Моя маленькая смерть

Ты никогда не прощаешься с ним, принципиально делая вид, что его не существует, что всё это в последний раз. Вы всегда собираетесь как после торнадо. Будто бы то, что происходило накануне, не имеет никакого отношения лично к вам, а возникшая ситуация — просто вынужденная мера. Будто вы находитесь в мотеле не потому, что тебе неприятно везти Пингвина к себе лишний раз, обратив внимание на сходство происходящего кошмара с отношениями, и не потому, что он не может привести тебя в дом своей матери. Она сошла бы с ума, услышав, как может вопить её любимый сын. — Лучше отлей сейчас, потому что нам ехать полтора часа. — Боже, Джеймс, как грубо. — Слушай, если собираешься продолжать в том же репертуаре, то езжай отдельно, я не собираюсь слушать твоё нытьё всю дорогу. Никто не хочет задерживаться надолго, вы игнорируете друг друга так, будто вы совсем не знакомы, будто компания другого — случайность. Незнакомые люди в вагоне метро более радушны друг к другу, чем вы. Пингвин успешно делает вид, что ещё шесть часов назад не был готов на коленях молить о том, чтобы ты взял в рот, ты в свою очередь также успешно имитируешь непричастность к его обкусанным губам. Всё это ради того, чтобы он изо всех сил отползал и пытался отстраниться, лягаясь ногами, царапая кожу твоей головы, в последний момент исступлённо шепча «нет», имея в виду «да», что до смешного свойственно только ему. Он волочится в хламе и пыли под кроватью, собирая запонки по полу, потом восстанавливает костюм в комнате, пока ты занимаешься своей причёской в ванной. Стыд, глупость и жестокость висит в воздухе. Тогда, у тебя в квартире, кажется, это было в сентябре, ты ждешь, что просто оттрахаешь его в рот, толкаясь почти с ненавистью. Ждёшь, что брезгливо избежишь прикосновений к его волосам, что будешь представлять горячих девчонок, и, кончив, пнёшь его ногой в спину, кинув: «Ты получил, что хотел, а теперь проваливай!» Ты не ждёшь, что вместо этого будешь вылизывать его рот, нечленораздельно выстанывая имя. Ты не ждешь, что будешь целовать его голени, закинув их к себе на плечи. Ты не ждёшь, что можно кричать так громко, ты думаешь, так бывает только в порно. Ты абсолютно точно не ждёшь такой откровенности в каждом жесте и взгляде. Ты только ждёшь подвоха. Ты не ждешь того, что, однажды не выдержав, подойдёшь и своим платком будешь останавливать кровь у его виска, отбросив мерзкий, импровизированный компресс из размоченной бумаги. — Вечно у тебя всё через жопу. Что наклеишь пластырь на лоб Кобблпота, после чего он захватит тебя в объятья минут на сорок, как тебе тогда показалось. Объятья, не похожие на «спасибо, ты так много даёшь мне», не на «я понимаю, что мы занимаемся неадекватным сексом и расходимся по домам, будто не знакомы, но я что-то чувствую относительно тебя». Они не были похожи даже на «я люблю тебя, но не в состоянии это произнести». Это и не было похоже на то, что он жаждет снять нашу словесную забастовку, нет. Они были не похожи ни на что, потому что длились чертову вечность. — Господи, Освальд, перестань, ты уже взрослый парень! — ёжишься под его пальцами (забавно что тебе приходится напоминать зрелому мужику о его самостоятельности, ты бы вспомнил свою службу в Аркхеме, но куда уж там) — Ну ладно, хватит, всё же нормально. Он не держит тебя крепко, и ты бы мог отпустить его руки, если бы хотел, но, чёрт возьми, было важно, чтобы он сам это сделал. Притянув его за шею, ты ждешь услышать запах рыбы и нафталина, но всё совсем не так. Ты не ждёшь, что какой-то затравленный ублюдок с пирса, очередная готэмская мразь, будет казаться настолько прекрасным, что ты будешь страдать, вжимаясь в него от невозможности слиться воедино, невозможности поглотить. Спорим, ты не ждёшь, какая он коварная тварь на самом деле? Ты явно не ждёшь, что на четвёртом десятке жизни произойдёт что-то, от чего ты окажешься вдруг вполне доволен тем фактом, что член другого мужчины находится у тебя во рту. Ты точно не ждёшь, что находясь в этом богом забытом месте, отсасывая преступнику, будешь казаться себе вполне счастливым человеком. Ты не ждёшь, что Освальд из тех людей, что способны найти кофе в мотеле в пять утра, в месте, где нет ни магазина, ни живой души на ближайшие три километра. Ты, на самом деле, просто ждёшь, когда закончится долбанная осень, и ты, наконец, абстрагируешься, потому что не может это странное помешательство продолжаться вечно. Ты ждёшь, что Харви позвонит ночью и предложит присоединиться к вечеринке в компании шлюх, но телефон молчит. Харви догадывается, что у тебя кто-то есть, он не слепой. Харви не будет нарушать красивую идиллию отношений такого честного парня, как ты. Ты, блядь, ненавидишь Харви за это. Ты ждёшь увидеть неопрятность и что-нибудь страшное, шокирующее, потому что Кобблпот радикально отличается о тех стандартов красоты, что умещаются у тебя в голове. Ты не ждёшь увидеть оголённые нервы и содранную плоть. Ты не ждёшь увидеть зелёные сетки вен и расчёсанную в сгибах локтей кожу, алеющую мелкими ссадинками.