Зеленый Свет

Соло распахивает дверь, как только слышит глухой медленный стук — Курякин пришел. Мужчина хмыкает и смотрит на напарника, а потом возит ключом в замочной скважине и через плечо кидает броские едкие комментарии. — Ну надо же! — восклицает он с притворным восхищением. — Ты умеешь носить костюмы! Илья фыркает в ответ, они покидают гостиницу. Их ждет автомобиль, где за рулем сидит Габи: на ней роскошное яркое платье в пол и массивные серьги, - Ага, у Наполеона есть вкус, — кивает Курякин. Он молча придерживает дверь перед Соло, когда тот проскальзывает мимо, и чувствует тонкий, почти по-женски очаровательный аромат парфюма. Илье кружит голову, он принюхивается и затягивается, отпуская витую железную ручку. Они подходят к машине и садятся с разных сторон, смотрят в окно, и каждый отчетливо понимает, что все испорчено, испорчено, испорчено… Автомобиль заводится и отъезжает с места, они едут по черной ленте асфальта, а за стеклами вечереет небо Стамбула. Пейзажи и проходящие мимо люди смазываются в один холст, на котором среди серых цветов Соло ясно ощущает горьковатый вкус разочарования. Нет, он больше не хотел работать на «А.Н.К.Л.», потому что это было в тягость его душе — Наполеон склоняет голову в бок, натыкается виском на плечо Ильи и в панике отдергивается: слишком нежно, слишком близко, слишком интимно… По радио играют грустные песни на французском, и Курякину хочется выпрыгнуть из машины и удавиться под ее колесами. Он слабо надеется на то, что когда кончится его задание, он уедет обратно, на Родину — в КГБ, где его считают лучшим. Где нет всяких американских выскочек. Габи пытается разговорить обоих, но они лишь изредка поддерживают разговор — ради приличия, чтобы казаться живыми. Накал страстей идет в головах, — в сердцах, — мужчин, они чураются, они боятся друг друга. И если у Ильи это не проглядывается ни в глазах, ни в лице, то у Наполеона горят уши и учащенно бьется сердце. На виске жар, жар от плеча Курякина, и мужчина отодвигается дальше, к самой двери, чтобы не смотреть на Илью, чтобы не слышать Илью, чтобы не видеть Илью… Но не думать об Илье у Наполеона не выходит от слова «совсем». Он в который раз совершил ошибку, дав себе слово даже не пытаться проверить. Курякин, словно истукан, держит язык за зубами, и это было бы даже вполне привычно, если б руки его не сжимались в кулаки и не трепали края пиджака. Илья дышит через раз, боится пошевелиться, его тело становится ватным сверху и чугунным снизу: он не может пошелохнуться, лишь продолжает крутить в голове грустную французскую песню, слов которой не знает, но понимает на уровне инстинктов. Метание совсем сбивает его с толку, Курякин не может разобраться, что и когда успело пойти не так. Он оттаивает, но только для того, чтобы потрогать бабочку на шее, а потом снова бессловесно застыть на своем углу сидения. Его воротит от самого себя, он себе противен. И до одури хочется, чтобы Соло вернул свою голову на его плечо. Но Илья продолжает строить из себя статую, искусно придерживая втянутые щеки зубами: скулы его становятся еще реще, еще острее, еще больше подчеркивают глубину и разбитость голубого взгляда. Курякину кажется, что легче взобраться на вулкан и сгинуть в его жерле, чем еще хоть день мучить себя этим заданием. Он скребет рукой сидение, словно подзывая Наполеона к себе, как маленького бестолкового котенка, но тот делает вид, что не замечает, и отворачивается на дорогу. Внутри Курякина все сжимается, — трижды, — и он больше не чувствует себя большим и сильным, способным вынести все трудности мира по щелчку пальцев. Соло не нравится, что все катится к какому-то пропитанному жалостью романтизму, он примыкает внутри к своему природному хладнокровию и давится собственными ошибками в стороне. Мужчина не смотрит на Илью, не пытается с ним заговорить, его пронизывает чертовым эгоизмом с ног до головы. Да, ему, честное слово, сейчас плевать, что за кошмар творится в душе Курякина, он, Соло, просто выполняет свою работу, просто пытается не сойти с ума. Он поправляет себя, одергивает, окрикивает, но все равно не может остановить метеор мыслей, — грустных и черных, — о своей дальнейшей судьбе. Все не по закону, не по правилам, не по проверенным стереотипам: кто же станет жить против системы и отравлять собственное подсознание, на задворках которого творится атомный взрыв урановой ракеты? Гонка вооружения, спорт, политика, СССР-США — все кажется таким фальшивым и наигранным, Наполеон не может взять в толк, почему ему так плохо, почему ему так горько, так отвратительно. Всем троим кажется, что дорога бесконечна — Илья сверлит взглядом проезжие домишки, Габи