Моя маленькая смерть

(25 апреля) Смог бы ты с такой же уверенностью, как и Брюсу, сказать Пингвину, что однажды он увидит свет? Скажи, почему ты не можешь уехать, Джим? Ты потерял работу, ты ненавидишь это место и ненормальные донимают тебя день и ночь. Почему ты не уедешь так же легко, как и приехал? Ох, Джим… Что? Ты хотел спасти этот город? Ты всего лишь коп, бывший коп. Не мэр Готэма, чтобы просто позакрывать бесконечные казино-притоны и клубы-бордели вместо того, чтобы гонять полицию, совершать облавы на них туда-сюда. Вырывать сорняки с корнями, а не стричь выросшее сверху. Лечить болезнь, а не симптомы. Ты вообще не нужен Готэму, Джим, тут жили и будут жить без твоей «ценной» помощи. Преступность для него естественна, как вода для рыб, так было испокон веков. Он без неё не сможет, он из неё состоит. Кому ты нужен? Кого ты собрался спасать, если ты себя спасти не можешь? Кому ты вообще можешь помочь? Брюсу Уэйну? Даже он понимает больше, чем ты. — Вы не пойдёте на это, потому что он — плохой человек. Для вас это унизительно. — скажет маленький Брюс. О да, он плохой человек. Самый плохой человек на свете! Иногда мне хочется взять эту тварь за шкирку и дубасить об пол, пока его голова не станет похожа на разбитую детскими ногами тыкву на Хэллоуин. Почему бы просто не отправить его назад в ад, из которого он вылез? Ах, да, ты же кончил с ним пару раз в грязном мотеле с плесневелыми коврами, дальше жопы мира! Отличный повод, чтобы спустить свою жизнь в унитаз! Этот ублюдок продаст тебя за разумную цену, если будет такая возможность, но ты не можешь ничего сделать, потому что он — всё, ради чего ты здесь. Ради него стоит рисковать, лгать и гореть в аду. И я хочу в ад, маленький Брюс, в ад поскорее, потому что нет пламени, обжигающего больнее, чем то, в котором я сейчас. Ты не понимаешь, маленький Брюс, что ад на земле, и он внутри меня. Ты поймёшь когда-нибудь, что нет никакого чёрного и белого. Что есть только серый город и бесконечное безумие, пытающееся тебя поглотить. Что, став однажды шестерёнкой в этом механизме, ты не сделаешь его лучше. Ты просто будешь крутиться в этой игре, выполняя свою роль, потому что Готэм этого хочет. Потому что ему это нужно. Show must go on. Ты поймёшь, что из игры нельзя выйти, но будет уже слишком поздно. Однажды ты захочешь умереть, лишь бы игра прекратилась, но не сможешь, потому что ты ещё нужен. И как бы я хотел предупредить тебя, мальчик, но не могу. Не могу потому, что теперь я наконец научился подчиняться правилам. (1 июля) У нас с доктором Ли Томпкинс прекрасные и открытые отношения. Я так рад, что наконец встретил взрослого, адекватного, заботливого и здравомыслящего человека, приносящего порядок и искреннее тепло в мою жизнь. Мы всегда честны друг с другом во всём, потому что честность — залог долгих и счастливых отношений! Ли знает, что я убил человека по просьбе Пингвина, чтобы меня восстановили в должности, и не осуждает меня за это. Она, правда, не знает, что я отсосал ему после этого, но не в этом суть. Она просто не знает, что Освальд понимает только языки любви и жестокости. Что по-другому до него не доходит. Социопат? Милая, у него нежное и трепетное сердце! В департаменте есть целая папка, набитая Освальдом. Иногда, когда я готов пережить очередной приступ фрустрации (хотя такое бывает не часто), я достаю её и смотрю. Рискнём сломать язык и прочтём его полное имя: Освальд Честерфилд Кобблпот. Здесь основной набор: пальчики, снимки, досье. На фото — избитый Освальд пребывает, как бы он сам, возможно, выразился «в культурном шоке». Смотришь на него — и невозможно поверить, что этот недоросший, забитый интеллигент, который, кажется, вот-вот лишится сознания от страха, мог кого-то ограбить