У него раздражение. Розовая сыпь от клея пластырей. Боже мой. Ты ждешь, когда тебе станет противно. Но ты не ждешь, что он отдаст себя полностью, протягивая на раскрытой ладони выдранное из груди сердце. У тебя всегда были проблемы с фантазией. Ты не ждёшь железного стояка при жалких, молящих звуках его голоса. Ты культивируешь в себе мысль о его омерзительности, выстраивая в голове исковерканный образ, и поначалу это работает, но потом ты засыпаешь, Освальд сжимает во сне твою руку, желтея улыбкой, и тебе становится наплевать на все. Будь он хоть долбанный дьявол. Отвращение тут не при чём. Каждое утро после свиданий с Кобблпотом ты будто воскресаешь из мертвых. Тебе хватает первого вздоха после пробуждения, дабы понять, что с тобой происходило нечто ужасное, и судорожно начать вспоминать, что именно. Губы, как ободранные обои на чердаке, отслаиваются и сворачиваются в рулоны. Они сами растягиваются в улыбке, когда ты вспоминаешь Освальда прошлой ночью, трескаются, будто не по размеру тебе больше. В наказание за эту пагубную мысль. Ты поспешно прячешь бусинку крови, пробуя её на вкус. Принимая душ, поражаешься всё сильнее, находя на себе багровые отметины. Не то удары, не то укусы, не то засосы. Он что. сожрать тебя пытался? И ты снова возрождаешь в памяти образ Пингвина, изумляясь тому, как маленький человек, что шарахается от автомобильных гудков и пробок шампанского, может так физически измотать. Пожелтевшие кровью пластыри уплывают в водосток. У тебя болят такие мышцы, о существовании которых ты и не подозревал раньше. Кажется, что каждая клетка тела изнывает болью, отмеченная им, истязающем тебя накануне, верно? Ты всегда был чертовски честным человеком, и дерьмо к тебе не липло. Что же произошло сейчас? Ты смог отследить тот момент, когда заразился безумием? Почему теперь ты чувствуешь себя гораздо грязнее самой грязной шавки в этом городе? Просто признай, что всё это не просто так. Признай, что ты хочешь сжимать его до треска костей, не для того, чтобы причинить боль, а потому, что хотел бы забрать его. Потому, что тебе всегда мало. Да ты просто лживый ублюдок, Джим, ничем не лучше Кобблпота. Может быть, пора принять поражение? (20 ноября) Я очень чутко сплю и просыпаюсь от любого шороха. Ночью ему стало холодно, он надел трусы и рубашку, видимо начал уже искать брюки, но я притянул его к себе, сжимая холодные руки. Я представил, как дома Освальд спит в ночной сорочке с рюшами и в колпаке с кисточкой на голове. Кажется, даже не смешно. *** Ковыряния начались, как мне показалось, ещё на рассвете. Он звонил куда-то, я слышал его вежливый хриплый полушепот, а потом — как включилась вода в ванной комнате. Он выходил и возвращался, кажется, через минуту, после чего дремота снова забрала меня. Когда я окончательно принял своё поражение в битве за сон и начал подниматься, потирая ватную голову, первое что предстало моему взгляду — картина: Кобблпот, засовывающий свою одежду в мусорное ведро. На справедливый вопрос, какого чёрта он творит, Пингвин, явно переигрывая, вздохнул с выражением тяжёлой удрученности жизненным опытом. — Ты когда-нибудь отстирывал кровь со своей одежды, Джим? — с вызовом спросил он. — Не знаю, скорее всего… — теряюсь я. — Тебе что, привезли новый костюм? — охватывает недоумение меня. — Слушай, я сейчас живу с мамой, и я не хочу, чтобы у неё возникли ко мне вопросы. — Но это не значит, что… — Я устал, Джим. — перебивает меня он, вдруг падая спиной на кровать. Лопасти вентилятора, кажется, начали вращаться медленнее, на лице Освальда полосатая тень створок жалюзи. Видимо, на улице уже светло. Он смотрел в потолок настолько обречённо, что мне захотелось забрать его жить к себе, чтобы стирать его рубашки и выглаживать стрелки на брюках до конца моих дней, но вместо этого я решил всё испортить: — Так мама не знает, какой ты плохой мальчик? — рассмеялся я, но осёкся. Птицы всегда представлялись мне животными, от которых трудно ожидать агрессивных действий. Он посмотрел на меня так, что я мигом поверил, будто этот маленький, хилый человек способен наброситься и перегрызть глотку зубами. Я поверил во все сказки, что про него рассказывают, и ещё понял, что специфика отношений Освальда с его матерью — загадка, которую я не захотел бы разгадывать, даже если бы от этого зависела моя жизнь. — Извини. — буркнул я. — Ничего, Джеймс, я привык к насмешкам и пинкам от своих друзей. — саркастично пропел он, улыбаясь. «Чёртов псих!» — думал я, закрывая за собой дверь. Не знаю, долго ли ещё он там проковырялся, я постарался поскорее скрыться из этой клоаки. Мне было противно от одной мысли о нём, о том, чем мы занимались, и в каких декорациях это происходило. Какого чёрта я опять натворил? Примечательно, что Пингвин заботится о том, чтобы на его одежде не было крови, при этом совершенно игнорируя возможность убирать за собой трупы. Не то, чтобы департаментом искался каждый виноватый, когда мы находили изрезанное в лоскуты тело очередной мафиозной шестёрки в подворотне, но в некоторых случаях не нужно проводить расследование и собирать улики, чтобы понять, чьих это рук дело. У птицы