***
Ачкасова, как назло, позвонила в тот самый момент, когда они с Олегом садились в трамвай, идущий в сторону Красносельской. Сопельник подозрительно покосился на Алекса, когда тот отключил телефон и убрал в карман куртки. На лице у него читался незаданный вопрос, и Шаман просто пожал плечами: - Неважно. Не горю желанием с кем-то общаться. Сопля пожал плечами в ответ и отвернулся к окну. Не то чтобы Алекса тянуло на задушевные разговоры в трамвае, но такое демонстративное молчание его откровенно напрягало. Сопельника захотелось расшевелить, дать ему пинка, выдать парочку подзатыльников, а потом еще и ткнуть локтем под ребра. Захотелось добиться от него хоть какой-нибудь реакции, чего-нибудь большего, чем шумное сопение в стекло. В конце концов, они целовались пять минут назад, приличия ради этот говнюк мог бы изобразить на лице что-то поприятнее вселенской скорби. - А ты куда угодно готов смотреть, только не мне в глаза. Струсил, Сопелька? - Обоссался от страха, ноги из лужи убери. Сопля фыркнул, но головы не повернул. И Шаманский решил, что подождет. День, два, неделю – неважно, в конце концов, он несколько лет ждал, когда же этот мелкий говнюк наконец-то перестанет дебильно улыбаться каждому встречному и начнет вести себя, как живой человек, а не как малахольная героиня бразильских сериалов или механическая кукла. Начнет огрызаться, начнет давать сдачи, начнет смотреть в глаза, а не под ноги. Твою ж мать, как давно это было! Шаман вдруг понял, что уже успел порядком подзаебаться и подзабыть, ради чего вообще все затевалось. Как сильно ему когда-то хотелось добиться хоть какой-нибудь живой реакции от этого куска бревна, как хотелось увидеть отклик на свои слова, действия, поступки… и как этого отклика не было, никогда, мать его, не было этого гребаного отклика! И как сильно все это бесило, настолько, что сначала у Алекса просто срывало крышу – а потом, когда спустя год отклика все равно не было, даже намека на что-то отличное от безразличия, лупить Сопельника уже вошло в привычку и стало необходимым ритуалом. Личный мальчик для битья, личная боксерская груша – будто не было другого способа присвоить Олега и поставить на нем печать, написать большими буквами поперек лба, чья он собственность. И, черт подери, Аск был, как и всегда, бесподобно прав в своих выводах: все это выглядело до противного по-гейски. Будто бы, будь Сопля девчонкой, Алекс сначала дергал бы его за косички и развязывал банты, потом подсыпал бы песок в туфли и зашвыривал портфель за школьный забор, а потом отобрал бы этот самый портфель и провожал Соплю бы домой. С упорством имбецила и до тех пор, пока чертов заносчивый засранец не познакомил бы его с родителями. - А ты офигенно выбрал время. – Шаман все-таки не выдержал и легко пихнул Сопельника плечом. – Несколько, блядь, лет делал вид, что меня нет в твоей вселенной. С хуя ли сейчас ты вдруг стал таким разговорчивым? - Я у тебя то же самое хочу спросить, Шаманский. С чего вдруг ты перестал быть форменным ублюдком? Завод кончился? Или это новая игра такая, на день притворись нормальным? Шаман хотел было то ли ответить, то ли рыкнуть на Соплю, чтобы тот не сильно-то зазнавался, но Сопельник все-таки повернулся к Алексу и зыркнул на него так зло и презрительно, что все заготовленные слова застряли где-то в глотке. - Шаманский, это трамвай, здесь наших разборок никто не оценит. То, что Грымза тебе спускает с рук на территории школы, здесь затянет на статью. Так что давай хотя бы доедем до дома, а потом ты мне расскажешь все, что ты обо мне думаешь. Идет? - Идет, Сопелька. Идет и едет. Шаманский кивнул и попытался спрятать довольную улыбку за кривой усмешкой. Итак, с ним все-таки хотят выяснить отношения и даже собираются впустить в дом, а не послать с порога. Да, Шаман был доволен собой, он был счастлив, а сердце гулко ухало где-то в районе горла. И то, что даже сейчас он вел себя как гандон – это происходило, скорее, по инерции, а еще от страха потерять лицо и облажаться. Потому что, например, если бы он подкатывал к Ачкасовой, и та его прокатила, в глазах Ирки он был бы полным лохом. Но стоит только сделать равнодушную