или прирезать, да ещё и с особой жестокостью. Сейчас он уже не такая мелкая шушера, как на фотографии, но в этой папке весь Пингвин, переведённый на бумагу. Всё, что он не смог сдержать внутри. Запредельное, нараспашку развороченное. Ваш сын — хладнокровный психопат. Что за человек будет раз за разом всаживать в кого-то нож? Она не знает, что он просто маленький потерявшийся мальчик, о котором некому позаботиться. Она не знает, что Освальд изгрызёт себе пальцы в кровь, если порой не баловать его, позволяя избить кого-нибудь до смерти битой. Что он нетерпеливый, жадный и избалованный мною несносный монстр. Она просто не знает, что на самом деле он это заслужил. Что на самом деле ему это необходимо, как мне необходим секс с ним. И она совершенно точно не знает, что со всем этим говном делать. Я отдал бы всё за встречу с человеком, который знает, что делать и как поступить. Есть ли иные пути, кроме смерти кого-то из нас? Она никогда не видела невыразимой фиалковой боли во взгляде, обидливо закушенной губы и стеснительных веснушчатых плеч. Забери мою боль, Джим. Дотронься или убей. Его эмоции работают по-другому, иначе, чем у других людей. Разве он виноват в этом? «Это по работе, » — произношу я, в то время как внутренний Джим заходится в смехе, переходящем в слёзную истерику и желании пробить головой стену. Я опускаю подробности того, какой именно частью работы занимаюсь, пропадая в пять утра в субботу, потому что Пингвин действительно является частью моей работы. Если бы не наши отношения, некоторые дела сейчас не были бы раскрыты. Ещё моя психика была бы на порядок здоровее, и жизнь была бы нормальной. — Прости, милая, я не останусь на ужин. Надо отлучиться. Мистера Пингвина некому трахнуть на ночь. Король Готэма, понимаешь ли, — не абы кто. Он может пропасть на два месяца, а потом позвонить в четыре утра, когда мы спим, на городской телефон. Мне кажется, что его голос заполняет всю комнату, каждый сантиметр, но в действительности он всего лишь говорит в трубку в пол тона: «…Приезжай и сделай это, Джим Гордон. Приезжай, я обещаю, тебе понравится. Приезжай туда, где ты первый раз заставил меня…» — Я всё понял, спасибо за звонок! — выпаливаю я севшим голосом, чтобы не слышать этого, и бросаю трубку, не отрывая взгляда от Ли. Он говорит, что хочет секса со мной. Грязного и жестокого, если мне угодно. Как мне нравится. Я говорю Лесли, что мне нужно на службу. Вру, что случилось убийство в дальней части города, что им срочно нужен детектив. Вру снова, и снова, и снова… Одна ложь наслаивается на другую, и поддерживать это с каждым днём все сложнее и сложнее, особенно, если вы работаете в одном месте. Он вытворяет всё, что взбредёт в его дурную голову, а я не могу ничего с этим сделать. Пытается свести меня с ума. Я наспех собираюсь и приезжаю, три раза превысив скорость по дороге. Я догадываюсь, что это тот самый проклятый мотель, в котором меня заметил кто-то из сослуживцев тогда, после чего я впервые чуть не сошёл с ума от страха и ненависти. Я намерен покончить со всем этим прямо сейчас. Я уверен, что он в той комнате, в которой мы были, когда встретились здесь впервые. Пингвин в восторге от таких незначительных совпадений. Я чувствую, что он именно здесь, хлопаю дверью о косяк. Хватаю за плечи и прикладываю со всей силы о стену, ору, чтобы он не смел больше так делать: «Что, если бы она взяла трубку?! Сучий потрох, ты с ума сошёл!» Я не сразу понимаю, насколько хорошо он подготовился к моему приходу. Мне кажется, он видит, как кровавая пелена гнева застилает мои глаза. Я знаю, что он видит, как вена пульсирует на моём лбу. Я бью его коленом в живот, вжимая своим телом в стену. У него какое-то странное выражение лица, вроде: «Ты ничего не