была крайне специфичная расстановка приоритетов. Мотель, в котором мы останавливались, находился на окраине города рядом с заброшенным парком аттракционов. Меня периодически посещали мысли, что это удобное место для притона или чего-то подобного, но я старался об этом не думать, проносясь мимо бетонного забора, делая вид, что я — вовсе не я. Чем дальше моя машина отъезжала от злополучного места, тем легче мне становилось. Возможно, Пингвин в то же время ехал в ту же сторону, но я всё равно чувствовал себя дальше от него. Чувствовал, что на этом всё. Пока он не звонил снова, сваливая на мои плечи трёхсоткилограммовый груз. Пока я не бежал к нему на встречу опять. Он сам докладывал и стучал, только чтобы обратить моё внимание на себя. Глупее всего с моей стороны было тогда не принимать во внимание вопрос «почему?». Думать об этом я начал, как обычно, слишком поздно. (27 ноября) В этом году… Я хочу бояться всего! Каждого прохожего. Каждого тёмного угла в Готэме. Каждого нового дня. Я хочу превратиться в параноика и бояться даже лишний раз говорить с людьми. Я хочу начать разлагаться заживо. Набираю в грудь побольше воздуха и… — Молодец! Ура! — небольшой холодок в лёгких. — С днём ро-жде-нья! С днём ро-жде-нья! — хор. Аплодисменты. — Твоё желание обязательно исполнится, Джимми. — голос — кленовый сироп. Мягкая рука на плече, водит пальцем за воротом моей рубашки. Блестящий колпак на голове. — Освальд? — я беспомощно шевелю ногами под столом и понимаю, что они не достают до пола. — На день рожденья ведь зовут только самых близких друзей, верно? — он подмигивает мне и отпивает из бокала. — Но я не хотел его звать! Мама?! Он мне не друг! — воплю куда-то в кухню, готовый разреветься. — Джимбо, ты уже большой парень, хватит ныть и отрежь мне кусок торта! — взывает Буллок из-за другого конца стола. Я хочу впасть в кому, но не могу. Я не могу спать вообще, ни одна секунда моей жизни не похожа на кому, ни одно мгновение. Что-то постоянно бегает по стенам, мельтешит в уголках сознания. Когда я был маленьким, мои желания исполнялись. Сейчас исполняются мои страхи. Страхи и маленькие страхики вершат суд надо мной в полудрёме, я знаю, что это не совсем реально и не совсем боюсь. Не совсем. Просыпается Готэм, как обычно, только к ночи. Это не плохо для тех, кто работает по ночам. Порой мне кажется, что как минимум пятьдесят процентов населения так и живёт. Остальная половина просто сидит и боится дома. Мне кажется, что у меня в комнате бумбокс надрывается тяжёлым металлом, что сирена патрульной орёт прямо здесь, окрашивая интерьер красно-синими огнями мигалки, что шины жгут паркет. Кажется, что шлюхи визжат мне на ухо. Я живу на тринадцатом этаже, Готэм с дребезгом выбивает окна с рамами, вваливаясь, заходясь хохотом надо мной и моим абсурдным желанием заснуть хоть на секунду. Наверное, просто расшатывается фантазия, когда так долго лежишь, не в силах уснуть. «Профессиональная болезнь, » — скажет Харви. Правда в том, что выведенная мною панацея не совсем вписывается в рамки профессионализма, я бы даже сказал, наоборот. За недолгое время жизни в этом городе я сполна насмотрелся на психопатов местного разлива и уже почти научился в них разбираться. Казалось, что к сорока годам у родившихся и проживших здесь всю жизнь счастливчиков среднего класса парочка психических аномалий должна быть, как минимум. Я не знаю, как это объяснить, ведь всё, что отличало этот чёрный плевок на карте Америки от соседних, сторонящихся его городов, — это странная архитектура и высокий уровень преступности. Кобблпот был будто бы чёртовым отражением этого города. Изломанный, мрачный аутсайдер, местами выглядящий так же, как мог бы выглядеть пару веков назад. Он ничего не прощал и всегда держал слово. — Господи, ну почему ты такой? — Почему я такой? Что ты хочешь услышать от меня, Джеймс? — сипло спрашивает он, щурясь. Кажется, что его глаза затягиваются прозрачной плёнкой, как у настоящей птицы. — …Что об меня тушили сигареты в детстве? Что математик приглашал меня к себе домой и трогал в разных местах? Это не так. Я такой, какой есть. — говорит он еле слышно. — Прости… — мне становиться жутко, безумно стыдно за этот мерзкий, самонадеянный вопрос, поэтому я отворачиваюсь. — Я просто играю теми картами, что получил. Я знаю, что он думает. «Не всем так повезло, как тебе. Не у всех отец был прокурором». Но неужели это так сложно — просто быть нормальным? Будь он нормальным, вы бы не встретились. Будь он нормальным, ничего бы не случилось. Что он любит? Я не знаю. Наверное, всякие сладости, вычурные, пошлые штучки. Помпезные жесты. Он наверняка разбирается во всяком антиквариате и вещах, до которых копам, как я, и дела нет. Я не знаю, когда у него день рождения, где он учился и что с его ногой, хотя на счёт последнего определённые догадки имеются. Я однажды был у него в квартире, где нормальный человек задохнулся бы от разнообразия ароматических масел и отдушек витающего в воздухе. Больше всего это было похоже на путешествие в кукольный домик, собранный психопатом, несмотря на занимательность