мину, и все идет как по маслу, и если все та же Ирка прокатит тебя с походом в кино и койку, то всегда можно будет сказать, что таких, как она, половина школы, и что тебе не очень-то и хотелось идти в кино именно с Иркой – и пригласить Таньку, Светку, Олечку… Поймав себя на этой мысли, Шаман сжал зубы до белых пятен перед глазами. Нет, серьезно, он что, блядь, всерьез раздумывает над тем, что будет и как сохранить лицо, если Сопелька продинамит его с взаимным отсосом? От мысли о взаимном отсосе Алексу и вовсе стало не по себе – сердце из горла переместилось куда-то в малый таз и ухало теперь там, где-то в опасной близости от поджавшихся яичек, а руки предательски дрогнули. Хорошо, что Олег, весь из себя гордый и независимый, как баба с пятью кошками, отвернулся и не видел всего этого позора. Потому что если бы он понял, что Шаман мандражирует… Впрочем, додумать эту мысль Шаманский не успел – трамвай резко затормозил на светофоре, и Сопельник оглянулся, мотнув головой в сторону двери: - Следующая наша. Оглядываясь по сторонам, Шаман невольно вспоминал свой первый визит к Сопельнику. Повод тогда был… так себе повод, откровенно говоря. Впрочем, и сейчас повод был не многим лучше: они с Соплей собирались выяснять отношения после сумбурных обжимашек и не менее сумбурного и какого-то по-детски слюнявого поцелуя. Тогда, в первый его визит, как раз в тот день, когда Соплю выписали из больницы, шел снег, тротуары еще не засыпали реагентами по самые края бордюров, идти было скользко, и ботинки то и дело пытались разъехаться в разные стороны. Тогда Шаманский ввалился к Сопле бесцеремонно, заглядывал в каждую комнату, рассматривал антикварную рухлядь, за которую его мать, наверняка, продала бы душу, наговорил какого-то безобразного злобного бреда… В тот день он впервые поцеловал Олега, и вышло все сумбурно, спонтанно, и они чуть не выбили друг другу зубы и больно стукнулись подбородками. И тогда Олег почти не отвечал, а только что-то бессвязно мычал ему в рот. И, черт, в тот день Шаман даже не задумался о том, что это мог быть вообще первый соплиный поцелуй, и это было пиздец как стремно. И вот, сегодня они поцеловались во второй раз, а теперь Алекс снова был дома у Сопли, и все немного поменяло свой порядок: на этот раз Шаманский замялся на пороге, попытался осмотреться, не зная, куда пристроить куртку… А потом Сопля просто вмазал ему в челюсть со всей своей соплиной дури. Шаман пошатнулся, схватился за стену и ошалело завертел головой, словно пытаясь найти взглядом того, кто только что его ударил. Потому, что Олег… нет, честное слово, этот просто не смог бы даже нормально замахнуться, не то что вдарить. Кто угодно, но не Сопля с его тонкими ручками и соловьиными ножками. Он и драться-то не умел никогда, мелкий задохлик, всю свою жизнь только и делал, что дебильновато улыбался на все тычки и затрещины. Ну откуда ему знать, как и куда именно нужно бить, чтобы свалить человека с ног? А потом Шаман вспомнил, как этот сученыш впился зубами ему в шею, как мелкий кровосос из бабского мыла, вспомнил, как болело потом место укуса, и как он врал даже родителям, что это Ирка, просто ненормальная, присосалась к шее. И мать еще потом смотрела неодобрительно и с укоризной, а отец сначала смотрел нечитаемым взглядом, но стоило матери отвернуться, показал сыну большой палец. Знал бы он, кто на самом деле пометил тогда Шамана, и каким пиздецом это обернулось... Алекс невольно потянулся к шее, потер место укуса – и в этот момент поймал взгляд Олега, в котором читался незаданный вопрос. «Больно? – читалось в этом взгляде - без сочувствия, но и без злорадства. – Запомни, как это бывает». Они смотрели вот так друг на друга еще какое-то время: обалдевший от неожиданности Шаман и Сопля, будто примеряющийся для второго удара. И когда Шаманский все-таки собрался нарушить тишину, Олег подал голос первым: - С седьмого класса мечтал это сделать. А потом Сопельник наконец-то стащил с себя куртку, отряхнул с нее снег, повесил за капюшон на единственный свободный крючок на вешалке, наклонился, чтобы расшнуровать ботинки – и начал как-то очень нехорошо заваливаться набок.9.