пропустил?» Я не сразу понимаю, что неуклюжие ноги обнимает белый шёлк чулок. — Освальд, я, вообще-то, теперь женат. — хриплю, с трудом выравнивая дыхание. — Ну, так мы ей не расскажем. — шепчет мне на ухо и заходится через секунду. Он смеётся таким сладким смехом, как пузырьки шампанского, щекочущие нос. Местами смех добрый, и хочется рассмеяться вместе с ним, как будто он просто отмочил невероятно смешной розыгрыш. Как будто моя жизнь не рассыпается в руины благодаря ему. Я помогаю окрасить его губы помадой крови. Раз уж ты так хочешь быть похожим на девчонку, Освальд. Он вытирает кровь с губ, проводя большим пальцем по краю, смотрит на свою руку, вздыхает и вдруг говорит, что страшно скучал и очень рад меня видеть. Он, вероятно, украл этот костюм из какого-то погорелого театра, чтобы свести меня с ума. Удивительно здорово ему удаётся превращать в цирк абсолютно всё. На вкус он сладкий и пьянящий, как шампанское. Такой же приторный и коварный, как этот напиток. Обнимает меня ногами, запускает пальцы в волосы, а я нахожу своё давно излюбленное место в сгибе шеи. Потолок падает на нас, накрывая отчаянием месяцев разлуки. Невозможно противиться этому соблазнительному шёпоту смерти. Не-воз-мо-жно устоять. Я ловлю себя на том, что ведусь на шоу сразу и просто, как, видимо, и было прописано в его блядском сценарии. Становлюсь участником слишком вероломно, несмотря на то, что собирался прекратить это раз и навсегда. Он стаскивает с меня брюки и садится на моё колено. И конечно же, под юбками нет белья. Щекочет меня кружевами, трётся нежной плотью, оставляя влажные следы, и это пробирает до позвоночника, заставляя захлебнуться воздухом, как от неожиданного удара под дых. Путается в своём наряде, как пьяная шлюха, и хохочет. Я помогаю ему избавиться от всего, кроме чулок и белой ленты на шее. Как будто он подарок. Запоздавший подарок на рождество для тех, кто вёл себя хуже всех на свете. Сдираю с него одежду так, что на коже остаются алые полосы от трения ткани. Он стонет во всю глотку, как солирующая проститутка, под аккомпанемент треска платья. Должно быть, хочет, чтобы кто-нибудь ворвался и спас его от меня. Или аплодировал стоя его блестящей, для публичного дома, арии. Но сам я слишком пьян этим игристым вином, чтобы даже выказать недовольство. К тому же, единственный объект, не вращающийся в этой комнате — Пингвин. Нужно держаться крепче, и я цепляюсь за его плечи изо всех сил. Он издевается, но его касания искренни и взгляд ещё тоскливее, чем обычно. Орёт моё имя на весь мотель, видимо, вдохновение ударило в дурную голову. Не перестаёт улыбаться ни на секунду, словно чёртова кукла, а на глазах — пелена слёз, которая никак не может упасть. Невыносимый. Свешивается с кровати, закинув ноги мне за спину, рискуя навернуться головой о паркет. Волосы подметают пол, глаза светятся бешенством, ресницы чернеют влагой. Так егозит, что вот-вот выпрыгнет из своего пояса для чулок. Пингвина дико несёт, и, спустя время я всё-таки нахожу силы, чтобы прошипеть, что прикончу его, если он не заткнётся, но это только раззадоривает его, и он орёт, что давно уже его так не трахали, что я самый лучший человек в этом городе. Репутация? Как только она появлялась у него, то практически сразу становилась отвратительной. Я гоняюсь зубами за убегающим вверх-вниз кадыком, как пёс за игрушкой. Он толкается в меня так, что почти больно мне и совершенно точно больно ему. И это совсем, дьявольски ненормально. Это предельно отдалено от нормы, а он всё орёт — отчаянно и безумно, умоляя меня быть быстрее и глубже, при этом румяный от веселья, как неугомонный ребёнок, бегающий по квартире, когда уже давно пора спать. Шумный, громкий, мельтешащий. Похмелье наступает слишком рано. От него