наблюдения за Пингвином в естественной среде обитания. Кажется, посмотришь на него — и всё понятно, но это не так. Чай? Он оставил коробку у меня на кухне. И да, он без сомнения любит этот треклятый город. Почему? Да ведь я ничего о нём не знаю. Я не знаю, за что он любит Готэм, но мне всё чаще кажется, что я начинаю понимать, за что люблю Готэм сам, и это знание меня пугает. (1 декабря) — Только здесь, именно здесь готовят самую лучшую отраву в Готэме… Ты вообще слушаешь меня, Джим? По классическому рецепту отрав 1960 года, ты не найдёшь такую нигде, Гордон, учись, пока я жив! — торжественно глаголит Харви в обеденный перерыв. — Ты ведь знал, что необязательно есть отраву, если ты коп? — уточняю иногда я. — Этого нет в регламенте. Первый раз на этой службе поставили сверхурочные. Харви бурчит так, что сил нет. — Ну да, за такие копейки… Вот, знаешь, сколько платят детективам в Эдисоне? В Эдисоне! Там преступление года, если кто-нибудь налоги вовремя не заплатит — не то, что у нас. Вот куда этот осёл прётся? — выворачивает он руль, пиля взглядом провинившийся синий вольво. — Харви, тебе насрать, сколько кому платят, тебе вообще насрать на деньги, ты сейчас просто говнишся, вот и всё. — Говнюсь! — соглашается он, качнув головой. — А ты, будь добр, не мешай. Должен же человек иногда говниться. Меня всегда поражало, как невероятно быстро Харви удаётся становиться просто невыносимым брюзжащим придурком, если дела идут плохо. Или просто не идут, как сейчас. — Дел никаких нет, но ты, будь добр, сиди. Вставай с утра, натягивай галстук удавкой на шею, плещись в кофе, сиди, как приклеенный. Сиди в отчётах или усирайся над старыми делами. Кто, например, убил Уэйнов? — я бессильно закатываю глаза. Харви уже давно перестал стараться больше, чем от него требовали обстоятельства. Наверное, так и следует, потому что, несмотря на вонь в салоне автомобиля, запущенный внешний вид, симптомы алкоголизма и некоторые заскоки, Харви сносно спал по ночам и не переставал с завидной периодичностью делать это и на службе. Не страдал пониженным аппетитом, не шарахался от прохожих ниже метра семидесяти, не выпадал из реальности, скорбно ненавидя себя, вспомнив об истинном положении дел средь бела дня. Я примерно представляю, чем занимаются нормальные люди в четыре часа ночи четверга, но я, по незамысловатому стечению обстоятельств, сидел в рабочей машине, дожидаясь напарника, чтобы поехать, наконец, в участок и закончить этот изнуряющий рабочий день. Дело в том, что я не заметил одного придурка с ружьём, направляющегося грабить винный магазин, который прошёл прямо перед моим носом. Вопиющий пиздец не в том, что человек идёт с оружием, собираясь совершить преступление, мимо патрульной машины и бровью не ведёт — такой уровень интеллекта среди шпаны вполне нормален — а детектив, чьё имя висит на доске почёта, размышляющий о любви, есть она или нет, в тот момент, когда ублюдок уже палит в потолок магазина. Немногим лучше готэмских криминалистов, настолько эрудированных, что не помнят даты своего рождения и затаптывают все улики через минуту после появления на месте преступления. Но тоже не фонтан. Когда возвращается ошалевший Буллок, меня, наконец, отпускает, и я начинаю соображать, что происходит. Мы с горем пополам улаживаем сложившуюся ситуацию. — Джимбо, у тебя всё ништяк? — Харви недовольно, но озабочено заглядывает мне в глаза после того, как мы на волнах трёхэтажного мата уже преодолели путь до департамента, с трудом посадив придурка в машину. — Да, всё отлично! Отлично. — звучит всё менее и менее убедительно, но чертовски сложно перестать повторять это. — Отлично… Буллок советует пожалеть себя. Видимо, нужно взять отгул и проваляться день на диване, натянув капюшон толстовки на голову, поедая хлопья из пакета, уставившись пустым взглядом в стену или телек. Ну, или биться башкой о кафель в душе, натирая член так, будто от частоты движений зависит твоя жизнь. Повторяя эту процедуру снова и снова, стараясь со следующего раза не думать об Освальде. Вот это больше похоже на правду. Харви уже давно не лез, куда его не просили. Харви хорошо знал правила и научил себя играть по ним, не теряя при этом часть себя. Теперь-то я понял — Харви знал, что нарушив одно, ты повлечёшь за собой маленький комочек, цепляющий разного рода безумства, вырастающий в огромный снежный ком, необратимо норовящий прикончить тебя. *** «Обожаю бесить Джима Гордона. Смотреть как он шипит, стискивая челюсти, сжимает кулаки, и потом, наконец, не выдерживает, кидаясь как разъярённый, » — видимо подобными чувствами руководствуется он. Вот рекомендованные Пингвином места, в которых лучше всего доводить меня до белого каления: на улице; в его клубе; где угодно, где есть люди. Чем больше, тем лучше. Сгорбившаяся фигура выжимает тоску из фортепьяно, отражающего глянцем синеву прожекторов. Он мурлыкает что-то под нос, ушедший в себя глубоко и, видимо, давно. Подожди я пару минут, мог бы услышать как поют пингвины, но я этого не сделал. «Талантливый ведь, наверное, парень, мог бы заниматься чем-нибудь