15 января 2017 г. в 03:26
Ирочка Ачкасова считала, что с классухой Шаману несказанно повезло – в отличие от нее самой. Ольга Юрьевна, Шаманова классная, была молчаливой математичкой-аутичкой, помешанной на своем предмете, не лезущей в дебри и даже не пытающейся жестить. Подумаешь, раз в месяц отправляла кого-то на олимпиаду, проводила родительские собрания, устраивала плановые контрольные и гоняла по тупым тестам ЕГЭ. Кого в одиннадцатом классе этим можно удивить или напугать?
Бабка Сталина была совсем другое дело – не женщина, а какой-то кусок железобетонной арматуры в старомодном платье. В миру она, конечно же, звалась Галиной Яковлевной Женевской, и кто-то из девятиклашек даже придумал ей оригинальное прозвище Женевская конвенция. А потом всю четверть эти долбодятлы писали сочинения о Женевских конвенциях, начиная с восемьсот пятьдесят четвертого года и до последнего пересмотра конвенции об авторском праве в Париже. В общем, смешно было всему классу. Ровно три дня. А потом смеялась Бабка Сталина. Все остальное полугодие.
Выглядела Галина Яковлевна как блаженная старушка с прозрачными глазами и сморщенным лицом с начинающими проступать пигментными пятнами. По школе она ходила, опираясь на трость с тяжелым набалдашником, одевалась в старомодные платья, явно стыренные откуда-то из запасников исторического музея, и вообще, производила впечатление благообразной, почтенной и заслуженной женщины преклонных лет. Ровно до тех пор, пока не открывала рот и не начинала говорить.
Голос у Бабки Сталина был тихим, пришепетывающим, она нарочито растягивала гласные и говорила почти напевно и ласково, с полуулыбкой на добром сморщенном лице. Садитесь, говорила она, вы совершенно опустошили меня своим ответом и узостью мышления, теперь я чувствую себя очень тонкой и узкой, способной поместиться в щель между вашим нежеланием думать и нежеланием учиться.
Припечатать словом Галина Яковлевна могла так, что ей даже не приходилось повышать для этого голос. Нужно ли говорить, что на уроках у нее всегда царила идеальная тишина? И нужно ли говорить, что успеваемость в классах этой твари была самой низкой именно по ее предмету?
Ирочка Ачкасова ненавидела старую маразматичку до глубины души и каждый день желала ей издохнуть прямо на уроке. И было бы справедливо, если бы Бабка Сталина отвечала ей тем же – в этом было бы какое-то кармическое равновесие, что-то правильное в глобальном смысле этого слова. Но – Галина Яковлевна была совершенно равнодушна к Ирине и всем ее заслугам перед классом и школой. Наверное, спроси ее кто-нибудь посторонний, чокнутая тварь наверняка ответила бы, что не помнит, кто это такая и чем она так знаменита.
Вот и сейчас, на разборе сочинений, она отложила Ирину тетрадь в сторону.