болит голова. Мама, ваш сын болен. Мама, он настоящий психопат, отдайте его мне на воспитание. Подарите. — Проблядь. — только на это у меня остаётся концентрации. На это и на бессильную улыбку умирающего слишком рано, но безумно счастливо. Тридцать уколов в живот после секса с этим человеком. Он точно пошлёт меня платить за комнату, сославшись на больную ногу, чтобы мне было стыдно смотреть в глаза администратору. Он океан, дразнящий разрушить неожиданной волной все мои песочные замки, забирая их вместе с пеной, и мне впервые хочется попросить у него перестать издеваться надо мной, просто как у человека. Как у Освальда. Ты контролируешь ситуацию. Контролируешь свои отношения. Контролируешь свою жизнь. Секунда. Прозрачная синева. Не контролируешь нихера. Он декаданс моей эпохи. Готика моей романики. Готэму уже не смешно, но антракт ещё не скоро. Он уставился на нас окнами, глупо пялясь, мигая фонарями и хмуря небо. Готэм просто не верил, что доведёт до полного греха. Готэм молчит, поражаясь собственному могуществу и нашей беспомощности. Тишина пищит в ушах. После такого шоу можно больше не посещать цирки и театры до конца жизни. После такого шоу нужно запереться в квартире и смотреть пустым взглядом в стену, обхватив колени, ритмично покачиваясь взад-вперёд. — Я по-прежнему считаю тебя единственным честным человеком в этом городе лжецов, Джеймс. — говорит он в тот день, чуть ли не с надрывом. Выходит, король лжецов — лучшая партия для самого честного человека. *** Я смертельно болен. Мы оба больны. С каждым днём нам остаётся всё меньше и меньше. Мы, покрытые мерзкой липкой плёнкой, осыпаемся кожей, волосами и зубами. Отгрызаем куски друг от друга, отрываем конечности с детским восторгом в глазах, наслаждаясь разрушением, как никогда. Однажды мы увидели, как это славно — лишать близкого человека чего-то важного для него, и заразились вместе. Заразились смертью. Мы умираем уже девять месяцев и двадцать восемь дней. Каждый удар, нанесённый Освальду мной, возвращается рикошетом. Поэтому мы стали похожи и теперь можем служить зеркалами друг для друга. Страх смерти коверкал черты Освальда всю его жизнь и теперь начал менять и моё лицо. Оно надрывней. Краснее. Синее. Острее. Живее. Нас заметно издалека. Стоит Освальду или мне зайти в комнату, наполненную людьми, как все замолкают. Улыбки сползают с лиц людей, шутки остаются недорасказанными. Они отворачиваются, хмурят лбы. У них портится настроение на весь остаток дня. Они стараются не смотреть на чёрную плёнку крови в углу моего рта, как будто, взглянув на неё, они зарятся тоже. Они не хотят думать о том, откуда она взялась. Они не знают, в какие слухи верить, а в какие — нет. Они останавливают мыслительный процесс, потому что думать неприятно. Стоп. Хватит! Слишком много всего. Слишком противоречивая личность. Мне не нравится быть прокажённым. Мне не нравится это необъяснимое недоумение и страх вперемешку с презрением в глазах сослуживцев, когда я обращаюсь к ним, будто всё нормально. Будто я такой же, как и они. Они тупо пялятся на стройные рядки лунообразных укусов симметрично и так щепетильно расставленных кем-то, расположенных с обеих сторон моей шеи. Смерть передаётся им по воздуху. Вирус проникает в организм. Мы все когда-нибудь умрём. Если повезёт, мы с Освальдом переживём всех на свете. Потому что единственный, кто способен причинить боль мне — это он. А я — ему. Кажется, хаос, что бушевал в нём всю жизнь, вылился в меня. Хаос наконец стал моим другом. Ли отлично знает, как называется всё то, чем мы с Освальдом так радостно обладаем. Я — клинической депрессией. Освальд — Эдиповым комплексом. Я — паранойей. Освальд является счастливым обладателем всех предпосылок к психопатии. Она даже