нормальным», — думаю я. — Джим! — я пугаю наваждение, сделав шаг из тьмы, и его рука неловко проходится по клавишам, терпящим неловкую попытку встать и подскочить ко мне как можно скорее. Мы наблюдаем, как клуб теряет последних посетителей, уже давно переросших свою экстравагантную моду. Стаканы, рюмки и бокалы уносятся на кухню, свет на сцене гаснет. Пингвина ничуть не смущает непоправимая тоска финала его так и не успевшей начаться вечеринки, и он, излучая истеричное жизнелюбие, хихикает и вьётся вокруг меня с бесконечными предложениями и алкоголем. Когда, наконец, садится, то переключается в режим повышенной любвеобильности. — Буч смотрит, Освальд. — произношу рядом с его ухом, выпрямляя спину. Он дышит вином, переплетая ногами перекладины барного стула, вцепившись в меня. — Мне всё равно. — скрипит голосом, как подросток. Жадные, тонкие губы, как будто открывшие прелесть поцелуев только недавно. Пожирает. Ненасытно и избалованно. Жадный, жадный, жадный. Мне — нет. Сколько тебе лет, пятнадцать? Ты трахнул систему? У меня будут проблемы из-за этого. Нужно договорится. Как взрослые. Договорились. (25 декабря) Селина на крыше дома, любой может выглянуть из окна, идти сзади нас, наблюдать из машины. Я не хочу, чтобы нас видели вместе. Я не хочу, чтобы нас видели вместе. На улицах Готэма не поют рождественские гимны и не разливают глинтвейн. На улицах Готэма люди не беспокоятся о том, что подарить любимым. Сегодня, кажется, никого не убили — это подарок. Мы минуем уже знакомое место, отмеченное особенно большим и уродливым граффити. Освальд, шаркая, плетётся сзади, трёт сопливый нос и ноет, что я несусь куда-то слишком быстро. Огрызаюсь, но шаг замедляю. Кто-то выкидывает бутылку из окна, я тяну его за рукав, и она разбивается тысячей осколков у наших ног, сверкая блёстками стекла и каплей в темноте. С Рождеством! Птица вздрагивает, теряя перья. Осторожно, ваше величество! Тут же невозмутим, как будто бы ничего не произошло, пьяняще улыбается, щуря глаза. Очень, очень сладкий. Безумно. Сахар, скрипящий на зубах. Прилипшая к нёбу несносная ириска. Нет. Вязкий сироп, медленно стекающий не в то горло, заставляющий давится слюной и кашлять. Сводящий скулы так, что слёзы копятся в уголках глаз. Смертельная доза сахара. — Просто с ума сойти, сколько снега, правда? — шумно вдыхает он облачко морозного воздуха. Этот голос нужно на тосты мазать. Готэму идут эти белые снежинки, притворяющиеся мотыльками. Освальду идёт улыбка. Сейчас почему-то мне так кажется. Не думай об этом. Лезет мне под пальто, пытаясь согреть руки. — Кажется, что любая шавка может узнать меня здесь. Что ты творишь? — отталкиваю его, но птице всё равно. — Держи ласты при себе. — он хмурится, но отступать не желает. — Проблема исчезнет, как только ты перестанешь оставлять машину в двух кварталах от мотеля. — сипит он мне на ухо, тыкаясь в меня. Он стал наглым. — Она никогда не исчезнет! Ты — генератор проблем, Освальд. Колокольчик над дверью звякает. Язык в ухе, в холле мотеля. Просто заплати, заходи в комнату и твори что хочешь, это минута. Нет. Взгляды из-за стойки. Холодная влага на шее, он всасывает мочку уха, покусывая её. Нос колет мокрым, холодным клювом, лицо нежное, как в перьях. Человек — пингвин. Человек — мудак. Это называется злоупотребление. Этот блондин вам кого-то напоминает, леди? Да, тот самый, Джеймс Гордон. Забавно, правда? Освальд тоже так думает! — Не здесь, Освальд, на нас же смотрят. — чуть ли не хнычу. Скрипя душой, отрываю его от себя, держа спереди, за загривок, чтобы контролировать будущие инциденты. Белые хлопья снега таят на его волосах. Он не умеет бегать, но зато очень скользкий, поэтому его невозможно поймать. — загадка для Нигмы. Он не думает на самом деле, что достаточно просто сказать: «Мы друзья», и чудо свершится. Пингвин слишком уверен, что никто не поверит, если узнает. Он слишком уверен в своём влиянии. Мы с ним как будто живём в разных мирах. А ведь всё это время последовательность была довольно проста. Я веду себя грубо — он изводит меня. Он изводит меня — я веду себя грубо. И так по кругу. Дом украсим остролистом. Моё первое мёртвое рождество. (29 февраля) Кто-то из департамента видел меня возле одного из мотелей. Подколы касательно шлюх. Смех. Я молчу, как идиот, хотя сказать явно что-то надо. Хотя бы отшутиться. Внутри меня все узнают о нас с Пингвином. Об этом пишут в газетах. Люди крутят у виска. Я с разгону прыгаю с крыши. — Что надо?! — открываю дверь так резко, что он отшатывается в сторону, балансируя на зонте. — Я говорил тебе не заявляться сюда, ты глухой или тупой? — рявкаю, просто для протокола, впуская его. — Ни сюда, ни в департамент, Освальд, если только тебя не в обезьянник посадили! — он кусает губы, пытаясь скрыть что-то внутри себя, но виноватым не выглядит. У Пингвина определённые проблемы с восприятием элементарных фактов, поэтому приходиться тратить нервы. «Не приходи ко мне домой, » — говорю я. «Надо прийти, » — тут же решает он. Я не говорю ему, что меня видели там, где не подобает, и что я сыт мотелями по горло. Я, видимо, виню