- Ачкасова – пять. Григоров – четыре ставлю только потому, что вам нужно поработать над повторами, содержание очень хорошее, смогли донести в тексте свои мысли. С мыслями я не совсем согласна, но мне нравится ваш радикализм и резкость суждений. Или все, или ничего. Поработайте над повторами, доработайте текст и пересдайте на следующей неделе – и это будет твердая, идеальная пятерка.
Бабка Сталина любила устроить настоящий цирк из выставления оценок за сочинения или изложения: она брала стопку тетрадей, открывала каждую, зачитывала отрывки работ, разбирала ошибки, провоцировала обсуждения… Казалось бы, чем не отличный повод выделиться, но Ирочке было от этого ни жарко и ни холодно. Хотя бы потому, что ее работы старая грымза всегда обходила стороной. Ира могла лезть из кожи вон, писать идеальные сочинения, цитировать классиков и ссылаться на постмодернистов, показывать энциклопедические знания и проявлять космические способности – но невнятные почеркушки какого-нибудь Григорова, мелкого троечника-неудачника, строящего из себя неформала и бунтаря, обсуждались на уроках Женевской куда активнее, чем работы отличников-медалистов.
И это задевало и бесило. Потому, что где была она, Ира Ачкасова, и где был этот патлатый Григоров с его проколотым языком и попытками поиграть в неординарность?
А еще эта система, когда оценки объявляют не по алфавиту, а как бог на душу положит – сиди, жди, когда подойдет твоя очередь, и пофигу, что в журнале твоя фамлия идет первой!
- Галина Яковлевна… - Ирочка подняла руку, привлекая к себе внимание. – Простите, я не услышала свою оценку.
- Ачкасова – пять. – Бабка Сталина даже не повернулась в ее сторону. – Смирнова пять. Ставлю пять, несмотря на очень спорную авторскую пунктуацию. Жиляков – три, и если я еще раз поймаю вас на списывании…
Честно говоря, Ирочка не могла понять, чем, когда и почему она успела заслужить такое особое отношение со стороны Женевской. Бабка Сталина стала их классной руководительницей только в этом, выпускном классе, когда всеобщая любимица Натальюшка Максимовна ушла в декрет. Она пришла к своему выпускному классу на первый звонок, уже с огромным животом, очень красивая и торжественная, представила ребятам новую классную руководительницу, познакомила Галину Яковлевну с отличниками…
Яковлевна попыталась утопить Ирочку в первый же день. Вызвала к доске для традиционного среза знаний «что вы успели забыть за лето» и буквально забросала вопросами. И когда Ирочка ни разу не сбилась и верно ответила по каждому пункту, Бабка Сталина даже посмотрела на нее с уважением. По крайне мере, так ей тогда показалось.
Нет, нужно было отдать ей должное, Галина Яковлевна не «валила» Ирочку, не занижала ей оценки, регулярно отправляла на олимпиады и поощряла общественную деятельность. Но все это делалось будто бы сквозь пальцы, с равнодушным лицом, будто бы Бабке Сталина вообще было все равно, кто учится в ее классе. Подумаешь, медалистом больше, медалистом меньше… Такое отношение Ирочку задевало. С пятого класса она привыкла к всеобщему вниманию и восхищению, к поощрениям со стороны учителей, к тому, что ее всегда и везде ставят в пример. Но – чертова старая язва никогда не выделяла золотую медалистку Ачкасову из толпы: не зачитывала ее сочинения, не приводила в качестве примера ее работы, не делала акцент на ее участии в олимпиадах, в школьных балах, КВНах, брейн-рингах и группах ЧГК. Да и вообще, говоря откровенно, игнорила Ирочку так старательно – вот, например, как сейчас, – что в этом чувствовалась какая-то личная неприязнь.
А еще эта очкастая кикимора очень любила зачитывать сочинения Шамана в качестве примера того, как нужно писать, и от этого Ирочку бомбило вдвое больше обычного. Потому, что, мать вашу, это она научила этого бездаря-дислексика с отбитыми спортом мозгами складывать слова в осмысленные фразы! Это она била его по рукам, ругала за повторы, рассказывала о структуре предложения, о смысловых акцентах… а теперь он – великое светило, а ее, значит, будто бы и нет, так выходит?