знает, что в таких случаях надо делать — убраться подальше от источника симптомов. Проблема в том, что ни один из нас не может спокойно находиться в городе, зная, что другой тоже здесь. Я честно пытался делать это несколько раз, но судьба снова сводила меня с ним, смеясь мне в лицо. На самом деле, Освальд так же осознаёт всю патологию этих отношений. Я уже давно понял, что, вполне вероятно, я для него такая же зараза, как и он для меня. Он скрывает раздражение всё хуже и хуже. События сгущаются. Я думаю об этом, выблёвывая чашку утреннего кофе на парковке рядом с местом преступления. Обычно ты не готов к тому, что первое, что ты увидишь на работе в понедельник в шесть утра после бессонной ночи — это особенно изощрённо развороченный труп школьницы. Но спустя годы практики организм привыкает к подобного рода впечатлениям. Не выдерживают только новички. Раньше со мной такого не случалось Джим Гордон. Самый стойкий. Самый храбрый. Гордость нашей академии. Сын прокурора. «В этом нет ничего странного, это просто кризис среднего возраста, » — так говорит Харви. Он говорит это, морщась и хмуря брови. Он за всю жизнь не видел ничего подобного. (25 августа) — Он скользкий, любит холод и трахает твоего напарника! — из ниоткуда вдруг появляется безумная улыбка этого чеширского кота. Нигма смотрит, с ожиданием задрав брови. — Что? Чёрт, Нигма! — Буллок давится кофе от неожиданности, — Что ты несёшь, нам сейчас не до этого! — трясёт он ладонью. — Пингвин! — поджимает губы Эд, будто ему всё равно, здесь мы или нет. — Это Пингвин трахает детектива Гордона. — произносит он наконец и спешит ретироваться от разъярённого взгляда Харви, рассекая семимильными шагами отдел. — Идиот ненормальный! — орёт Буллок вслед Нигме, брызжа слюной изо рта. Даже, кажется, хочет кинуть в него степлер. Передо мной всё плывет, когда Харви переводит взгляд на меня. Доверительный взгляд моего доброго, единственного, настоящего друга, говорящий о том, что он не верит ему. Ни единому слову. Я мигом сгибаюсь в постели, разбуженный звонкими ударами плети под названием «ненависть к себе». Дыхание сбилось, будто за мной гнались. Сморю на озабоченную Ли, и возникает чувство, что и она всё знает. Мне страшно и плохо. — Всё нормально? — она проводит пальцами по моему плечу, и это возвращает меня в действительность. — Нормально. — говорю я, и мне не нравится, как это звучит, — Нормально. — повторяю ещё раз. Я ужасно испугался, но совершенно не удивился. Как будто всё время ждал, что это произойдёт. За этот год каждая секунда жизни превращалась в параноидальный кошмар, ужасающий возможностью того, что «сейчас, вот сейчас…» Что бы сделала Ли, если узнала? Не поверила бы. Но только сначала. Потом, возможно, поняла бы, что было со мной не так всё это время, всё сошлось бы разом. А потом… Я думаю, она бы действительно разозлилась. Ха, да она бы убила меня! Я был практически уверен, что о моей связи знает кто-то из «чёрной» части Готэма. — Ты же ничего не сделаешь своему дружку. — скорее всего, знала Кошка, и точно кто-то из прихвостней Пингвина. В Готэме всё белое сливается с чёрным, мешаясь в грязь. Одолжения, которые мы делали для друг друга, были прямым доказательством этого. Подобная традиция существовала испокон веков, и никого бы это не удивило. Но маска с личины моей грязной тайны могла быть сорванной, а для меня всегда было безумно важно держать белое вдали от черного. Знаете, есть такой страх, который сковывает стальными цепями, стоит тебе только представить что-то. Так вот, это не он. Страх, который точит меня, спокоен, как постепенно распространяющийся вирус. Он приходит однажды и не отпускает, пока то, чего ты так сильно боишься, наконец не произойдёт. Это становиться похоже на фобию. Был