в этой ситуации его, хотя он совершенно не при чём. Он спрашивает, что случилось — я огрызаюсь. Он раздражается, поджимает губы, но терпит. Терпит меня. Обычно это я терплю его. Или мы просто терпим друг друга? Я ненавижу его за свою глупую зависимость, за то, что не могу прогнать его прямо сейчас. Я никогда не был человеком слабой воли, я ведь даже не курил никогда, чёрт возьми. Он стоит, шмыгает носом и тупо пялится на то, как я разгребаю завалы в комнате, закидывая одежду в шкаф, комкая её. Я всё-таки пока ещё холостяк и в данный момент ни с кем не встречаюсь, поэтому могу позволить себе запущенно жить, но отчего-то всё равно стыдно. «Господи, что ты стоишь как истукан, сядь уже куда-нибудь» — тот Джим, что хорошо воспитан и вообще честный и добрый парень, уже предложил бы стул хромому. Он не ладит с тем Джимом, что трахается с Освальдом. Ну… Как не ладит. Просто они ненавидят друг друга, и всё. — Джеймс, можно тебе помочь? — подаёт он наконец голос. — Нет. Его взгляд останавливается на снотворном в пузырьке, и он стыло смотрит. «Это такая замена тебя, только не вопит, если его трогать, и не воняет». — думаю я. — «Ещё ни хрена не помогает» — хочется добавить, но не стоит. Манжеты рубашек веером торчат из щели между дверцами гардероба. Уборка закончена, можно приступать. Я двигаюсь в гостиную к бару и брызгаю виски на дно стакана. Пингвину не предлагаю. Сам нальёт, если надо будет, не маленький. — Можешь орать, пока не охрипнешь, в мотелях, но только не здесь. — смотрю на него через янтарную жидкость, опрокидывая её внутрь себя. — О да, безупречная репутация мистера копа. — мерзкая жёлтая рожа плавает в стакане. Он тянет мой галстук, заставляя наклониться к нему. — Выслужиться перед соседями важнее всего на свете. Как это типично для тебя, Джеймс. — говорит он, не скрывая отвращения. Ставлю стакан на комод. — Заткнись, хорошо? — я высвобождаю галстук из его руки и снимаю его через голову. — Хорошо. — слишком добродушно соглашается он. — Ты не знаешь меня реального. — напоминаю я словно бы себе, нежели ему. — Так расскажи мне. — хрипит, поднимая руки к моему воротнику, будто уверенный, что мне нечего ему рассказать. — Я не хочу. — расстёгиваю штаны, и они падают на щиколотки. Он по-птичьи пожимает плечом и начинает помогать мне, сердобольно высвобождая пуговицы из петель. Заботясь, как о себе, заботясь, как умеет. Дышит ртом, опустив глаза в пол, так, что я могу видеть его белые ресницы. Мягко стаскивает рубашку с моих плеч. Мне хочется грубо пнуть его к кровати, но его жесты разрушают стекло восприятия кувалдой со всего размаха. Пингвин пропадает. Вместо него — мальчик, который делает все домашние задания и очень любит маму. Мальчик, застёгнутый на все пуговицы. Странные вещи начали происходить с ним слишком рано, чтобы он мог разделить их на хорошее и плохое. Оттого у него чертовски странная система ценностей. Положительный и серьёзный не по годам. Мальчик, не заслуживший всего того, что с ним происходит. Мальчик, который когда-то станет жуткой острозубой тварью. И я снова чувствую себя слишком взрослым. Он снимает свой пиджак и жилет, стягивает рубашку. Аккуратно кладёт всё на стул. Снимает кожу с лица, ломает свою грудную клетку, цепко схватившись пальцами в привычной манере, и предстаёт предо мной таким, каким я и привык его видеть. Это для тебя, Джим. Снимает, наконец, и голову, лишаясь рассудка на ближайшее будущее. Картина завершена. Застыв, глупо пялюсь на свои руки, поедаемые мерзкими червями синих вен. Они пугающего розового цвета по сравнению с телом Кобблпота, ласкаемого мной. Во время бессонницы болят всё мышцы. Во время бессонницы болит всё сознание. Я выгибаюсь за его рукой и будто освобождаюсь. Боль доходит до пика, и я перестаю чувствовать её. Я становлюсь настолько пустым, что, кажется, могу улететь, как воздушный шар. Я и Освальд — мы не ладим. Не ладим в бытовом плане и в бизнесе, не можем решить ни одного дела без скандала. Надобно вывернуться наизнанку, чтобы договорился о чём-то с ним. Но не сейчас. Сейчас мы заодно. Сейчас мы одно. Я с силой вжимаю ладонь в его горячий рот, пока он в кровь обгрызает мои пальцы, потому что, как и обыкновенно, несмотря на мои предупреждения, вопит он так, словно его пытаются прикончить, да ещё с особой жестокостью. Мычит сквозь ладонь и я снова, неминуемо чувствую себя насильником и подлецом, вроде тех, чьи растоптанные игрушки рассматриваем мы с Харви, время от времени в компании судмедэкспертов. Он с силой тянет моё предплечье, отрывая мою руку от своего рта, и жадно хватая воздух, произносит «Джим» просяще и одновременно благодарно, так, будто я последний человек на этой долбанной планете. И я опять чувствую это. Отвращение. Будь мы в другой обстановке, я бы непременно спросил: «Что «Джим»? Что?» Но тут, видимо, дело было в том, с каким ужасающим обожанием это «Джим» было произнесено. Самым пугающим был тот факт, что я готов был поклясться, что больше никогда в жизни не услышу подобного. Что ни одна моя будущая жена не произнесёт такое «Джим» даже в первую брачную ночь со мной, что