Правда, сегодня Женевская заливалась соловьем о том, как круто пишет сочинение другой «талантливый мальчик» - не кто-нибудь, а, будь он неладен, Олеженька Сопельник. Да можно подумать, оттого, что этот гений доморощенный вдруг научился писать сочинения, он перестанет быть гребаной Соплей.
- Спорим, - соседка по парте не очень деликатно толкнула Ирочку локтем в бок – вот корова – и зашептала на ухо, брызгая слюной, – Спорим, он вообще из этого сочинения не написал ни слова. Он писать хотя бы умеет, этот скудоумный выродок?
- Вообще-то, этот скудоумный выродок на медаль идет. Хоть и кажется блаженным.
Ирочка фыркнула. «Достали вы со своим Соплей, - подумала она. – Сопля то, Сопля это, к Сопле в больницу, за Соплей приглядывать… поебать завернуть и минет, не наклоняясь».
Сопли в последнее время, и правда, было как-то слишком много в ее жизни. Куда бы она ни пошла, чем бы она ни занималась, этот мелкий мудачок все время маячил где-то на периферии. Как какое-то родовое проклятие.
«И Шаман еще ебет им мозги постоянно, ах, Сопельник, боже-боже. Ну и женись, блядь, на нем, на своем Сопельнике, заебал уже, честное слово».
По большому счету, на Бабку Сталина Ирочке было положить, ведь она была уверена в себе и знала: ее обожает весь педсостав, а директриса не чает в ней души. Ну если какая-то старая короста просто завидует ее красоте, молодости и талантам, то это проблемы старой коросты, а не ее, Ирочки Ачкасовой, умницы, отличницы, чемпионки и просто красавицы.
И все-таки, Ирочка не была бы собой и дочерью своей матери, если бы не хотела вывести старуху на чистую воду. Как раз сегодня она собиралась подловить Женевскую после уроков и просто задать вопрос в лоб: что, мать ее, с ней не так? И если это какое-то завуалированное требование взятки, то оно как-то уж слишком завуалировано, с первого раза ничего не понятно. И даже со второго черт ногу сломит, чтобы понять, чего вообще добивается эта сморщенная пятнистая тварь.
Массивные, старомодные двери учительской, обитые дешевым дерматином, потрескавшимся и стертым в двух местах почти до дыр, были приоткрыты. И когда Ирочка подошла ближе, ей показалось, что она услышала свое имя – и это удержало ее от того, чтобы постучаться. Ира застыла перед дверью учительской, вытянувшись в струнку и пытаясь даже не дышать. Любопытство, конечно же, не считалось настоящим пороком, но если бы кто-то застал ее вот так, стоящей на цыпочках рядом с учительской, мало ли, какие сплетни могли бы поползти… Но в коридоре, к счастью, было пусто, тихо и чисто – все нормальные люди давно свалили из школы, и только филологический класс, как последние идиоты, досиживал седьмой урок вместе со своей драгоценной классухой. Блин, ведь даже не прогуляешь…
А в учительской, тем временем, громыхала ящиками стола Бабка Сталина и гоняла чаи Вера Дмитриевна, физичка из параллельного потока. Шум от них обеих стоял такой, что Ирочке приходилось прислушиваться, чтобы разобрать хоть слово – и как они умудрялись вести светскую беседу в этом бедламе?
«Ну потише же, тетки, не слышно же ни черта…», - Ирочка прислонилась ухом к двери и привстала на цыпочки.
- На самом деле, вам с классом очень повезло, - вещала Вера Дмитриевна, шумно помешивая чай в высоком стакане длинной ложечкой с витой ручкой. – Натальюшка оставила вам отличный задел, воспитала такие таланты… вот, взять хотя бы, Иру Ачкасову.
- Взять и поставить на место. – Женевская как-то особенно шумно грохнула ящиком стола, извлекая из его недр работы на проверку. – На пустое, кстати, место.