тот самый день, когда пришло время навестить его новую конуру. Рубикон перейдён. Так зачем я здесь? Что я могу ему сказать? «Вся моя жизнь катится к чертям с тех пор, как я впервые встретил тебя, » — как-то язык не поворачивается. Золотая рыбка Фиш решила за Освальда часть его проблем, после чего он сожрал её. Потому что пингвины едят рыбу, а не наоборот. Безусловно, этот притон гораздо представительней предыдущего и, надеюсь, мама им гордилась, потому что здесь пахнет кровью. Кровью тех, из кого выколачивали деньги, тех, кто услышал то, чего не следует, тех, кто знал слишком много. Надеюсь, Пингвин сам гордится собой. Я объясняю его подручным уголовникам, кто я такой, и что мне нужен хозяин этого цирка с конями, они нехотя меня пропускают. — Этого можешь не обыскивать. — кидает Гейб так, словно я — предмет, инструктируя верзилу, преграждающего мне дверь. Таким образом Пингвин дарит мне возможность убить его, если у меня возникнет такое желание. Достойный и очень серьёзный подарок. Не открытка и не букет пышных роз — кому попало не подаришь. Это — настоящий дар. Один выстрел в голову. Я люблю тебя, Освальд. Анархия. Как всё стало бы просто. Просто, как смерть. Просто, как ничего. Король пытается перекрыть сопливый нос и обгрызенные ногти картой дорогих костюмов и антикварной мебели, но на мне это не работает. Он рассуждает о выдержке вин, словно какой-то доморощенный сомелье, а потом напивается, как подросток, впервые попробовавший алкоголь. Краснеет щеками, сверкает глазами. Надавать бы ему по заднице, снять пропитанный кровью и табаком костюм и надеть душистую пижаму. Посадить под домашний арест. Пусть листает книжки с картинками вместо того, чтобы посылать шестёрок выколачивать долги и киллеров валить людей десятками. Я вспоминаю, как три недели назад «король Готэма» без привычного костюма высовывал лохматую голову из кокона одеял и был похож в тот момент в лучшем случае на ученика старших классов. «Мам, мне ко второй», и уж точно не на мафиозного дона. Пока Пингвин выполняет все удручающе-длительные ритуалы этикета, приветствуя меня и предлагая поочерёдно бесконечное разнообразие напитков, существующих и не существующих в его арсенале, я обдумываю возможность сообщить ему о том, что, вероятно, образ карикатурного злодея на троне не добавляет солидности, за которой он так тщетно гоняется. Думаю я об этом только потому, что я теперь, видимо, единственный человек из его круга общения, не включённый в строго субординированную иерархию мразей. Закончив с церемонией приветствия, Пингвин начинает толкать речь: — Какое-то время мне действительно нравилось бояться и желать тебя одновременно, Джим. — говорит он так, будто это было как минимум лет двадцать назад, — Но те дни прошли… — холодный, изучающий взгляд. Мне не очень ясны задачи этого экскурса в наши отношения, поэтому я молчу и жду, что он скажет дальше. — Всё меняется. — произносит он, поморщившись. Не знаю, имеет он это ввиду относительно нас или жизни вообще, но одно могу сказать точно — новая должность его порядком замучила. Он дёрганный. Но зато очень деловой. Помимо этого я почти обречённо понимаю, что душевная болезнь имеет на него гораздо больше прав, чем я. Его глаза потемнели жестокостью, он становится хуже с каждым днём, и я исступленно хочу что-то сделать, потому что мне уже не страшно. Дорогой друг, мне очень жаль, что я не могу спасти тебя от безумия. Во мне нет такой силы, прости меня, я хотел бы сделать всё, что в моих силах, но я слишком труслив и лжив, чтобы признаться даже самому себе. Он ещё худее. На чём вообще у него брюки держались? На подтяжках, уж явно не на жопе. — Джеймс! — Пингвин обиженно окрикивает меня, поняв, что я слишком погрузился в рассматривание его