неутомимо крутит руль и тяжело вздыхает, а Соло таращится в пустоту, осознавая тщетность бытия. Ему не хочется загонять себя в какие-то рамки — это привилегия русских, — так почему же так паршиво при одной только мысли о Курякине? Габи резко тормозит на перекрестке на красный свет светофора с громким гневным возгласом «Черт!». Ход мыслей, тонкий стройный ряд рвется, как натянутая шелковая нить, Соло швыряет вперед, он утыкается в длинные и острые колени Ильи. Оба не шевелятся до тех пор, пока не продолжается движение. — Прости, Большевик, — скрежечет Наполеон и с трудом, с адской тяжестью отрывается от Курякина. Тот мелко, но заметно подрагивает, его лицо искажается смесью ярости и трепета, сердце замирает, — пропускает по десять ударов, — Илья оглаживает колени одной рукой и снова проверяет бабочку. Он молчит, абсолютно ничего не говорит, потому что понимает, что это лишь усложнит ситуацию. Ему плохо, внутри все не просто рвется на части, все разрезается ножами, — острыми углами лазеров, — рана на руке вспыхивает, как алое зарево огня на войне, Курякин с трудом держится, чтобы не закричать. В этом простом касании колен он успевает уловить согласие, — или просто всплеск, — согласие от Наполеона. И голова неистово кружится, заставляя придерживать ее руками. Илья нервно дышит и снова смотрит на дорогу — вдали уже видны огни дома. На розоватом, темном небе уже видятся первые звезды. Соло облегченно вздыхает, когда авто паркуется на стоянке. Габи вылазит наружу, сразу же пытается поправить платье, а Курякин и Наполеон сидят в неловкой нерушимой тишине. Соло только хочет что-то сказать, как Илья выскакивает из машины, хлопая дверью. Курякина швыряет из стороны в сторону, он, словно девственница-первокурсница, жалеет о случайных невинных прикосновениях, в голове развивая их до полнометражных порно-фильмов. Он пытается отдышаться, считает до десяти, а потом выдыхает, успокаиваясь окончательно. Габи берет его под руку и торопится ко входу, где стоит охранник со сдвинутыми черными и очень густыми бровями. Илье холодно, неуютно, его коробит, его отвращает от самого себя. Французская песня играет в голове мужчины непроизвольно, совершенно в другом ритме, в совершенно другом амплуа — куда жалобнее, куда грустнее, куда более одиноко, чем в салоне автомобиля. Охранник хмуро оглядывает с ног до головы сначала Габи, а потом и Илью, задерживает на нем свое внимание на пару секунд, а потом размякает от лучезарной обольстительной улыбке Габи и пропускает пару внутрь. Соло нехотя вылазит из машины, громко и наотмашь, специально, с отдачей, с оттяжкой хлопает дверью и в истеричном припадке одним движением руки поправляет выпавшие из укладки волосы. Он взбешен, он сгорает от ярости, тлеет от своей слабости, какую питает к напарнику. Но ему не хочется, — не позволяет гордость, — признавать этого, поэтому Наполеон обходит особняк, все окна в котором желтеют спокойным рассеянным светом. Он видит брешь в каменной стене, подходит к ней и, нагнувшись, осматривает двор — он пуст, только одинокие фигурки женщин у дальней двери смущают мужчину. Он безнадежно вздыхает, несколько мгновений колеблется у стены, по которой вьется зеленый плющ с дикими шиповастыми лозами, а потом самоотверженно, преданно хватается за выступы неровных кирпичей и карабкается вверх. Стена для агента ЦРУ — не проблема, поэтому он сидит на холодных камнях и удручено смотрит вдаль. Грустным, отрешенным взглядом человека, которого предали: бросили под поезд, вытолкнули из самолета, оставили на рельсах, сбросили с корабля за борт… Соло невыносимо плохо, но теперь он хотя бы дает себе отсчет в причине такого настроения: Илья. Нет, они ни в чем не разобрались, все только начинается, все только имеет право начаться, потому что Наполеон тверд, резок, даже груб. Курякин, — тупица, болван, неотесанная дубина, — так в упор не видеть человеческих страданий! Должно быть, ему не знакомы ни сострадание, ни милосердие. Соло легко спрыгивает со стены и приземляется на землю в грациозной стойке, придерживая руки разведенными в стороны. Он смотрит на силуэты женщин — они курят, им не до него, — а потом быстро отряхивается и, на ходу поправляя костюм, спешит зайти с черного хода. Илья и Габи проходят в просторный коридор, слышат звуки классической музыки дальше и идут вперед: они оказываются в большом зале с тяжелыми высокими потолками, окна страшно обнажают мрак вечера через стекло, громадные фигурные люстры с висюльками болтаются вверху, над головами гостей — тут собралась туча народу, но сразу ясно — все они имеют деньги. Клиенты, — думает Курякин, разглядывая всех подозрительных, которые попадаются