- Вся школа в ней души не чает, а вы вот так, ссаной тряпкой, да наотмашь. – Физичка отложила свою ложечку и начала пить чай, очень шумно и неделикатно прихлебывая горячую воду. – Хотите сказать, ее родители расстарались на новый итальянский костюмчик для Гюзель нашей свет Тимерхановны?
- Даже знать не хочу. – Галина Яковлевна грохнула о стол толстой стопкой тетрадей, открыла первую, что-то недовольно перечеркнула. – Тут половина школы что-то кому-то за что-то доплачивает и что-то кому-то куда-то носит. Дети у нас такие. Кто сливки общества, а кто пена на грязной воде, поди их теперь отличи, в девяностые каждый унес, сколько мог. – Она замолчала, на минуту о чем-то задумавшись, вывела оценку, отложила тетрадь и взяла следующую. – А Ира Ачкасова… понимаете, Верочка, я даже не знаю, как к ней относиться. – Она хороший ребенок, старательный, усидчивый, пробивной… но какой-то пустой. Звонкая, как бубен, пустая, как колокольчик. Типичная такая зубрилка, которой родители дали задание «без пятерки не возвращайся», и она эту пятерку выгрызет зубами и вынет из глотки, не мытьем, так катанием. Всегда шпарит по учебнику, слово в слово, за ней проверять можно, вплоть до запятой. Всегда знает, что по тому или иному вопросу говорил тот исследователь, этот исследователь, что сказали критики здесь, что сказали критики там, что написано в таком-то справочнике… Но я вот уже полгода не могу добиться от нее ее собственного мнения. Не мнения автора учебника, а что думает она сама. Будто его там и не было никогда, этого мнения. Будто она вообще не думает, а только заучивает страницы на память. Я когда ее сочинения проверяю, мне ее работы даже отметить не за что. Мнение авторов школьной программы, заверено министерством образования. Ну что я могу поставить за такое сочинение, старая бабка? Ставлю пять, а самой хочется ее лицом по тетрадке повозить. Непедагогично все это, знаете, но скорее бы они уже выпустились…
- А Шаманский? – Вера Дмитриевна допила свой чай и принялась хрустеть овсяным печеньем, подвинула Бабке Сталина вазочку со сладостями. – Он не у вас, случайно?
- Алешенька? – Лицо у Галины Яковлевны посветлело, и на секунду она даже оторвалась от своих контрольных. – Он у Ольги Юрьевны, в математическом. Очень хороший мальчик, просто очень. Вот что значит «талантливый человек талантлив во всем». Вот он, и еще Олег Сопельник – замечательные ребята, чудесные. Но вот Грымза… - физичка едва не поперхнулась печеньем, но Женевская только махнула рукой. – Все знают, что она Грымза. А я, знаете ли, Бабка Сталина, а еще Женевская конвенция. Дети пошли, уму непостижимо… В общем, светоч наш, Грымза Тамерлановна, Олега Сопельника, несмотря на то, что он медалист, старательно топит и сживает со свету. Иногда я думаю грешным делом, что это что-то личное, а потом, знаете, смотрю на нее, и понимаю, что маразм никого не щадит…
Дальше Ирочка слушать не стала – резко развернулась на каблуках и пошла в сторону лифтов, нарочито громко цокая каблуками. Потому, что ей хотелось, чтобы эти твари знали, что они здесь не одни, и что их могут услышать. И что распускать свои языки – занятие не самое благодарное, за него можно и поплатиться. Увольнением, например. Да чем угодно.
- Вот же мразь! Старая тупая проблядь! Тварь косорылая!
Уже в гардеробе, надевая свою модную белую шубку, поправляя макияж, укладывая волосы так, чтобы они выбивались из-под шапки нежными локонами, Ирочка продолжала беситься. Снова и снова прокручивала в голове разговор этих двух старых перечниц и заводилась еще больше.