бёдер. — Да! Всё меняется, Освальд. Ты это к чему? — подаю голос я. Я думаю о том, что неосторожность, рассеянность и невнимание к деталям может привести к потере чего-то трепетно ценного, без чего невозможно жить. Таких незаметных, почти невидимых, самых важных вещей на свете. Я недоуменно ищу ту пасмурную, пугливую серость в глазах. Влажное осеннее недоразумение, поющее тоской в унисон с Готэмом, просящее выражение в них, которое было тем самым важным на свете. Он не собака, Гордон. — Проворонил? Твоё черстводушие, Джим… — Не я такой, жизнь такая! — …Я же стучал для тебя всё это время. — долетает до меня обрывок фразы. Освальд сморит взглядом обманутого ребёнка, понимая, что я не слушал его всё это время. — Джим, ты вообще здесь? — повышает он голос. — Ты какой-то очень несобранный сегодня. — Плохо спал. — сухо кидаю я. Освальд озабоченно хмурится, поджимая губы, но это не мешает ему продолжать меня прессовать. Пингвин на самом-то деле вовсе не терпеливый человек, коим хочет казаться. Люди его бесят. — Слушай, я не хочу давить, но тебя должен подбадривать тот факт, что мы… — он мечтательно улыбается, как будто вдруг вспомнив что-то очень хорошее внутри себя. -…Друзья. — произносит с поражающим лицедейством. Друзья? Чёртов больной ублюдок… — Спи хорошо. — произносит он, безэмоционально, будто эти слова могут как-то помочь. — Я просто не хочу иметь ничего общего с горами трупов, на которых держится твоя империя. — произношу я. — Тогда меняй профессию! — грубо отрезает он, видимо, ожидавший, что я это скажу. — Да и что за глупости, какие горы трупов? — я смотрю на него с осуждением несколько секунд. — Я просто хотел иметь свой клуб, Джим. — говорит он вдруг так, будто ему десять, не выдержав моего взгляда. — А потом само как-то понеслось… — гадливо улыбается. В этом весь Пингвин. У него всегда готова лапша для любых ушей, даже если он сам уверен, что это не сработает. — Господи, да каждый тупица знает, что ты всё это спланировал. Хотел иметь свой клуб и случайно стал королём Готэма! — я горько усмехнулся, но заметил, что Пингвин как-то слишком повеселел при упоминании его новой должности. Мне казалось, что он сейчас поклонится, до того его распирала гордость. — Можешь теперь открыть десяток, поздравлю, их ведь так мало в Готэме! — я выдохнул. — Ты был таким милым мальчиком, и в такое дерьмо превратился. Да он даже в детстве не был милым мальчиком, это понятно всем, у кого нет проблем с головой, Джеймс! — А… — он задумчиво подносит палец к губам. — Значит, поэтому ты меня лупил каждый раз? Потому что я был «милым мальчиком»? Что-ж, стоило упомянуть об этом раньше… — он поспешно отворачивается. — Мне порой кажется, что тебе нравится быть обиженным на весь мир. — поднимаю брови я. — Это не так. — Что ты там бубнишь? — я притягиваю его за плечи на себя. — Говорю, хорошо, что ты пришёл, Джеймс Гордон. — отвратительно улыбается он, пролезая руками под полы моего пиджака, пробираясь к спине. На этот раз я был бы самым внимательным, нежным и чувственным, я всегда был бы рядом. Я посвятил бы тебе стих Эдгара Алана По! Тот самый. Тот самый, про любовь. Больную, ебнутую любовь, только верни мне его, Пингвин, верни мне Освальда! Я назвал бы в твою честь астероид, или, может, даже звезду, будь это в моих силах. Я бы доедал за тобой корочки от пиццы, дарил бы подарки на рождество. Или, для начала… Да, для начала я узнал бы, что ты там любишь… Разрешил бы водить себя в музеи и на дурацкие выставки, и ныл бы о том, как мне невыносимо скучно и неинтересно, и что я хочу просто трахнуть тебя! А ты бы говорил, что я — неотёсанный чурбан, и прятал бы улыбку в шарф. Мы бы ходили на дебильные фильмы в кино! Боже, клянусь, Освальд, они были бы настолько дебильные, что