мои будущие сны, заставляя вскакивать с постели среди ночи. Его крик — квинтэссенция несдержанности, боли и грязи. Я быстро реагирую и успеваю забрать последние секунды этого предсмертного вопля, касаясь губами рта Кобблпота. Теперь я знаю, каково отчаяние на вкус. Готэм не может сдержаться и не подпеть этой безумной птице, вопль какофонией сливается с визгом сирен за окном. Вопль, который я разделяю с ним, потому что, на самом деле, он и мой тоже, с различием в том, что во мне нет этой невероятной способности так по-настоящему и буквально выражать чувства, которые пожирают меня изнутри. Я разделяю его с ним, и на какое-то время мне становится чертовски легко, будто бы всё разом наладилось, будто бы теперь всё снова хорошо и беззаботно, как в бесконечно далёком детстве. Я не благодарен ему за это, я просто готов жить этим мгновением вечность. Возможно, я даже просто хотел бы быть им. Резко отпускаю его, он отчаянно выплёскивается в сторону и скулит, перекатываясь на кровати. Готэм не перестаёт бесноваться ни на секунду, сирены стихают, и через мгновение я слышу, как выламывают чью то дверь. Крики и топот. Рёв «GСPD!» — скорее всего, среди участников этого ночного готэмского безумия мои сослуживцы. Скорее всего, я мог бы сейчас находиться за дверью вместе с ними. Скорее всего, тот факт, что я лежу здесь в ногах одного из представителей криминального слоя населения, весь мокрый и липкий, глупо пялясь в потолок, не способствует улучшению моральных качеств любого, кто узнал бы об этом. Скорее всего, мне поебать. Мне поебать даже что сейчас происходит с Освальдом, потому что он не двигается уже минут пятнадцать, как будто бы я действительно убил его. — Ваша работа ходит за вами по пятам, детектив Гордон. — невнятно произносит вдруг, мысленно похороненный мною Пингвин, и я впервые вижу логичное объяснение хрипоты его голоса. — Ты — прямое тому доказательство. — невесело усмехаюсь я. Погребение или кремация, мистер Гордон? Возможно, Харви знал, что нарушив правило раз, нарушишь и два. Что это происходит само собой. Что ты рискуешь превратиться в того, за кем охотился всю жизнь. Второго раза достаточно, чтобы понять, как глубоко я влип. Понимаю это и забываю, как дышать и зачем жить, мне срочно нужно домой. Я только чертовски надеюсь на то, что на самом деле я не самый честный коп в городе, потому что, в противном случае, его уже не спасти. Самое страшное — то, с какой простотой и естественностью это происходит. Будто я всю жизнь ждал кривого урода, чтобы трахаться с ним в мотеле. Никакого телесного отторжения. И небо не падает. Земля не взрывается. Ничего не меняется. Кроме тебя, Джим, потому что ты всю жизнь думал, что существуют какие-то недопустимые вещи. Но их нет. Дело в том, что мне никто не объяснил, что суицид — это вовсе не плохо. Что истинное спокойствие можно найти только в колыбели стонов моей маленькой смерти — Освальда Кобблпота. Что плохие вещи на самом деле не плохие. Что мне лишь казалось, что я делал хорошие вещи потому, что мне чудилось, что я живу обществе. Что на самом деле есть только я и пустота внутри меня.