- Шаманский вам, значит, замечательный, Сопельник вам, значит, талантливый, загнобили маленького, со свету сжили. Они вам охуеть распрекрасные! А я вам, значит, не такая. Зубрилка. Пустая и звонкая. Так выходит, да? Да?!! Твари. Суки. Ненавижу вас всех, сволочи! Как же я ненавижу вас всех!
Она ударила ладонью по зеркалу, огромному, во всю стену, в старинной резной раме – от чего то, явно не привыкшее к такому обращению, жалобно звякнуло.
- Ачкасова, ты ебу совсем далась или пока только наполовину?
- Аскольд? – Ира повернулась лицом к появившемуся неоткуда Вельяминову – ей-богу, черт из табакерки позавидовал бы его таланту – ткнула в грудь наманикюренным пальчиком. – Ты здесь откуда? У вас уроки два часа как закончились.
- Факультатив по английскому. – Аск пожал плечами, сверху вниз посмотрел на Ирочку и на ее палец, упершийся ему в грудь, аккуратно убрал Ирину руку. – Так что это была за истерика?
- Повздорила с Женевской. Мы не очень-то ладим. – Глядя на Аскольда, Ира все силилась понять, как много из того, что она здесь наговорила, мог слышать этот верный оруженосец Шаманского – но тот стоял, непробиваемый, как каменная глыба, с покерфейсом во все лицо. – Алекс с тобой?
- Шаман уехал сразу после уроков. - Аск посмотрел на Ирочку как-то очень странно, криво усмехнулся. – Умотал вместе с Сопельником заниматься физикой. У нас контрольная через три дня. И у вас, наверное, тоже. Так что советую поднажать.
- То есть, как вместе с Сопельником? С Соплей? Они что же, вместе уехали уроки делать? А ты почему не с ними?
Вельяминов кивнул, застегнул под горло молнию на своей куртке.
- Факультатив по английскому. – Произнес он это таким тоном, будто Ирочка была умственно отсталой, и ей приходилось повторять слова по буквам. - Ты сегодня не в себе, знатно тупишь.
- Аск, не хами. – Ирочка стрельнула глазами из-под ресниц, протянула Аскольду руку, но тот будто бы случайно отступил на шаг. – Они же к Шаману поехали?
- Ачкасова. – Аск приподнял очки. – Откуда я знаю? Я нянька твоему парню? Позвони ему и узнай. Или у тебя деньги на счету закончились?
- Нахуй пошел, уебок.
Вообще-то, Ира старалась произнести это с улыбкой. Очень старалась. Но чувствовала, как у нее играют желваки. И Аскольд, разумеется, это заметил, а заметив, противно усмехнулся.
- Нервы лечи, Ачкасова. Сегодня на зеркала бросаешься, а завтра что, на людей переключишься?
Вельяминов ушел, а Ира какое-то время прожигала глазами закрывшуюся за ним дверь, а после разрыдалась самым позорнейшим образом, как совершенно не положено рыдать круглой отличнице, медалистке и королеве школы. Но, похоже, сегодня у Ирочки закончился запас прочности, и ей захотелось побыть просто девочкой, просто топать ногами и рыдать на чьем-нибудь сильном плече.
Например, на плече у Алекса Шаманского. От мысли о том, как сладко Алекс умеет утешать, у Ирочки потеплело внизу живота. Она достала из сумочки свой новенький смартфон, подарок отчима ко дню рождения, нашла в телефонной книге номер Шамана, отметив про себя, что в последнее время они как-то очень редко созванивались, нажала на кнопку вызова.
Ответом ей стали три длинных гудка и сброшенный вызов. Ирочка набрала Шаманского еще раз – но тот и вовсе отключил телефон. Выматерившись вполголоса, Ира заставила себя спрятать телефон в сумочку, а не разбить его с досады о стену, и отправилась домой. Самым банальный образом, то есть пешком, а потом еще две станции на метро. У ее родителей, в отличие от семьи Шаманских, никогда не находилось денег на личного шофера для своей единственной дочери.