никто никогда не будет обожать меня так, как он сейчас. Эта мысль разрушала меня. В целом из его рта выходили самые скучные, ничтожные и жалкие вещи на свете, но было ещё кое-что: дёргался он, словно эпилептик — вот это реальная проблема. — Слушай, я тебя к кровати пристегну, если ты будешь так егозить! — грозно предупреждаю я его, выражаясь образно. Вместо ответа слышу только хриплое междометие уже уставшего орать Кобблпота. Мой взгляд остановился на сложенной Освальдом на стуле одежде, где блестят мои наручники, и эта идея начинает казаться вполне резонной. Я переглядываюсь с Пингвином, ища возможность согласовать моё решение, но он, кажется, не соображает вообще ничего. Его расфокусированный взгляд проходится по мне, переползая на потолок. Освальд беззвучно бормочет что-то губами, демонстрируя вполне реалистичный опиумный приход. На теле Пингвина есть места, которые будут болеть, если постараться, и которые будут болеть точно, ничего и делать не надо. Я с ненавистью сжимаю его бедра, впиваясь ногтями в кожу, вколачиваясь в него и обещая себе, что никогда больше не буду иметь никаких дел с этим психом. Итак, я довёл его до слёз. Боже. Хотя чему я удивляюсь — это чёртов Пингвин, он же нестабильный во всех отношениях. Просто делай вид, что ничего не происходит. Просто делай вид, что ничего не происходит. Смеётся вот он всё время не к месту. А сейчас рыдает, как подросток. Как маленький Брюс Уэйн. Очень нехорошая ассоциация. Я бы непременно что-нибудь сделал, не будь ситуация столь щепетильной. Поэтому я просто сидел и прилагал массу сил, чтобы не выплеснуть на Кобблпота буянившие в голове реплики: «Что? Что?! Что с тобой, чёртов урод? Тебе больно? Ты не мог сказать, чтобы я перестал, у тебя рот заклеен? Мы подложим тебе в следующий раз подушечку под попку, чтобы всё прошло комфортно! И вообще, тебе нравилось раньше. Я сделал тебе больно? Знаешь, как мне больно? Думаешь, я не хочу плакать? Это называется быть мужчиной… Боже, что я несу?» Внутри меня сидит Харви Буллок, который не позволяет лезть куда не надо, но он слаб. Особенно ослабел после того, как я впервые… Чёрт, я так не могу! Провожу рукой по пляшущим позвонкам, и это расценивается как приглашение залить мою грудь слезами и не разжимать стальной хватки объятий, как будто я куда-то собрался уходить прямо сейчас. Я мысленно благодарю Господа за то, что Пингвин ничего не говорит при этом. Он щекочет моё лицо иглами волос и я даже, кажется, извиняюсь. Мне чертовски неудобно держать его, и спустя час плаванья в соплях, я всматриваюсь ему в лицо. Ублюдок спит, улыбаясь, как ангел. Он совсем обнаглел. Лезет и лоснится об меня всю ночь, я не могу вырваться из океана сна и моё тело порядочно отвечает на смазанные неуклюжие ласки, будто он не может спать по-человечески. У меня чувство, что я забрал самого больного и жалкого щенка из приюта, хотя совершенно не планировал этого делать. Кажется, всю жизнь он спал с плюшевым медведем, а теперь не может преодолеть свои детские фрустрации, изводя меня уже пол ночи. «Проваливай на диван, » — кидаю я во сне неизвестно кому, и фраза бьётся, как мячик о купол Морфея в жалких попытках пробить его. Утром я наверняка сделаю подобающие выводы и чертов урод больше никогда не окажется в этой постели. Никогда. — А скажи тогда, когда в прошлый раз ты действительно спал без Кобблпота? *** Кажется, я уже был на этом причале раньше. Сосуды наливаются красным в белёсых птичьих глазах, когда он понимает, что я собираюсь делать. Я впоследствии узнаю, что имя у него такое же дурацкое, как и он сам. Освальд Кобблпот. Сложно, наверное, жить с таким именем. Оно вертится на задворках разума, раздражая, как будто бы я уже когда-то знал его, будто бы оно имеет какое-то непоправимое отношение ко мне. Надо поскорее покончить с этим. Он открывает рот, собираясь было что-то сказать, но я крепко хватаю скользкий клочок волос на макушке. Смерть какой-то невообразимо тоскливой безысходностью мелькает в его глазах, и воздух, набранный в лёгкие для того, чтобы изречь очередную мольбу о пощаде, обеспечивает ему жизнь на ближайшие четыре минуты. Помимо всего прочего, в нём отнюдь немало силы, лягается он, как скаковая лошадь, разбивая голову о бетонный борт, окрашивая грязную синеву реки тонкими красными струйками. Из-за ледяной воды не чувствую пальцев. Я, кажется, слышу его вопль под водой, кровавые пузыри выходят на поверхность, волосы и грязь липнут к его лицу. Он чертовски скользкий и мне сложно удерживать его под водой, поэтому я просто не даю ему выскользнуть на поверхность, упираясь руками в слизкую голову, по плечи утопая в готэмской реке вместе с ним. Так бы всё и было, не будь я чёртовым трусом. Но сейчас Освальд лежит у меня в постели, вытирается моим полотенцем и использует мой крем для бритья. Я открываю глаза. Простыня сбилась на пол, а Пингвин лежал в углу кровати, свернувшись калачиком до совсем детских размеров. Боже, что это, какого хрена? Чёртов пиздец. Когда часть разума осталась ещё здравомыслящей и, просыпаясь, первое, что ты видишь перед собой — это такие вот