ему на глаза. Чуть дальше, на панели, среди бутылок алкоголя и пепельниц, выстроен ряд зажатых подростков: девушки, совсем еще юные, свежие, чистые, белые, парни — таких же мастей. — Дети, — снова думает Илья и тащит Габи поближе, чтобы разглядеть среди них Мальбока. Вся проблема в том, что по внешности распознать его может только Соло, но тот где-то шляется. Наверняка портит все задание, как и тогда, на пристани. Илья выругивается про себя, смачно и грубо, в русской манере — выплескивает весь негатив, что скопился в голове. А потом присаживается на первый же попавшийся диван и просит Габи налить ему чего-нибудь выпить. Как только девушка растворяется в пестрой толпе, Илья прикусывает губу до тупой боли и таращится в окно, ожидая то ли чуда, то ли озарения. Габи приходит очень скоро, подает ему стакан с виски и снова куда-то уходит: должно быть, она ищет Баумгартена, чтобы лично его обезвредить. Не важно, не суть, думает Илья, ведь его миссия — вытащить отсюда Мальбока. Соло торопится, но идет осторожно, пропуская людей вперед себя. Они проходят мимо, одаривая его незначительными взглядами, словно отмечая в своей голове. Мужчина сосредотачивается на работе, выходит в парадный зал, где все собрались, и сразу же замечает панель с выстроенными на ней девушками и парнями: некоторые из них симпатичны, некоторые — очень, ну, а некоторые просто неотразимые красавцы и красавицы. От белых до темнокожих, от дистрофиков до пухляшей, — там есть все, все, что угодно извращенной душе любого состоятельного человека, который хочет себе раба. Соло перехватывает поднос с выпивкой у официанта, подходит к какой-то даме и подает ей бокал горячительного. — Вы так обворожительны сегодня, дорогая, — светским тоном тянет он вместе со своей сладкой, но, конечно же, фальшивой улыбкой. Женщина тает при виде такого солидного красивого мужчины и охотно попивает предложенное шампанское, игриво прикусывая непрочное стекло бокала. — Вы, сэр, так хороши: не меньше меня, — честно признается она, окидывая Наполеона хищным взглядом. — Что привело вас сюда? Желание обрести молоденькую наложницу? Вам без усилий достанется любая женщина, — она зазывно смеется, и Соло приходится улыбаться, поддерживая разговор. — Я интересуюсь экзотическими способами времени при провождении, — аристократично тянет мужчина, значительным, намекающим взглядом говорит о согласии на все ради удовлетворения человеческих потребностей. Бог мой, ему хочется верить, — тут бы, собственно, поверил и Бог, — и женщина охотно соглашается: без слов, но соглашается. Соло берет инициативу в свои руки. — Так когда, говорите, пройдет аукцион? Я боюсь опоздать на встречу в министерстве, а игрушку выбрать надо, — он хитро, как сам Дьявол, улыбается. И встречает страстный, бурный отклик. Его прижимают к стене, порываются поцеловать, но Соло умело отстраняется, чмокает незнакомку в щеку, узнает время проведения и на прощание маячит перед ее глазами подносом: — Простите, я должен угостить всех остальных. Он замечает Илью на одном из диванчиков, и инстинкт охотника просыпается в нем, давя все остальное, как пресс давит бумагу. Соло крадется к Курякину, из него снова прет пафос, стать, изящество, соблазнительная утонченность. Он садится рядом с Ильей, закидывает одну ногу на другую и, отпивая немного шампанского, заигрывающе смотрит на Курякина. — Почему так долго? — сквозь зубы дымится тот. — Прости, Большевик, с моей красотой сложно проскользнуть незамеченным мимо дам, — смеется Соло, делая еще один небольшой глоток шампанского. Он отдает поднос подошедшей официантке и вскидывает брови: — А что, ты скучал по мне? — Только из-за желания придушить в первом же углу, — уже не бубнит, а шипит Курякин, и Наполеон чувствует, как низ его живота тяжелеет от этой мысли. Чтобы сбить нарастающее возбуждение, Соло закидывает ногу на ногу и сжимает бедра, давя на напрягшийся пах. Ему становится тяжело, но он терпит. — Уже нашел Мальбока, Большевик? — уверенно спрашивает мужчина, и Илья оскорбленно притихает в своем энтузиазме. Соло отслеживает взглядом Габи, которая рыскает в поисках Баумгартена. — Как раз отдыхаю от поисков, — зло выдыхает Курякин и прячет дрожащие ладони, складывая руки на груди. — На твоем месте, Большевик… — только начинает Наполеон, но тут же осекается, замечая в дверях залы Баумгартена: на нем дорогой солидный костюмчик яркого цвета, широкополая шляпа и темные очки, на шее золотом поблескивает тонкая цепочка, на руках — часы. Соло ошарашенно выдыхает: — Большевик, у нас гости! .. Они смотрят на Баумгартена, а он смотрит на них. И что-то в его взгляде заставляет Курякина трепетать. Неужели он их узнал?!