единственное, что нам оставалось бы, — только пожирать друг друга ртами, сжимая ладони, гладить колени, надеясь, что никто не видит, я обещаю. Только, пожалуйста, Освальд, перестань тонуть! В его объятиях время застывает, и я успеваю надумать целую кучу разных глупостей, пока всё снова не летит туда, куда и летело изначально — в тартарары. — В общем, вернёмся к тому, с чего начали. — со значением произносит он, отстраняясь. — Есть одно дельце. Ты сделаешь для меня кое-что? — спрашивает Пингвин, как бы между делом, смахивая несуществующие пылинки с моего пиджака. На самом деле это не вопрос. «Ты сделаешь, » — имеет ввиду он. Я молчу, потому что ответа нет. — Думаешь, что сказать Доктору Томпкинс? — заглядывает ко мне в лицо, не скрывая гадливую радость. — Точно, у вас же такие открытые отношения, повезло… — Ну, соври что-нибудь. — разводит руками Пингвин, даже не дожидаясь ответа. — Это не так просто. — произношу я, стараясь не скрипеть зубами. — Почему? Ты же так хорошо врёшь сам себе, Джим. — а вот это было зря. — Я ненавижу тебя. — выплёвываю я. Рука сжимается на отглаженном вороте его рубашки. — Я очень рад… — хрипит он, — …что вызываю у тебя такие сильные чувства. — его лицо стервенеет, и в этот момент я действительно не сомневаюсь в том, что он приложит все свои силы, чтобы превратить мою жизнь в ад. Пронзаю его взглядом, полным ненависти, так, что, кажется, и он почти верит в аналогичное. — Научись наконец себя контролировать, Джеймс! — шлёпает по моей руке, и я безысходно отпускаю его. Обиженно поджимает губы и отворачивается, поправляя костюм. Ты так и не набрался смелости, чтобы показать ему свет. Можешь пожинать плоды. Я выхожу через десять минут, получив инструкции на словах и в конверте. Пингвин заботится, чтобы я внимательно всё изучил, видимо, забывая о том, что я не дебил, или делая скидку на мою злость. С ненавистью шарахаю дверью, показывая, что мне не нравится новая система «дружеских одолжений». За всё это время Пингвин так и не научился принимать отказы, а я так и не научился отказывать ему. Он опускается на дно, рука выскальзывает из моей, в безвольной подводной невесомости. Кто бы мог подумать, что конвульсии утопленника так неприятны. Осталась минута, а то и меньше. Нас уже не спасти. Мне стоит вернуться. Кинуть конверт под ноги, засунуть пистолет в глотку. Нет, не сейчас. Сейчас уже поздно, это будет нелепо. В следующий раз — обязательно. Ты не сдерживаешь себя, когда хочешь отлупить его по лицу, но сдерживаешься при убивающей потребности прекратить самые разрушающие отношения в твоей жизни. Ты не очень умный парень, Джим. Я хотел бы просто бежать сломя голову с ним из этого города. Я хотел бы стереть этот проклятый год из моей жизни. Год, изменивший нас до неузнаваемости. Искалечивший. Превративший в уродов. Я вижу из-за угла, что Буллок тоже здесь. И чего он припёрся? С ним кто-то из людей Пингвина. Очередной киллер или телохранитель, лениво перекидывается с ним фразами. Нашёл с кем любезничать. Я начинаю слышать обрывки их разговора, подходя ближе, и понимаю, что он вовсе не о погоде. — …Дружок твой — сучка нашего босса, говорю. Как пластырь оторвать! И бесконечность паранойи оказалась такой ничтожной и незначительной. Как быстро бегают слухи. И как мерзко! Почему быстро, Горди? Прошёл год. Ты же помнишь прошлый сентябрь? Ты же помнишь, что случилось в сентябре… Скажи, а ты помнишь так же хорошо первый раз с Барбарой или Лесли? — Чего? — морщится Харви. Как потушить пламя в моей голове? — Любовь у них. — мерзкий гиений хохоток. Отвращение, страх и стыд сковывают меня стальной цепью, как сковывает лёгкие судорогой первая попробованная в жизни сигарета. — Какая к чертям любовь? — А вот он сейчас сам тебе расскажет.