инсталляции постмодерна — это может, мягко говоря, шокировать. В Готэме столько людей, а я хочу трахаться именно с этой поломанной куклой. Как это произошло? Его хребет предоставлен моему изучению уже около пятнадцати минут, с момента не самого приятного в моей жизни пробуждения. Я провожу пальцами по коже, пытаясь сопоставить в голове факты того, что под шкурой затравленного мальчишки сидит нечто, что сложно осознать обычным человеческим умом, и «мой старый друг», недовольно сопя, начинает шевелиться. Он перекидывает руки на мою сторону, пытаясь проткнуть меня локтем, и хрипло щебечет что-то типа: «Я видел такой странный сон только что…» По неизвестной причине, это поднимает мне настроение, и я тянусь к нему, тыкаясь носом в макушку. — Я тоже видел очень странный сон, Освальд… — он понимающе сопит, борясь со сном какое-то время. — Физические перегрузки не оздоровляют на самом-то деле. — выдаёт спустя минутное молчание. — После снятся странные и тревожные сны. — начинает гнать пургу он. Вот так, прямо сразу, с утра. Ему даже готовиться не надо. — Ох, я постараюсь не перегружать тебя в следующий раз! — усмехаюсь я. — Да я не об этом, Джим! — он глупо улыбается одной из своих самых складчатых улыбок, краснея ушами. Дело не в сексе, не в любви и не в дружбе. Эти три понятия звучат донельзя нелепо, если рассматривать их относительно Кобблпота. А в чём? Я не знаю. В невозможности того, что мы — люди из разных вселенных. В том, что с тех пор, как он пришёл, всё перевернулось с ног на голову, а я так устал. Устал от принципов, правил, от себя самого и от этого места. Мне казалось, что давно уже пора умереть и не страдать больше. Он оставляет свои вещи в моей квартире, чтобы выбесить меня. Он не знает, что это ерунда по сравнению с тем, как сильно меня раздражает то, насколько откровенно он показывает свою слабость. Будто родился и вырос под куполом, вдали от внешнего мира, и не знает, что этого делать нельзя. В школе дети ради таких Кобблпотов не брезгуют испачкаться в помоях, лишь бы вылить их ему на голову. Но почему нельзя? Что плохого в том, чтобы быть собой? Почему нельзя быть слабым и трусливым, если ты такой? Все испытывают страх, так зачем скрывать его? Нет ни плохого, ни хорошего, есть только одержимость, пожирающая изнутри. Желание бить его по лицу наотмашь, пробовать его кровь на вкус, вечно видеть это выражение глаз. Но что в нём особенного? Я вижу в нём себя. Того себя, что подавлял всю жизнь. Всё. Трусость, эгоизм и отчаянное желание быть кем-то выражено в нём так, как могло бы во мне, если бы я не пытался переделать себя. Зачем? Как я дожил до того, что одна мысль о том, чтобы радостно прыгнуть в эту мясорубку чувств кажется мне приятной и заманчивой? Когда альтруизм и стремление помогать людям превратились в саморазрушающий мазохизм и отчаянное желание выплёскиваться в холодную руку, наслаждаясь хриплыми воплями загнанной птицы? В желание смотреть, как он закатывает глаза, давясь воздухом; бьётся в конвульсиях благодаря мне. Благодаря самому честному копу в Готэме. С вами Джеймс Гордон. И это программа «Как спустить свою жизнь в унитаз». Сейчас он пойдёт бриться (Что там вообще можно брить?), и следующие два часа я буду наблюдать за розовым раздражением вокруг его губ, пресекая в себе желание поцеловать. Я не знаю, как он это делает, но порой складывается чувство, что он все усилия прилагает к тому, чтобы оставаться чёртовым фриком.  — Дорогой, зачем ты тратишь столько энергии, чтобы выглядеть нелепо? Тебе не нужно что-то делать, чтобы люди смеялись над тобой, расслабься, у тебя природный талант. — Освальд, зачем тебе все эти вечеринки, ты же не великий Гэтсби. — Освальд, не убейся, пожалуйста, ради Бога. — Что и зачем ты делаешь со своими волосами? — Освальд, как быть с ногой? Мне не кажется, что это навсегда. — У кого-то из нас двоих нет вкуса. Хорошо, видимо у меня, Освальд. — Освальд, ты пугаешь меня. Ты пугаешь меня тем, что вообще существуешь. Откуда берутся такие как ты, вылупляются из яиц? — Освальд, могу я быть уверен, что ты не прирежешь меня, пока я сплю? Нет? Я так и думал. — Милый Освальд, давай ты просто перестанешь убивать людей? Это даже звучит нелепо, но было бы так славно. — Дорогой друг, мне очень жаль, что я не могу спасти тебя от безумия. Во мне нет такой силы, прости меня, я хотел бы что-то сделать, но я слишком труслив и лжив, чтобы признаться даже самому себе. «Освальд» неприятно оседает во рту. Называю его по имени, но оно не то. Оно что-то скрывает. Оно не хочет рассказывать всё. Оно говорит только о мальчике, с которым никто не хочет дружить и о том, что я, видимо, единственный человек, за исключением его матери, который способен выносить его дольше сорока минут. Я даже не утрудил себя тем, чтобы снять с него футболку, просто задрав её до подбородка. Он мог бы и сам это сделать, но конечно же, не сделал. — О, мы уже дошли до субботнего ношения футболок и утреннего секса. Очень интересная динамика. Может быть, посмотришь с ним телек в обнимку, Джеймс? — Может, посмотрю, блять! — Ага, и завтрак в постель не забудь…